Текст книги "Океанский патруль. Книга 2"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Хватаясь рукой за сердце, барон сдавленно прошептал:

– Уходи… Уходи, или я перепишу завещание на Кайсу…

– Ты?.. На Кайсу? – рассмеялся Суттинен-младший. – Никогда ты не сделаешь этого… Никогда, если не хочешь, чтобы она раздарила твой лес по частям своим любовникам!..

Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, барон еще больше побагровел.

– Пусть… да, пусть дарит… Но только не тебе… не тебе… до-очери!.. Пусть…

И, стягивая со стола вместе с бумагами клеенчатую скатерть, он вяло сполз на пол со стула.

– Врача! – крикнул напуганный лейтенант, но старый барон, услышав его голос, яростно прохрипел:

– К черту врача! Хочу знахаря!.. Зовите одноглазого Иони из Нуккари…

Вечером, когда Рикко Суттинен, выпив водки, успокоился и дожидался капрала, которого он послал закопать оружие в соседнем лесу, пришел управляющий:

– Баня готова, господин лейтенант.

– Хорошо. Как отец?

– Старые люди крепкие. Ему стало лучше.

– Ладно. Приготовь мне веник.

– Слушаюсь. Разрешите идти?

– Обожди. Водку пьешь?

– А кто не пьет?

– Это верно, – невесело рассмеялся лейтенант, разливая водку по стаканам. – Так, значит, говоришь, лучше?

– Да, гораздо. Одноглазый Иони еще вашего деда лечил.

– Ну ладно, пей…

Управляющий выпил, почтительно остановился в дверях.

– У меня есть хороший веник, – сказал он. – Жена засушила его, когда листья на березе были еще клейкие.

– Вот ты мне его и давай… Обожди, не уходи!

– Я жду, господин лейтенант. Немного помявшись, Суттинен спросил:

– Слушай, в вашей Тайволкоски вдов много?

– Третий год воюем, – вздохнул управляющий.

– А я их знаю?

– Да, наверное, помните… Вот Хильда Виертола, Минна Хялле, Венла Мустамяки, Хинрикке Ахо, Майя Хюверинен…

– Хватит перечислять.

– Как угодно господину лейтенанту.

– Хм… а Венле – сколько?

– Тридцать пять.

– Стара. А Хинрикке?

– Двадцать восемь.

– А помоложе нету?

– Есть, господин лейтенант. Вот, например, Лийса…

– А как она… ничего?

– Хороша.

– Ну, так вот что. Пусть придет в баню. Скажи ей, что господину лейтенанту надо сделать массаж… Понял?

– Будет исполнено.

Управляющий ушел. Суттинен, собирая белье, не переставал ругаться.

– Черт возьми! Воюешь, воюешь, словно проклятый, даже о бабах подумать некогда… Ну как? – спросил он капрала, появившегося в дверях. – Все благополучно?

– Да вроде все. Вот только какая-то старуха собирала там хворост и видела, как я закапывал…

– И ты… отпустил эту старуху?

– Что вы, господин лейтенант! Я же ведь понимаю…

– Ну и правильно, – похвалил его Суттинен. – Сейчас я схожу в баню, а потом мы поедем обратно на передовую… Не хочется, наверное?

– Почему?.. Я уже привык, господин лейтенант. Когда они отъехали от деревин, навстречу им попалась грузная старинная колымага, в которой сидели пастор и местный нотариус.

– Вы куда едете, господа? – спросил их лейтенант, почуяв недоброе в их поспешности.

– В деревню Тайволкоски, – тонким голоском кастрата ответил нотариус, а пастор глухим басом добавил:

– Говорят, что барон Суттинен решил переписать завещание с сына на имя дочери… Вот мы и едем!

Рикко Суттинен снял с повозки страшный черный «суоми», угрожающе щелкнул затвором и сказал:

– Ну так вот что, господа!.. Если вы сейчас не повернете своих лошадей обратно, то я…

– Мы повернем, мы уже поворачиваем! – в один голос закричали пастор и нотариус, и через несколько минут колымага скрылась из виду…

– Ну показывай – где? – сказал лейтенант, идя за верным капралом в гущу леса, росшего возле дороги; он внимательно осмотрел место, где было закопано оружие, и спросил: – А старуха?

– Я ее оттащил вон туда, господин лейтенант…

Суттинен забрался в непроходимый бурелом, развел руками заросли молодого ельника и увидел старуху. Она лежала, ткнувшись в сырой мох и обхватив затылок жилистыми руками. Лейтенант подошел к ней ближе, носком сафьянового сапога поддел за плечо и легко перевернул на спину ее дряблое тело…

Перед ним лежала его старая няня и кормилица.

Ленточка

Вчера, приведя шхуну в Кольский залив, он зашел за женой в институт.

Ирина Павловна была занята.

Их супружеская жизнь протекала в постоянных разлуках, и первые мгновения встреч, которые всегда особенно радостны, потому что они первые, часто приходилось проводить на людях. Они оба давно привыкли к этому, и сейчас, взяв в свою широкую ладонь мягкую руку жены, Прохор Николаевич почувствовал легкое пожатие, как бы говорившее: «Я рада, очень ^ада видеть тебя, капитан».

А показав глазами на Юрия Стадухина, сидевшего напротив, Ирина Павловна сказала другое:

– Вот, покидает кафедру… Здороваясь, молодой аспирант встал:

– Да, ухожу…

– Куда же? – удивился Прохор Николаевич. Перетянутый клеенчатым передником, на котором еще блестела чешуя рыб, Стадухин улыбнулся:

– На фронт, товарищ Рябинин. Ведь я – офицер запаса…

Прохор Николаевич заметил, что во время разговора жена как-то странно поджимает под стул ноги, словно прячет их. И после ухода Стадухина он сказал:

– А ну, покажи, что у тебя там!

Она засмеялась и вытянула ноги, обутые в потрепанные туфли. Правая туфля еще держалась, но на левой каблук был готов вот-вот отвалиться.

Словно оправдываясь, жена сказала:

– Сережка мне в прошлом месяце набойки поставил, а все равно носить их уже нельзя. Совсем стерлись…

Рябинин отметил про себя, что Сережка молодец. Капитан не был скуп, но любил носить вещи бережно. И сейчас ему нравилось, что занятый службой на катере сын все-таки нашел время починить матери обувь…

Ночью, когда Ирина спала крепким сном усталого человека, капитан вышел на кухню и, стараясь не шуметь, долго возился с туфлями жены. Выворачивая щипцами длинные шлюпочные гвозди, загнанные в каблук перестаравшимся Сережкой, он хмурился: «Все-таки сыну еще учиться и учиться».

К утру, довольный своей работой, Прохор Николаевич поставил туфли на прежнее место. «Ладно, – думал, засыпая, – неделю еще пробегает, да надо уж и новые покупать, а то нехорошо получается: научный работник, и – туфли!..» Стало почему-то смешно, так и заснул с улыбкой на крепко сжатых, темных от ветра губах…

Днем сходил на шхуну, принял рапорты от вахтенной службы и, взяв за месяц вперед зарплату, отправился на рынок. Вещи продавались на вершине горы, и Прохор Николаевич, преодолев скользкий глинистый подъем, влился в толпу. На первый взгляд казалось, что здесь можно приобрести все, но это первое впечатление было ошибочным.

Рябинин часа два «тралил» туфли по сходной цене, пока, наконец, не махнул рукой и стал уже спускаться с холма в город. Но неожиданно остановился, привлеченный тесной кучкой людей. Прохор Николаевич протиснулся в толпу, взглянул. То, что он увидел, заставило его потерять обычное, редко покидавшее его спокойствие.

На земле сидел демобилизованный Хмыров, уже без погон, но еще в бескозырке с ленточкой «Аскольда». Он раскладывал перед собой веревочку, образуя две петли, и предлагал сунуть в одну из этих петель палец. Потом передергивал шнурок, и, если палец не попадался в петлю, значит, проигравший, зло ругаясь, бросал матросу пятерку.

Раскидав своими могучими плечами толпу зевак, к нему протиснулся Рябинин и сунул палец в петлю.

– Тяни! – крикнул он.

– Товарищ капитан-лейтенант…

– Тяни! Сто рублей ставлю…

Матрос увидел перекошенное от злобы лицо своего бывшего командира и, струсив, дернул за веревочку. Толпа надвинулась сзади, жарко задышала в затылок капитана. Шнурок, загребая пыль, пополз и освободил палец. Рябинин проиграл.

Отсчитав деньги, он бросил их в лицо Хмырова:

– Держи!..

– Прохор Николаевич, – жалобно промямлил матрос, – не могу я с вас деньги брать…

– С других брал, а с меня не можешь?

– Товарищ капитан-лейтенант…

– Я тебе что сказал! Вяжи свой гордиев узел. Трясущимися руками Хмыров разложил петлю. Рябинин, присмотревшись, опять поставил палец.

– Тяни! Двести ставлю…

Палец плотно обвила петля, Рябинин выиграл. Хмыров виновато моргал глазами.

– Ставлю снова!

И опять выиграл Рябинин. Толпа за спиной подламывалась от злорадного хохота. На этот раз у Хмырова не хватило денег расплатиться.

Тогда капитан застегнул свою куртку и сказал:

– А ну пошли.

– Куда, Прохор Николаевич?

– В милицию. Там играть будешь…

Но в милицию Рябинин его не повел. Они прошли на территорию Рыбного порта, и там, в проходе среди нагромождений рыбной тары, скрывавшей их с головой, состоялся разговор. Рябинин, словно забыв о матросе и быстро шагая впереди, неожиданно остановился так резко, что Хмыров даже наскочил на него по инерции и тут же отлетел в испуге обратно.

– Ну? – спросил Рябинин. – Разве для этого тебя Мацута учил вязать узлы?

– Да я скоро уеду, товарищ командир, мне здесь и климат никак не подходит…

– Молчи, – оборвал его Рябинин. – Девять лет здесь служил – все ничего, а сейчас климат не нравится?!

Хмыров, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, заскулил:

– Войдите в мое положение… В деревне немцы избу сожгли, все хозяйство порушили, а что я приеду – кому польза? Один бушлат на плечах. Это после девяти-то лет службы! Да ведь я, Прохор Николаевич, с моряков ничего не брал.

– Снимай ленточку! – остервенело крикнул Рябинин. – Не позорь корабль! Подлец ты!..

У матроса задрожали губы.

– Товарищ командир… Что угодно, только не ленточку. На всю жизнь память… Вспомните, как вместе по Новой Земле шли… Ради этого… Ну, избейте меня, а?.. Все равно никто не узнает. Только ленточку…

Но Рябинин, круто повернувшись, уже шагал дальше. Через несколько минут они были в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Пожимая через стол руку Дементьева, Рябянин говорил, показывая на Хмырова:

– А я вам пополнение привел. Примите, Генрих Богданович! У него и стаж наплаванности немалый, и промысловое дело знает…

Дементьев сказал:

– У нас на траулерах как раз не хватает полного штата. Приходится даже привлекать к промыслу женщин, знающих рыбное дело. Мы каждому специалисту рады. А на «Рюрике» имеется свободное место боцмана…

– Ну, нет, – проговорил Рябинин. – Пусть поработает сначала засольщиком или матросом. Для повторения, так сказать. А там будет видно.

Прощаясь с матросом, Рябинин передал ему деньги:

– До первой получки проживешь с музыкой. А за тем, как работаешь, буду следить. Ясно?.. Иди…

– Спасибо и до свидания, Прохор Николаевич.

– Всего хорошего, граж-да-нин Хмыров!..

Вечером матрос пришел на траулер «Рюрик», на мачте которого развевался, хлопая косицами, стахановский вымпел. И, посмотрев на него, Хмыров вспомнил «Аскольд», вспомнил его высокие мачты, никогда не расстававшиеся с этим флагом.

Теперь нет «Аскольда»…

Матрос поставил на палубу свой сундучок и вздохнул: жизнь начиналась заново, сейчас он матрос, это верно, потом станет боцманом.

Он осмотрелся, невольно радуясь привычной обстановке корабельного уюта. Из трубы поднимался кверху дрожащий, как отражение в воде, дымок, и чайки, распластывая крылья, парили над трубой, отдыхая. Из трюмов знакомо пахло рыбой, на бортах сушились вороха тралов. А на тонком леере, протянутом вдоль полуюта, висело выстиранное матросское белье; среди грубых рыбацких штанов – пуке – трепыхались на ветру женские сорочки.

Хмыров грустно усмехнулся, когда увидел одного из таких «матросов». Какая-то девушка в тельняшке, плотно обхватывающей маленькую девичью грудь, красила кожух машинного отделения. Привычным глазом он успел заметить все: и то, что кисть в ее руке не «играет», и то, что краски уходит слишком много.

– Эх, ты! – сказал он, подходя к девушке и отбирая кисть из ее тонких пальцев. – Разве так красят! – И, подсев ближе, стал объяснять тоном старшего: – Столько краски на флейц только англичане берут. Ну, это их собачье дело, зато у них борта всегда шелушатся. А ты вот так обмакни ее и веди под сорок пять градусов… Видишь, как я!

– Уже учишь? – раздался за спиной знакомый голос.

– Учу, – сказал Хмыров, оборачиваясь и протягивая Корепанову руку. – А ты тоже здесь?

Отошли в сторонку. Сели на доску рыбодела.

– Рыбный мастер у вас где?

– В консервном отсеке. А что?

– Я к нему. Пусть проведет к капитану. – И, протягивая коробку папирос, предложил: – Закурим?

– Нет, я бросил.

– Чего так?

– Легкие, – ответил Корепанов и, постучав себя кулаком по груди, закашлялся. – Это у меня, брат, от студеной воды. Много я поплавал тогда, когда «Аскольд» на дно пошел…

Махнув зачем-то рукой, Хмыров спустился в консервный отсек. У двери в отсек, загораживая широкой спиной проход, стоял рыбный мастер, одетый в высокие, по пояс, кожаные пуксы. Хмыров хлопнул его по спине:

– Эй, мастер!

Мастер повернулся, и матрос в удивлении отступил назад: перед ним стояла тетя Поля.

– Ты чего это, дьявол, меня бьешь! – обрушилась она на него. – Я тебе не девка, чтобы играться тут с тобой… Сказывай, зачем пожаловал? Я рыбный мастер!..

И, докладывая по всей форме о своем прибытии на «Рюрик» для прохождения службы, Хмыров горестно размышлял:

«Тетя Поля – это не Антон Захарович, она те покажет, как чай на клотике пьют. И ленточку с ней не так-то легко заработаешь!..»

Мертворожденный

– Эй, капрал, принимай!..

Окошечко в железной двери откинулось, образовав что-то вроде маленькой полочки, и широкая рука охранника с тупыми грязными ногтями поставила на эту полочку дымящуюся миску с супом.

– Сегодня твоя рыжая потаскуха Финляндия приняла условия нового военного договора с Германией, – объяснил ему охранник, показывая глазами на миску с супом. – Твой Рюти договорился с нашим Риббентропом. Наконец-то!.. В честь этого мы тебя накормим до отвала. Жри, рыжий!..

Теппо Ориккайнен сел на табурет и, поставив на колени миску, стал быстро есть. В каземате Печенгской военной тюрьмы, где от сырости ломило кости, согреться можно было только тем, чтобы как можно скорее наглотаться горячей похлебки. На веснушчатом лбу капрала выступил пот; он допил остатки супа через край миски и облизал ложку.

Теперь, когда до следующего обеда оставались ровно сутки, время заполнялось тоскливым ожиданием решения трибунала. Конечно, ему грозит расстрел, но, может быть, это военное соглашение, о котором так много говорили на фронте, как-то отразится и на его судьбе?..

С улицы раздался топот марширующих солдат и медные звуки оркестра. Придвинув табурет к наружной стене, финский капрал встал на него и подтянулся руками на прутьях решетки. Из окна открылся вид на город, раскинувшийся в разложьях гор, далекая голубизна Петсамо-воуно-фиорда. Над зданием таможни разворачивались два флага: немецкий и финский; один был пересечен черным крестом, другой – голубым.

По улице, в сторону плаца гарнизона, проходила колонна горных егерей и тирольских стрелков. За ними, отбивая шаг, двигался батальон шюцкоровцев. Солдаты шли без оружия, с непокрытыми головами. Рукава были засучены, и воображение почему-то дорисовало в их руках топоры, отчего казалось, что все они идут рубить мясо.

– Прочь от окна! – раздался голос охранника. – Застрелю тебя, рыжая скотина!..

Теппо Ориккайнен спрыгнул с табурета, криво усмехнулся:

– Стреляй!..

Высоко выбрасывая ногу и ставя ее на всю подошву, Пауль Нишец шагал в первом ряду колонны. Ритмичный марш, исполняемый оркестром с преобладанием флейты и барабана, вселял в ефрейтора бодрость, которой недоставало последнее время.

Музыка неожиданно напомнила ему былое: парашютный десант над Критом, блиц-марш через Фермопильское ущелье, триумфальное шествие по озаренным солнцем площадям Афин; о боях весной 1940 года под Нарвиком, хотя он и носил за него нашивку, ефрейтор вспоминать не любил – там его здорово ранило в схватке с английскими «коммандос»…

Рядом с ним сейчас шагал Франц Яунзен и, пользуясь тем, что оркестр заглушал его слова, говорил ефрейтору;

– Вдумайся, Пауль, в смысл наших поражений. Я не верю в ослабление нашего военного потенциала, как не верю и в усиление русского. Все это листовочные бредни большевиков. Но с 1941 года мы все-таки что-то потеряли, а русские что-то нашли… Виновато бюргерское самомнение наших генералов, разврат в умах нижних чинов. Вчера какая-то сволочь говорила, что после Сталинграда надеяться на победу глупо, и вообще, мол, зачем немцу лапландские горы, когда у него в Саксонии есть свои горы ничуть не хуже этих… Вот что мы потеряли, Пауль, и я был вынужден доложить об этой сволочи лейтенанту Вальдеру…

Складом своих мыслей Франц Яукзен напоминал Нише-цу погибшего на кордоне Карла Херзинга. Это было молодое поколение гитлеровской молодежи, – не чета таким, как он, и Пауль Нишец превосходно сознавал это. Он лишь не понимал, что ему делать: завидовать этому «святому горению» буйных голов или, наоборот, пренебрегать им.

– Только трусливые псы, дрожащие над своей шкурой, могут видеть в победах русских закат Германской империи, – злобно говорил Яунзен, размахивая длинными руками. – Честный немец до конца останется верен своему фюреру, интуиция которого спасет нас от поражения. Я не знаю, что это будет, – новое секретное оружие, примененное в момент наивысшей кульминации, или же неожиданный поворот в сторону содружества с англосаксами…

Оркестр закончил играть марш, и Франц Яунзен смолк, чтобы его не услышал шагавший впереди строя лейтенант Вальдер. Войска вступили на плац городской площади. Раздались команды на немецком и финском языках. Отчеканив последний шаг, солдаты остановились.

Батальон шюцкоровцев был повернут лицом к строю егерей. Очевидно, такое расположение должно было свидетельствовать о единении двух союзных наций. Когда стихли последние команды, на середину плаца выкатился юркий «опель-капитан». Из неге вышли войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию оберст фон Герделер, представитель финского командования и фюрер местного туземного населения князь Мурд, с лицом, опухшим от беспробудного пьянства. Генерал Дитм никогда не забывал выдвинуть этого лопаря в качестве наглядного показа облагораживающей роли немецкой цивилизации по отношению к туземцам, и сейчас князек рассмешил солдат своей важностью и одеждой, обшитой цветными лоскутками и перьями…

Представитель финской армии, нервно застегивая и расстегивая перчатку, остался стоять около машины, а инструктор широкими шагами выступил на середину плаца.

– Солдаты! – патетически воскликнул он, подняв руку. – В пору великих испытаний, павших на долю немецкого народа, в пору неверия и смятения в душах слабых, когда врагу ценою колоссальных потерь удалось поколебать устои наших завоеваний, свершилось то новое и благостное, что вселяет в нас прежнюю твердость и веру в победу… Две великие нации, разделенные пространством Балтийского моря, но свято верящие в одни и те же идеалы, снова протянули друг другу руки помощи, заключив новый военный договор. И отныне возросшие силы объединения немецкого и финского народов сокрушат на своем пути оплот мирового коммунизма – Советскую Россию!..

Когда Герделер закончил свою речь, егеря три раза отрывисто прокричали «хох», а финны свое протяжное «х'у-раа!». Потом оркестр исполнил гимн Германии, гимн Финляндии, и торжественный митинг, организованный по случаю нового военного соглашения, закончился…

Вечером под навесом скалы, на которой в начале войны каким-то егерем было написано известью: «Эльза, целую тебя из Петсамо!» – открылся солдатский кабак. Старый финн Илмаринен, хозяин этого заведения, сидел в углу под портретом маршала Маннергейма и хмуро посматривал на веселящуюся солдатскую братию. Три его дочки – Руфь, Хильда и Рекина – едва успевали разносить кружки с пивом и прятать за чулок финские и немецкие марки.

Пауль Нишец сидел рядом с Яунзеном и слушал, как тот, разгоряченный шнапсом и обстановкой кабака, напоминавшего ему попойки в студенческой корпорации, говорил, все время поправляя очки на тонкой вспотевшей переносице:

– Страшно только одного… Часто дети умирают еще во чреве матери, и мать, сама того не зная, с любовью вынашивает в себе этот мертвый плод. Так вот, я говорю, страшно, как бы этот договор, заключенный нами с финнами, не оказался также мертворожденным. Быть может, мы не успеем даже насытиться всеми благами этого договора.

– Ты думаешь, Франц, русские скоро попрут нас отсюда?

Яунзен бросил в пиво щепотку соли. Смотря на бегущие со дна пузырьки, резко ответил:

– Ерунда!.. То, что русские прошли линию Маннергейма за одиннадцать дней, еще ничего не говорит. Лес, никель, абразивы, рыбу, меха – мы удержим за собой!..

Старый Илмаринен послал на эстраду свою младшую дочку Хильду, и она на скверном немецком языке спела песенку, заученную ею со страниц солдатского песенника:

Прочь, прочь руки —

Ты только фельдфебель,

А я мечтаю о лейтенанте.

Мой лейтенант служит

В генеральном штабе

И любит меня он изысканно.

А что можешь предложить мне ты,

Солдат, вылезший из грязного окопа?..

Неожиданно в дверь кабака, стуча прикладами, ввалился патруль.

– А ну, расходись! – зычно крикнул еще с порога пожилой фельдфебель с короткой толстой шеей. – Господин Илмаринен, закрывайте вашу лавочку… Есть приказ свыше о закрытии всех увеселительных заведений впредь до особого указания командования. Вот, читайте!..

И фельдфебель прикрепил к стене оправленный в черную рамку приказ о всеобщем трауре по поводу нового окружения под Минском тридцати немецких дивизий.

После короткого временного затишья войска белорусских фронтов взломали немецкий фронт сразу на нескольких решающих направлениях. Горные егеря генерала Дитма как-то даже пропустили мимо ушей тревожные вести о наступлении войск Карельского фронта вдоль участка Кировской железной дороги между городами Подпорожье, Свирь-строй и Вознесенье. Внимание Лапландской армии было привлечено белорусскими событиями, где удары Красной Армии следовали один за другим, как удары молота в руках могучего кузнеца:

прорыв южнее и северо-западнее Витебска, выход к реке Западная Двина; прорыв на оршанском направлении; прорыв на могилевском направлении; прорыв на бобруйском направлении.

В течение нескольких дней немцы сдали восемь городов: Витебск, Жлобин, Оршу, Могилев, Шклов, Быхов, Бобруйск и Осиповичи. Советская Армия стояла уже на подступах к столице Белорусской ССР – Минску…

Собираясь в блиндажах вокруг печурок, завешанных мокрыми носками и портянками, от которых исходил одуряющий запах, горные егеря хмуро переговаривались:

– Да, если и у нас, в нашем Лапланде, будет такой же удар, как в Белоруссии, то…

И они испуганно замолкали, оглядываясь на дверь, откуда мог появиться офицер. А кто-нибудь посмелее добавлял:

– Хорошо, что хоть англичане с американцами топчутся во Франции на одном месте…

В один из этих дней, напряжение которых ощущалось даже в каземате, капрал Теппо Ориккайнен вовсе не получил обеда. Давно прогремел в коридоре лагун с. плескавшимся в нем супом, а окошечко в двери камеры не откинулось, и рука охранника не поставила перед арестантом миску с похлебкой.

Финский капрал зябко ежился в своем мундирчике с оторванными погонами, потом голод взял свое, и он стал стучать в дверь. Ориккайнен стучал долго, стучал кулаком и табуретом, но его словно не слышали.

Наконец пришел охранник.

– Тебе чего? – грубо спросил он.

– Халуайсин сюода. Антакаа минуллэ пайваллисаннос!..

Рукой, подносимой ко рту, он показал, что не обедал сегодня и требует свою порцию.

– Ах, ты не жра-а-л, – протянул гитлеровец. – Вон оно что!

Держа на пальце тяжелую связку монастырских ключей (камеры размещались в кельях русского монастыря), охранник покачивал ею в такт своим словам.

– Так, значит, ты, рыжий, не обедал сегодня?.. Так, так…

И вдруг, сильно размахнувшись, он ударил капрала ключами по лицу:

– На, получи свою «пайваллисаннос»!.. А вот еще! Это за твоих курносых братьев, которые сдали русским Кондопогу!.. А это за Петрозаводск, который они просто подарили большевикам! Ну как, нажрался?..

По избитому лицу капрала текла кровь.

– Рыжие сволочи! – злобно сказал охранник, закрывая дверь. – Еще договоры вздумали с нами заключать!..

…Опасения Франца Яунзена оказались верными: новый военный договор, заключенный между Германией и Финляндией, оказался мертворожденным. Он умер, еще не успев родиться.

На севере назревали великие события.

Но события не те, о которых говорил лейтенант Рикко Суттинен, а те, о которых мечтал капрал Теппо Ориккайнен, мечтала вся страна Суоми – страна озерная, дикая, неуютная…

»Вот мы и поругались!»

– Я тебе запрещаю писать ему письма, ты слышишь? И кого? Кого, спрашивается, ты выбрала в свои корреспонденты?

Варенька смотрела в окно: на другом берегу залива зеленели мхами проплешины высоких сопок, пенилась полоса прибоя, а на самой вершине скалы стоял какой-то человек и бесстрашно заглядывал в пропасть.

– Вот ты бы не смог так, – сказала Варенька.

– Как? – спросил Пеклеванный, подходя к ней.

– А вот так… Стоять и смотреть…

– Ну, а чего же тут такого?

– Не спорь, Артем, ты не мог бы. Ведь ты бываешь смел только тогда, когда за твоей смелостью наблюдают другие. А этот человек на скале смел просто так. Для себя… Она повернулась к нему, спросила:

– Так что ты сказал про Мордвинова?

– Ты уже слышала.

– А ты повтори.

– Могу… Твой Мордвинов – необразованный дикарь.

– Ах, только и всего?

– Деревенщина, – закончил Пеклеванный и снова стал нервно расхаживать по комнате…

Эта комната была не их комнатой – в ней жил один офицер с «Летучего», и сегодня утром Артем попросил у него ключ. «Слушай, – сказал он ему, – ты все равно на вахте, а мне надо кое с кем встретиться…»

«И вот встретились! – злобно раздумывал Артем, вышагивая по комнате. – Через полчаса надо возвращаться на эсминец, а мы только и делаем, что ругаемся…»

– Слушай, Варька, – как можно беззаботнее сказал он, посмотрев на часы, – хватит ругаться! Ей-богу, плевал я на этого Мордвинова… Скажи мне хоть раз, что ты меня любишь по-прежнему…

«Мы ругаемся, – думала в свою очередь Варенька. – Мы ругаемся, пожалуй, впервые за все это время. Он не желает слышать имени Мордвинова, но – дурак! – пойми, что не будь этого человека, и мы бы никогда с тобой не встретились…»

Пеклеванный сел на подоконник, обняв ее за плечи.

– Ну вот еще, – сказал он, – чего нам ссориться. Из-за какого-то матроса!..

Она передернула плечами:

– Оставь! Я же ведь хорошо изучила тебя, Артем. Ты хочешь помириться со мной не потому, что тебе хочется просто помириться…

– А что же?

– Если бы у тебя было в запасе больше времени, ты не обнял бы меня. Но времени осталось мало, а ты знаешь, что уйдешь сегодня в море…

– Не хочу слушать, – перебил ее Артем.

– Нет, выслушай!.. И тебе хочется быть спокойным там, в море. Ты хочешь помириться со мною не из-за меня, а для себя. Ты, мне кажется, большой эгоист, Артем!..

– Ну, во-от, – обиделся Пеклеванный, – так уж сразу и эгоист!..

– Да! – не могла успокоиться Варенька. – Хочешь, скажу большее?

– Ну?

– А за что ты не любил Самарова?

– Я не то чтобы не любил, – растерялся Артем, – я просто относился к нему спокойно.

– Неправда! – возразила Варенька. – Ты не любил его за то, что матросы к нему относились как к другу, а к тебе только по уставу…

Пеклеванный спрыгнул с подоконника, схватил со стола папиросу.

– Он – посредственность, твой Самаров, таких тысячи! Он даже не имел для политзанятий своих оригинальных мыслей, а пользовался вырезками из газет!..

– Однако, – ответила Варенька, – матросы любили в нем не партийный билет, а человека… Не забывай, пожалуйста, что ты сам подал недавно заявление в партию. Зачем ты это сделал?

– Я?

– Да, ты!

– Странный вопрос!

– Нисколько.

– Отстань от меня, Варька! – примирительно сказал Пеклеванный, тайком посмотрев на часы. – Ну чего ты на меня сегодня взъелась?.. Вот сейчас опять скажешь, что я эгоист, желаю покоя только для себя, а я же ведь… люблю тебя!.. Мне обидно оставлять тебя в таком состоянии, Варька!

– Ну?

– Давай помиримся!

– Ну, помиримся… А дальше что? – Варенька безнадежно махнула рукой. – Я же ведь не могу вынуть из тебя душу, сердце и вложить другие. Ты знаешь, Артем…

Она замолчала. По наклонному железу подоконника, приплясывая, ходил серый полярный воробей. «Чирик-чирик», – посмотрит на Вареньку как-то сбоку, подпрыгнет и снова: «Чирик-чирик».

– Так что? – спросил Пеклеванный, демонстративно натягивая перед зеркалом фуражку.

Варенька словно очнулась:

– Я забыла, Артем… Вот засмотрелась на этого воробья, который напомнил мне ленинградских, и я забыла… А ты уходишь?

– Да, – сухо ответил Артем, – но я хочу… я хочу сказать тебе последнее.

Он сделал какие-то движения ртом, и Варенька вдруг заметила, как на его шее под гладко выбритой кожей судорожно перекатился острый кадык. Раньше она почему-то не замечала его.

– Что, Артем? – спросила она, тоже собираясь уходить.

– Последнее, – тихо повторил Пеклеванный, и кадык снова уродливо перекатился у него под кожей. – Я хочу сказать тебе, что в море…

Варенька насторожилась:

– Ну… в море?

– В море, – продолжал Артем, – находится около сорока немецких подлодок, и с некоторыми из них нам суждено встретиться. И ты… ты, Варенька, еще пожалеешь, если…

Она невольно закрыла глаза, и перед ней, как сейчас, встала накрененная палуба «Аскольда», потоки воды в коридорах, стоны людей, и шрам ранения вдруг резануло забытой болью.

Она порывисто прижалась к Артему, терлась головой по его жесткому кителю:

– Прости… Прости меня, милый!.. Я понимаю: нам нельзя ссориться, пока идет эта война… Прости!.. Если с тобой что-нибудь случится, я не снесу этого…

Он обнял ее тоже, и она доверчиво потянулась к нему…

Потом, стоя перед зеркалом и одергивая китель, она вяло говорила:

– Ты не опоздаешь?.. Нет?..

Вставляя ключ в скважину двери, Артем деловито объяснял:

– Нет, у меня хорошие отношения с командиром. Бекетов мне верит. В крайнем случае, скажу, что задержал на улице одетого не по форме матроса и запоздал… Только ты давай поскорее. До чего же вы, бабы, всегда копаетесь!

– Ничего, – сердито отозвалась Варенька, – ту самую, из Владивостока, ждал, ну и меня тоже обождешь…

– А я разве что говорю? Надо, знаешь, как: раз, два и готово!..

– Обожди, я куда-то уронила булавку.

– Плевать на нее! Не могу же я ждать, пока ты…

– А ты не жди. Скажешь Бекетову, что задержал на улице не одного, а двух матросов. Тебе же ведь он поверит.

– Перестань! Ты знаешь, ради чего я жертвую своими отношениями с командиром…

– Нашла булавку, – вздохнула Варенька, – вот она… Ну, пойдем!

На площадке лестницы она сказала:

– Как все-таки… плохо у нас!

– Плохо? – удивился Артем.

– Ну, если не плохо, то и не совсем хорошо, мой милый… Ну, скажи, скажи, – вдруг горячо заговорила она, – неужели ты, которому столько дано, не можешь поступиться даже моим крохотным вниманием к Мордвинову?.. А?

Пеклеванный высвободил свою руку из ее ладони, остановился.