Текст книги "Диссидент"

Автор книги: Валентин Самойлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валентин Самойлов
Диссидент

Вестник «Королевский глашатай».

Официальное сообщение:

«Употребление табака и

табачных изделий – вне закона!

Табак опасен для вашей жизни!»

Я пребывал в полудрёме, время от времени заваливаясь вперёд, и рискуя при этом разбить нос о высокую спинку кресла депутата, сидевшего впереди меня. Pardon, не депутата, а лорда Палаты лордов сэра Кронсбери…

Вынырнув в очередной раз из полузабытья, осмотрелся по сторонам и с облегчением вздохнул: не только я героически боролся со сном, участь получить травму при отправлении государственного долга поджидала большинство пожилых и юных лордов, присутствовавших в зале.

Продолжая «бродить» взглядом по залу, ненадолго задержал затуманенные дрёмой глаза на ораторе, излагавшем монотонным и бесцветным голосом проект билля «О запрете ночного брожения».

Перейдя к очередному разделу, сэр Вальтасар Сэсил слегка повысил голос, чем неожиданно оживил обстановку заседания Палаты, заставив почтенных лордов на мгновение проснуться. Но это продолжалось недолго. Голос оратора снова зазвучал монотонно и умиротворяюще:

– За нарушение запрета нахождения в ночное время вне помещений, зданий и сооружений кошки, нарушающие общественный порядок и тишину, подлежат изъятию у владельцев и…

Всего несколько дней назад легкомысленно в шутку я предложил включить в билль не только «кошачье население», но и собак и птиц.

Сэр Сэсил тогда обидчиво поджал губы и устроил отповедь:

– Сэр Лесли, вас извиняет лишь то, что только недавно вы стали лордом Палаты лордов после безвременной кончины вашего достопочтенного отца, моего кузена и друга, сэра Алекса. Вам оказана великая честь – стать потомственным лордом Палаты лордов! Несите её с достоинством!.. Не огорчай меня, мой мальчик.

После упрёка он ушёл в свой кабинет сопровождаемый секретарём. На секретарше была надета максимально мини юбка. Удаляясь, она слегка повернула голову в мою сторону, на лице играла улыбка, обещавшая рай и ад в постели.

Они ушли, а я остался в холле напротив «своего» кабинета, с тоской глядя на дверную табличку:

«д.д. Палаты лордов, Пэр,

Граф Лесли Рюрикофф».

Аббревиатура «д. д.», если кто не знает, означает «достопочтенный джентльмен»…

Но больше всего в словах сэра Вальтасара удручало напоминание об отце, смерть которого я старательно изгонял из памяти, но безуспешно…

Увы, мои старания оставались тщетными: репортёры жёлтых изданий при каждом удобном случае назойливо бросали в спину идиотские вопросы, а лорды сопровождали каждый шаг, каждое движение нового пэра многозначительными взглядами.

Да отец погиб на дуэли, пронзённый в сердце арбалетным болтом. К сожалению, право выбора оружия принадлежит тому, кому бросают вызов. А барон Клохт хорошо владеет тяжёлым армейским арбалетом. Если бы это была рапира, шпага, сабля, двуручный меч или, например, пистолет, то шансы отца в сатисфакции были бы предпочтительнее…

Изнутри вырвался вздох. Туман в голове окончательно рассеялся, дрёма ушла. Но скука продолжала терзать, переполняя единственным, но неисполнимым желанием – сбежать отсюда, неважно куда, главное – сбежать.

Вздох повторился. И видимо слишком громко, поскольку из-за спины сэра Сэсила прозвучал лёгкий язвительный смешок.

Я знал что, вернее кто, находился там, в тени, за спиной докладчика – король Кай I – мой приятель и сподвижник, увы, далёких детских проказ и развлечений. К сказанному, в примечание, добавлю, что мы были кузенами по крови и братьями по несчастью, поскольку нахождение в Палате лордов в подобных случаях вряд ли походило на счастье.

Я откинулся на спинку кресла, в небольшой оазис тени, мечтая всхрапнуть по-тихому ещё часик с небольшим.

Во внутреннем кармане форменного камзола завибрировало.

«Да что же это такое?!» – раздражённо подумал я и осторожно, но незаметно, дабы не задевать честь лордов, выудил из кармана мобильный телефон.

Абонент под ником «К» прислал сообщение:

«После окончания словесной мастурбации приходи ко мне, оторвёмся».

Усмехнувшись, дал радостный и многообещающий ответ:

«Да, да, да…»

«Бедный Кай, – пронеслось в голове, – как я тебя понимаю! Ты уже четвёртый год после смерти отца и славного короля Карла XXXII стоически выносишь всё это. А на меня Палата лордов «свалилась» только недавно. Но долг достопочтенного джентльмена, есть долг…»

И тут я вспомнил… После сегодняшнего заседания предстояла встреча с сэром Вальтасаром. Он настаивал, чтобы соавтором нового билля «О четвертовании» был я – это повысит мой авторитет в глазах лордов. Автором был он. А я сопротивлялся…

Вздохнув в очередной раз, достал телефон и «отбил» сообщение Каю:

«Совсем забыл. Придётся задержаться. Обязательная встреча с сэром Сэсилом. Освобожусь – у тебя».

Телефон снова завибрировал. Сидевшие по правую и левую руку от меня лорды Нэсфорест и Роул, вперили укоряющие взгляды и поджали губы. Пришлось извиниться перед ними: я приложил правую руку к сердцу и слегка склонил голову.

Лорд Роул кивнул в ответ, похлопал по моей руке. Извинения приняты…

В сообщении говорилось:

«Чёрт бы побрал дядюшку Вальтасара! Жду!»

Я убрал телефон и снова откинулся на спинку кресла, закрыв глаза.

«Бу-бу-бу-бу-бу…», – гуляло по залу монотонное бормотание сэра Сэсила, словно волны прилива и отлива одряхлевшего засыпающего моря. Но разве море может быть старым и одряхлевшим?.. Наверное, может. Это люди приписывают ему мифические смыслы, а он такой, какой есть… И тогда эти мифы приобретают реальность, но только для нас…

Сейчас я ощущал старость. Она противоречила другой реальности, той, что видят окружающие люди. Да и сегодня из зеркала на меня смотрел молодой двадцатипятилетний повеса. Но это было утром. Утро прошло. Запоздавший завтрак сигнализировал его окончание скребущим по пищеводу заветренным сандвичем и не очень ароматным чаем. Вторая половина дня прибавила годы в виде памятной отповеди сэра Сэсила. А нахождение в зале Палаты окончательно состарило и растворило во всеобщем старческом маразме традиций, установлений и «Ордере поведения» лорда Палаты.

Так что сейчас новый пэр был стариком. А одной из неизменных традиций старости являются воспоминания. Они неотвязны, неуместны и несносны. Это, во-первых. А во-вторых, это свидетельствует о дурном «воспитании» памяти. В таких случаях принято требовать сатисфакции. Но от кого? От себя?.. Смешно, но на первый взгляд… Можно, конечно, посчитаться и с собой. Но и это должно выглядеть прилично для общества. Мы слишком «вросли» в традиции, установления и правила, въевшиеся в общество за долгие века, чтобы пошлым образом пускать пулю в лоб. Для этого есть «русская рулетка» и подходящая компания – благородная игра благородных джентльменов…

Конечно, «русская рулетка», пуля в лоб – привлекательная мысль для скучающего джентльмена или эстетствующего денди, но не для меня, поскольку ещё не соскучился от однообразия жизни, не покрылся ржавчиной и мхом рутины. Возможно, это ждёт впереди, но не сейчас…

«Так. Стоп!» – меня снова потянуло куда-то в сторону, отвлекая от главной мысли. А какова главная мысль?.. Старость?.. Нет, не сама старость, а её хроническая болезнь – память. Почему бы двадцатипятилетнему повесе не погрузиться в старость и память, въевшуюся в геном ядом многих поколений предков?.. Но для чего?.. Наверное, для того, чтобы, наконец, понять: Кто ты, Лесли? Ведь для этого не было времени… Стоп! Не лукавь!.. Время бы-ы-ы-ло… Детство, юность, учёба, учителя, отец. Но так и не повзрослевший недоросль не озаботился этим вопросом тогда. Почему?.. Да потому что отец был рядом! Он умело и тактично вёл вперёд инфантильного субъекта в розовых очках. Романтик развлекался, думая, что пустота и есть блаженство, а тяжёлый сверхплотный сгусток материи, именуемый жизнь, где-то там, далеко… И эта жизнь находится в умелых руках мага – отца… Пора взрослеть. Иначе получится плохо…

– Прошу голосовать за проект билля «О запрете ночного брожения», – торжественно пронеслось по залу. Лорды ожили, задвигались, прокатился радостный приглушённый гул голосов. – Кто «За», достопочтенные джентльмены, прошу нажать чёрную кнопку. Кто «Против» белую.

Ещё не отойдя от мыслей, я протянул расслабленную руку к пульту и нажал ближайшую кнопку – чёрную.

– А вы молодец, сэр Лесли. Приятно видеть, как дети продолжают дела отцов. Сэр Алекс был традиционалистом. Вижу вы тоже. Нашей партии традиционалистов нужна такая молодёжь как вы. Разрешите пожать вашу руку, – произнёс лорд Роул.

– О, что вы, – я смутился и пожал его руку.

– Не смущайся, мой мальчик, – переходя на более доверительный язык общения, произнёс сэр Роул. – Я помню тебя ещё маленьким на поле для гольфа. Мы тогда часто играли в гольф с твоим отцом и сэром Сэсилом.

– Да, да. Конечно, – ответил я, хотя не помнил, чтобы Роул играл с отцом в гольф…

В буфете я пробыл недолго. На скорую руку перекусил, задобрив желудок хорошо прожаренным натуральным стейком и алкоголем на два пальца в стакане. Затем поднялся на третий этаж Палаты, ощущая некоторое внутреннее удовлетворение. В таких случаях всегда посещает один и тот же вопрос: мозг находится в голове или желудке?..

Я легкомысленно усмехнулся и направился к кабинету сэра Вальтасара Сэсила…

В приёмной кабинета, напротив входа, стоял стол секретаря, за которым в кресле, в раскованной позе, сидела юная девица…

Очаровательная Нора была в белой блузе, пуговки на которой застёгнуты не все, проецируя взгляду очертания прелестной груди, и мини юбке светлых тонов. Под юбкой нижнего белья не было, демонстрируя каждому входящему женские прелести, которые так волнуют мужчин. Но всё это выглядело несколько физиологично и, скорее, отвращало, нежели привлекало взгляд потенциального партнёра…

Да наш мир – это мир лёгкости нравов и почти полной вседозволенности. Но почти. Потому что мир полной сексуальной свободы, казалось бы, не имеющий ограничений, всё-таки имеет их, «запаянные» в голове в виде остатков морали и эстетического восприятия окультуренного мира, основанных, в данном случае, на стандартах костюма, его элементов или отсутствия таковых. И в этом случае свобода, словно слепец, всегда сталкивается с моралью, порождая скорее не противоречие, а недоумение в расслабленном от отрицания морали, мозгу…

«Бедная Нора», – подумал я, сочувствуя ей…

Нора третья дочь графа Кондора Гринвуда. А это означает, что она не первая в списке наследников. И это же означает, что она может обеспечить своё материальное будущее только путём замужества и, соответственно, приданого от отца. Но чтобы выйти замуж Нора должна выполнить условия билля «О безбрачии»: получить сексуальный опыт с разными джентльменами до вступления в брак в виде не менее пяти половых актов, зарегистрированных адвокатом Королевской гильдии адвокатов. И этот билль касается только благородных семей – на простолюдинов, как впрочем, и на невесту короля, он не распространяется…

Ну, скажите, какой нормальный джентльмен помчится к адвокату свидетельствовать о «регистрации полового акта»?.. А как же традиции? А как же упомянутые нормы морали? А как же, наконец, личное достоинство?..

Да, выражаясь языком крючкотворов, существует изъятие из традиций и морали, установленное королевским законом. Но ведь есть ещё и никому не нужная честь рода! Как быть с ней?..

Да честь рода мумифицирована законом. Но джентльмен обязан ему подчиняться, воспринимая узаконенную реальность, как «заботу о здоровье потомства рода». Это примиряет благородные семейства с узаконенной реальностью, но не всех. Потому что одни из «не всех» воспринимают себя в роли шутов и, соответственно, «роняют честь», что недопустимо, но не всегда приводит к дуэлям. Другие, этакие динозавры чести, требуют сатисфакции по поводу и без повода, потому что живут по принципу: «Я дерусь, потому что дерусь!» Объяснить данный принцип они не могут, растекаясь мыслью по древу, ссылаясь на древние установления, представления о традициях, сложившихся в семье, и много говоря ещё о чём. Но это «говорение» в конечном итоге заводит диалог в такие дебри, из которых уже невозможно выбраться несчастным «словесным дуэлянтам», так как первичная мысль представляется верной, а конечный вывод непонятен обеим сторонам…

Это напоминает недавнюю историю, ставшую «широко известной» в «узких кругах».

Леди Матильда Гринвуд, мама Норы, супруга Кондора Гринвуда, фрейлина при дворе короля Кая и прочая, прочая, прочая… является известной защитницей прав благородных женщин, угнетаемых тупыми мужьями-держимордами.

Стремление встать на защиту прав леди, леди Матильду толкнуло неуёмное сексуальное влечение сэра Кондора к супруге, что, согласитесь, на фоне ограниченной биллем «О безбрачии» неограниченной сексуальной свободы, для общества выглядит странно. И ещё более странным, если не болезненным (о чём общество не имеет права говорить открыто), выглядит поведение сэра Кондора. Результатом «поведения сэра Кондора» стало появление на свет семи дочерей и ни одного наследника мужского пола, но сэр Кондор не сдавался…

Упорство сэра Кондора дало свои результаты в виде протеста леди Матильды, заявившей: «Кондор, я требую уважения! Я требую ограждения своей персоны от сексуальных домогательств! Я требую равенства, наконец!»

Сэр Кондор тогда задал вопрос, основываясь на «ложной мужской логике»: «Дорогая, если ты требуешь равенства, значит, тебя можно вызвать на дуэль?»

И тогда леди Матильда дала ответ, разошедшийся по всем дамским салонам: «Конни, любимый, как ты можешь? Я же женщина!»…

Мне неизвестно, что на это ответил сэр Кондор, но известны последствия заявления леди Матильды: лорд Гринвуд отправился в казино, где сыграл три тура в «русскую рулетку», остался жив, вернулся домой и осуществил «сексуальное домогательство»…

Да и с этим «сексуальным домогательством» вообще всё странно…

Благородный мужчина, чаще всего попадаясь на удочку леди, ведёт себя так, как понимает внешние и внутренние посылы, выражаемые леди. Ну что вы хотите от благородного «хомяка», когда «потенциальная леди» такое «отхомячивает»!.. Но, оказывается, «хомяк» понимает всё неправильно. И в этом случае он превращается в заблудившегося «хомяка», которому требуется навигатор. И таким «словесным навигатором» становится леди, объясняющая «хомяку» мягко, тонко и проникновенно: «Дорогой, у нас всё должно быть красиво и нежно. Сначала знакомство, свидания, подарки, флирт и лёгкие прикосновения. Затем признания в симпатиях и, возможно, в любви. А уже потом…»

Бедный «хомяк» делает всё, что изложено в инструкции, но получает отказ и зубодробительный ответ: «Дорогой, ты так ничего и не понял»…

Я мысленно усмехнулся, и направился к столу. Подойдя к Норе, нагнулся, поцеловал в щёку и невольно заглянул туда, где анатомия женского тела расположила грудь леди Норы.

– Как у тебя дела? – спросил я, выпрямляясь.

Она прекрасно поняла смысл вопроса, и ответила:

– Три.

Нора подняла взгляд. Её пронзительно зелёные глаза «ведьмы» призывали стать четвёртым. Высокие брови своими дугами пытались подняться как можно выше, создавая впечатление, что со мной разговаривает дурочка из великосветского дамского салона. Но это впечатление портила тяжёлая нижняя челюсть – фамильное наследство Гринвудов, в роду которых никогда не было идиотов…

Было жаль Нору. Но в таком положении, в котором очутилась она, для меня стать четвёртым означало совершить акт изнасилования. Я внутренне передёрнулся от отвращения и, склонившись к уху, спросил:

– А почему ты без трусиков?

– Люгорт посоветовал, – ответила она и слегка прижалась ко мне.

Я ощутил прикосновение груди Норы к руке. Внутри стало «что-то» возбуждаться, но упоминание имени сына барона Клохта произвело обратный эффект:

– Люгорт! – возмущённо воскликнул я и выпрямился. – Он же животное! Ты же знаешь!

– Да, – вздохнув, согласилась она и пожаловалась: – Когда всё это происходило, он так пыхтел, словно занимался не сексом, а выгребал навоз из конюшни. – Нора посмотрела просительно, если не умоляюще.

Я снова «отбил» поклон, поцеловал её в макушку, ощутив приятный, казалось, слегка горьковатый, но в целом не определяемый запах светло рыжих волос Норы. Ноздри затрепетали, порождая одновременно романтизм и реализм, к которым призывало млекопитающее-шизофреник, именуемое «homo sapiens». Романтизм требовал ухаживаний, вздохов, прогулок под звёздами, очаровывающих самку предметов, и, наконец, квинтэссенции в виде слияния души и тела двух сердец. Реализм без эмоций и сухо резюмировал: перечисленные «телодвижения» души глупы и нерациональны, поскольку всё просто – надо стать четвёртым, снять напряжение и «забить» номер самки в телефон на будущее. А вдруг понадобится?..

Я не хочу быть реалистом, потому что взаимоотношения между мужчиной и женщиной – не решение сухой математической задачи, а нечто большее. Потому что сведение к бесконечному уточнению числа «Пи» всяких взаимоотношений между людьми – роботизация представлений о жизни и её смысле. Потому что сжатие взаимоотношений между мужчиной и женщиной до статуса партнёрства приводит только к одному – один превращается в клиента, а другой получает мзду за услуги…

Я отодвинулся от Норы, обогнул стол и сел в кресло напротив, потому что то, что хотелось сказать, надо говорить прямо, глаза в глаза. Когда вы говорите что-то, неважно что, глядя на человека сверху вниз, а он воспринимает слова снизу вверх, то это подавляет, порождая внутреннюю незащищённость и невысказанный протест…

– Надень, пожалуйста, трусики, – слегка наклонившись вперёд, негромко произнёс я. – Понимаешь, таких как Люгорт конечно многовато, но… – Я на некоторое время замялся, пытаясь подобрать правильные слова, и производя при этом хаотичные пасы руками. Наконец, в голове что-то сформировалось, превращаясь в клише «отживающих век» норм морали: – Тебе только восемнадцать лет. Опыта «общения» с противоположным полом не так много. – Я снова изобразил что-то руками перед собой, воспитатель из меня ещё тот! – Нагота – это выражение доверия друг к другу. При этом обнажается не только тело, но и мысли, взаимные стремления, а в высшей точке – возможно душа. А то, что сейчас больше похоже на гинекологическое обследование, что ли?

Нора хмурилась некоторое время, периодически бросая прерывистые взгляды, словно производила массированную артиллерийскую атаку моего лица. А затем тоном реалиста спросила:

– Ты не хочешь быть четвёртым?

Я глубоко вздохнул. Нора то ли не поняла, то ли сделала вид, что не понимает то, что я сказал…

В поведении женщины очень трудно уловить грань перехода с поэзии на прозу жизни и обратно. Этот вечный круговорот льда и пламени женской натуры то замораживает тебя, то обжигает до смерти. Остаётся только одно – примириться с этим, чтобы иногда попадать в такт её движений во время танца жизни, и где-то тактично, а где-то грубо вплетать в фигуру танца свои движения и жесты…

– Хочу, но… – Я снова замялся, словно нерадивый воспитанник перед строгим воспитателем. – Понимаешь, я не хочу быть четвёртым при таком положении дел.

– Значит, я тебе не нравлюсь? – спросила она, отказываясь понимать меня.

– Нравишься, – ответил я и вздохнул. И тут у меня возникла идея. Не знаю, как на неё отреагирует Нора, но я её высказал: – Давай завтра пойдём к адвокату, и я засвидетельствую, что стал четвёртым.

– Без полового акта? – тоном бухгалтера уточнила она, её брови взлетели вверх, а губы плотно сжались, оставив вместо себя лишь тонкую ниточку губной помады.

– Да, – ответил я, глядя на Нору.

Она слегка наморщила лоб, с прищуром смотря на меня, и обдумывая моё предложение…

Я внутренне рассмеялся: женщина всегда остаётся женщиной, сколько бы лет её не было. Женщина всегда ищет выгоду для своего эго, осторожно ступая по жизни, и с подозрением высматривая подвох в протянутой руке.

– Согласна, – наконец, произнесла Нора и улыбнулась. Улыбка была обычной – доброжелательной.

– Вот и хорошо, – сказал я, подумал о Кае и высказал предположение: – Возможно, на завтра я найду ещё одного джентльмена, готового свидетельствовать перед адвокатом. Так что не пропадай. Я позвоню во второй половине дня.

Я встал, обогнул стол, подошёл к Норе и, нагнувшись, прошептал на ухо:

– Надень трусики.

– Хорошо, – также тихо проговорила Нора, довольно громко чмокнула губами в щёку, а затем слегка отстранилась в сторону, и кокетливо произнесла: – Сэр Сэсил заждался вас, лорд Лесли.

Я улыбнулся Норе и направился к двери, за которой ожидал сэр Вальтасар…

Дядюшка Вальтасар, дальний родственник по материнской линии, сидел за огромным имитирующим отделку дубом пластиковым столом. Он перекатывал из правой стороны рта в левый и обратно, короткий обрубок сигары. Перед ним лежал лист искусственного пергамента, на котором он что-то писал «гусиным» пластиковым пером, время от времени макая перо в чернильницу с полимерными чернилами…

Сэр Сэсил – традиционалист. А это означает, что королевский законопроект должен быть написан на пергаменте, прописным текстом. А саму «пропись», следовательно, необходимо «излагать» вручную, пером. Его не смущало, что по правую руку от него стоят, «запылённый временем», комп и принтер. На них можно было набрать и распечатать полимерными чернилами, соответственно, текст любым шрифтом, в том числе имитируя почерк самого сэра Сэсила…

Дядюшка Вальтасар поднял задумчивый взгляд от стола, за которым он творил государственные дела, и некоторое время пристально смотрел на меня.

– А, Лесли, мой мальчик, проходи, – наконец-то узнав вторгнувшуюся персону, проговорил сэр Сэсил.

Я подошёл и сел напротив него в большое и мягкое кресло из дорогого кожзаменителя, пытаясь при этом держать спину прямой. Получилось плохо: «фундамент» съезжал вглубь кресла, предлагая спине «прилечь» на мягкую спинку. Приняв за аксиому тщетность предпринятых усилий, я сдался, откинулся на спинку кресла, и расслабился.

– Как там наша девочка? – спросил сэр Сэсил и изобразил на лице улыбку.

– Торопится, – ответил я и пояснил тоном старика с «одряхлевшим» опытом: – Ей всего лишь восемнадцать лет, дядюшка. В таком возрасте всегда хочется добиться всего и сразу.

– Да, да, да, – с налётом задумчивости и продолжая улыбаться, проговорил сэр Сэсил, а затем произнёс, не закончив вопроса: – А вы там с ней не?..

– Нет, – ответил я, понимая, о чём он спрашивает, и, вглядываясь в улыбающееся лицо дядюшки, спросил в свою очередь: – Почему вы так решили?

Сэр Сэсил улыбнулся ещё шире и вместо ответа постучал себя пальцем по щеке и кивнул в мою сторону.

Я достал из внутреннего кармана камзола телефон, включил функцию «зеркало» и увидел на левой щеке «отметину» губной помады Норы…

«Интересно, – подумал я, – это «роспись» признательности наивной юности? Или «печать» неопытной женщины, интуитивно осознающей своё право помечать всё в качестве потенциального объекта для внимания?»

Сэр Вальтасар предложил салфетку, и я стёр со щеки помаду.

– Кстати, дядюшка, – произнёс я доверительно, стараясь отвлечь Сэсила от навязываемого билля, – я придумал, как помочь Норе, – и сделал паузу.

Вальтасар вперил в меня заинтригованный взгляд, и на его лице промелькнула тень подозрительности: не собираюсь ли я покуситься на закон и традиции? Чтобы снять все волнения и противоречия, возникшие у него, продолжил:

– Мы завтра отправимся к адвокату, и я просто оформлю заявление. Ну, без всего этого… – я не закончил фразу, размахивая перед собой руками: что-то сегодня слишком много «во мне» жестикуляций.

– Bravissimo! – произнёс сэр Сэсил, его лицо изобразило умиление, а в уголках глаз появилась влага. – Ты молодец, мой мальчик! В тебе столько благородства. Настоящего благородства! Ты истинное воплощение традиций и установлений. Ты на деле, а не формально пытаешься следовать нашему многовековому образу жизни, – растроганно проговорил он.

Вальтасар порывисто отодвинул от себя лист пергамента, с предосторожностью сунул перо в чернильницу, протянул руку в сторону маленького напольного бара и достал из него пузатую бутылку отвратительного ментолового ликёра. Другая его рука «нырнула» куда-то под крышку стола и «вынырнула» на поверхность с двумя позвякивающими стаканами для виски.

Сэр Сэсил с громким «бум» откупорил бутылку и «от щедрот своих» наполнил ровно до половины оба стакана.

– Выпьем за это, – торжественно произнёс он, громко «всосал» в себя часть жидкости, и выдохнул в моём направлении «букет свежести», больше напоминающий собой ледяной восточный ветер, а не «отработку» лёгких стареющего традиционалиста.

Мне ничего не оставалось делать, как присоединиться к нему. И чтобы сразу покончить с ненавистным ликёром, я опрокинул в горло всё содержимое стакана, чувствуя, как пищевод и желудок подвергаются тотальной анестезии или, возможно, превращаются в личную криогенную камеру.

После полученной дозы отвратительного ликёра захотелось курить, но курить было нельзя. Нельзя потому, что курение в нашем королевстве объявлено вне закона. Можно конечно, как сэр Сесил, сосать, словно леденец сигару во рту, носить при себе табак или сигареты, но только не курить. Конечно, многие курили табак, но тайно, дома, фильтруя воздух специальными установками, дабы датчики дыма не улавливали никотин. Подобное положение вещей устраивало полицию, а самое главное – общество. Ведь человек так устроен: если он догадывается или знает о преступлении – это ещё не преступление. Преступление возникает тогда, когда тебя ловят с поличным, или предъявляют предосудительное…

– О чём задумался, мой мальчик? – глядя на меня, спросил Вальтасар.

– Ни о чём, – ответил я, пожал плечами, и дабы польстить ему высказал двусмысленность: – Прислушиваюсь к ощущениям от выпитого ликёра.

– Ещё? – спросил Вальтасар, и на его лице заиграла улыбка человека, полагающего, что есть те, кто окончательно и бесповоротно «переваривают» его гастрономические пристрастия. И в данном случае неважно, к какому виду кухни относятся предпочтения: продуктам, человеку, обществу – главное приправа, которой сдабривают тот или иной объект «употребления».

– О, нет, спасибо, – поспешно ответил я, но, уловив некий негативный подтекст, пояснил: – Увы, дядюшка, алкоголь расслабляет, а время отдыха ещё не настало.

Сэр Сэсил слегка вскинул подбородок, демонстрирующий упрямство или, иначе говоря, целеустремлённость (это зависит от точки зрения: ваша – целеустремлённость, чужая – упрямство). В его серых с «налётом пепла» глазах появились искорки. Наконец, он снова улыбнулся. Улыбка была «тёплой» и, я бы сказал, сентиментальной. Он снова выдохнул в мою сторону, но уже потеплевший «восточный ветер» и растроганно произнёс:

– Мы не ошиблись в тебе, Лесли! И твой ответ ещё раз подтверждает это. – Вальтасар откинулся на спинку кресла, зачем-то выдвинул и снова задвинул ящики «дубового» стола, и доверительно сообщил: – Сегодня после заседания ко мне подошёл Макс. – Он выдержал театральную паузу, намекая на торжественность ситуации, и продолжил: – Лорд Роул впечатлён твоим поведением и голосованием, и рад, что ты, по сути, впитал в себя «с молоком матери» философию нашего общества – традиционализм. Молодёжь сегодня сплошь ревизионисты и радикалы, – на лице Сэсила появилось брезгливое выражение лица. – Она не хочет понимать, что новое должно быть продолжением прежнего, которое естественным путём вплетается в действующие законы, мироощущения и порядок управления. Мы не должны и не можем резко менять вектор существования общества – общество это не примет! – Вальтасар замолчал. Его руки в очередной раз потянулись к чему-то. Этим «чему-то» оказалось пластиковое перо. Он приблизил кончик пера к глазам, словно на его конце скопились не только «кварки», но и смысл всего, что было в «макрокосме», который перо самостоятельно извлекало из пространства, указывая Вальтасару, что и когда писать. Он бережно, как и прежде, снова опустил перо в чернильницу. – Макс предложил включить тебя в совет нашей партии, – наконец, произнёс он то, что подготавливало его логико-политическое сознание. – Тебе пора расти. Твой авторитет в нашей партии надо поднимать, чтобы мы могли выдвинуть тебя… – Вальтасар снова привлёк в помощь театральную паузу и некоторое время смотрел на меня строго, словно воспитатель частного закрытого пансиона, грозно постукивающий по бедру стеком, и предупреждающий о сугубо серьёзном положении дел. – Чтобы мы могли выдвинуть тебя на должность Первого Министра. У нас уже давно не было молодого и перспективного Первого Министра. Это сплотит общество. Что скажешь? – вопросительно произнёс он и, изучающе посмотрел на меня.

– Потрясён, – ответили мои голосовые связки, а мозг ошарашен.

Я был не готов к этому. Более того, мне не нужно всё это безобразие политических интриг стареющей аристократической элиты, где секс превращался в воспоминание о сексе. Но либидо стареющей неудовлетворённости требовало «выхлопа». У кого-то это превращалось в домашнюю и должностную тиранию стареющего эгоиста, сладострастно насилующего чужую душу. Другие, у кого существовала такая возможность, плели тугие косы политических интриг, ощущая поллюцию от нахождения на подступах или вершине власти или от низвержения противника в политические фекалии…

Я искоса посмотрел на Вальтасара – хотелось курить. Сэсил продолжал изучающе смотреть на меня, время от времени перекатывая замусоленную сигару из одной стороны рта в другую, словно исполнял ей какую-то безобразную фугу на «клавишах» пожелтевших зубов. Мне захотелось достать зажигалку и поднести огонь к обрубку сигары, совершив хулиганский и предосудительный поступок и где ещё – в стенах Палаты лордов. Но я не стал этого делать. Если я сделаю это, то навсегда испорчу представления о себе и, прежде всего, самого себя о себе. Для меня это было гораздо важнее, чем представления других обо мне. Но, я мысленно усмехнулся, это и формирует ошибочное представление обо мне, потому что им неведомы мои мысли и представления о жизни…

В человеческом мышлении всё просто – человек видит мир, сравнивая его с идеальными гранями «своего алмаза». Алмаз с его до чопорности правильной кристаллической решёткой является вершиной красоты, благородства, стиля. Так люди предпочитают видеть себя и относятся к себе подобным, забывая, что кроме формы в человеке есть и содержание…

Иной человек красиво, правильно, добротно и «уютно» обряженный в платье кажется вызывающим доверие, приличным и воспитанным. Но это только до той поры, пока не проступает его нутро.

А бывает наоборот. Плохо одетый мещанин с неясными манерами всегда кажется подозрительным, невоспитанным, а в высшей точке патологического мышления – преступником, вдруг, оказывается, по-настоящему благородным…