Текст книги "Пером и шпагой"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Валентин Саввич Пикуль
Пером и шпагой

Плох тот народ, который не помнит, не ценит и не любит своей истории!

В. М. Васнецов

Начнем с конца

В ночь на 21 марта 1810 года французскому консулу при Сент-Джемском дворе, барону Сегье, крупно везло. Он играл в доме леди Пэмброк-Монтгомери, урожденной графини Воронцовой, лихорадочно делая ставки на удвоение.

Время было уже далеко за полночь, когда лакей, обнося игроков крепким чаем, протянул Сегье поднос, на котором лежало письмо:

– Курьер из посольства. Извольте, барон.

Поглощенный выигрышем, консул наспех рванул конверт:

– Извините, господа. Я не задержу вас…

И вдруг вскочил, отбросив карты (и все заметили, что удачливый Сегье играл совсем без козырей).

– Война? – переглянулись русские. – Опять война?

– Нет, нет, – утешил их Сегье, чем-то взволнованный.

Легкомысленная красавица Екатерина Багратион, которая, колеся всю жизнь по Европе, давно уже забыла и мужа, и отечество, вдруг раскапризничалась:

– Барон, вы меня интригуете, и я не смогу отыграться…

Консул глянул на рассыпанные перед ним карты:

– Прошу прощения, я вынужден срочно покинуть вас.

Семен Романович Воронцов (отец хозяйки дома) спросил француза небрежно, с равнодушием старого прожженного дипломата:

– Что случилось, дорогой Сегье?.. – Воронцов сделал паузу. – Ежели это не секрет?.. – Опять пауза. – Секрет вашего строптивого императора?

– Господа! – объявил консул. – Секрета никакого нет… Только что отошла в лучший мир девица и кавалер Женевьева де Еон, которая в молодости была послом Версаля при таких высоких дворах, как Санкт-Петербургский и Сент-Джемский!

Лица игроков вытянулись.

– Я уже забыл про эту кляузную старуху, – удивился лорд Пэмброк, фыркнув. – Ах, сколько было шуму из-за этой женщины!..

Посольский кеб, стуча колесами по камням, довез Сегье до пустынной улочки Нью-Уилмен; дежурный констебль поднял фонарь, присматриваясь:

– Кто идет? Отзовитесь…

Сегье захлопнул за собой лакированную дверцу кеба:

– Идет консул Наполеона – императора всех французов!

Полицейский услужливо осветил фонарем подъезд дома – черный, как провал рудничного штрека, давно заброшенного. В пролете лестницы из-под ног Сегье шарахнулась бездомная кошка. Шаткие перила колебались над темью колодца.

На площадке верхнего этажа вдруг брызнуло светом из раскрытых дверей.

– Прибыл консул, – возвестил констебль.

Королевский хирург, сэр Томас Кампеланд, раскрыл саквояж и, засучив рукава, натянул длинные шелковые перчатки.

– Великолепно, – сказал он. – Во имя закона и справедливости приступим к осмотру, пока бренное тело покойницы еще хранит тепло прошлой жизни…

Барон Сегье осмотрелся. Бог мой! Он даже не знал, что девица де Еон, этот таинственный дипломат и забытая писательница Франции, жила в такой отвратительной бедности. Почти голые стены, холодный камин, заброшенное рукоделие на пяльцах.

И всюду – шпаги, шпаги, шпаги!..

К нему подошла мадам Колль – приживалка покойницы.

– Когда это случилось? – шепотом спросил ее консул.

– Около полуночи, месье.

– Бумаги, – намекнул Сегье. – Бумаги… где?

Мадам Колль кивнула в угол. Там лежал большой узел, завернутый в шкуру медведя, до полу свисали печати короля и пахло сургучом. Англичане – опередили. «Как всегда…» Впрочем, в этой поспешной описи имущества ничего не было удивительного, ибо полиция Лондона давно подозревала покойницу в чеканке фальшивых денег…

– Внимание! – провозгласил Кампеланд. – Понятых, прокурора и консула прошу сюда подойти… Ближе, ближе.

Сегье шагнул к неряшливой постели, на которой лежала маленькая, но величавая покойница с желтым личиком. Тонкие губы старухи еще хранили предсмертную улыбку, и один глаз ее тускло взирал на любопытных гостей.

– Начинаем, – сказал хирург.

– Постойте, сэр! – остановил его прокурор и повернулся к понятым. – Джентльмены, – произнес он, взмахнув шляпой, – надеюсь, вам известно то высокое официальное положение, какое прежде занимала в этом мире покойница. А потому прошу отнестись к процедуре осмотра со всем вниманием… Начинайте, сэр!

– Извольте, – ответил Кампеланд, и с покойницы слетело тряпье одеял, пошитых из цветных лоскутьев; затем нищенские юбки взлетели кверху, обнажая стройные мускулистые ноги. – Смотрите!..

И барон Сегье подхватил мадам Колль, которая вдруг рухнула в обморок.

– Все ясно, – сказал врач, сбрасывая перчатки, – покойница никогда и не была женщиной… Можете убедиться сами: великий пересмешник Бомарше был одурачен, и он (ха-ха!) напрасно предлагал ей руку и сердце.

Мадам Колль с трудом обрела сознание:

– Но я-то, господа… я ничего не знала. Клянусь!

Барон Сегье был растерян более других:

– Что же мне отписать в Париж императору?

И, захлопнув саквояж, грустно усмехнулся Кампеланд:

– Что видели, то и опишите, господин консул…

На рассвете к смертному ложу де Еона подсел с мольбертом художник, и через несколько дней книготорговцы Лондона выбросили на прилавки свежие оттиски гравюр. Эти гравюры были не совсем приличны с точки зрения моего современника, но тогда, в самом начале прошлого столетия, они красноречиво убеждали всякого, что кавалерша де Еон была мужчиной. «И без всякой примеси иного пола!» – как гласило официальное заключение, заверенное понятыми и нотариусом.

Тайна мистификации секретной дипломатии XVIII века, казалось, была разрешена навсегда.

Но это только казалось.

И когда отгремели наполеоновские войны, человечество вдруг снова вспомнило о «девице де Еон».

Горячился и Дюма-отец (еще молодой, еще не отец).

– Англичане плуты! – вещал Дюма. – Кой черт – мужчина? И здесь нас провели… Конечно – женщина, да еще невинная, будь я проклят! Неужели же автор «Фигаро», сам великий прохвост, мог так ошибаться? И девица де Еон, этот бесстрашный драгун в юбке, ведь дала же согласие на брак с ним. Хороша была бы их первая ночка, если бы Бомарше напоролся на мужчину! Нет, друзья, англичане – плуты известные, но мы, французы, не дадим себя одурачить. Так о чем разговор?

* * *

В основном разговор пойдет о секретной дипломатии.

Пусть грохочет оружие и стучат котурны женских туфель; пусть трещат, заглушая пальбу мушкетов, старомодные робы статс-дам, а пудра столбом летит с дурацких париков. Пусть…

Дорогой друг и читатель, наберемся мужества: кареты уже поданы, и нас давно ждут в Версале.

Действие первое
Подступы

Занавес

Это было время войн, еретичества и философии…

Когда границы Европы, такие путаные, определяли свои контуры, едва-едва схожие с современными.

Германии еще не было как единого государства, но Пруссия существовала, тревожа мир замыслами своих агрессий.

Это была сильная держава, и ее – боялись.

Колониальные войны уже начались.

Англия, разбогатев на торговле, укрепляла традиции своей политики; в ней хозяйничал Питт-старший, сколачивая, как корабль, громоздкую Британскую империю.

Читались научные трактаты, смаковался разврат и громыхали пушки. Сотни людей обогащались на торговле неграми, а потом, меценатствуя, умирали в нищете, всеми забытые.

Во дворцах и хижинах свирепствовала оспа, одинаково уродуя лица принцесс и базарных торговок. Не верьте воздушным прелестям портретов былого – их оригиналы были корявыми!

Пираты делались адмиралами и пэрами Англии, а нелюдимые рыцари Мальтийского ордена вели затяжную войну с алжирскими корсарами.

Инквизиция еще не была уничтожена; площади городов украшали распятия и виселицы; людей клеймили каленым железом.

А на Москве поймали как раз Ваньку Каина, и он пел свои озорные песни, позже ставшие «народными».

Крепости уже не имели тогда прежнего значения – их научились обходить. Но считалось за честь взять крепость штурмом. Города же имели ключи, и сдавали их победителю на атласной подушке.

Мужчины носили треуголки под локтем, а головы пудрили. Пудра была разных оттенков (даже голубая). Держалась мода на фижмы – и поголовье гренландского кита беспощадно выбивалось ради идеальной стройности женских талий. Корсеты вздыбливали груди тогдашних красавиц, слегка и небрежно прикрытые цветами.

А в горах Вогеза доживали свой век последние медведи.

Бедняки Европы уже ели картофель, но в России им лакомились пока вельможи. Свиньи служили гурманам, натасканные выискивать гнезда трюфелей. Люди садились за стол с осторожностью, ибо искусство отравления было доведено до совершенства.

Вольтер успел себя прославить, а в России парил пламенный и честный Сумароков. Рокотов и Левицкий начинали пробовать свои кисти, но Антропов уже казался устарелым.

Герцог Бирон находился в ссылке, и корона герцогства Курляндского считалась – якобы! – свободной.

Воинственная Польша носила патриотический кунтуш, но имела на троне саксонского курфюрста Августа III.

Крым – под пятою ханов – был подвластен Порте, и в Бахчисарае источал слезы фонтан (еще никем не воспетый).

А в Запорожской Сечи буянили чубатые «лыцари».

Самым сильным флотом все признавали флот английский.

Русская артиллерия и тогда была передовой в мире.

Париж диктовал свои вкусы, и моды часто менялись.

Макиавелли был настольной книгой политиков; и был разгар секретной дипломатии – королей и канцлеров, интриг и подкупов.

Плащ и кинжал! Раскрытое письмо и замочная скважина…

Блестящее начало

Полное имя этого человека звучало так: «Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андрэ-Тимотэ де Еон и де Бомон». Мы будем называть его короче: «де Еон» (иногда же назовем и «де Бомон», пусть это не смущает нашего читателя). Среди набора католических имен только одно имя – Женевьева! – имя чисто девичье, благоуханное.

Но оно, это имя, как раз и не играет никакой роли в судьбе человека, который оставил след в истории нашего государства.

Говорят, что отец де Еона был не совсем нормальным, и в детстве де Еона наряжали как девочку. Ходили слухи, что он был девочкой, но отцу хотелось иметь сына, и вот его потом переодели в мужское одеяние. Существует свидетельство, что маскарад этот продолжался долго – в прямой зависимости от споров о наследстве: для получения наследства то был нужен мальчик, то вдруг требовалась девочка. Потому-то, говорят, де Еон отлично и чувствовал себя – когда в юбках, когда в мундире. Говорят еще хуже…

Но не будем повторять всех слухов: спор об этом человеке не прекращается вот уже два столетия. Постараемся издалека, через хаос времени и событий, разглядеть не легенду, а – человека!

Вот он, с широко раскрытыми глазами, вступает в мир, полный цветения и волшебных очарований… Как же все это начиналось?

* * *

Добрый друг семейства, аббат Марсене, в последний раз высек мальчика, и на этом домашнее воспитание сочли законченным.

– Мы дали тебе имя! – гордо выпрямившись, сказала стройная мать, урожденная де Шарантон.

Итак, прощайте, сады Тоннера, звоны колоколов по утрам и нежные розы… Громыхающий мальпост, украшенный краснорожей вывеской святого Фиакра, покатил де Еона в Париж, отчаянно пыля и распугивая по дороге откормленных индюков…

В коллегии кардинала Мазарини секли не так любвеобильно. И платил за сечение уже не родитель, а сам король. Практика – суровая вещь, и она доказала, что еще никому из дворян розги не мешали расти и развиваться сообразно природным наклонностям. Не ручаюсь здесь за простых французов, но зато документально заверено, что короли Людовики с детства каждый день просто объедались розгами!

Маленький де Еон был резв и даровит, прекрасно воспринимая все, что давали аббаты по строгому расписанию: анекдоты и молитвы, супы и горчицу, розги и вокабулы. Незаметно для наставников он вырос в бесшабашную бестию. Последний раз его выпороли, когда он носил в ухе крохотную сережку – признак мужества. Иезуит отбросил прут и помог де Еону застегнуть панталоны.

– Мы свое дело сделали. – заявил падре, ласковый. – А далее, мой профан, пусть заботится о вас хоть сама Бастилия!

Грудь этого сорванца уже была истыкана уколами шпаг в поединках. Зато не было де Еону и двадцати лет, когда его – как виртуоза шпаги – признали почетным кавалером в лучшем фехтовальном павильоне столицы. Он любил читать Мольера, а у того сказано: «Фехтование есть искусство наносить удары, не получая их…» И де Еону хотелось прожить всю жизнь, только нанося удары другим, не получая взамен ни одного обратного…

Быстрыми и легкими туше, победно крича, де Еон загонял противника в угол. Дразнил острием. Сильными батманами отбивал оружие противника. Издевался в стремительных фланконадах.

Разум его был изощрен и в шахматах. Королевский паж Франсуа Филидор (тогда он был скрипачом при Марии Лощинской) приезжал из Версаля в кафе «Режанс» – это давнее прибежище шахматистов всего мира, длинными пальцами торопливо ставил фигуры.

– Шевалье, – просил он де Еона, – я жду от вас гармонии ума и бойкости фантазии… Садитесь!..

Из коллегии Мазарини юнец выпорхнул в свет со званием «доктора гражданского и канонического права». Гордый этим званием, как петух, отыскавший в земле червяка, адвокат поскакал на душистую родину, где в подвале каждого дома, в тесноте старых бочек, бродило приятное и легкомысленное шабли.

Постаревший отец подозрительно ковырял пальцем печати на королевском дипломе.

– Ну что ж, – сказал он, – пинок в жизнь ты получил, но… Куда полетишь, сын мой? На всякий случай запомни: лучше сказать десять приятных слов фаворитке короля, чем написать десять томов. Живи! Но я тебя… знать не знаю.

Впрочем, отец вскоре умер, и де Еон получил в наследство 15 000 ливров дохода. Этого бы вполне хватило, чтобы отсылать белье для стирки если не в колонии Сан-Доминго, то хотя бы в Голландию. Однако де Еон мог смело заверить родню при свидетелях, что ни единого су не истратил на «полубобров» (как назывались тогда – еще задолго до Мопассана – красавицы полусвета).

Высокую нравственность шевалье обстреляли картечью эпиграмм и насмешек. Таково было время: мужья стыдились любить своих жен, а жены, чтобы не потерять доступа ко двору, были вынуждены заводить себе любовников.

Вино – да, это совсем другое дело! Наш юный адвокат обожал повальное рыцарское пьянство. Как хороши высокие прохладные бутылки, что тревожным сном покоятся в его погребе.

Книги – о да, конечно! Без них жизнь немыслима и пуста, словно монашеская келья на закате солнца.

Возвысить дух свой над страстями тела – этому он уделял немало забот и даже посетил однажды анатомический театр.

– Я вижу кости, груды мяса, жил и сала, – удивился де Еон. – Но я души не вижу здесь… Нет, это не по мне!

В 1753 году он выпустил свою книгу – «Финансовое положение Франции при Людовике XIV и в период Регентства». Первые же похвалы пришлись кстати. Парижский интендант, Бертье де Савиньи, как раз подыскивал секретаря из хорошей фамилии – и де Еон заступил его место. Время для интендантов было неспокойное. Совсем недавно толпа голодных матерей окружила коляску дофина и кричала сыну короля прямо в лицо:

– Пусть уберут эту потаскуху Помпадур, которая лишает нас хлеба! Пусть только она покажется перед нами…

Парижская голытьба не знала, что не Помпадур, а сам король спекулировал хлебом. Франция голодала, съежившись возле промерзлых очагов. Даже знатные дамы, чтобы протопить свои наследственные замки, дарили любовь по странной таксе: одна ночь любви стоила десять телег с дровами. Франция заселяла колонии каторжниками и шлюхами, которых хватали на улицах. Иногда хватали детей и нищих. По пять гребцов на одно весло, со звоном и стоном, выгребали в океан тяжкие королевские галеры, и на знаменах кораблей струились нежные бурбонские лилии.

От Гавра до Ньюфаундленда моря сотрясались от пушек – Англия отнимала у Франции ее американские колонии. Война между странами объявлена не была. Но если в море встречались французы с британцами, то салютовали так: всем бортом – залп из ядер раскаленных, и – саблю в зубы – вперед! на абордаж!

Франция для французов казалась тогда серым обыденным хлебом, а далекая Канада – сладким сказочным пирогом, и Англия уже вцепилась в этот «пирог» зубами абордажных крючьев…

* * *

– Бастилия, – говорил де Еон друзьям, – пока мне не угрожает. Заметьте, как осмотрительна моя некрополическая муза! Живых она не тревожит, паря лишь над свежими могилами.

На смерть известного физика графа Пажо дОнс-ан-Брэй (у которого Петр I учился механике) он сочинил надгробную эпитафию. А вскоре умерла молоденькая герцогиня Пантьевр, и адвокат в стихах – опять-таки на божественной латыни – воспел ее «благоуханную» кончину.

Де Еон ничего не потерял, до небес превознося заслуги верноподданных покойников. В салонах Парижа вдруг разом заговорили о даровитом адвокате. Шанфор, Бель-Иль, Мармонтель, Лагарп, Дюкло и герцог Нивернуа – вот круг его знакомств. Ослепшая маркиза Дюдефан целовала де Еона в надушенную голову, говоря ему при всех:

– О-о, моя дорогая тряпица!.. – Это был верх утонченной ласковости, ибо даже сам король называл своих дочерей воронами, какашками и швабрами…

Вскоре, поднаторев в салонной болтовне, де Еон выпустил в двух томах свои «Политические рассуждения об администрации древних и новых народов». И – не прогадал: к должности секретаря прибавилась еще должность цензора книг по истории и беллетристике. Вольтер в эти дни называл де Еона «светлым разумом», он просил знакомых:

– Познакомьте же меня с этим чудовищем де Еоном!

Но история не сохранила свидетельства – состоялась ли их встреча. Скорее – нет. Они встретились, правда, но значительно позже, когда слава кавалера де Еона уже щеголяла в пышном ворохе кружевных юбок.

Зато нам точно известно, что де Еон проник в дом аббата Верни. Это был очень скверный стихотворец и еще худший министр Франции, ведавший делами иностранными. Но, как утверждали женщины, Верни был весьма «галантерейным» любовником. Вот оно! Отсюда, из дома Верни, тропинка вела прямо в отель Бельвю, к ногам маркизы Помпадур, бойко стрекотавшей красными каблуками туфель.

* * *

Ну, а что еще можно требовать от лихого бургундца с серьгою в ухе, со шпагою на боку, болтуна, пьяницы и бретера?

Ей-ей, сам король Франции вел себя в его годы гораздо скромнее. И уж конечно, король ничего не писал (и не читал) об администрации и финансах у народов древности!

Людовик проснулся

Не хочется, а – придется. Сам замысел вещи и ход истории к тому нас обязывают.

Сядем же, по завету Шекспира, на землю, покрытую нежной травою, пустим по кругу чашу с вином и будем рассказывать странные истории про королей…

О короли, короли! Простите, но ваши тени мы потревожим.

* * *

В этот день Людовик XV проснулся поздно и, не вставая с постели, привычно и вяло расставил руки. Вечно унылый дофин помог отцу натянуть рубашку. Тряскими пальцами король нащупал горошины пуговок. Принц Луи Конти, на правах сюзерена, продел ногу короля в скользкий сиреневый чулок.

– Шевалье де Вержен, – шепнул он, – наверное, уже прибыл в Константинополь; барон де Тотт поднимет татар, а наши эмиссары взбунтуют, когда надо, Сечь Запорожскую.

– Да, Порту надо пробудить, чтобы крымский хан опять тревожил русские пределы… Не давать России покоя!

Конти, присев на корточки, взялся за туфлю короля. Когда Людовика обули, в спальню к нему были допущены иностранные дипломаты, состоявшие при дворе Версаля.

Среди них не было русского, и это наводило Версаль на грустные размышления.

На горизонте европейской дипломатии звезда Петербурга разгоралась все ярче, и Франция уже не раз убеждалась, что пренебрегать Россией – рискованно и неразумно. Но Версаль относился к русским с неприязнью. Почти враждебно…

– Звон золота разбудит и мертвеца, – ответил Людовик принцу Конти с большим опозданием (а дипломаты зашушукались).

Бездумно глядя в окно, король вытирал лицо и руки мокрым полотенцем. В соседней комнате Oeil de Boeuf лакеи со звоном перебирали кофейную посуду.

– И начнем день! – торжественно провозгласил Людовик.

Начало дня – обычно. В узком проходе, между стеной и кроватью, король опустился коленом на кожаную подушку; старенький Часослов – еще со времен Генриха Четвертого – всегда лежал раскрытым перед королями Франции…

Конти держал отброшенное королем полотенце и прямо в глаза смотрел графу Штарнбергу – послу австрийской императрицы Марии Терезии, с которой тоже не было дружбы у Людовика. Конти смотрел на австрияка, но мысли его были далеко-далеко – на севере. Сейчас Конти всего сорок лет, русской императрице Елизавете Петровне – побольше (под пятьдесят), но это ничего не значит.

«Разве бы я был плохим мужем? – раздумывал Конти. – Или я не гожусь в герцоги Курляндские? Наконец, я могу командовать русской армией…»

Людовику, как и Конти, тоже четыре десятка. Но от прежнего красавца, каким он был смолоду, не осталось и следа. Лицо сделалось оливковым, почти сизым. Дыхание короля стало гнусным от несовершенства желудка и частых запоров. К тому же король не мог в обществе связно произнести двух слов. Но и эти слова обычно он выражал (по свидетельству современников) «на подлом языке цинизма и распутства».

Людовик еще молился, а из подвалов Версаля, где размещались кухни, уж слышался ликующий возглас:

– Говяди-и-ина короля!

Дипломаты, кланяясь, спешили отбыть в Бельвю, чтобы засвидетельствовать свое почтение мадам Помпадур (все, кроме посла Пруссии, которому король Фридрих запретил унижаться перед куртизанкой).

– Говяди-ина короля! – разносилось по Версалю, и этот возглас быстро приближался к королевским покоям.

Во главе с метрдотелем двигалась процессия поваров, несших Людовику первый завтрак. Из-под золотых крышек струился пар над фарфором, и все придворные издалека снимали шляпы, раскланиваясь перед «говядиной короля».

Людовик, шевеля губами при чтении, словно школьник, постигающий грамоту, основательно знакомился с меню.

– Ах, я совсем забыл, – огорчился король, – эти мерзавцы лейб-медики опять посадили меня на диету…

Диетический завтрак Людовика открывало пюре с гренками; затем – громадная тарелка супа из парижских голубей. Король сидел спиною к неприбранной постели; перед ним было раскрыто широкое окно, и в нем виднелись квадратно подстриженные деревья. Ни одна веточка не вырастет длиннее другой – так что глаз короля всегда спокойно скользит по зелени.

Разодрав фазана за крылышки, Людовик сказал:

– Россия стала опасна. Саксонский курфюрст сулит нам поддержку. Поляки уже в конфедерациях – на случай, если русские шагнут за Неман. Пруссия же всегда с нами – за друга своего Фридриха я спокоен: вот на кого Франция может положиться!

Все уже вышли, остался с королем один принц Конти.

– Ваше величество, – ответил он, – не ручайтесь дружбою Фридриха, ибо маркиза Помпадур желала бы отомстить королю Пруссии, который имел неосторожность написать эпиграмму на ее возвышенные прелести.

Людовик продолжил о другом:

– Я не скрою, брат, что раздоры с Веною желательно погасить, как того требуют интересы единства католической церкви.

– Но… Англия! – подсказал Конти.

И придвинул королю баранину в чесноке. Разбив десяток круто сваренных яиц, принц ловко очистил их для «многолюбимого».

– Говори, брат, – разрешил ему король.

– Известно, – четко отвечал Конти, – что в Петербург отправляется из Лондона старая сент-джемская лиса – сэр Вильямс. И говорят, король Георг обещал ему награду золотом, если он выпросит у России солдат для защиты Ганноверского княжества…

– К сожалению, Англия для нас неуязвима, – буркнул король.

– Но зато уязвим король Англии!

Людовик понятливо кивнул: курфюршество Ганноверское, это фамильное наследие королей Британии, находилось под самым боком Франции; «уязвить» Англию можно через захват Ганновера. Тем более что короли Англии больше гордились короною курфюрстов ганноверских, нежели сверкающей короною британской.

– Король Георг, – досказал Конти свою мысль, – несомненно, пожелает закупить русских солдат, чтобы оградить Ганновер от наших мстительных посягательств.

– Необходимо равновесие, – произнес король, берясь за жирную ветчину с укропом. – Европу спасет только равновесие!

– Но центр равновесия политического, – не унимался Конти, – передвигается по Европе, и сейчас он, как никогда, близок к Петербургу, Россия стучится в двери Европы не кончиками пальцев, а ломится всем плечом. Мир сузился, и всем становится тесно. Елизавета громче всех требует себе места под крышей…

– А что Петербург? – рассеянно спросил Людовик.

– Мы располагаем сведениями о России только благодаря госпоже Каравакк, вдове живописца.[1]1
  Луи Каравакк – французский живописец, работавший в России с 1716 года до смерти своей в 1754 году. Оставил немало портретов царской семьи и русской знати; некоторые из них находятся в Русском музее и Государственной Третьяковской галерее. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть] Вице-канцлер Михаил Воронцов, как и фаворит императрицы Иван Шувалов, склонен к союзу с Францией. Но зато великий канцлер Алексей Бестужев-Рюмин…

– А подкупить? Пробовали? – оживился король.

– Воронцова незачем подкупать: он наш.

– А великого канцлера?

– Бестужев, – отвечал Конти, – уже набрался взяток от венского двора и сейчас снова возьмет от английского посла Вильямса по его прибытии в Петербург…

Людовик был окончательно «изнурен» диетой:

– Опять эти… вапёры! Мой друг, простите своего короля… – Его величество вяло улыбнулся. – Продолжайте: кому из французов удалось проникнуть к русскому двору?

– Только живописцу Сампсуа,[2]2
  Сампсуа – французский мастер миниатюрных портретов; работал в России с 1755 до 1763 года.


[Закрыть] ваше величество. Увы, но французское искусство, очевидно, сильнее французской политики, если оно просачивается в эту дикую Россию, словно вода в греческую губку.

– А кто этот Сампсуа? Я его знаю?

– Сын швейцара, что служил у герцога де Жевра. Обладая даром живописца, Сампсуа удостоен был трех сеансов при дворе. В разговоре с ним Елизавета сожалела о разрыве с Версалем.

– Надеюсь, Сампсуа с ответом не сплоховал?

– Он сказал, что ваше королевское величество имеет нежное сердце и отвечает Елизавете полной взаимностью…

Концы губ Людовика дрогнули в дремотной усмешке, – он еще не забыл, что когда-то был женихом Елизаветы Петровны.

– Что ответила Елизавета? – спросил король.

– Она отвечала лишь очаровательной улыбкой, которую Сампсуа и воспроизвел на миниатюре, вправленной в табакерку.

В руке принца Конти вдруг щелкнула табакерка, на внутренней крышке ее – в овале – король увидел изображение прекрасной полнотелой женщины, которая стыдливо прикрыла веером обнаженную грудь.

Людовик грузно поднялся из-за стола:

– Что делать? Россия никому не нравится, но вся Европа нуждается в ее услугах… Так позаботьтесь же, принц, посылкою в Петербург ловкого человека. Нет, не человека, а – дьявола!

Поддернув шпагу, король пошел было к дверям, но задержался:

– Союз с Россией необходим, чтобы удобнее действовать против России… Изнутри самой же России, и – во вред России! Я не люблю этой страны, о которой мы долго ничего не знали, а когда узнали, то вдруг выяснилось, что именно эта страна способна нарушить равновесие всей Европы…

«Равновесие Европы» – это был пункт помешательства Людовика. Не дай бог кому-нибудь тронуть это хрустальное яйцо! Равновесие – опасная штука, ибо всегда сыщется охотник, чтобы нарушить его.

* * *

Франция имела тогда громадную армию, и не было в стране несчастнее людей, нежели люди из французской казармы. Они ели только хлеб из отрубей, на четырех солдат отводилось лишь одно ложе, мундир от убитого переходил по наследству к новобранцу. Их секли, клеймили, вешали, топили, ссылали на галеры. Юридически во Франции считалось тогда, что солдат преступен по самой сути своего нелегкого ремесла.

Зато как сверкал офицерский корпус! Что за лошади! Что за тонкие вина! Что за любовницы!.. В походе офицера Франции сопровождал обоз, а в нем – туалеты, сервизы, парфюмерия, мартышки, зеркала, театры и прочее.

Кто командовал этой армией?

Вопрос, по существу, праздный, – каприз мадам Помпадур решал всё…