Текст книги "Океанский патруль. Книга 2"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

И когда он ушел, этот солдат, тетя Поля вдруг почувствовала себя легче. Ночь проспала спокойно, а наутро проснулась с новым настроением. Ей все время казалось, что кто-то должен прийти, она кого-то ждала, но – кого?..

Вечером навестила дочку Аглаи и наказала старому смотрителю:

– Ты, Степан, время от времени заглядывай ко мне. А вдруг придет он, а меня нету, – я снова в море уйду! А я – жду…

– Кто придет-то? – удивился Хлебосолов.

– Ясно кто! Или не понимаешь?

– Невдомек мне.

– Ну, это твое дело. Только заходи.

И смотритель, внимательно посмотрев ей в лицо, сказал:

– Ладно! Зайду… Ты не беспокойся… Или вон Анфиску пришлю – у нее ноги помоложе…

Около смерти

«Ну вот, – подумал лейтенант Рикко Суттинен, – одна-две минуты – и все будет кончено… Все, что было!.. Так, пожалуй, и лучше…»

И, подумав, он вытолкнул из-под ног березовый чурбан, тонкая петля сразу захлестнула шею. Ему показалось, что он слышит, как хрустят хрящи его горла, потом боль рванулась откуда-то из груди – впилась в самую макушку головы.

Мрак тяжело нахлынул сверху, раздавил сознание, как поганую лягушку.

И оттуда же, сверху, откуда свалился мрак, кто-то грубо крикнул ему:

– Вставай, девка!

Суттинен медленно открыл глаза. Он лежал на полу, а обер-лейтенант Штумпф стоял над ним, широко раздвинув толстые ноги, и крутил в руках концы разрезанной веревки.

Ударом сапога советник отбросил в угол березовый чурбан, снова крикнул:

– Вставай!.. Я никому не скажу!

Рикко Суттинен поднялся, шагнул к столу, налил водки.

– Судьба, – сказал он, растирая горло. – Видно, не суждено посмотреть Туонельского лебедя!..

Он осушил стакан, и его тут же вырвало.

– Ну вот, – брезгливо поморщился Штумпф.

– Плевать! – сказал Суттинен, вытирая подбородок, и крикнул денщика: – Вяйне! Поди сюда, вытри…

– Допился, – продолжал советник, – пора бросить.

– А я брошу! – запальчиво крикнул Суттинен. – Я еще не конченый… Я еще все могу… Я брошу, вот это – последнее!

Он снова налил себе водки и выпил. Денщик с тряпкой в руках стоял на пороге, не уходил – ждал: вырвет господина лейтенанта или не вырвет?

На этот раз не вырвало, и Суттинен успокоенно сказал:

– Ну вот… Клянусь: это – последнее!

Он встал и, нахлобучив на голову кепи, вышел. Штумпф сел к окну, долго смотрел, как по улице, пошатываясь, идет лейтенант Суттинен; вот он остановился, потом завернул к крыльцу дома, в котором размещался полковой капеллан.

«Тоже мне святоша нашелся! – подумал советник и тяжело, с надрывом вздохнул. Хотелось есть, но консервы и жареные грибы надоели. – А не лечь ли спать?» – и он завалился на походную койку, скрипнувшую под его грузным телом. Но сон не приходил, в голову лезли неприятные мысли…

Обер-лейтенант Штумпф был опытным офицером, воевал уже четвертую кампанию, он хорошо понимал и видел то, чего еще не хотели видеть многие его соратники. Так ему, например, было ясно, что наступление Красной Армии на этом участке фронта – от Киимасярви до Канталахти – уже началось. Некоторые офицеры еще упорно продолжали верить в официальную версию о невозможности русского наступления в Лапландии и Северной Карелии; считалось, что все основные силы русских стянуты на центральном фронте. Однако обер-лейтенант думал иначе. Русские уже не раз доказывали, что способны вести наступление по всему фронту, и они наступают здесь, в Карелии!

Да, они наступают… Штабные офицеры не хотят верить в наступление, ибо не видят в нем той бурной стремительности, какой отмечены все предыдущие прорывы русских в Белоруссии и на Украине. «Болваны!» – злобно думал Штумпф, и койка снова скрипела под ним. Ведь на этот раз русские наступают незаметно, как-то исподволь. Их легкие подвижные отряды просачиваются через болота и леса в тылы финских войск, сеют там разброд и смятение; чего же еще ждать, если недавно они ворвались на броневике даже в Вуоярви, ранили самого командира пограничного района…

«Не понимают, – озлобленно решил Штумпф, подумав про финнов, – не понимают, что наступление уже началось… А сами отползают к старой границе… Идиотство!»

Примерно так же думал и войсковой капеллан, когда на пороге его комнаты появился лейтенант Суттинен. Отложив путеводитель по Карелии с раскрытой картой, на которой капеллан отмечал «свой» путь отступления вместе с армией, он внимательно выслушал офицера.

Суттинен долго и путано говорил о близости конца, который страшит его, о неизвестности дальнейшего, которое страшит его, о затянувшейся войне, которая страшит его тоже. Страх – это слово часто повторялось им, и капеллан, кладя на голову офицера пухлую белую руку с агатовым перстнем на мизинце, сказал:

– Сын мой, вижу, что гнетет тебя души смятение, но забыл ты, сын мой, что воин не должен страшиться смерти. Сладко и отрадно погибнуть за нашу Суоми, и ворота рая всегда открыты для павших на поле брани. А еще, сын мой, смерть не страшна потому, что конец любой жизненной повести естествен и прост – это сама смерть…

Но, промучившись с лейтенантом целых полчаса, переходя от ласковых увещеваний к угрозам, капеллан ничего не добился и, уже изменив своему апостольскому тону, сказал с прямолинейностью солдата:

– Вот что, лейтенант, хватит! Я сейчас налью вам водки, и отправляйтесь к себе, уже поздно…

Суттинен выпил; оправдывая себя, решил: «Ладно, это последнее, сегодня можно, а уж завтра…» Шагая по темной грязной улице, почти трезво раздумывал: Суоми кончает войну, она терпит поражение, вслед за которым не следует ожидать ничего хорошего и ему, двадцатисемилетнему парню, члену грозных когда-то партий «Шюцкор» и «Союз соратников СС».

На штабном крыльце стоял капрал Хаахти и, перегнувшись через перила, плевал кровью.

– Ты чего? – спросил лейтенант.

– Губу разбили, сволочи…

– Кто?

– Да вот, взяли около озера, их сейчас Штумпф допрашивает…

Суттинен шагнул в дверь, бегло осмотрел пленных.

– Откуда? – спросил лейтенант.

– Задержаны во время обхода постов, – сонно ответил Штумпф, – спали в стогу сена… Говорят, что бежали с рудников. Документов нету, а оружие есть…

И он захохотал, как всегда, совсем некстати. Один из пленных, одетый в длиннополую, густо заляпанную грязью шинель с чужого плеча, сказал по-немецки с каким-то странным акцентом:

– Я нашел этот пистолет… вместе с шинелью…

Капрал Хаахти появился в дверях, ткнул кулаком в спину второго пленного, почти старика, в ватнике и зимней шапке.

– Песок сыплется, – сказал он, – а дерешься, собака!..

Суттинен взял шкурку лисицы, лежавшую перед Штумпфом на столе, потеребив пальцами рыжеватый мех, привычно определил:

– Лапландская… Такие в Финмаркене. И печально вздохнул, вспомнив отцовский питомник черно-бурых лисиц в Тайволкоски, старую кормилицу свою…

После взрыва никелевого рудника «Высокая Грета» пастора арестовали немцы. Эту тяжелую для отряда весть принес дядюшка Август. Улава настаивала на дерзком налете среди ночи на здание комендатуры, где находился арестованный Руальд Кальдевин. И как ни было горько Никонову, он все же не дал согласия на эту рискованную операцию, понимая, что такой налет может стоить больших жертв.

– Подождем, посмотрим, что будет дальше, – говорил он Улаве.

Ждать пришлось недолго. На шестой день Кальдевина освободили – не было прямых улик; кроме того, арест пастора вызвал новую волну ненависти у населения, а гитлеровцам приходилось теперь с этим считаться.

Но скоро на подходах к замку появились конные разъезды горных егерей. Лагерь был поставлен на осадное положение, выставили дополнительные караулы, роздали все имевшееся в отряде оружие. Очевидно, гитлеровцы, как и в прошлую зиму, решили разведать окрестности, наверняка считая взрыв «Высокой Греты» делом рук партизан. В постоянном ожидании боя Никонов решил привести в исполнение свой замысел – переправить через линию фронта Антона Захаровича, Иржи Белчо, солдата Семушкина и других.

– Ну прощай, Костя, – говорил боцман перед тем как покинуть лагерь. – Что сказать жене твоей?

Никонов дал Мацуте лисицу, добытую прошлой осенью, и ответил:

– Возьми, отдай ей… И скажи, что люблю. Как никогда не любил еще. Пусть ждет. Встретимся. Обязательно встретимся… «И вот встретились», – думал Мацута… Суттинен сказал советнику по-шведски:

– Много их таких по лесам бродит… Ну и пусть идут своей дорогой… Все равно конец!

Штумпф поднялся и, не сказав ни слова, вышел. Суттинен сел на койку. Хаахти стянул с его ног разбухшие от сырости сапоги, забросил их на печку.

– Идите, – сказал лейтенант пленным, – а то расстреляю. Ну, что встали?.. Марш, марш!..

И, закрываясь с головой серым стеганым одеялом, он с наслаждением думал, что сделал хорошее дело перед богом, который отплатит ему, наверное, тем же…

– Марш, марш!..

Когда пленные вышли на крыльцо, двое конвоиров сразу выступили вперед, и Штумпф сказал капралу Хаахти:

– Нашему лейтенанту вредно ходить к священнику. К тому же он пьян и не соображает, что приказывает. А я приказываю другое…

И капрал с той же угодливостью, с какой только что помогал стягивать сапоги, крикнул конвоирам:

– Отведите подальше… Слышите?..

Тьма, пронизанная иглами дождя, молчала.

Шли во тьме, не разбирая дороги. По самую щиколотку проваливались в топкую болотную грязь. Земля, из которой с трудом выдирались сапоги, надрывно чавкала под ногами. Дождь продолжал лить, как и прежде, но никто не замечал его.

Время от времени конвоиры начинали о чем-то переговариваться приглушенным шепотом.

– Спорят, куда вести, – сказал Семушкин.

– Далеко не отведут, – ответил Мацута, – охота им по такой слякоти вожжаться с нами!

Неожиданно на ум пришла Поленька. Вспомнил ее работящие руки, и какой доброй она умела бывать, и как хорошо ему было с нею. Отчаянье придало ему злобной силы. Он задергал связанными руками, а Иржи Белчо, повернувшись к финнам, крикнул:

– Стреляйте здесь… Не мучьте!

Но конвоиры ввели их в густой болотистый лес и только тогда остановились. Один из них подошел к Мацуте, с характерным цоканьем мужика-северянина сказал:

– Слусай, отец, закурить хоцешь?

– Развяжи руки.

Солдат в нерешительности постучал прицельной планкой винтовки.

– Ладно, – сказал он, – развязем. Только вот ты, отец, на стык сам не лезь, до греха недалеко, а снацала нас выс-лусай.

– Ты финн? – спросил Мацута.

– Карел, – ответил тот, освобождая руки пленников.

– А откуда по-нашему знаешь?

Конвоир забросил в кусты разрезанную веревку, невесело улыбнулся:

– Долго рассказывать, отец. Я здесь, можно сказать, родился и вырос. А в двадцать первом лахтари всю насу деревню Койскакелла угнали церез границу. Так с тех пор в Финляндии и околацивался.

Закурили. Второй финн что-то сказал своему товарищу. Тот заторопился:

– А дело вот какое… Мы, как говорится, ни при цем. Вы забрались в стог сена – ну и спите на здоровье! Это все капрал нас в офицеры выслузивается. Наверное, и сейцас сидит там, – солдат махнул рукой в сторону деревни, – и здет выстрелов.

– Так чего же ты медлишь?

– Слусай, отец, – неожиданно вспылил солдат, – если будет надо – застрелю хоть сейцас, а ты меня не подбивай, я за эти три проклятых года все, что хоцешь, делать науцил-ся. Ты слусай!..

– Ну, слушаю.

– Так вот… Я и мой товарисц, он настоясций суомэлайнен, давно зелаем бросить винтовку. Надоело! Кровь, кровь, кровь… Когда зе конец, спрашивается?.. Но мы – боимся…

– Чего боитесь?

– Цего… Будто, отец, сам не знаез, цего надо бояться!

– Не знаю.

– Брось! Вон нам командир роты недавно фотографии показывал, цто васи русские с насими пленными сделали. Глаза повыкололи, уси отрезали, а тех, кого оставили в зивых, кастрировали.

Боцман все понял.

– Дурак ты, – дружелюбно сказал он, – знаем, как это делается: наших же измордуют, догола разденут, а потом выдают за финнов – разберись!

Недоверчиво выслушав боцмана, солдат продолжал:

– Так вот, отец, мы тебя ницем не обидели, а ты сказез своим, цто эти, мол, двое спасли вас. Мозет, когда васи политруки и не будут…

– Брось дурить, – строго прервал его Антон Захарович. – Даже если бы вы пришли с пустыми руками, вам все равно ничего бы не сделали наши офицеры… Но я, – добавил он, помолчав, – обещаю сказать, что ты просишь…

По общему вздоху, который облегченно вырвался в эту минуту из груди каждого, второй конвоир, настоящий суомэлайнен, не понимавший слов, понял зато другое – договор заключен.

Он встал на колено, жирно и смачно лязгнул затвор, и четыре гулких выстрела прогрохотали в ночном лесу.

И, услышав эти выстрелы, Штумпф сказал себе:

– Так-то вернее!..

Через несколько дней, одетый в старомодный костюм, пахнувший нафталином (долго ему пришлось лежать в шкафу!), бывший мичман Мацута сидел в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Дементьев говорил:

– И обижаться не приходится, Антон Захарович, возраст дает себя знать. Стареем, мичман, стареем…

Мацута взмахнул шляпой, которую держал до этого на коленях, и с силой насадил ее на рукоять своей трости.

– Да какой я к черту мичман, Генрих Богданович, если меня вчера с учета в военкомате сняли!

– Переживаешь?

– А как же, капитан! Война-то еще… А меня уже за борт выбросили.

– Эх, Мацута, Мацута, – сказал главный капитан, – забываешь ты об одной вещи!

– Это о какой же?

– Стаж свой партийный забываешь. В приложении к твоему опыту жизни – это крепчайший сплав получается.

– Ну и что же мы с этим сплавом делать будем, – передернув плечами, сердито сказал Антон Захарович, – если у меня паспорт есть? Что ж, может быть, дату рождения подделаем?

– Ты, боцман, – вздохнул Дементьев, – не туда клонишь… Я знал, что если Мацута в Мурманске, – значит, зайдет ко мне. И приготовил для тебя одно дело…

Боцман обрадованно задвигал стулом:

– Ну, ну?

– Да не знаю, как ты к нему отнесешься. Ведь тебе или все, или уж ничего! Быть у дела – так, значит, давай все море, а быть около моря, как сижу, например, я, ведь ты не захочешь…

– Ну, а все-таки? – насторожился Мацута.

Дементьев испытующе поглядел в глаза старого моряка и сказал:

– Хватит. Повоевали. Молодежь учить будешь. Преподавателем-лаборантом в мореходный техникум пойдешь?..

– Преподавателем?..

– Да!

– Что вы, Генрих Богданович, ведь я же – боцман.

– Да, ты боцман, который знает море и корабль, как никто. А это как раз то, что нам нужно. Ты будешь вести курс корабельной практики: вязание узлов, парусное дело, якорное устройство, правила управления шлюпкой и тысячи других вещей, которые ты изучил вот этим местом…

И, весело засмеявшись, главный капитан флотилии постучал себе кулаком по загривку.

Придя домой, Антон Захарович обнял жену и сказал:

– Дают мне дело: и хочется взять, и боязно чего-то.

– Какое же это дело?

– Быть преподавателем в «мореходке».

Тетя Поля на мгновение задумалась.

– Скажи, Антоша, когда к тебе на корабль приходил молодой матрос, ты учил его?

– Учил. А то как же?

– Не было тебе боязно?

– Не было.

– Тогда чего же ты боишься сейчас?

– А ведь верно, – сказал Антон Захарович. – Ты у меня, Поленька, умница!..

Награда за неудачу

После того как союзникам удалось подвести свои армии к границам Германии, немцы стали перегонять на север почти весь свой подводный флот, – центр торпедной войны переносился, таким образом, в арктические широты. К осени 1944 года в Баренцевом море насчитывалось уже около двухсот гитлеровских субмарин, которые постоянно крейсировали на скрешении военных и торговых коммуникаций. Здесь были подлодки, совсем недавно спущенные со стапелей, с плохо обученными командами, рассчитанные гитлеровскими инженерами на короткое существование. Здесь были и старые субмарины, на рубках которых висели лавровые венки. Цифрой отмечался счет побед, куда входили и безобидные траулеры, и грязные английские дрифтеры, и увеселительные яхты, потопить которые не стоило особого труда. Но все же этот мрачный счет иногда переваливал даже за сотню, и схватиться с таким врагом было совсем нелегким испытанием…

С такой подлодкой и встретился полчаса тому назад Рябинин и вот теперь лежал на диване в своей каюте, а штурман перевязывал ему раненую руку.

Прохор Николаевич что-то сказал.

– Что? Я не расслышал, – переспросил Малявко.

– Я говорю – водки бы.

– А хотите?

– Пустяковая рана, а… болит, – не сразу признался Рябинин.

Он лежал, откинув голову назад, и углы его большого темного рта были опущены книзу. Крупные капли пота покрывали высокий лоб, глаза налились кровью. В откинутых иллюминаторах виднелись встревоженные лица матросов, заглядывавших в каюту капитана с палубы.

Мурмылов принес стакан водки. Рябинин поднялся, выпил, поморщился:

– Закройте иллюминаторы, оставьте меня одного.

– Есть, – ответил Малявко, отпуская на время жгут, перетягивающий руку Рябинина.

– Курс прежний – к берегам Новой Земли.

– Есть!

– Нижние паруса взять в рифы – ветер усиливается.

– Есть!

– Можете идти.

– Есть!

– Обождите, штурман…

– Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант. Аркаша Малявко подошел к дивану, и Рябинин, взяв его руку, крепко пожал ее:

– А теперь, штурман, идите…

Когда иллюминаторы были закрыты – стало совсем невмоготу. Палубный настил каюты вместе с диваном стоял наклонно, и просившее покоя тело приходилось держать в постоянном напряжении. Осколочная рана пылала жгучим огнем, и внутри ее все время что-то дергалось.

Прислушиваясь к размахам качки, которые заставляли шхуну скрипеть дубовыми распорами бимсов, Прохор Николаевич, полузакрыв глаза, снова переживал события истекшего дня…

* * *

Разведка сообщала, что около Новой Земли появились немецкие подлодки, обстрелявшие вчера зимовки, метеостанцию и разорившие два ненецких становища. Рябинин направил шхуну в этот район. Ровно в 11.30 субмарина крейсерского типа всплыла прямо по курсу и выстрелом под нос приказала лечь в дрейф. Часть команды сразу разбежалась к орудиям, «партия паники» бросилась к шлюпкам. Рябинин незаметно попытался развернуть шхуну так, чтобы паруса забрали в свои «пазухи» как можно больше ветра, а приглушенный войлоком мотор помогал парусам приблизить шхуну к подлодке. Когда же субмарина приказала капитану корабля явиться с судовыми документами, Прохор Николаевич поднял флаг, означавший: «Не разобрал вашего сигнала». Гитлеровцы, очевидно, поверили, что туманная мгла, висевшая над морем, помешала разобрать их флаги, и подошли еще ближе – этого как раз и добивался от них Рябинин. К этому времени, закутываясь в одеяла и роняя в воду ящики, «партия паники» уже отвалила от борта – теперь на шхуне оставались только те, кто притаился возле орудий. Враг медлил, внимательно приглядываясь к «покинутому» кораблю. Слухи о появившемся в море судне-ловушке уже, очевидно, обошли гитлеровских подводников, и угроза замаскированных пушек заставляла командира субмарины быть настороже… В 11.47 подводный крейсер наконец открыл огонь. Сильная качка, швырявшая круглый корпус субмарины, мешала немцам вести точную пристрелку. Снаряды перелетали через шхуну, разрываясь от прикосновения к воде. Один снаряд пробил насквозь парус, и он лопнул с оглушительным треском. Прикрываясь высоким фальшбортом, Прохор Николаевич на четвереньках прополз по шхуне, подбадривая матросов. Раненых не было, но постоянное ожидание смерти держало людей в страшном напряжении. Через несколько минут подлодке удалось пристреляться. Два снаряда угодили в борт: один – выше, другой – ниже ватерлинии. Боцман доложил о поступлении во второй трюм воды; раненых по-прежнему не было. Пробоины тут же заделали щитами, и Рябинин за свой корабль был спокоен. Гитлеровцы истратят все снаряды, прежде чем затонет его шхуна, трюмы которой забиты сухим лесом, бочками и мешками с капкой. Но в самый неподходящий момент, когда раздраженный живучестью шхуны противник стал подходить ближе, один шальной снаряд разбил стенку фальшивой рубки, за которой укрывалась пушка. Опешивший противник даже замедлил скорострельность, а Рябинин, крепко выругавшись, решил раскрыть военно-морской флаг, громыхнули орудия, и первые же снаряды угодили в палубную цистерну субмарины. Гитлеровский офицер, до этого спокойно куривший папиросу, спрыгнул с мостика и закричал на своих матросов, одного из которых тут же смыло за борт. В бой вступили пулеметы, и Прохор Николаевич не заметил вначале острой боли в руке. Смытый матрос плыл обратно к подлодке, но волны отбрасывали его все дальше и дальше. Взмахнув в последний раз руками, он утонул у всех на виду. Неожиданно на палубу с десятиметровой высоты обрушился фор-брам-лисель, перевитый оборванным такелажем. Но в этот же момент из рубки подлодки, развороченной метким попаданием, вырвались какие-то желтоватые газы, и она с резким дифферентом на нос стала погружаться в море… Рябинин, ослабевший от потери крови, стоял на мостике. К борту шхуны уже возвращались шлюпки с «партией паники». Когда весь экипаж оказался в сборе, пронесся чей-то крик: «Торпеда!» Значит, субмарина не утонула, и теперь, оставаясь под водой, мстила за свой промах. Но Прохор Николаевич уже бросился к штурвалу, здоровой рукой развернул шхуну, чтобы избежать встречи с торпедой…

И вот сейчас, лежа на диване и переживая заново все мельчайшие детали боя, капитан-лейтенант вдруг понял, что не все сделал для победы.

– Эх, черт возьми, – подумал он вслух и, забыв про боль, дернул шнурок звонка, вызывая рассыльного. – Боцмана, – приказал он матросу.

Пришел Слыщенко, остановился у комингса, покашливая в огромный кулак.

– Ну что, мичман? – почти весело сказал ему Прохор Николаевич. – Не повезло?..

– Дак не все же нам везти будет, – уклончиво ответил боцман. – Когда ж нибудь и прошибиться можно.

– «Прошибиться», – с неудовольствием повторил Рябинин, – слово какое выкопал… Эдак когда-нибудь так прошибемся, что… сам понимаешь, не маленький!

– Я-то уж тонул, – как-то стыдливо сознался Слыщенко, – знаю, каково это…

– Кого удивить хочешь! – вдруг засмеялся Рябинин и, быстро оборвав смех, сказал: – Вот что, мичман: всю свободную от вахты команду построить в жилой палубе.

– Слушаюсь, – ответил боцман, но не уходил, мялся.

– Ну, чего еще?

– Да вы бы… лежали, товарищ командир. Вот полегчает, тогда хоть каждую минуту нас стройте.

– Без разговоров, не люблю! – жестко обрезал его Рябинин и стал одеваться.

Сначала он прошел в лазаретную каюту, где умирал пожилой матрос, тяжело раненный в конце боя. Санитар, делая ему укол морфия, покачал Рябинину головой: плохо, мол. Капитан-лейтенант сел в изголовье койки, вытер со лба умирающего обильный пот. В этот момент он совсем не помнил о своем ранении, о своей боли – всем существом он чувствовал сейчас страдания этого чужого, казалось бы, для него человека, каких он встречал по службе тысячи.

– Я еще зайду, – шепотом сказал он санитару и направился в жилую палубу. Часто вспыхивающая трубка, которую он раскурил в неосвещенном коридоре, вырывала из темноты его глаза, светившиеся печалью.

Но подтянутый, несмотря на отсутствие единой формы, вид матросов, что стояли в узком проходе между рядами коек, вернул ему душевное равновесие. Он с любовью оглядел их обветренные лица, крепкие обнаженные шеи и почти восхищенно сказал:

– А здоровые вы у меня, черти!

Матросы улыбнулись, а Мурмылов выкрикнул:

– В этом-то и беда наша!.. Сколько уж насмешек на берегу выслушали!

Рябинин понял: конечно, в такое суровое время странно встретить здоровых парней не в форме, и не один уже матрос его экипажа наслушался обидных замечаний; но… проболтайся из ложной гордости хоть кто-нибудь, и дело, так удачно начатое, может погибнуть бесславно и глупо!..

– Ладно, – сказал Прохор Николаевич, – не век воюем… А вы садитесь, – неожиданно добавил он, – я пришел к вам не только как ваш командир, но и как товарищ ваш… Пришел поговорить с вами, поделиться кое-чем…

Матросы расселись, уступив место Рябинину около фитиля (движок не работал), и как-то сразу началось горячее обсуждение недавнего боя. Прохор Николаевич знал, что в этой безжалостной войне, которую они ведут с врагом, успех зависит не только от него самого и его приказаний – совсем нет: подчас личная инициатива рулевого или моториста выводит шхуну из критических положений, решает победу. И он никогда не пытался стеснять такую инициативу подчиненных своим авторитетом, – даже сейчас курил трубку, молча слушал, изредка лишь поддакивал.

Но только лишь матросы заговорили о последнем этапе боя, когда контуженая подлодка выпустила по шхуне торпеду, он сказал:

– Вот здесь-то мы и допустили ошибку!..

Стало тихо. Потрескивал фитиль, шумела вода в желобах ватервейсов, железная цепь штуртросов, что тянулась под койками в корму судна, позвякивала жалобно и протяжно.

И он объяснил:

– Нам как раз не надо было уходить от этой торпеды. Наоборот, мы сами должны были подставить ей свой борт. Наше суденышко на славу скроено и сшито добрым корабельником Сорокоумовым. И до берега мы все равно дотянули бы, не потонули!.. А враг… – Рябинин даже прищелкнул пальцами здоровой руки, – вот он здесь бы нам и попался. Он бы всплыл, непременно всплыл. И попробовал бы доконать нас. Чем? Снарядами, конечно…

– Правильно! – не удержался мичман Слыщенко. – Вот тут-то мы бы его и прикончили.

– И впредь, – продолжал Рябинин суровее, – впредь я буду поступать именно так!..

И когда он сказал так, первым поднялся боцман, выпрямились рослые сыновья шкипера Сорокоумова, встал еще один матрос – все стали. И, словно желая подчеркнуть суровость этого момента, экипаж судна-ловушки снова застыл в строю.

– Тот, кто не хочет рисковать жизнью, – медленно произнес Рябинин, – может выйти из строя. В ближайшей же базе, куда зайдет шхуна, он будет списан на берег. Есть такие?

Молчание…

И вдруг шагнул вперед матрос Кубиков. Рябинин, словно не замечая его, обходил строй, пристально вглядываясь в застывшие лица матросов. Потом остановился перед Кубиковым, положил ему на плечо тяжелую руку.

– Молодец! – коротко сказал он. – Молодец, что не испугался признаться в своей слабости. Ведь кто-то да должен быть менее смел, чем другие. Позорно было бы, если сейчас промолчал, а потом подвел бы нас всех в сражении. А теперь…

Рябинин снял руку с плеча матроса и выдержал паузу, размышляя над чем-то. Вся команда затаилась в ожидании услышать, что кроется за этим «теперь».

– А теперь, – повторил командир, – ты, Кубиков, возвращайся в строй. Хоть ты и не из храброго десятка, но если у тебя хватило смелости не устрашиться насмешек товарищей, то, значит, у тебя хватит смелости и на то, чтобы драться с врагом!..

Вечером открылись каменистые берега Новой Земли. На вершинах скал кое-где уже синели матовые снега. Шхуна нуждалась в ремонте; тем более, ускользнувший враг наверняка запомнил ее, и теперь требовалось изменить ее облик: поставить на палубе фальшивую рубку, перекрасить борта. Для этого надо было завести парусник в какую-нибудь бухту, огражденную от волн и ветра. И, согласно приказу командира, шхуна направилась в недалекую губу, к берегам которой вышел когда-то Прохор Николаевич с горсткой матросов после гибели «Аскольда»…

Ветер крепчал. Малявко, задрав голову к небу, следил за уборкой топселей. Вверху, на страшной высоте, пробегая по тонким реям над бурлящей кипенью моря, работали мачтовые старшины – удавшиеся в своего отца сыновья покойного шкипера. Из гулкого чрева шхуны, заглушаемые грохотом волн, выбивались наружу через открытые люки перестуки мушкелей, сипенье ручных насосов, откачивающих воду из полузатопленных трюмов, да раскатистый говорок мичмана. Натянув на затылок поля зюйдвески, стоял за штурвалом Жора Мурмылов.

А вот и губа, по вспененной поверхности которой уже несутся навстречу шхуне легкие байдарки ненецких охотников.

– Лево на борт!.. Одерживай, правь между рифов!..

И, с налету проскочив прибрежные камни, парусник влетел в бухту. Упали паруса, быстро свернутые под реями в тяжелые коконы. Загремела цепь, стремительно бегущая за рухнувшим на глубину якорем. Наложил боцман на цепь стопора, обтянули матросы снасти, марсовые сбежали по вантам на палубу – и шхуна уже оказалась в кольце байдарок.

– Дедушка Тыко! – крикнул Рябинин, сбегая с мостика и помогая подняться на борт старому охотнику. – Здравствуй!

– Ань-дорова-те, – ответил старик и покачал головой.

– Ты узнаешь меня, Тыко?

– Стар я, слепну, – ответил охотник.

– А где Нага? В становище?

– Стар, стар, – пробормотал старик, не расслышав. – Уже на солнце могу смотреть не жмурясь…

– А помнишь, я пришел со своими людьми вон оттуда! – и Рябинин показал рукой на восток, где черные хребты наседали один на другой, лоснились поля щебенки, отцветал серебряный ягель – и так до самого Карского моря.

– Голос твой слышу, – ответил старик. – Если это ты, я рад. Только уходи отсюда и забери все наше становище. Не жить нам здесь.

– Или охота плоха, что уходить решил?

Охотники помоложе разом закричали со своих лодок, и Рябинин понял из их отрывочных восклицаний, что примерно с середины августа неподалеку находится чужой корабль без людей; напуганные обстрелами соседних становищ, ненцы не хотят жить радом с кораблем, который… воняет керосином, как определил один самый молодой новоземелец.

Этим кораблем оказалась немецкая подлодка, которая безжизненно покачивалась в соседней бухте, и волна, набегая с моря, била ее днищем о каменистую отмель, – от этого и получался далеко слышимый скрежет, который дедушка Тыко неудачно сравнил с ударами шамана в священный бубен. Рябинин, стоя на вершине скалы, долго присматривался к субмарине, вдоль острого носа которой были наляпаны белилами кривозубые челюсти акулы. Он даже не верил своим глазам: казалось, что вот сейчас откинется люк, оттуда вылезет офицер и…

– Была не была, – сказал Рябинин, скидывая с себя китель, – тут мелко, и плыть, наверное, не надо.

– Товарищ капитан-лейтенант, – пытался удержать командира сопровождавший его Слыщенко, – лучше я пойду…

Но Рябинин, держа в здоровой руке пистолет, уже сбежал с обрыва. Долго расталкивал ногами воду, погружаясь в море все больше. У лодки оказалось глубоко. В ледяной воде, от которой захватывало дыхание, он подплыл к субмарине с кормы, покато уходившей в море, и лег животом на ее металл. Отдышался, встал, пошел по палубе, как хозяин.

Трап. Мостик. Подергал люк. Глупо. Конечно, задраен. Спустился. Орудие. Открыл замок. На грудь вылилась вода. Дверь в рубку. Вспомнил: отсюда выбегают комендоры. Отвинтил один барашек. Второй. Третий. Надавил всем телом. Так и есть. Открылась.

И вот он в рубке. Сердце прыгает в груди. Глаза постепенно привыкают к зеленоватому полумраку. Да, это еще не подлодка. Подлодка – там, вот под этим люком.

А что там?..

– Эй! – крикнул он и постучал по люку рукоятью пистолета.

Стучать тоже глупо. Но все-таки – что же там?..