Текст книги "Алмазный мой венец (с подробным комментарием)"

Автор книги: Валентин Катаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Валентин Катаев
Алмазный мой венец{1}1
  «Алмазный мой венец» (далее – «АМВ») Валентина Петровича Катаева (1897–1986) был впервые напечатан в № 6 журнала «Новый мир» за 1978 г. Произведение это стремительно завоевало популярность в интеллигентской среде: «Критика обсуждает „Алмазный мой венец“ Катаева и, вообще, „бум“ мемуарной и исторической прозы».[1]1
  Уварова И. П., Рогов К. Ю. Семидесятые: хроника культурной жизни // Россия/Russia. Семидесятые как предмет истории русской культуры. М. – Венеция, 1998. Вып. 1(9). С. 71.


[Закрыть]
  При этом единодушия в оценках «АМВ» не наблюдалось. Сам Катаев (далее – К.) был склонен воспринимать ситуацию драматически: «…не понят „Алмазный мой венец“, клюют, щиплют».[2]2
  См.: Липкин С. И. Катаев и Одесса // Знамя. 1997. № 1. С. 217.


[Закрыть] Ср. у литератора националиста Н. Переяслова, поощрительно сопоставившего «АМВ» с мемуарной трилогией Ст. Куняева «Поэзия. Судьба. Россия»: «Я хорошо помню, сколько негодования, возмущения и споров вызвали в свое время напечатанные в „Новом мире“ художественные мемуары Валентина Катаева „Алмазный мой венец“ <…> что бы там кто ни говорил и ни писал об этой книге, а для меня она и по сей день остается одной из самых горячо любимых и перечитываемых».[3]3
  Литературная газета. 2003. 22–28 января. С. 14.


[Закрыть] И у эмигранта-западника А. Гладилина: «„Алмазный мой венец“ вызвал, мягко говоря, недовольство прогрессивной интеллигенции. До Парижа доходили слухи: Москва возмущена! <…> В советской прессе появились ядовито-кислые рецензии. Парадокс: классика отечественной литературы защищала только [радиостанция – Коммент. ] „Свобода“ в лице вашего покорного слуги».[4]4
  Литературная газета. 1997. 29 января. С. 12


[Закрыть]
  Все это явное преувеличение. А точнее будет сказать: достаточно многочисленные частные нелицеприятные оценки «АМВ» лишь в нескольких случаях преобразились в печатные отклики на новое произведение героя социалистического труда (1974), автора официально канонизированных «Сына полка» и «Маленькой железной двери в стене» (В качестве примера отрицательной частной оценки «АМВ» приведем здесь отзыв поэта Д. С. Самойлова из его письма к Л. К. Чуковской, полученного адресаткой 7.7.1978 г.: «Это набор низкопробных сплетен, зависти, цинизма, восторга перед славой и сладкой жизнью. А завернуто все в такие обертки, что закачаешься. Это, конечно, на первый взгляд. Выручает ассоциативный метод и дешевые парадоксы. Но ведь клюют и на это. Говорят: очаровательно».[5]5
  Знамя. 2003. № 5. С. 169.


[Закрыть]).
  В журнале «Дружба народов» была опубликована жесткая рецензия на «АМВ» Н. Крымовой: «На удивление постоянное, первое и нескрываемое движение героя „Алмазного венца“ – встать рядом, сесть рядом [со своими великими умершими друзьями – Коммент. ]».[6]6
  Дружба народов. 1979. № 9. С. 238.


[Закрыть] Но эта рецензия, по испытанной советской методе, была уравновешена апологетическим откликом на «АМВ» Е. Книпович, помещенным в том же № «Дружбы народов». Е. Книпович писала о «безупречном чувстве меры» К., о его умении говорить о прошлом «с улыбкой и подначкой».[7]7
  Там же. С. 249.


[Закрыть] «Вопросы литературы» откликнулись на выход «АМВ» язвительной рецензией В. Кардина: «Картинки, подкрепляющие обиходные истины типа „слаб человек“, „все люди, все человеки“, портреты писателей „в туфлях и в халате“, чаще всего потакают обывательским вкусам».[8]8
  Вопросы литературы. 1978. № 10. С. 75.


[Закрыть] Однако, в этом же году «Вопросы литературы» напечатали аналитический обзор Д. Затонским советской романистики, где произведение К. было включено в ряд новаторских современных романов: «…стрелки творческой фантазии перемещаются от образной перестройки, перекомпоновки факта к образному же его прочтению. И типичное для времени и эпохи начинают искать не в массовидности, а в характерном и оттого единичном, даже аутентичном».[9]9
  Вопросы литературы. 1978. № 12. С. 158.


[Закрыть]
  Остальные оценки «АМВ» в советской прессе были и того выше. В. Баранов: В «АМВ» писатель «воссоздает такие картины, которые, может быть, читать сегодня и больно, но в истинности которых усомниться мы не имеем ни малейших оснований».[10]10
  Литературная газета. 1978. 26 июля. С. 4.


[Закрыть] В. Перцовский: «Его задача – не высмеять, не развенчать, а просто быть правдивым до конца».[11]11
  Октябрь. 1979. № 4. С. 220.


[Закрыть] Н. Поляков: «АМВ» – «исповедь большого мастера».[12]12
  Ленинский путь. 1980. 1 марта. С. 4.


[Закрыть] Решительно взял К. под защиту от «примитивных» читателей (и критиков) Н. Шамота: «…я не говорю здесь о тех, кто из всей книги запомнит „флакончиков“ [так! – Коммент. ] да две-три шуточные сценки из писательского быта. Таким надо начинать с азбуки эстетического подхода к произведениям художника».[13]13
  Знамя. 1980. № 1. С. 236.


[Закрыть]
  Особо следует отметить отзыв в главной советской государственной газете «Правда», где, помимо всего прочего, указывалось, что «вопреки кажущемуся алогизму» «АМВ», «композиция произведения выверена весьма придирчиво и строго».[14]14
  А. Хворощан. Звенья памяти. Заметки критика // Правда. 1980. 27 января. С. 3.


[Закрыть]
  Осторожно скептически оценил «АМВ» в своей малотиражной книге о советской литературе В. Лавров: «При всем своеобразии катаевской прозы есть в новом произведении писателя существенные идейно-художественные изъяны».[15]15
  Лавров В. Человек. Время. Литература. Концепция личности в многонациональной советской литературе. Л., 1981. С. 91.


[Закрыть] Но и это суждение соседствует в советской и постсоветской критике с многочисленными комплиментарными оценками произведения К. Начиная от статьи Дм. Молдавского «Гравитация слова (Перечитывая В. Катаева)»: «Книга эта – рассказ о приобщении художника к Революции»,[16]16
  Звезда. 1986. № 6. С. 198.


[Закрыть] а также страниц, посвященных «АМВ» в книге Б. Е. Галанова «Валентин Катаев. Размышления о мастере и диалоги с ним» (М., 1989) и завершая главой из не так давно вышедшей монографии М. А. Литовской «Феникс поет перед солнцем. Феномен Валентина Катаева» (Екатеринбург, 1999).
  Провинциальная советская пресса также отозвалась на публикацию нового произведения К.: в курортной юрмальской газете была опубликована гневная отповедь Вениамина Каверина автору «АМВ».[17]17
  См.: Новиков Вл. Заскок. М., 1997. С. 170.


[Закрыть] В газете «Вечерняя Одесса» – добродушная пародия Семена Лившина «Алмазный мой кроссворд (по Валентину Катаеву)»:[18]18
  Вечерняя Одесса. 1978. 13 октября. С. 4; позже эта пародия вошла в сб.: Лившин С. «Ариведерчи!» значит «чао!». Пародии. (Библиотека «Крокодила»). М., 1986.


[Закрыть] «Берег. Море. „Белеет парус одинокий…“. Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас придумал эту фразу – я или дуэлянт. Да и стоит ли? Ведь позднее один из нас дописал к ней целую повесть». В 1983 г. в Одессе была защищена кандидатская диссертация по творчеству К., где об «АМВ» говорилось: «В. Катаев стремится вернуть читателю, нашим современникам, память о поэтах той поры, своих друзьях и соратниках, причем рассказать о них без приукрашивания».[19]19
  Шевченко И. Повести В. Катаева 60-х-70-х гг. и проблема совр. лирической прозы: АКД. Одесса, 1983. С. 14.


[Закрыть]
  Свободный от цензурного пресса тамиздат отреагировал на выход «АМВ» памфлетом Майи Каганской «Время назад!»: «…каинова печать на катаевском лбу проступает куда более явственно, чем алмазный нимб над его головой».[20]20
  Синтаксис., 1979. № 3. С. 106.


[Закрыть] Самиздат – волной возмущенных открытых писем и критических откликов. Пример далеко не самого резкого из них – статья Б. М. Сарнова «Величие и падение „мовизма“» 1978 г., которую ее автору довелось напечатать лишь многие годы спустя: «Немало хвалебных и даже восторженных слов можно сказать о прозе Валентина Катаева – о ее словесном изяществе, яркой метафоричности, несравненной пластической выразительности. Одного только о ней не скажешь: она стоит на крови и пророчестве. Пророческий дух русской литературы Катаева не коснулся. И только поэтому (а вовсе не потому, что он в благополучии дожил до глубокой старости) в том воображаемом „пантеоне бессмертных“, куда он справедливо поместил всех героев своей книги, для него самого вряд ли могло найтись место».[21]21
  Октябрь. 1995. № 3. С. 190.


[Закрыть] Ср. со сходным упреком, который был предъявлен К. самиздатовским автором (М. Болховским) по поводу его следующего произведения – «Уже написан Вертер»: «Я обещал выделить малую толику правды из катаевского сновидения. Она, прежде всего, в чувстве брезгливости, с которым закрываешь эту книжку некогда честного журнала <…> Работа Поисков и Памяти требует не только элементарной научной добросовестности, но и того НРАВСТВЕННОГО МАКСИМАЛИЗМА, который неведом Катаеву».[22]22
  Архив общества «Мемориал». Материалы самиздата. Вып. № 34/81. 11 сентября 1981 г. С. 12.


[Закрыть]
  В самиздатовском машинописном журнале «Сумма», выходившем в 1979–1982 гг. в Ленинграде, пародию на произведение К. поместил В. Я. Лакшин. В этой пародии высмеивались характерное для «АМВ» частое цитирование чужих ст-ний, обрывочность повествования и обилие легко разгадываемых «псевдонимов»: «Гусарик, глядя поверх собеседника презрительным взглядом, впервые прочитал свои звонкие, немного фельетонные <…> строфы: „дух изгнанья летел над грешной землей, и лучших дней воспоминанья и снова бой. Полтавский бой!“ Цитирую по памяти, не сверяя с книгой, – так эти стихи запомнились мне, так они, по правде говоря, лучше звучат и больше напоминают людей, которых я забываю».[23]23
  Цит. по: Лакшин В. Мовизма осень золотая // «Сумма» – за свободную мысль. СПб., 2002. С. 304.


[Закрыть]
  В 1989 г., в Нью-Йорке вышло обстоятельное исследование о поздней прозе К., где немалое место уделено разговору об «АМВ».[24]24
  См.: Szarycz J. Poetics of V. Kataev’s Prose of the 1960-s and 1970-s. New York, 1989. Ch. 3.


[Закрыть]
  Уже из приведенных откликов на «АМВ» вполне очевидно, что основная полемика развернулась вокруг отношения К. к персонажам своего произведения и (шире) – о степени соответствия событий, описанных в «АМВ» реальным фактам московского, одесского, ленинградского и харьковского литературного быта конца 1910-х – конца 1950-х гг. Сам К. ясности в этот вопрос не внес. В одном из интервью он заявил однозначно и категорично: «…все – правда <…> Все, что я написал, за каждое слово я могу отвечать».[25]25
  Земскова Т. С. Писатель в нашем доме. Заметки тележурналиста. М., 1985. С. 231.


[Закрыть] В другом – автор «АМВ» воспользовался куда более обтекаемыми формулировками: «У меня была своя задача – написать книгу о Революции, о людях, которые безоговорочно приняли Революцию и вращались в ее магнитном поле. И еще я считал своим долгом говорить правду, такую, как я знал <…> Это свободный полет фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся у меня в памяти. В силу этого я избегал подлинных имен и даже выдуманных фамилий».[26]26
  Литературная газета. 1984. 7 ноября. С. 4.


[Закрыть] Ср. с «адвокатскими» рассуждениями А. М. Кузнецова о «праве писателя на свое отношение к прототипам» «АМВ».[27]27
  Кузнецов А. М. Единство в многообразии (Творчество Валентина Катаева) // Катаев В. П. Собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 1. М., 1983. С. 23–24.


[Закрыть]
  Главная цель настоящего комментария состояла в возможно более доказательном и беспристрастном проведении границы на каждой конкретной странице «АМВ» между «истинными происшествиями», описанными К. и «свободным полетом» его фантазии. Важным методологическим подспорьем для нас послужила классическая работа Ю. М. Лотмана, которая (может быть – не случайно) была впервые напечатана через год после первой публикации произведения К.[28]28
  См.: Лотман Ю. М. К проблеме работы с недостоверными источниками // Временник Пушкинской комиссии, 1975. Л., 1979. С. 93–98.


[Закрыть]
  Пусть несколько запоздало, мы стремились отозваться на призыв О. и В. Новиковых из их юбилейной статьи «Зависть. Перечитывая Валентина Катаева»: «…ученым малым и педантам стоит заниматься своим прямым делом – составлением комментариев к истинно веселым книгам, таким, как „Алмазный мой венец“».[29]29
  Новый мир. 1997. № 1. С. 222; о проблемах, связанных с комментированием поздних катаевских текстов см.: Фельдман Давид. Проблема реального комментария: почти правда, почти вся, далее – по тексту… // Новый мир. 2000. № 5.


[Закрыть]
  Хочется также надеяться, что из предлагаемого комментария можно вычленить внятные ответы на суровые вопросы того современного исследователя, по мнению которого К. «потерял дар памяти под тяжестью „алмазного венца“ и проехался по покойникам как трактор. Зачем это написано? Для кого?»[30]30
  Устинов Андрей. Нескромное предложение: «малые голландцы» русской поэзии и умозрительность литературной истории // Новое литературное обозрение. № 59. <2003>. С. 441.


[Закрыть]
  Полагая, что «АМВ» занимает свое законное и не последнее место в ряду «памфлетных мемуарных романов» ХХ столетия (формула из статьи В. Б. Шкловского «Тогда и сейчас» (1929)[31]31
  См.: Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа. М., 2000. С. 130.


[Закрыть]), мы сочли возможным и необходимым комментировать не только прозвища, имена, факты и прямые цитаты, но и фиксировать многочисленные в «АМВ» ситуативные отсылки к классической и неклассической русской литературе: от «Героя нашего времени» и «Обломова» до «Зависти» Юрия Олеши и «Денискиных рассказов» Виктора Драгунского.
  Включить «АМВ» в возможно более широкий историко-литературный контекст эпохи – вот еще одна задача, которую мы ставили перед собой.
  В роли полноправной «героини» выступает в «АМВ» Москва – ее архитектурный облик, ее прошлое и настоящее. Московские реалии произведения К. откомментированы Л. М. Видгофом.
  Пользуясь случаем, приносим глубокую благодарность всем, кто щедро делился с нами своими знаниями, материалами и библиографическими сведениями. Особое и отдельное спасибо – В. Беспрозванному, Н. А. Богомолову, Стефано Гарзонио, А. И. Ильф, Л. Ф. Кацису, Е. Ю. Литвин, С. З. Лущику, Вл. И. Новикову, А. Е. Парнису, Е. В. и Е. Б. Пастернакам, Л. Рукману, А. Ю. Сергеевой-Клятис (составителю примечаний о Б. Пастернаке для данного комментария), А. Б. Устинову, организаторам сайта Ruthenia, а также почившему «Гурийскому клубу» в лице А. А. Громова и М. И. Свердлова.
  Комментарий выполнен по изданию: Катаев Валентин. Трава забвения. М., 2000.
  Олег Лекманов, Мария Рейкина, при участии Леонида Видгофа


[Закрыть]

…таким образом, оставив далеко и глубоко внизу февральскую вьюгу, которая лепила мокрым снегом в переднее стекло автомобиля, где с трудом двигались туда и сюда стрелки стеклоочистителя, сгребая мокрый снег, а встречные и попутные машины скользили юзом по окружному шоссе, мы снова отправились в погоню за вечной весной…{2}2
  Описывается путешествие К. с женой в Европу в 1974 г.


[Закрыть]

В конце концов, зачем мне эта вечная весна? И существует ли она вообще?

Думаю, что мне внушил идею вечной весны (и вечной славы!) один сумасшедший скульптор, с которым я некогда познакомился в закоулках Монпарнаса, куда меня на несколько недель занесла судьба из советской Москвы.

Он был знаменитостью сезона. В Париже всегда осенний сезон ознаменован появлением какого-нибудь гения, о котором все кричат, а потом забывают.

Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика.{3}3
  Прототипом Брунсвика послужил всемирно известный ваятель, уроженец Смоленска, Осип (Иосель Аронович) Цадкин (Ossip Zadkine) (1890–1967), с 1909 г. проживавший в Париже (по адресу: 100 bis rue d’Assas). См. реплику К. о том, что образ Брунсвика в «АМВ» «навеян образом парижского скульптора Цадкина».[32]32
  «Голубой фонарь вечной весны» // Советская культура. 1978. 4 августа. С. 4.


[Закрыть] Автор многочисленных монументальных скульптур (одна из самых знаменитых – Большой Орфей в парке Миддельхейм в Антверпене, 1956 г.), Цадкин, как и К., в первую мировую войну добровольцем ушел на фронт. Как и К., он на войне был отравлен газами. Парижскую мастерскую Цадкина К. посетил в 1931 г. С другой стороны, творческая задача, которую ставит перед собой катаевский «сумасшедший скульптор», заставляет счесть его – пусть неполным, но alter ego автора «АМВ»: по-видимому, неслучайно, фамилия «Брунсвик» звучит сходно с фамилией «Брунс» (под этой фамилией в романе «Двенадцать стульев» выведен сам К. о чем упоминается на страницах «АМВ»).


[Закрыть] Кажется, его звали именно так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и путать имена.

Его студия, вернее довольно запущенный сарай в глубине небольшого садика, усеянного разбитыми или недоконченными скульптурами, всегда была переполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами, голландцами, американцами, падкими на знакомства с парижскими знаменитостями. Они были самыми лучшими покупателями модной живописи и скульптуры. У Брунсвика (или как его там?) не было отбоя от покупателей и заказчиков. Он сразу же разбогател и стал капризничать: отказываться от заказов, разбивать свои творения.

У него в студии всегда топилась чугунная печурка и коленчатой трубой. На круглой конфорке кипел чайник. Он угощал своих посетителей скупо заваренным чаем я солеными английскими бисквитами. При этом он сварливым голосом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы об искусстве ваяния. Он поносил Родена и Бурделя, объяснял упадок современной скульптуры тем, что нет достойных сюжетов, а главное, что нет достойного материала. Его не устраивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем более банальный мрамор, ни гранит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может быть, легированная сталь? – да и то вряд ли. Он всегда был недоволен своими шедеврами и разбивал их на куски молотком или распиливал пилой. Обломки их валялись под ногами среди соломенных деревенских стульев. Это еще более возвышало его в глазах ценителей. «Фигаро» отвела ему две страницы. На него взирали с обожанием, как на пророка.

Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморную стилизованную чайку, косо положенную на кусок зеленого стекла, изображающего средиземноморскую волну, специально для него отлитую на стекольном заводе.

Словом, он бушевал.

Он был полиглотом и умел говорить, кажется, на всех языках мира, в том числе па русском и польском, – и на всех ужасно плохо, еле понятно. Но мы с ним понимали друг друга. Он почему-то обратил на меня внимание – может быть, потому, что я был выходцем из загадочного для него мира советской Москвы{4}4
  Об этой заграничной поездке К. см. в дневнике Вс. Иванова: «Катаев хвастался своей высокой идеологичностью за границей. А сам больше по кабакам ходил. И все знают, и всем скучно слушать его брехню».[33]33
  Иванов Вс. Дневники. М., 2001. С. 26.


[Закрыть] В свою очередь, К. обозвал Иванова «доморощенным гением» в той своей, так и неопубликованной, заметке, где он указывал, что «с легкой руки бюрократов от литературы, почему-то (?) вошло в практику без зазрения совести и не жалея государственных средств, издавать кого попало, что попало, как попало и куда попало».[34]34
  ИМЛИ. Ф. 107. Оп. 1. Ед. хр. 19.


[Закрыть]


[Закрыть], – и относился ко мне весьма внимательно и даже дружелюбно. Он уже и тогда казался мне стариком. Вечным стариком-гением. Я рассказывал ему о советской России, о нашем искусстве и о своих друзьях – словом, обо всем том, о чем вы прочтете в моем сочинении, которое я в данный момент начал переписывать набело.

Брунсвик был в восхищении от моих рассказов и однажды воскликнул:

– Я вас вполне понял. Вы, ребята, молодцы. Я больше не хочу делать памятники королям, богачам, героям, вождям и великим гениям. Я хочу ваять малых сих. Вы все – моя тема. Я нашел свою тему! Я предам всех вас вечности. Клянусь, я это сделаю. Мне только надо найти подходящий материал. Если я его найду… О, если я его только найду… тогда вы увидите, что такое настоящая скульптура. Поверьте, что в один из дней вечной весны в парке Монсо{5}5
  Parc Monceau – «парк Мечты», разбитый в 1778 г. в 8-ом округе Парижа. Этот парк прославлен множеством архитектурных причуд. Скульптур О. Цадкина в парке Монсо нет.


[Закрыть] среди розовых и белых цветущих каштанов, среди тюльпанов и роз вы наконец увидите свои изваяния, созданные из неслыханного материала… если я его, конечно, найду…

Он похлопал меня по спине своей могучей старческой рукой, и мы оба рассмеялись…

…образ Брунсвика (или как его там) пропал в провалах моей памяти.

И вот теперь, лет через пятьдесят, мы с женой{6}6
  Эстер Давыдовной Катаевой (р. в 1913 г.) – второй женой писателя (с 1934 г.). См. ее рассказ о жизни с К.[35]35
  «Несвятой Валентин. Катаев нахамил Сталину и остался жив» // Московский комсомолец. 2002. 18 февраля. С. 5.


[Закрыть]


[Закрыть] полулежали в креслах с откинутыми спинками, в коридоре между двух рядов двойных, герметически закупоренных иллюминаторов, напоминавших прописное О, которое можно было истолковать как угодно, но мною они читались как заглавные буквы некоторых имен и фамилий.

Пожалуй, один из иллюминаторов я мог бы прочесть даже как прописное Ю. Ключик. Но мешало отсутствие впереди палочки, без которой Ю уже не Ю, – не ключик{7}7
  «– Можно свистеть вальс и не только на двенадцати косточках. Я умею свистеть и ключиком…
  – Ключиком! Как? Покажи. У меня есть чудный ключик…».[36]36
  Олеша Ю. К. Три толстяка // Олеша 1956. С. 212.


[Закрыть] Ср. также в мемуарах Л. Славина о Ю. Олеше (напечатанных в сборнике, который К., без сомнения, штудировал, и где его воспоминания симптоматично отсутствуют): «Как уловить его музыкальный ключ [курсив наш – Коммент. ], весь этот контрапункт ума, изящного лукавства, завораживающего полета мысли?».[37]37
  Славин Л. И. // Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975. С. 11.


[Закрыть] Ближайший друг-соперник юности и молодости К., Юрий Карлович Олеша (1899–1960), первым из литераторов появляется на страницах «АМВ». Стилистика прозы Олеши кардинально повлияла на поэтику позднего К. Ср. с мнением В. Б. Шкловского о К.: «Он попал под влияние Олеши и никогда не мог от него освободиться»[38]38
  Чудаков А. П. Спрашиваю Шкловского // Литературное обозрение. 1990. № 6. С. 96.


[Закрыть] и со свидетельством Б. Е. Галанова: «…мне доводилось слышать от Валентина Петровича, что своей „новой“ прозой он во многом обязан Олеше».[39]39
  Галанов Б. Е. В. Катаев. Размышления о мастере и диалоги с ним. М., 1989. С. 210–211.


[Закрыть] Ср. также в конспекте, который вел Н. А. Подорольский на вечере К. 14.03.1972 г.: «Влиял Олеша. Завидовал ему „зеленой завистью“».[40]40
  ОР РГБ. Ф. 831. Карт. 3. Ед. хр. 64.


[Закрыть] По воспоминаниям Е. А. Попова, на встрече с молодыми литераторами в 1977 г. К. назвал Олешу «лучшим писателем ХХ века», «величие которого состоит в том, что он, вместе с» К. «изобрел „ассоциативную прозу“».[41]41
  Попов Е. А. Подлинная история «Зеленых музыкантов». М., 1999. С. 270.


[Закрыть] Об отношении Олеши к писательскому дару К. см., например, в мемуарах В. Ф. Огнева: «Помню <…>, что Юрий Карлович говорил о Катаеве, приводил его блистательные сравнения».[42]42
  Огнев В. Ф. Амнистия таланту. Блики памяти. М., 2001. С. 263.


[Закрыть] О взаимоотношениях К. и Олеши в конце 1920-х гг. см., например, в мемуарах П. А. Маркова: «Оба они в это время продолжали серьезную в самом существе дружбу, завязавшуюся еще в Одессе, но одновременно хранили в себе нечто заговорщицкое, существовавшее лишь между ними, окрашенное иронией, которой у них было не занимать стать. При всей их дружбе они не только не походили друг на друга, но во многом были прямо противоположны, хотя бы по характеру юмора».[43]43
  Марков П. // Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975. С. 106.


[Закрыть] «В последние годы отношения между Валентином Петровичем и Юрием Карловичем были, мягко говоря, прохладными»,[44]44
  Хелемский Яков. Пан Малярж // Вопросы литературы. 2001. Май-Июнь. С. 290.


[Закрыть] причем в этом, как правило, винят исключительно К., меж тем, как Олеша якобы «не то что камня, самой крохотной песчинки» никогда не кинул «в друга своей юности».[45]45
  Сарнов Б. М. Величие и падение «мовизма» // Октябрь. 1995. № 3. С. 188.


[Закрыть] Это не вполне соответствует действительности, как, впрочем, и комическое в своей наивности суждение знакомца обоих писателей Л. И. Гинцберга: «Никакой вины Катаева в том, что он преуспел больше Олеши нет; просто он работал более целеустремленно (и меньше пил)».[46]46
  Независимая газета. 2001. 3 марта. С. 8.


[Закрыть] Так или иначе, но 2.12.1955 г. Олеша писал своей матери о К.: «Я с ним поссорился лет семь тому назад, и с тех пор мы так и не сошлись. Иногда я грущу по этому поводу, иногда, наоборот, считаю, что Катаев плохой человек и любить его не надо. Тем не менее с ним связана заря жизни, мы вместе начинали».[47]47
  Цит. по: Гудкова В. В. Примечания // Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 463.


[Закрыть] Ср. в воспоминаниях И. Кичановой-Лившиц о М. Зощенко: «…для меня навсегда останется загадкой, почему <…> Ю. К. Олеша был почти до робости предан Катаеву».[48]48
  Кичанова-Лившиц И. // Воспоминания о Михаиле Зощенко. СПб., 1995. С. 445.


[Закрыть] И далее: «М. М. [Зощенко – Коммент. ] очень огорчало то обстоятельство, что Катаев отвернулся от Олеши, и он хотел их примирить. Катаев обижал, был резок с Олешей. М. М. рассказал <…>, как он шел с Олешей по улице и встретил Катаева. Он взял Олешу за руку и не дал ему сразу уйти. Но примирение не состоялось – Катаев резко свернул в сторону и пошел прочь»,[49]49
  Там же. С. 445.


[Закрыть] а также в неопубликованных мемуарах И. Я. Боярского: «В наших беседах [с Олешей – Коммент. ] я почувствовал, что между Юрием Карловичем и Валентином Петровичем Катаевым была старая, неуловимая для постороннего глаза вражда. Юрий Карлович очень часто порицал Катаева за его неуважительное отношение к себе, за присущие ему черты характера – скупость, высокомерие»[50]50
  Боярский И. Литературные коллажи // http://www.pereplet.ru/text/boyarskiy.html.


[Закрыть] и в воспоминаниях Б. Ямпольского, где рассказывается о том, как Олеша сообщил автору мемуаров «о каком-то очередном литературном сабантуе, обсуждавшем очередные исторические вопросы <…>:
  – Соболев бросал руководящие слова, хорошо поставленным голосом говорил Федин, и Катаев подкинул в общую упряжку свой грязный хвост».[51]51
  Ямпольский Б. Да здравствует мир без меня // Дружба народов. 1989. № 2. С. 157–158.


[Закрыть] В мемуарах Инны Гофф, в свою очередь, приведена такая реплика К. об авторе «Трех толстяков» и молодых писателях 1930-х гг.: «Олеша окружал себя шпаной, ему нравилось почитание… Он был как подсадная утка, – потом их сажали».[52]52
  Гофф И. На белом фоне. Рассказы. Воспоминания. М., 1993. С. 18.


[Закрыть] Может быть, не лишним будет добавить, что К. не выступал на вечере памяти Олеши, состоявшемся в июне 1962 г., в ЦДЛ.[53]53
  См.: Литература и жизнь. 1962. 7 июня. С. 2.


[Закрыть] Тем не менее, отвечая, в 1983 г., на вопрос интервьюера: «Кто был самым близким вашим другом?», К. назвал фамилию «Олеша».[54]54
  Известия. 1983. 8 октября. С. 3.


[Закрыть]


[Закрыть], а всего лишь ноль, зеро, знак пустоты, или в данном случае начало бесконечной колодезной пустоты, в глубине которой ничего невозможно было разглядеть, кроме мутного воздуха, туманно обещавшего вечную весну, где монотонно двигалась темная полоска – тень нашего длинного самолета.

Мы незаметно передвигались в среде, которая еще не может считаться небом, но уже и не земля, а нечто среднее, легкое, почти отвлеченное, где незаметно возникают изображения самого отдаленного прошлого, например футбольная площадка, лишенная травяного покрова, где в клубах пыли центрфорвард подал мяч на край, умело подхваченный крайним левым.

Крайний левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулся вперед – маленький, коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии, без пояса, нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный, вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте.

С поворота он бьет старым, плохо зашнурованным ботинком. Мяч влетает мимо падающего голкипера в ворота.{8}8
  Ср. описание этого же эпизода в записях Ю. Олеши: «Во время Олимпийских игр Одесского учебного округа состоялся, между другими состязаниями, также и финальный матч на первенство футбольных гимназических команд, в котором принял участие и я как один из одиннадцати вышедших в финал одесской Ришельевской гимназии. Я играл крайнего правого. Я загнал гол – один из шести, вбитых нами Одесской 4-й гимназии, также вышедшей в финал. После матча меня качали выбежавшие на поле гимназисты разных гимназий. Как видно, моя игра понравилась зрителям. Я был в белом – белые трусы, белая майка. Также и бутсы были белые при черных с зеленым бубликом вокруг икры, чулках».[55]55
  Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 288.


[Закрыть]


[Закрыть] Ворота – два столба с верхней перекладиной, без сетки.

Продолжая по инерции мчаться вперед, маленький ришельевец победоносно смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши самому себе:

– Браво, я!

(Вроде Пушкина, закончившего «Бориса Годунова». Ай да Пушкин, ай да сукин сын!{9}9
  Ср. в письме А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому (около 7.11.1825 г.): «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!».[56]56
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 10. Л., 1979. С. 146.


[Закрыть]


[Закрыть])

Как сказали бы теперь, «был забит завершающий победный гол» этого рядового гимназического матча, об окончании которого возвестил рефери сигналом принятого в то время трехзвучного судейского свистка.

Впрочем, нельзя сказать, что это был ничем не замечательный матч: в нем принимал участие тощий, золотушного вида ришельевец в пенсне на маленьком носике, будущая мировая знаменитость, центрфорвард сборной команды России, как сказали бы теперь – «нападающий века», «суперстар» мирового футбола, Богемский. Но тогда он был лишь старшеклассником и, надо сказать, прескверным учеником с порочной улыбочкой на малокровном лице.

Его имя до сих пор легенда футбола.{10}10
  Речь идет о Григории Григорьевиче Богемском (1895–1957), знаменитом футболисте, выступавшем за одесские клубы «Вега» и «Спортинг-клуб», чемпионе Российской империи 1913 г. См. о нем также в записях Ю. Олеши.[57]57
  Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 435–437.


[Закрыть]


[Закрыть]

В ту пору я тоже был гимназистом, посещал спортивную площадку и, подобно множеству моих сверстников, сочинял стишки и даже печатал их в местных газетах, разумеется бесплатно.

– Кто забил гол? – спросил я.

И тогда второй раз в жизни услышал имя и фамилию ключика. В первый раз я его, впрочем, не услышал, а увидел под стихами, присланными по почте для альманаха в пользу раненых, который я составлял по поручению редакции одной из газет. Можете себе представить, какую кучу стихотворного хлама обрушили на меня все городские графоманы: до сих пор помню одно стихотворение на военно-патриотическую тему, выведенное писарским почерком с нажимами и росчерками; в нем содержалось следующее бессмертное двустишие:

«Уланский конь скакает в поле по окровавленным телам».

Альманах не вышел ввиду затруднений военного времени, которые уже начали ощущаться.

Стихи же, привлекшие мое внимание, были написаны на канцелярской бумаге, уже вполне устоявшимся почерком: круглые крупные буквы с отчетливыми связками.{11}11
  Ср. у В. Ф. Огнева: «На другой день я читал крупный, аккуратный почерк Ю. Олеши».[58]58
  Огнев В. Ф. // Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975. С. 262.


[Закрыть]


[Закрыть] Они были подписаны полным именем и фамилией, уже и тогда ничем не отличаясь от тех факсимиле, которые мы привыкли теперь видеть под портретом на его посмертных книгах.

Тогда я никак не мог предположить, что маленький серый ришельевец, забивший левой ногой такой прекрасный гол, и автор понравившихся мне стихов – одно и то же лицо.

Мы учились в разных гимназиях. Все гимназисты нашего города за исключением ришельевцев носили форму черного цвета; ришельевцы – серого. Среди нас они слыли аристократами. Хотя их гимназия формально ничем не отличалась от других казенных гимназий и называлась Одесская первая гимназия, все же она была некогда Ришельевским лицеем и славилась тем, что в ее стенах побывали как почетные гости Пушкин, а потом и Гоголь{12}12
  А. С. Пушкин – в июле 1823 г., Н. В. Гоголь – зимой 1850–51 гг.


[Закрыть].

Я был в черной куртке, он – в серой.

Я подошел к нему, подбрасывая на тамбурине резиновый мячик{13}13
  В тамбурин (прообраз настольного тенниса) играли круглыми ракетками без ручек.


[Закрыть]. По моим вискам струился пот. Я еще не остыл после проигранной партии.

Я назвал себя. Он назвал себя. Так состоялось наше формальное знакомство. Мы оба были приятно удивлены. Мне было семнадцать, ему пятнадцать. Мне нравились его стихи, хотя они были написаны по моде того времени немножко под Северянина{14}14
  «Я писал под Игоря Северянина, манерно, глупо-изысканно <…> Катаев, к которому однажды гимназистом я принес свои стихи в весенний, ясный, с полумесяцем сбоку вечер. Ему очень понравились мои стихи, он просил читать еще и еще, одобрительно ржал. Потом читал свои, казавшиеся мне верхом совершенства. И верно, в них было много щемящей лирики… Кажется, мы оба были еще гимназисты, а принимал он меня в просторной пустоватой квартире, где жил вдовый его отец с ним и с его братом, – печальная, без быта квартира, где не заведует женщина. Он провожал меня по длинной, почти загородной Пироговской улице, потом вдоль Куликова поля, и нам открывались какие-то горизонты, и нам обоим было радостно и приятно».[59]59
  Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 171, 199.


[Закрыть] Адрес семьи К. в Одессе был: ул. Базарная, 4. Мать К., Евгения Ивановна Бачей, умерла в 1903 г. О ранних стихах Ю. Олеши см. в набросках мемуаров о нем вдовы, О. Г. Олеши-Суок: «Писать стихи начал мальчиком. Наиболее раннее было опубликовано в газете „Южный вестник“ 1915 г. под названием „Кларимонда“. К своим стихам относился почти враждебно, никогда их не вспоминал».[60]60
  Цит. по: Гудкова В. В. Примечания // Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 443.


[Закрыть] Приведем здесь одно из самых характерных для раннего Олеши ст-ний:[61]61
  РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр.386. Л. 4. об.


[Закрыть]
СИРЕНЕВОЕ РОНДО  Игорю Северянину.
По полям скитался целый день…Все вокруг так солнечно и молодо…А вдали, над дымом деревень,Разлилось сиреневое золото…Вдалеке кудрявится сирень,И сирень к груди моей приколота…Хорошо и сладостно и лень,И горит негаснущее золото…  1915. Август.


[Закрыть]. Теперь одному из нас восемьдесят, а другого вообще уже нет на свете. Он превратился в легенду. Но часть его души навсегда соединилась с моей: нам было суждено стать самыми близкими друзьями – ближе, чем братья, – и долго прожить рядом, развиваясь и мужая в магнитном поле революции, приближение которой тогда еще даже не предчувствовали, хотя она уже стояла у наших дверей.

Только что я прочел в черновых записях Достоевского: «Что такое время? Время не существует, время есть цифры, время есть отношения бытия к небытию»…

Я знал это уже до того, как прочел у Достоевского. Но каково? Более чем за сто лет до моей догадки о несуществовании времени! Может быть, отсюда моя литературная «раскованность», позволяющая так свободно обращаться с пространством.

Теперь плечом к плечу со своей женой я стоял среди старинного протестантского кладбища, где на небольших аккуратных могильных плитах были изваяны мраморные раскрытые книги – символы не дочитанной до конца книги человеческой жизни, – а вокруг живописно простирались вечнозеленые луга и пригорки чужой, но милой страны, и хотя весна еще не явилась, но ее вечное присутствие в мире было несомненно: всюду из-под земли вылезали новорожденные крокусы и мальчики бегали по откосам, запуская в пустынное, почти уже весеннее небо разноцветные – не совсем такие, как у нас в России, – бумажные змеи с двумя хвостами.

Я знал, что этот европейский ландшафт уже был когда-то создан в воображении маленького ришельевца.

Прижав к себе локоть жены, я наяву наблюдал этот ландшафт глазами, мокрыми от слез.

…Что-то я на склоне лет стал сентиментален…

Время не имеет надо мной власти хотя бы потому, что его не существует, как утверждал «архискверный» Достоевский{15}15
  К. (автоматически?) припоминает уничижительный эпитет, которым наделил Ф. М. Достоевского В. И. Ленин в письме к И. Ф. Арманд, оценивая роман В. Винниченко «Заветы отцов»: «…архискверное подражание архискверному Достоевскому».[62]62
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 48. М., 1970. С. 295.


[Закрыть]


[Закрыть]. Что же касается ассоциативного метода построения моих сочинений, получившего у критиков определение «раскованности», то это лично мое. Впрочем, как знать?

Может быть, ассоциативный метод давным-давно уже открыт кем-нибудь из великих и я не более чем «изобретатель велосипеда».

Глядя на бумажные змеи и на зеленые холмы, я подумал, что ту книгу, которая впоследствии получила название «Ни дня без строчки», ключик однажды в разговоре со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий на затрепанное латинское nulla dies sine linea, использованное древними, а вслед за ними и Золя; он хотел назвать ее «Прощание с жизнью», но не назвал, потому что просто не успел.{16}16
  Плакат с латинским изречением «Nulla dies sine linea» («Ни дня без строчки») висел у Эмиля Золя над камином. Когда К. писал «АМВ», он по-французски читал монографию Армана Лану «Бонжур, мсье Золя».[63]63
  См.: «Голубой фонарь вечной весны» // Советская культура. 1978. 4 августа. С. 4.


[Закрыть] 1-ое издание книги «Ни дня без строчки», составленной О. Г. Суок-Олешей, М. Громовым и В. Б. Шкловским на основе многолетних записей Ю. Олеши, вышло в 1965 г. Сам Олеша склонялся к заглавию «Слова, слова, слова»;[64]64
  См.: Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 210.


[Закрыть] ср. однако «катаевский» вариант заглавия с одной из поздних записей Олеши: «Прощание с миром».[65]65
  Там же. С. 440.


[Закрыть]


[Закрыть]

Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, «Вечная весна», а вернее всего «Алмазный мой венец», как в той сцене из «Бориса Годунова»{17}17
  См. эту сцену: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 5. Л., 1978. С. 283. Дополнительный смысловой оттенок заглавия катаевского произведения выявляется при чтении одного из эпизодов его романа «Разбитая жизнь, или волшебный рог Оберона» (1969–1972). Здесь рассказывается о том, как в детстве К. самостоятельно и с воодушевлением производил известный физический опыт с металлической проволокой и солью, наглядно иллюстрирующий явление кристаллизации. «Каждый раз, когда я читаю „Бориса Годунова“ и дохожу до того места, где Марина говорит своей горничной: „Алмазный мой венец“ – я вижу черный шкаф и на нем стакан с насыщенным раствором поваренной соли, а в этом растворе блестит уже совсем готовая коронка».[66]66
  Катаев В. П. Собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 8. М., 1985. С. 338.


[Закрыть]


[Закрыть], которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему, напрасно.

Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем, Марина советуется со своей горничной Рузей, какие надеть драгоценности.

«Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?» – «Позвольте, наперед решите выбор трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?» – «Алмазный мой венец». – «Прекрасно! Помните? Его вы надевали, когда изволили вы ездить во дворец. На бале, говорят, как солнце вы блистали. Мужчины ахали, красавицы шептали… В то время, кажется, вас видел в первый раз Хоткевич молодой, что после застрелился. А точно, говорят: на вас кто ни взглянул, тот и влюбился». – «Нельзя ли поскорей»…

Нет, Марине не до воспоминаний, она торопится. Отвергнута жемчужная нить, отвергнут изумрудный полумесяц. Всего не наденешь. Гений должен уметь ограничивать себя, а главное, уметь выбирать. Выбор – это душа поэзии.

Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто.{18}18
  Среди тех близких знакомых К., о ком он не пишет в «АМВ» – композитор Сергей Сергеевич Прокофьев (1891–1953), писатели Константин Георгиевич Паустовский (1892–1968) и Алексей Николаевич Толстой (1883–1945).


[Закрыть] Оставлен «Алмазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову.

Марина – это моя душа перед решительным свиданием. Но где этот фонтан? Не в парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший скульптор?

Я ошибся, думая, что на острове, омываемом теплым течением Гольфстрим – или, как его называли в старых гимназических учебниках, Гольфштрем, что мне нравится гораздо больше, – весна обычно является на глаза в феврале. Но был год дракона, в мире происходили ужасные события: войны, наводнения, землетрясения, извержения вулканов, авиационные катастрофы, эпидемии гонконгского гриппа, внезапные смерти…

Меня преследовали неудачи.

Баба-яга в докторском халате, сидевшая за письменным столом с тремя телефонами и аппаратом для измерения кровяного давления, даже не потрудилась меня исследовать. Она лишь слегка повернула узкое лицо к моей жене, окинула ее недобрым взглядом и категорически отказалась выдать справку о здоровье, а затем повернулась всем своим костлявым телом, пробормотав сквозь вставные зубы:

– Это не ему, а вам хочется попутешествовать. Лично я не рекомендую.

С этими словами она показала свою тощую спину, села верхом на веник и улетела в окно.

Я был настолько уверен в отличном состоянии своего здоровья, что, услышав роковой приговор врача, запрещавший нам лететь в страну вечной весны, сначала не поверил ушам, а потом едва не потерял сознание: все вокруг меня сделалось как при наступлении полного солнечного затмения. Если бы не клочок ваты, смоченный нашатырным спиртом, поднесенный к моим ноздрям чьей-то милосердной рукой, то я бы, чего доброго, хлопнулся в обморок.

К счастью, затмение постепенно заканчивалось, и в прояснившейся комнате явилась добрая фея, положила меня на клеенчатую лежанку, велела спустить штаны и как можно крепче поджать колени под живот. Фея была тоже в медицинском халате, но профессорском, более высокого ранга – белоснежно накрахмаленном, из-под которого виднелись оборочки нарядного платья и стройные, элегантно обутые ноги, – чуть было не написал «ножки», что было бы весьма бестактно по отношению к профессору.

Ее лицо было строго-доброжелательно, хотя и вполне беспристрастно. Не оборачиваясь, она повелительным жестом королевы протянула назад руку, в которой вдруг как бы сам собой очутился стерильный пакет с парой полупрозрачных хирургических перчаток. Она вынула одну из них и натянула на правую руку. Продолжая процедуру исследования, она осталась вполне довольной, по-королевски скупо улыбнулась, после чего уже ничто не могло помешать нам лететь…

Деревья мало знакомых мне пород, хотя среди них попадались пирамидальные тополя, как в Полтаве, стояли голые, по-зимнему черные. Судя по крокусам, весна уже была где-то совсем близко, рядом, на подходе. Это несомненно. Но что-то тормозило ее приближение, не давало ей наступить. О, проклятый год дракона! Все вокруг еще дышало мучительно медленно умирающей зимой.

В моем представлении Англия была страной мягкой зимы и ранней, очень-очень ранней, нежной весны. Вероятно, это всего лишь игра воображения.

Но неужели воображение не сильнее метеорологии?

Поэзия – дочь воображения. А может быть, наоборот: воображение – дочь поэзии. Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта{19}19
  Ср. у Е. Б. Рейна: «Я однажды спросил Валентина Петровича, почему он так и не выпустил книги стихов. Они ведь нравились Бунину, Мандельштаму, Багрицкому – это ли не путевка в поэзию! Престарелый Катаев только развел руками и вымолвил: „Не судьба“».[67]67
  Рейн Евгений. «Не судьба» // Арион. 2002. № 4. С. 72.


[Закрыть]


[Закрыть], поэзией прежде всего было ее словесное выражение, то есть стихи.

О, как много чужих стихов накопилось в моей памяти за всю мою долгую жизнь! Как я их любил! Это было похоже на то, что, как бы не имея собственных детей, я лелеял чужих. Чужие стихи во множестве откладывались в моем мозгу, в том его еще мало исследованном отделе, который называется механизмом запоминания, сохраняющим их навсегда наряду с впечатлениями некогда виденных картин, слышанной музыки, касаний, поцелуев, пейзажей, пробежавших за вагонным окном, различных элементов морского прибоя – его цвета, шума, подводного движения массы ракушек и камешков, многообразия его форм и цветов, его хрупкого шлейфа, временами закрывающего мокро-лиловый песок мировых пляжей Средиземного и Черного морей, Тихого и Атлантического океанов, Балтики, Ла-Манша, Лонг-Айленда…

Англия помещалась где-то среди слоев этих накоплений памяти и была порождением воображения некоего поэта, которого я буду называть с маленькой буквы эскесс{20}20
  Семен Иосифович (Осипович) Кесельман (Кессельман) (1889–1940), одесский поэт, некоторые свои стихи подписывавший псевдонимом «Эскесс» – «Эс». «Кес<ельман>».[68]68
  См.: Карпенко Ю. А. Ономастические загадки В. П. Катаева // Русская речь. 1984. № 4. С. 10.


[Закрыть] Ср. с шутливым псевдонимом, под которым И. Ильф и Е. Петров спрятали поэта Николая Тихонова в своем романе «Двенадцать стульев»: «Энтих».[69]69
  Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев. Первый полный вариант романа с комм. М. Одесcкого и Д. Фельдмана. М., 1997. С. 305.


[Закрыть] Имена Кесельмана и К. соседствуют в мемуарах Александра Биска: «Одним из самых слабых считался у нас [в литературном кружке „Среда“ – Коммент. ] Валентин Катаев: первые его вещи были довольно неуклюжи; я рад сознаться, что мы в нем ошиблись. <Не> все молодые писатели вышли на большую дорогу. Очевидно, кроме таланта нужно и счастье, и уменье подать себя. Что стало, например, с Семеном Кессельманом, очень талантливым поэтом, которого я лично ставил выше всех остальных? Он прекрасно умел передать чувство одиночества в большом городе».[70]70
  Цит. по: Азадовский Константин. Александр Биск и одесская «Литературка» // Диаспора. Новые материалы. I. Париж—СПб., 2001. С. 123.


[Закрыть] Ср. с автоаттестацией К. из альбома А. Крученых: «Нас в Одессе было трое „популярных“ поэтов: Багрицкий, Катаев, Олеша. На этой тройке Одесса и въехала в Москву».[71]71
  Цит. по: Сто альбомов (Коллекция А. Е. Крученых). Сообщ. Н. Г. Королевой // Встречи с прошлым. Вып. 3. М., 1980. С. 300.


[Закрыть]


[Закрыть], написавшего:

«Воздух ясен, и деревья голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам Англии веселой вновь трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крышей, гаснет в небе золотая гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь зажег решетчатый фонарь».{21}21
  Благодаря любезности С. З. Лущика, мы имеем возможность привести полный текст этого ст-ния С. Кесельмана 1914 г. по изд: Шелковые фонари: Стихи. Одесса, 1914. С. 24:
ЗИМНЯЯ ГРАВЮРАВоздух ясен и деревья голы,Хрупкий снег, – как голубой фаянс;По дорогам Англии веселойВновь трубит старинный дилижанс.Вечер тих. За дальней снежной крышейГаснет в небе золотая гарь;У таверны, над оконной нишейГном зажег решетчатый фонарь.У ворот звенит твоя коляска,Ты взошла на скользкое крыльцо, —У камина вспыхнувшая сказкаОзарила бледное лицо.Наше счастье юное так зыбкоВ этот зимний, в этот тихий час,Словно Диккенс с грустною улыбкойУ камина рассказал о нас.

[Закрыть]

Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить, «переночевал Диккенс», поразивший однажды воображение автора, а потом через его стихи поразил воображение многих других, в том числе и мое.

Не было вокруг ни хрупкого снега, похожего на голубой фаянс, ни старинного дилижанса, трубящего на дорогах Англии, совсем не показавшейся мне веселой, не было и гнома, зажегшего решетчатый фонарь. Но все эти элементы были мутно нарисованы синькой на веджвудском фаянсе во время нашего брекфеста в маленькой лондонской гостинице недалеко от Гайд-парка.

Мы видели очень быстрое движение автомобилей на хорошо накатанном бетонном шоссе с белыми полосами, которые через ровные промежутки вдруг резко обрубались, с тем чтобы через миг возникнуть снова и снова обрубиться. Мы видели по сторонам коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в то же время имеющие каждый какие-то неповторимые особенности своих деталей, как и те английские семейства, которые в них обитали.

В одном из промелькнувших домиков действительно над оконной нишей гном держал решетчатый фонарь.

Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотая гарь, и на ее фоне чернели рога араукарии.

Черные, как бы обугленные, деревья настолько мертвые, что, казалось, дальше так продолжаться не может и они должны или перестать существовать, или наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть.

А между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты, сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никаких листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а какие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечной весны.

Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны: трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки газопроводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения, иногда посеребренных… Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцатого века викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумира{22}22
  Ср.: «А над Невой – посольства полумира» (О. Мандельштам. «Петербургские строфы», 1913).


[Закрыть], владычицы морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс{23}23
  Карл Маркс (1818–1883) жил в Лондоне с 1849 г. и до самой своей смерти.


[Закрыть].

Движущиеся мимо прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображения, занятого воссозданием стихов все того же эскесса:

«Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над старой книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь»…{24}24
  Благодаря любезности С. З. Лущика, мы имеем возможность привести полный текст этого ст-ния С. Кесельмана по изданию: Огоньки. Литературно-художественный еженедельник. Одесса. 1918. 8 июня (27 мая). С. 1:
АГНЕССАЛишь только в сумраке закроют двериИ грусть моя сольется с полутьмой,Из синевы далеких повечерийПлывет в мечтах старинный Кентербери,Засыпан белой английской зимой.Я вижу Вас, притихшая Агнесса,И розы платья Вашего цветутТо в церкви, где звенит простая месса,То у камина, где школяр-повесаВ скрипучем кресле учит скучный ut.Я помню голос нежный и несмелый,Каштанов треск на золотых дровах,Когда померкнет день оледенелый, —И ветвь темнозеленую омелыНад очагом веселым Рождества.Вы плачете, Агнесса, Вы поетеО юности фарфоровой, – как встарь,Мелькают дни в стремительном полете:Над книгой сказок в ветхом переплетеВесна качает голубой фонарь…Все тише песня синих повечерий;В глухом снегу сверкающей пургиВсе призрачней старинный Кентербери.Бледнеет ночь, – и у стеклянной двериЯ слышу Ваши тихие шаги.

[Закрыть]

Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не было никакого дела до Бирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти миль в час.

Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом в пору моей юности.

Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в «дорогом районе», но во втором дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был замечательный пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина{25}25
  Предреволюционные стихи Игоря Северянина (1887–1941) настолько часто подвергались пародированию, что это дало повод современной исследовательнице назвать Северянина «пародической личностью».[72]72
  Кушлина О. Б. Уж не пародия ли он? // Русская литература ХХ века в зеркале пародии: Антология. М., 1993. С. 117–118.


[Закрыть]


[Закрыть]:

«Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет один эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный процесс сначала так, а после по-собачьи»…

Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина{26}26
  Манера Игоря Северянина читать стихи описана, например, в мемуарах Б. К. Лившица: «Как известно, он пел свои стихи – на два-три мотива из Тома: сначала это немного ошарашивало, но, разумеется, вскоре приедалось».[73]73
  Лившиц Б. К. Полутороглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989. С. 457.


[Закрыть] В своей пародии С. Кесельман вышучивает не какое-то конкретное поэтическое произведение Северянина, но сюжеты и экзотический словарь сразу нескольких его ст-ний. Ср., например, в северянинском «Грандиозе» (1910): «Все наслажденья и все эксцессы // Все звезды мира и все планеты // Жемчужу гордо в свои сонеты, – // Мои сонеты – колье принцессы!», а также в его ст-нии «Письмо из усадьбы» (1910), написанном от лица истомившейся по любовнику женщины. Упомянем также о юмористическом рассказе С. Кесельмана «Муж», где сходная ситуация описана от лица любовника.[74]74
  См.: Молодой журнал. Одесса. 1913. № 1. С. 44–46.


[Закрыть] В этом же номере «Молодого журнала» были помещены «Литературные заметки» Г. Цагарели, где творчество Кесельмана характеризовалось следующим образом: «…несмотря на молодость поэта С. Кесельмана, в его стихах можно найти все признаки наличности поэтического темперамента и художественного чутья автора. Обстановка поэзии С. Кесельмана: вечер, сумерки. В полумгле неясные очертания предметов, людей, притихшие звуки. Я люблю стихи С. Кесельмана за их нежность, временами доходящую до сентиментальности, за тонкий, покрытый полупрозрачной дымкой рисунок».[75]75
  Там же. С. 51.


[Закрыть]


[Закрыть], растягивая гласные и в наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных словах «сладостный процесс» его глаза делались иронично-маслеными, как греческие маслины.

Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жаркий летний день в полутемном зале литературного клуба, в просторечии «литературки»{27}27
  Подробнее о «Литературке» (Одесском Литературно-Артистическом обществе) см., например, Азадовский Константин. Александр Биск и одесская «Литературка» // Диаспора. Новые материалы. I. Париж—СПб., 2001. «Кружок молодых поэтов» был организован журналистом и фельетонистом Петром Моисеевичем Пильским (1879–1941), который 27 мая 1914 г. напечатал в одесских газетах следующее объявление: «Поэтам Одессы. Этой зимой возникла мысль об устройстве вечера молодых поэтов юга <…>. Я прошу молодых поэтов собраться в литературном клубе сегодня в 9 час. вечера».[76]76
  Цит. по: Лущик С. У истоков южно-русской литературной школы // Дерибасовская-Ришельевская. Одесский альманах. 2002. № 10. Одесса, С. 195.


[Закрыть] 15 июня 1914 г. состоялся вечер «Кружка молодых поэтов» в курзале Хаджибейского лимана (дачное место под Одессой).


[Закрыть], куда Петр Пильский, известный критик, пригласил через газету всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить их напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои стихи в летних театрах.

Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Нильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных.

На этом отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицеловом{28}28
  История знакомства К. с Э. Багрицким подробно описана К. в мемуарном очерке «Встреча».[77]77
  См.: Катаев В. П. // Эдуард Багрицкий. Альманах. М., 1936.


[Закрыть] Эдуард Григорьевич (Годелевич) Багрицкий (наст. фамилия Дзюбин, 1895–1934), был одним из ближайших друзей К. одесского периода. Согласно воспоминаниям С. Г. Гехта, Багрицкий «читал наизусть <…> стихи В. Катаева, которые вряд ли помнит сам Катаев».[78]78
  Гехт С. // Эдуард Багрицкий. Альманах. М., 1936. С. 239.


[Закрыть] Однако в 1935 г. К. говорил Г. И. Полякову, что Багрицкий «мог сделать безумную гадость человеку, ничего ему не сделавшему».[79]79
  Спивак М. Л. Посмертная диагностика гениальности. Э. Багрицкий, Андрей Белый, В. Маяковский в коллекции Института мозга (материалы из архива Г. И. Полякова). М., 2001. С. 140.


[Закрыть] Над своим программным ст-нием «Птицелов» Багрицкий работал с 1918 по 1926 г. Ср. также в его автобиографической поэме «Февраль» (1933–1934): «Как я, рожденный от иудея, // Обрезанный на седьмые сутки, // Стал птицеловом – я сам не знаю!». Заглавие «Птицелов» носит одна из главок мемуаров о Багрицком К. Г. Паустовского.[80]80
  См.: Паустовский К. Г. // Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 47.


[Закрыть]


[Закрыть] и подружился с ним на всю жизнь. Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Перед ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне со шнурком и треснувшим стеклом.

Рядом с ним всегда сидел ироничный эскесс.

Я думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Александра Блока, однажды похвалившего его стихи.{29}29
  Ср. у Ю. Олеши: «Также был еще в Одессе поэт Семен Кессельман, о котором среди нас, поэтов более молодых, чем он, ходила легенда, что его похвалил Блок… Этот Кессельман, тихий еврей с пробором лаковых черных волос…».[81]81
  Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 115.


[Закрыть] Вдова С. Кесельмана уверяла, «что никогда не слышала от мужа о блоковском письме: „Не может быть, чтобы он не сказал бы ей об этом“ (разговор 27 июля 1978)».[82]82
  Сообщено С. З. Лущиком.


[Закрыть]


[Закрыть]

Несмотря на его вечную иронию, даже цинизм, у него иногда делалось такое пророческое выражение лица, что мне становилось страшно за его судьбу.

Его мама боготворила его. Он ее страстно любил и боялся. Птицелов написал на него следующую эпиграмму:

«Мне мама не дает ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар любовный; мой Сема должен быть как камень хладнокровный, мамашу слушаться и не кричать со сна».{30}30
  Эту эпиграмму приводит в своих воспоминаниях об Э. Багрицком и З. Шишова: «Об одесском поэте Семене К., который появлялся в обществе исключительно об руку с мамашей, Эдя написал: [далее следует текст эпиграммы – Коммент. ]».[83]83
  См.: Шишова З. К. // Эдуард Багрицкий. Альманах. М., 1936. С. 198.


[Закрыть]


[Закрыть]

Он действительно не пил вина, и у него не было явных любовных связей, хотя он был значительно старше всех нас, еще гимназистов.

Одно из его немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понравилось Блоку) считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как молитву:

«Прибой утих. Молите бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста дорога по мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь по облакам. Какие сны в открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны пропасти морские. Но знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и носят звезды над водой»…{31}31
  Благодаря любезности С. З. Лущика, мы имеем возможность привести полный текст этого ст-ния С. Кесельмана 1913 г. по изданию: Одесские новости. 1915. 22 марта (4 апреля). С. 2 (возможно, К. предположил, что именно это ст-ние понравилось Блоку потому, что оно позднее было перепечатано в известном петроградском журнале: Новый Сатирикон. 1916. № 49 (1 декабря). С. 5):
СВЯТОЙ НИКОЛАЙПрибой утих. Молите Бога,Чтоб был обилен наш улов.Страшна и пениста дорогаПо мутной зелени валов.Печальны песни нашей воли,Простор наш древен и велик,Но нас хранит на зыбком полеПрибитый к мачте темный лик.Туманны утрение зори,Плывет сентябрь по облакам;Какие сны на синем мореПриснятся темным рыбакам?Темна и гибельна стихия,Но знает кормчий наш седой,Что ходят по морю святыеИ носят звезды над водой.

[Закрыть]

У меня уже начала разрушаться память, и некоторые волшебные строчки выпали из полузабытых стихов, как кирпичи из старинных замков эпохи Возрождения, так что пришлось их заменить другими, собственного изготовления. Но, к счастью, лучшие строчки сохранились.

…еще там упоминался святой Николай с темным ликом и белой бородой, покровитель моряков и рыбаков…

Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми бедными ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам, и нам снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то далеко за Дофиновкой, ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Вегу, Сириус, Венеру, Полярную звезду… Настало время, и мы все один за другим покинули родовой город в поисках славы. Один лишь эскесс не захотел бросить свой полуподвал, свою стареющую маму, которая привыкла, астматически дыша, тащиться с корзинкой на Привоз за скумбрией и за синенькими, свой город, уже опаленный огнем революции, и навсегда остался в нем, поступил на работу в какое-то скромное советское учреждение, кажется даже в губернский транспортный отдел, называвшийся сокращенно юмористическим словом «Губтрамот»{32}32
  На самом деле, после революции С. Кесельман работал юрисконсультом в одесском Гостиничном тресте.


[Закрыть], бросил писать стихи и впоследствии, во время Великой Отечественной войны и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском концлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный черный дым…{33}33
  С. Кесельман умер своей смертью, от сердечной болезни, перед войной. В начале оккупации вдова поэта, Милица Степановна Зарокова, опасаясь надругательства над могилой мужа, убрала с кладбища и спрятала надгробную табличку с именем Кесельмана. Мать поэта скончалась задолго до этого, не позднее самого начала 1930-х гг.[84]84
  Сообщено С. З. Лущиком.


[Закрыть]


[Закрыть]

…теперь из всей нашей странной республики гениев, пророков, подлинных поэтов и посредственных стихотворцев, ремесленников и неудачников остался, кажется, я один. Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет возврата…

…нет возврата!

…Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я обречен никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми гениями из других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между поэтами дружба – это не что иное, как вражда, вывернутая наизнанку.

Не могу взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего дам им всем прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенные слова: ключик, птицелов, эскесс… Исключение сделаю для одного лишь Командора{34}34
  Владимира Владимировича Маяковского (1893–1930), чей «псевдоним» в «АМВ», по замечанию современного исследователя, отразил сочетание в Маяковском «бендеровского озорства с величественностью Каменного Гостя».[85]85
  Ронен О. «Инженеры человеческих душ»: к истории изречения // Лотмановский сборник. 2. М., 1997. С. 393.


[Закрыть] В «АМВ» о В. Маяковском говорится часто, но понемногу, вероятно, потому, что до этого он уже побывал одним из главных героев катаевской «Травы забвенья».[87]87
  Катаев Валентин. Трава забвенья. М., 2000.


[Закрыть] О портрете Маяковского в «Траве забвенья» не жаловавшая Катаева Л. Ю. Брик писала Эльзе Триоле (6.5.1967 г.): «Все наврано!! Все абсолютно не так».[88]88
  Лиля Брик – Эльза Триоле. Неизданная переписка. (1921–1970). М., 2000. С. 510.


[Закрыть] См. также иронические строки из ст-ния Маяковского «Соберитесь и поговорите-ка» (1928): «Мы знаем, // чем // фарширован Катаев, // и какие // формы у Катаева», а также реплику Маяковского об очерке К. «То, что я видел»,[89]89
  Литературная газета. 1929. № 11.


[Закрыть] прозвучавшую в выступлении поэта на дне комсомола Красной Пресни 25 марта 1930 г.: «Очень часто говорят, что писатель должен войти в производство, а для этого какой-нибудь Катаев покупает за сорок копеек блокнот, идет на завод, путается там среди грохота машин, пишет всякие глупости в газете и считает, что он свой долг выполнил. А на другой день начинается, что это – не так и это – не так».[90]90
  Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: в 13-ти тт. Т. 12. М., 1959. С. 426.


[Закрыть] Несмотря на столь жесткую критику, К. все же отстаивал свой очерк. См. его записку в изд-во «Земля и Фабрика»: «В РИО Зиф’а. Согласен на перепечатку очерка „То, что я видел“ в сборнике о социалистическом соревновании. Валентин Катаев».[91]91
  ИМЛИ. Ф. 107. Оп. 1. Ед. хр. 22.


[Закрыть] По сведениям, исходящим от недоброжелателей К., в последний вечер жизни автора «Во весь голос» К. «подсказал Маяковскому выход», «крикнув ему вслед: „Не вздумайте повеситься на подтяжках!“».[92]92
  Гофф И. На белом фоне. Рассказы. Воспоминания. М., 1993. С. 21.


[Закрыть]


[Закрыть]. Его буду писать с большой буквы, потому что он уже памятник и возвышается над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как бы некое заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного города.{35}35
  Аллюзия на поэтический цикл В. Маяковского «Париж» (1924–25). В 1925 г. этот цикл вышел отдельной книжкой, причем на обложке работы А. М. Родченко было помещено крупное фото Эйфелевой башни.


[Закрыть]

А, например, щелкунчик{36}36
  Осип Эмильевич Мандельштам (1891–1938). Его отношение к К. было, по-видимому, двойственным. С одной стороны, в своей «Четвертой прозе» (1929/30) О. Мандельштам назвал К. «мерзавцем».[93]93
  См.: Мандельштам О. Э. Шум времени. М., 2002. С. 166.


[Закрыть] С другой стороны, согласно воспоминаниям Н. Я. Мандельштам, «О. М. хорошо относился к Катаеву: „В нем есть настоящий бандитский шик“, – говорил он».[94]94
  Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 298.


[Закрыть] Ср. в конспекте, который Н. А. Подорольский вел на вечере К. 14.03.1972 г.: «С Мандельштамом дружили».[95]95
  ОР РГБ. Ф. 831. Карт. 3. Ед. хр. 64.


[Закрыть] Заслуживает быть упомянутым то обстоятельство, что в 1930-е гг. К. помогал семье Мандельштамов материально. Свидетельство В. В. Шкловской-Корди: «Осип Эмильевич говорил Катаеву: „Почему ты так… Назначь мне сто рублей в месяц. Тебе это ничего не стоит. Но регулярно. Чтобы мне не просить каждый раз“».[96]96
  Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. М., 2002. С. 108.


[Закрыть] В письме-доносе Н. И. Ежову от 16.3.1938 г. ген. секретарь СП СССР В. П. Ставский сообщал: «Его [Мандельштама – Коммент. ] поддерживают, собирают для него деньги, делают из него „страдальца“ – гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин КАТАЕВ, И. ПРУТ и другие литераторы, выступали остро».[97]97
  Цит. по: Поляновский Э. Гибель Осипа Мандельштама. СПб. – Париж, 1993. С. 126.


[Закрыть] Появление в «АМВ» прозвища Мандельштама вслед за прозвищем Маяковского было «предсказано» в «Траве забвенья», где описана встреча этих двух поэтов в магазине Елисеева: Мандельштам «был в этот момент деревянным щелкунчиком с большим закрытым ртом, готовым раскрыться как бы на шарнирах и раздавить Маяковского, как орех».[98]98
  Катаев Валентин. Трава забвенья. М., 2000. С. 360.


[Закрыть]


[Закрыть] будет у меня, как и все прочие, с маленькой буквы, хотя он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не поделаешь: он сам однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в автобиографическом стихотворении с маленькой буквы:

«Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. Ох, как крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистеть скворцом, заесть ореховым пирогом… Да, видно, нельзя никак».{37}37
  Приводимое К. стих. О. Мандельштама 1930 г. на самом деле обращено к жене, Надежде Яковлевне Мандельштам (урожд. Хазиной) (1899–1980).


[Закрыть]

Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедший щелкунчик, дружок, дурак.

Ю. О. я уже назвал ключиком. Ведь буква Ю – это, в конце концов, и есть нечто вроде ключика. А остальные прописные О иллюминаторов были заглавные буквы имен его матери и жены.{38}38
  Ольги Владиславовны Олеша и Ольги Густавовны Суок (о ней см. коммент. {332}332
  Суок Серафима Густавовна (1902–1982) – гражданская жена Ю. Олеши, а с 1922 г. – Владимира Нарбута, а потом Н. И. Харджиева, а еще потом (с 1956 г.) – В. Б. Шкловского. Ее сестра Лидия Густавовна Суок (1896–1969) была женой Э. Багрицкого. Сестра Ольга Густавовна (1899–1978) – женой Ю. Олеши. М. О. Чудакова, автор книги об Олеше, которая не понравилась Ольге Густавовне, приводит ее реплику, прозвучавшую в разговоре с исследовательницей 29.2.1972 г.: «– Я уверена, что и Катаев вступится… Он очень любил Олешу».[409]409
  Чудакова М. О. Литература советского прошлого. М., 2001. С. 77.


[Закрыть] 9 марта 1930 г. Олеша писал О. Г. Суок: «Не обижай Симу. Я ее очень люблю. Вы две половинки моей души».[410]410
  Цит. по: Гудкова В. Ю. Олеша и В. Мейерхольд в работе над спектаклем «Список багодеяний». М., 2002. С. 137.


[Закрыть] См. портрет Серафимы Суок в рассказе К. «Бездельник Эдуард»: «…прелестная девятнадцатилетняя шатенка <…> со смуглыми обнаженными руками и завитками распущенных волос».[411]411
  Катаев Валентин. Бездельник Эдуард. М.—Л., 1925. С. 11, 12.


[Закрыть] См. в этом же рассказе идиллическое изображение отношений Олеши и Серафимы Суок: «Симочка подсела на клеенчатый диван к своему лирику, и они долго полулежали, опутанные голубоватым табачным дымом».[412]412
  Там же. С. 13.


[Закрыть] О реакции Серафимы Суок на «АМВ» см. в мемуарах В. Ф. Огнева: «Прочитав „Алмазный мой венец“, С. Г. <…> плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что „пойдет бить ему морду“. Вытерев нос и сразу перестав плакать, С. Г. сказала: „Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя“».[413]413
  Огнев В. Ф. Амнистия таланту. Блики памяти. М., 2001. С. 259.


[Закрыть] В этих же воспоминаниях описаны поздние визиты Олеши к Шкловским: «Юрий Олеша появлялся на Черняховского [у Шкловских – Коммент. ] не часто. Но паника в семье Шкловских была большая. Витя, открыв дверь, спрашивал: „Ты к Симе?“ – и уходил в кабинет, плотно прикрыв дверь. Нервничал. Из другой комнаты доносился разговор. Громкий – Симочки, тихий – Олеши. Минут через пять Олеша выходил в коридор, брезгливо держа в пальцах крупную по тем временам купюру. Сима провожала его заплаканная».[414]414
  Там же. С. 252.


[Закрыть]


[Закрыть]).


[Закрыть]

Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода людей, отмеченных божественным даром жить только воображением.

Мы были из этой породы.

Подобно донне Анне, скрестившей на сердце руки, мы видели неземные сны{39}39
  «Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, // Донна Анна видит сны…» (Ал. Блок. «Шаги Командора», 1912). Цитата из этого блоковского ст-ния (ключевого подтекста сразу нескольких эпизодов «АМВ») в данном случае предсказывает появление Э. Багрицкого уже в следующем абзаце произведения К. Чтение Багрицким «Шагов Командора» описано многими мемуаристами, например, Г. Н. Мунблитом: «Прочел он „Шаги командора“, в которых по-блоковски волшебно и страшно описаны последние часы „познавшего страх“ Дон-Жуана. В тех местах, где, словно звон погребального колокола, повторяется имя донны Анны, Багрицкий понижал голос и почти пел, раскачиваясь и притоптывая ногой».[99]99
  Мунблит Г. Н. Рассказы о писателях. М., 1989. С. 31.


[Закрыть]


[Закрыть], но, проснувшись, тотчас забывали их. Забытые сновидения, как призраки, являлись в наших стихах, и трудно было понять, из каких глубин сознания они взялись.

…некогда, давным-давно, еще до первой мировой войны, до моего знакомства с ключиком, птицелов стоял на сцене дачного театра.{40}40
  В своей автобиографии Э. Багрицкий сообщает, что стихи он «начал писать» в 1912–1913 гг.[100]100
  См.: Багрицкий Э. Стихотворения и поэмы. СПб., 2000. С. 229.


[Закрыть] Однако те два ст-ния, которые цитирует далее К., написаны в 1915 г. Речь в этом эпизоде «АМВ» идет о 1914 г.


[Закрыть] Отсутствие гимназического пояса, а также гимназическая куртка со светлыми пуговицами, обшитыми для маскировки серой материей, делали его похожим на выгнанного ученика или экстерна: предосторожность не лишняя, так как учащимся средних учебных заведений строго запрещались публичные выступления. За это беспощадно выгоняли с волчьим билетом.{41}41
  Ср. в мемуарах Б. Б. Скуратова о том, как они с Э. Багрицким посещали одесскую пивную, «обмотав пуговицы ученических тужурок специально изготовленными черными коленкоровыми лентами и запрятав подальше форменные фуражки».[101]101
  Скуратов Б. // Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 47.


[Закрыть] В мемуарном очерке К. «Встреча» молодой Багрицкий предстает «юношей в форменной куртке с отрезанными пуговицами».[102]102
  Катаев В. П. // Эдуард Багрицкий. Альманах. М., 1936. С. 177.


[Закрыть]


[Закрыть]

Я тоже участвовал в «вечере молодых поэтов», происходившем днем, и так же, как и птицелов, скрывал, что я гимназист. Наш товарищ из аристократов, барон-фон{42}42
  По-видимому, катаевский приятель Владимир фон Дитрихштейн (1889–1967). Его шаржированный портрет см.: «Трава забвенья».[87]87
  Катаев Валентин. Трава забвенья. М., 2000.


[Закрыть] С. 226–228.


[Закрыть], одолжил мне свою визитку, шелковый галстук с модным рисунком «павлиний глаз», и я со своей головой, стриженной под нуль, выглядел чучело чучелом.

– Нам с башен рыдали церковные звоны, для нас подымали узорчатый флаг, а мы заряжали, смеясь, мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг{43}43
  Чуть более обширный отрывок из этого, по-видимому, не сохранившегося ст-ния Э. Багрицкого 1912 или 1913 г. приведен в мемуарах К., напечатанных в сборнике: Эдуард Багрицкий. Альманах. М., 1936. С. 182.


[Закрыть], – рыча и брызгая слюной, выкрикивал птицелов в полупустой, полутемный зал, освещенный стрелами летнего солнца, бившего сквозь дощатые стены и дырочки от выпавших сучков.

Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как у борца, косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове «смеясь» обнаруживал отсутствие переднего зуба{44}44
  Ср. в мемуарах З. Шишовой: «У Багрицкого было всего три изъяна: не хватало переднего зуба, не сгибался палец на правой руке и щеку пересекал шрам („фистула“ – знали мы, „сабельный шрам“ – думали девушки)»[103]103
  Шишова З. К. // Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 67.


[Закрыть] и А. Штейнберга: «…на ржавой кровати в белом войлочном ламаистском халате, как буддийский монах из Тибета, поджав под себя ноги, сидел громадного размера мужчина с огромной копной волос цвета перца-соли и с выбитым передним зубом».[104]104
  Штейнберг А. К верховьям. М., 1997. С. 303.


[Закрыть]


[Закрыть]. Слова «чертили ударами шпаг» он подкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям балаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой{45}45
  Ср. с описанием манеры чтения стихов молодым Э. Багрицким в мемуарах П. Ершова: «Багрицкий <…> охотно и блестяще читал свои поэмы (у него и лирические стихи превращались в поэмы), широко размахивая рукой, подчеркивая музыку стиха <,> особо скандируя».[105]105
  Ершов П. Одесская «Зеленая лампа». Из воспоминаний // Новое русское слово. Нью-Йорк. 1951. 21 января. С. 3.


[Закрыть]


[Закрыть], и даже как бы слышался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то башен – по всей вероятности, зубчатых – и прочей, как я понял впоследствии, «гумилятины»{46}46
  Упрек, которым советские критики отделывались от ранних стихов автора «Смерти пионерки». Ср. с признанием самого Э. Багрицкого, сделанным С. И. Липкину в 1920-м г.: «Я его любил, но теперь с ним прощаюсь, другая жизнь у нас, хочу ею дышать».[106]106
  Липкин С. И. Страничка автобиографии // Липкин С. И. Декада. М., 1990. С. 7.


[Закрыть] См. также в «Стихах о поэте и романтике» (1925) Багрицкого: «Депеша из Питера: страшная весть // О черном предательстве Гумилева».


[Закрыть].

Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, которая была для меня недоступна.{47}47
  Ср., например, у А. Биска: «Самым талантливым мы считали Багрицкого, мы все увлекались его первыми стихами, в них было много силы и красок, бесшабашной удали»[107]107
  Цит. по: Азадовский Константин. Александр Биск и одесская «Литературка» // Диаспора. Новые материалы. I. Париж—СПб., 2001. С. 122.


[Закрыть] и у А. Е. Адалис: «В юности, в Одессе, Эдя считался нашим главарем».[108]108
  Адалис А. // Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М., 1973. С. 256.


[Закрыть]


[Закрыть] Это были поэты более старшего возраста, в большинстве своем декаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека – сына банкира, мецената и дилетанта – для этой элиты выпускались альманахи квадратного формата, на глянцевой бумаге, с шикарными названиями «Шелковые фонари», «Серебряные трубы», «Авто в облаках»{48}48
  «Шелковые фонари» (1914), «Серебряные трубы» (1915), «Авто в облаках» (1915) – во всех этих одесских альманахах (кроме первого) Э. Багрицкий печатал свои стихи.


[Закрыть] и прочее в этом роде. В эти альманахи, где царили птицелов и эскесс как звезды первой величины, мне с моими реалистическими провинциальными стишками ходу не было.

Еще бы! Они даже свою группу называли «Аметистовые уклоны». Где уж мне!

– Когда наскучат ей лукавые новеллы и надоест лежать в плетеных гамаках, она уходит в порт смотреть, как каравеллы из дальних стран плывут на темных парусах, – читал птицелов с упоением свою знаменитую «Креолку», – от старых кораблей так смутно пахнет дегтем…{49}49
  Неточно цитируется ст-ние Э. Багрицкого «Креолка» 1915 г. (в котором, отметим, появляется «смеющийся мулат»; эти строки К. намеренно (?) не цитирует. В одной из последующих сцен «АМВ» поэзия Багрицкого будет сопоставлена с поэзией Б. Пастернака – «мулата»).


[Закрыть]

И прочее.

Видимо, все это он позаимствовал из пиратских романов Стивенсона{50}50
  Ср. в рассказе К. «Бездельник Эдуард» об излюбленном времяпрепровождении Э. Багрицкого: «…он совершенно не вставал с постели, с утра до ночи читал романы Стивенсона, отрываясь от чтения лишь для еды».[109]109
  Катаев Валентин. Бездельник Эдуард. М.—Л., 1925. С. 17.


[Закрыть]


[Закрыть], которые читал на уроках, пряча под парту журнал «Мир приключений».

Несмотря на всю мою приверженность к русской классической литературе, поэзии Кольцова, Некрасова, Никитина, не говоря уж о Пушкине и Лермонтове, несмотря на увлечение Фетом, Полонским, впоследствии Буниным, я не мог не восхищаться и даже завидовать моему новому другу, романтической манере его декламации, даже его претенциозному псевдониму, под которым писал сын владельца мелочной лавочки на Ремесленной улице. Он ютился вместе со всеми своими книгами приключений, а также толстым томом «Жизни животных» Брема – его любимой книгой{51}51
  «Крепче Майн-Рида любил я Брэма! // Руки мои дрожали от страсти, // Когда наугад раскрывал я книгу… // И на меня со страниц летели // Птицы, подобные странным буквам, // Саблям и трубам, Шарам и ромбам» (Из поэмы Э. Багрицкого «Февраль», 1933–1934).


[Закрыть] – на антресолях двухкомнатной квартирки (окнами на унылый, темный двор) с традиционной бархатной скатертью на столе, двумя серебряными подсвечниками и неистребимым запахом фаршированной щуки.{52}52
  Ср. в записях Ю. Олеши: «…мне вспомнилась его затхлая еврейская квартира в Одессе, с большими и неуютными предметами мебели, с клеенкой на обеденном столе и окнами, выходящими в невеселый двор <…> Багрицкий болел бронхиальной астмой, унаследованной им от отца, разорившегося, а может быть, не успевшего разбогатеть торгового маклера, которого я видел только один раз, выходящим из дверей с керосиновой лампой в руках».[110]110
  Олеша Ю. К. Книга прощания. М., 2001. С. 170.


[Закрыть] Ср., однако, в записях Г. И. Полякова об имущественном положении отца поэта, Годеля Дзюбина (втор. половина 1860-х – 1919?): «Семья была средней зажиточности, с достатком, имелась домашняя работница».[111]111
  Спивак М. Л. Посмертная диагностика гениальности. Э. Багрицкий, Андрей Белый, В. Маяковский в коллекции Института мозга (материалы из архива Г. И. Полякова). М., 2001. С. 91.


[Закрыть] Ср. также в мемуарах Б. В. Бобовича: «Жили Дзюбины на Ремесленной улице в маленькой двухкомнатной квартире, уютной, хорошо прибранной».[112]112
  Бобович Б. Эдуард Багрицкий. К 75-летию со дня рождения // Книжное обозрение. 1970. № 44. С. 10.


[Закрыть]


[Закрыть]

Его стихи казались мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением.

– Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у безмолвной пещеры: Дионис! Дионис! Дионис! – декламировал он на бис свое коронное стихотворение…