Текст книги "Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски"

Автор книги: Валентин Фалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Дальше все завертелось в завидном темпе. Пару дней спустя митрополит Питирим передал мне освященные патриархом соображения. Сразу сел за записку генеральному. Не буду связывать себя просьбами, как они доведены до моего сведения. Подведение черты под трудным, часто бессмысленно жестоким прошлым требует назвать многое не иносказательно, а собственными именами. Если не решиться на это сейчас, задачу придется отставить, и надолго.

Не превращать отделение церкви от государства в отчуждение от общества, не подвергать ее остракизму. Юбилей должен отмечаться как крупнейшее национальное событие и важная веха в истории цивилизации. Поэтому можно было бы только приветствовать, если бы на торжества в Москву прибыли высокие представители различных религиозных общин из советских регионов, а также из-за рубежа. Церковь вправе получить в свое распоряжение Большой театр, а не концертный зал в гостинице «Россия», который ей навязывали. Надо предусмотреть трансляцию торжеств по центральному советскому телевидению на страну и за границу, а не открывать торги по лицензии на съемку с тем, чтобы прокрутить репортажи перед любопытными чужестранцами. Дать верующим возможность почтить своих святых и поклониться святыням.

Если, однако, этим ограничиться, урок не был бы выполнен. Юбилей нельзя уподобить фейерверку: просиял луч и дальше снова беспросвет. Справедливость требовала возвращения православию уцелевших культовых сооружений. Само собой разумеется, подлежали восстановлению права церкви на Киево-Печерскую лавру и прочие памятники, возникшие у мест, где совершался первый обряд крещения Руси. В лоно церкви должны были вернуться библиотеки, реликвии, мощи святых, отнятые у нее в основном в двадцатые годы под флагом «национализации» и борьбы с мракобесием.

Риск был, и большой. Я отдавал себе в этом отчет. Примкни М. Горбачев к фракции демагогов, кои безбожие отождествляли с обгаживанием всего святого, а свободу совести с бессовестностью, мне бы несдобровать. Купали бы меня до посинения в ледяной политпроруби. В те годы наши правители хороводов с князьями церкви еще не водили, свечей перед иконами в храмах не жгли, благословений не испрашивали. Религия оставалась, по канонам ультрадогматиков, «опиумом для народа». Ну а распространители подобного зелья и их «покровители» не могли рассчитывать на милое обхождение. Если угодно, моя записка была тестом для партийного и государственного руководства, проверкой серьезности саженными буквами начертанных лозунгов, суливших приоритет гуманности над догмами и «измами».

Оригинал записки пребывает где-то в президентском архиве. Копию я в свое время отдал Харчеву, чтобы сверял, где дело движется и где пробуксовывает. Председателя Комитета по делам культов съели вскорости после торжеств. Возвращение его на дипломатическое поприще сорвалось, хотя я приложил немало усилий, чтобы не пропал человек, коему не чужды были такие понятия, как мужество и гражданский долг. Обрушившиеся в 1991 году события разметали нас всех, и я вообще потерял Харчева из виду.

«Когда-нибудь монах трудолюбивый найдет мой труд усердный...» – как кудесник слова А. Пушкин записал в «Борисе Годунове». Найдет и убедится, что записка открывалась так: «Время неумолимо, и вскоре 1000-летний юбилей введения христианства незвано постучится в наши двери...» Далее я сетовал на то, что мой призыв 1986 года отметить предстоявшую дату на национальном уровне не упал на благоприятную почву. Бездумно упускается возможность нормализовать отношения государства с церковью и тем положить здесь новое начало.

Перед генеральным ставился в нарочито обостренной форме вопрос: кому на пользу консервировать былые обиды и зло? Конфисковали, к примеру, библиотеку Троице-Сергиевого монастыря, рукописи и фолианты свалили без разбору в подвалы Ленинской библиотеки, где их листают мыши. Если все так и оставить, прахом пойдет несметное духовное богатство. В записке излагался примерный план возможных и целесообразных, на мой взгляд, действий, которые, понятно, проблемы не исчерпывали, а скорее указывали направление, коим следовало бы двигаться.

М. Горбачев не извещал меня, разделяет он или нет положенные на бумагу мысли и оценки. От людей сведущих, назовем их так, я узнал, что генеральный начертал на первой странице резолюцию – вопрос к своим коллегам по Политбюро: «Ваше мнение?» С устным довеском: «Заслуживает внимания». Прибавление это выполнило роль катализатора. Особо стойкие атеисты, похоже, перекрестились: отпала потребность гадать-рядить, куда клонится стрелка барометра.

Первым проголосовал за А. Яковлев и тут же получил в награду поручение взять подготовку к юбилею под контроль. Ему вменялось, в числе прочего, убедить В. Щербицкого, возглавлявшего в ту пору руководство Украины, в необходимости возвратить православной церкви колыбель российского христианства – Киево-Печерский монастырь. Все тогда не вернули, но часть перешла под крыло патриархата. А. Яковлев принял на себя функции арбитра, который обеспечивал оперативное устранение недоразумений и трений, возникавших довольно часто на периферии и реже в Москве в ходе имплементацци «новой политики» советской власти в вопросах вероисповедания. АПН, замечу в скобках, используя свою густую корреспондентскую сеть на местах, отлавливало соответствующие данные независимо от вовлекавшихся в тяжбу сторон, так что обращения к арбитру за посредничеством не заставали его обычно врасплох.

Не знаю, по чьему почину определили мне сидеть в первом ряду на сцене Большого театра в часы церемонии речений и приветствий, кои текли из уст глав и уполномоченных различных религиозных сообществ. Похоже, это был жест признательности самого патриарха Пимена, им сообщенный мне знак отличия. В остальном мое пожелание, чтобы ни при каких обстоятельствах не поминалось имя мое, чтобы меня не представляли к награждению церковными орденами и прочее, строго уважалось. Нервная энергия, усилия и время, вложенные в большое и, по моему глубокому убеждению, очень нужное дело, сослужили добрую службу. Каких наград еще надо себе желать?

Было ли удовлетворение от того, что мелкие и калибром покрупнее пакостники вышли из этой истории помятыми? Если честно, под занавес об этом даже не думалось. Естественно, в первые дни моего открытого противоборства с идолопоклонниками, по инерции звавшимися воинствующими безбожниками, особых причин быть в приподнятом настроении не имелось. Опять дали себя знать претенденты на председательское кресло в

АПН, поджидавшие, когда же моя строптивость потянет на параграфы «превышение компетенции» или «нарушение субординации». Попадались и такие, что заподозрили меня в «богоискательстве» и делились своим открытием с политгурманами. Всерьез поверили или по склочности натуры – в кадр не попало.

Чудная публика. Она не мыслит себя вне черно-белых координат. Или с ними, или против них. Со времен Древнего Рима ни на йоту не сдвинулись. Единство в многообразии, цвета с оттенками? Это не диалектика, а софистика. Неверно, однако, утверждать, что мутанты с такими признаками были присущи всецело советской политической школе.

Макджордж Банди наставлял Дж. Кеннеди и был «своим» для ряда других президентов США. Его биограф написал: отличавшийся повышенной религиозностью Банди, попав на круги власти, понял, что есть вещи поважнее христианства, что в конечном счете значительно важнее сила, наличие правящей клики, наличие того, что называется привилегией. И остается только одно – всем этим искусно воспользоваться, что Банди, замечает биограф, умел.

Наши поклонники силы собственным чревом чувствовали, что насилие и безнравственность плохо сочетаются с христианством, по крайней мере с его ранней редакцией. И схема выстраивалась сама собой: кто против насилия, тот пацифист, пацифизм есть непротивление злу, непротивление сродни капитулянтству, а всякий капитулянт уповает – открыто или втихую – на боженьку.

Перестройка, если по гамбургскому счету, сумела запустить на полную мощность накопившийся в обществе разрушительный центробежный потенциал. Креативные ее задатки, едва проклюнувшись, не получали должного ухода, подпитки, стимулирования. Их забивали сорняки и новые культуры, перенесенные с чужих полей и обещавшие в первый-второй год возделывания сверхурожай. Не важно, что случится потом. Так было почти каждый раз и почти во всех сферах.

Тем дороже мне празднование тысячелетия крещения на Руси, приглашавшее каждого гражданина нашей страны почувствовать себя частью целого, свою сопричастность к прошлому, настоящему и будущему Отечества. Не хочу переоценивать убедительности слов, которые я расстелил перед М. Горбачевым. Ему нельзя отказать в чутье на опасности и шансы. Обращение, по-видимому, потому вызвало полезный отклик, что внутренний голос нашептывал генсеку: преодолей колебания, остерегись примыкать к тем, кому мало уже состоявшегося обделения церкви государством.

Этим ретивым исполнителям задаться бы вопросом, как православию удалось удержаться на плаву и, несмотря на жестокий физический и духовный террор, сохранить узы с миллионными массами? Почему слово с амвона было часто доходчивей, чем лавины заклинаний, сходивших с официальных трибун? Полюбопытничали бы, глядишь, и не разучились бы концы с концами сводить.

Вильгельм Буш, мастер лапидарной сатиры, приметил: «Кто рулит, упускает из вида дно» («Wer rudert, sieht den grund nicht»). Будучи вознесенными над простыми смертными, земные светила разного покроя и яркости поразительно быстро преображаются. «Любимый», «уважаемый» – как только его ласкательно не обволакивают – избиратель по завершении подсчета голосов на выборах и распределения мандатов деградирует в глазах «демократов» в «улицу», по которой можно ездить вдоль и поперек. А если власть авторитарная, помазанники берут ее, не процедив «спасибо», присваивают без остатка, загоняя под свою пяту, которая выдается за государство, общество. В таком государстве, что касается подданных, признается моральной только мораль послушания и смирения, венцом свободы – возможность петь хвалу властителям. Не возбраняется также славословить в адрес их чад и домочадцев.

А ведь чаще всего любому политическому благозлодеянию предшествует «уркналль», или изначальный взрыв. Большинство из нас к нему причастны. В выборах участвуем? Участвуем. Позволительно, чуть перефразируя Ф. Тютчева, пожаловаться на рок: нам не дано предугадать, как голосование наше отзовется. Во что отольется голос, отданный за претендента на власть или за партию, – во благо или слезы? Под обещания о кисельных берегах при молочных реках искатели власти берут взаймы у избирателя государство и, взяв, мнут его как скульпторы глину. Что выйдет после формовки и многократного обжига?

В общем, до совершенства и справедливости всем системам долго пахать и поля пропалывать. В России же дел в этом смысле непочатый край.

Глава VII. КАЖДЫЙ СВЕРЯЕТ ЧАСЫ ПО СВОИМ ЗВЕЗДАМ

При всех сменах и переменах в моей служебной деятельности я не отлучался от германской проблематики. Не потому что дорожил репутацией специалиста в данной области. Судьба моего народа и моей семьи, понесенные ими в треклятую войну потери и пережитые лишения связали мои чувства, заботы и мысли в неразрывный узел. Можно по-разному смотреть на это, но факт остается фактом.

Без лишних слов понятно, что не всегда мне выпадала возможность серьезно влиять на формирование советских подходов к немцам и Германии. Однако жаловаться на недостаточность случаев замолвить свое слово, застолбить свою позицию тоже было бы грех. И при Сталине, и после него развивал здесь активность, порой неосторожную и даже опасную. Или кто-то посмеет утверждать, будто споры с Л. Берией, дискуссии с Н. Хрущевым, перетягивание каната с А. Громыко являлись чем-то обыденным?

Мне далеко намерение подрумянивать собственные оценки, особенно пятидесятых – шестидесятых годов, чтобы втиснуться в ту компанию политиков, дипломатов, политологов, журналистов, которые резвятся ныне на ниве переиначивания былого. Если ловить их на слове, они, прежде чем взяли в руки букварь, знали, кто есть кто и что есть что. С их колокольни глядя, Советский Союз был агрессором, виновником несчастий, пришедшихся на долю Европы, Азии и прочих континентов, не исключая Антарктиды. Поэтому они сочувствовали политике изнурения СССР гонкой вооружений, экономическими блокадами, подрывными акциями, расшатывания его стабильности извне и изнутри. Таких, заглушавших в себе «голос Америки» и для отвода глаз носивших зачес «под ортодоксов», было у нас, оказывается, пруд пруди. Воистину, чаще, чем лошадей, на переправах меняют идеи и личину.

Нет, я и теперь не отрекаюсь от главного, за что стоял, что отвергал и что принимал полвека и четверть века назад. Раскол Европы и Германии, как и раскол мира в целом, не являлся подходящей базой для решений, соответствующих вызовам эпохи. С утратой Соединенными Штатами атомной монополии и относительной неуязвимости посылки, оплодотворившие стратегию глобального противостояния, безнадежно устарели. Требовались не конфронтация, не всеподминающая милитаризация планеты, но вариант или варианты развития, которые брали бы за ориентир добрососедство, партнерство, сотрудничество, что без" умения прощать друг другу недостатки, без отречения от насилия как инструмента политики недостижимо.

Кто-то по прочтении этих строк воскликнет: «холодная война» себя оправдала, «империя зла» потерпела сокрушительное поражение и исчезла. Потомки подсчитают, во что обошелся человечеству нынешний пир. «Возможно, что человечество становится богаче, становясь беднее, и [оно] выигрывает, проигрывая», – записал Кант. Философия – штука тонкая, а где тонко, там может и порваться.

На мой вкус, как цель не оправдывает средств, так и конечное торжество не облагородит мерзостей, мостивших путь к нему, не сделает аморальное нравственным. Раскол Германии и Европы был производным от расщепления атома, он являлся не предтечей «холодной войны», а ее эмиссией и вместе с тем питательной средой для культивирования вражды и страха. Верно и другое: почти все в послевоенном мире сложилось бы иначе, не подыграй ? правители Советского Союза стратегам «балансирования на грани войны», не сделай военную мощь своим излюбленным идолом.

Увы, в политике труднее всего разгадать границы не чужих, а собственных возможностей. Занявшись подражательством (чем мы хуже американцев?!), соскользнув к логике конфронтации, советская политика стреножила себя, утратила инициативу. Смещались приоритеты, долговременные интересы стали походить на зеркальное отражение утилитарных потребностей. А зеркало не только не отражает обратной стороны вещей, оно имеет еще одну особенность: правое видится в нем как левое и неправое кажется правым. Что значит сдать в политике инициативу? Это сродни утрате веры в себя, в достоинства собственных идей, в свою правоту.

Наши власть имущие гнали прочь сомнения и сомневающихся. Они демонстрировали вовне незыблемый оптимизм: будущее безраздельно за нами и река времени сама принесет если не их самих, то преемников к заветной гавани. Можно даже не грести. Никакие аргументы и цифровые выкладки не колебали догму о неотвратимости смены эпох. Факты отскакивали от этой разновидности фатализма как от стенки горох.

Возьмем германскую проблему. После подписания Московского договора А. Громыко начисто вычеркнул понятия «немецкое единство» и «окончательное мирное урегулирование» из своего лексикона. Это вместо того, чтобы как-то восстановить позиции, по недосмотру оставленные нам же самим в укор. С соображениями, вносившими хотя бы ощущение подвижек, освежения «про» и «контра», к нему невозможно было подступиться.

Новое политическое мышление, провозглашенное в 1985—1986 годах перестройкой, звало к инвентаризации всех скопленных активов и пассивов. Как на текущих счетах, так и в стратегических запасниках. Под занавес я снова убедился: не каждый трубный звук надо принимать за призывной. До этого, однако, предстояло пройти еще один университет.

Пока же на рабочий стол генерального регулярно ложились анализы и доклады о моих встречах с компетентными собеседниками, которые вносили радикальные коррективы в официально санкционированный портрет ГДР. Исходной стала записка, сопровождавшая прогноз профессора Р. Белоусова, который за три года до вступления кризиса в необратимую фазу предсказал: ГДР и другие страны – члены Организации Варшавского договора на рубеже 1989—1990 годов столкнутся с экономическими трудностями, не разрешимыми собственными силами и чреватыми политическими, социальными и прочими осложнениями. Советский Союз сам будет находиться в это время в жесточайшем экономическом цейтноте и не сможет прийти своим партнерам и союзникам на помощь.

Какого политика, добивающегося, чтобы в него поверили так, как он верит сам себе, обеспокоит оракульство на годы вперед? Метеослужба с ее сотнями станций и тысячами ЭВМ не в состоянии выдать приличного прогноза на завтра. Сколько некрологов загодя составлялось Е. Варгой и другими знатоками мировому капитализму? А он поднатужился и существует себе дальше. От лукавого все долгосрочные гадания.

На следующий год М. Горбачев получил от меня записку с очередным знаком тревоги: судя по очищенным от пропаганды сведениям, время, когда созданная в ГДР система поддавалась модернизации и лечению, истекло или истекает. Напомню, что на 1987 год пришелся пересмотр военной доктрины Организации Варшавского договора. Ударение теперь делалось на оборонительную достаточность, и в перспективе, если бы НАТО откликнулось на политику доброго примера, виделось такое урезание военных потенциалов государств, которое сделало бы материально невозможными агрессивные войны в Европе, в том числе вооруженные конфликты внутри самих блоков. На фоне качественных сдвигов в военном мышлении и планировании напрашивался доскональный проговор ситуации во всех мыслимых азимутах. Не берусь утверждать, что какие-то обсуждения в узком кругу не состоялись. Заходила ли на них речь о неблагоприятном диагнозе, поставленном ГДР? Не знаю, если проговор был вообще. В контактах со мной М. Горбачев данной темы не касался.

В марте 1988 года генеральный секретарь имел возможность прочитать в полученном от меня новом анализе: в любые ближайшие три месяца обстановка в ГДР может быть полностью дестабилизирована. Из доложенных сведений следовало, что Западная Германия становилась все причастней к сотворению политической погоды на востоке Германии. От Бонна во многом зависела роза ветров теперь уже не только в Западном, но и в Восточном Берлине.

В тот момент канцлер Г. Коль не счел целесообразным форсировать события. Он поджидал, когда плод перезреет, и даже позволил себе пригласить председателя Государственного совета ГДР Э. Хонеккера нанести официальный визит в Федеративную Республику.

М. Горбачев потребовал от наших посольств в Берлине и Бонне, от других ведомств максимально подробную информацию о германо-германской встрече на высшем уровне, многократно откладывавшейся ранее по настоянию советской стороны. Соотносились ли полученные им данные о визите с пророчеством «три месяца на полную дестабилизацию», мне неизвестно: обратная связь по-прежнему не функционировала.

Не хочу также строить догадки о том, в какой степени мрачные прогнозы, не ограничивавшиеся одной ГДР и поступавшие, полагаю, не только от меня, содействовали рождению «доктрины Горбачева», что была изложена с трибуны ООН и в переводе на широко понятный язык означала: СССР уходит из Центральной и Восточной Европы. Доктрина формулировалась келейно, как если бы готовился рутинный риторический опус, а не переиначивалась глобальная и европейская политика Советского Союза. Большинство членов Политбюро, включая председателя Совета Министров Н. Рыжкова, знакомились с готовым текстом, когда М. Горбачев летел над Атлантикой. Ни с кем из союзников СССР по Варшавскому и другим договорам обменов мнениями насчет свертывания советских обязательств на случай «косвенной агрессии» предварительно не проводилось. Предоставление союзникам копии речи генерального за час до ее произнесения на Генассамблее предварительным согласованием не назовешь.

М. Горбачев не любил душещипательных объяснений. Оно проще – ставить, особенно зависимых от тебя, перед свершившимися фактами. Вот так за два года до сторнирования СЭВа состоялись проводы «братской любви» и «социалистической солидарности». Отныне каждому назначили барахтаться и умирать в одиночку. В лексиконе генерального секретаря и затем президента на почетное место вышло понятие «общечеловеческие ценности». Перед ними должны были трепетать национальные интересы, социально-экономические принципы. Через «общечеловеческую» призму надлежало взирать на собственные позиции и доктрины, на весь предшествовавший опыт.

Советская Россия однажды уже попробовала переделать мир политикой доброго примера. Штык в землю, солдат по домам! Армия пролетарскому государству ни к чему! Мир без аннексий и контрибуций! Прочь грабительские тайные договоры, заключенные между империалистами! Сорвать покров с подготовки войн – и войны станут невозможными! Трудно было придумать в октябре 1917 года лучший аккомпанемент для рождения нового строя, новой философии народовластия, нового прочтения «общечеловеческих ценностей».

Идея, может быть, и сильнее оружия. Как-никак она первична и не сникает перед пограничными шлагбаумами. Когда-нибудь идея, наверное, превратится в необоримую силу. С некоторых пор человечество существует, потому что и пока оно думает, находит в себе мудрость обуздывать «измы». Иногда право силы даже уступает силе права. Это вселяет надежду, поощряет мечтателей, свято верящих в то, что золотая пора цивилизации впереди. Мечты и надежды помогают не терять себя, но они не отменяют реалий.

Приняв желаемое за действительное, Советская Россия получила в награду агрессии и интервенцию, контрибуции и аннексии, блокаду и дискриминацию. Платой за «общечеловеческие ценности» в редакции М. Горбачева стали увядание Советского Союза и его крах.

Мне чужда философия «с волками жить – по-волчьи выть». Как неинтересно стать умнее глупого, так невелико достижение быть чуть лучше плохого. Тягу М. Горбачева к прорывам в новое качество я не принимал за способ самоутверждения и возвышения. Конечно, его тщеславие нельзя было у не заметить даже в сумерках, но оно могло бы сойти за пятно на солнце, не стань в какой-то момент первым «эго» генерального секретаря, неутолимым и безудержным.

К политикам теория Ломброзо еще реже приложима, чем к заурядным уголовникам. Порчу на политиков напускает власть. Абсолютная власть портит их абсолютно и, похоже, непоправимо. Бесконтрольный, неуправляемый взлет чаще всего перерастает во взлет к зияющим высотам.

Чуткие слухом да могли уловить среди шумных восторгов 1985—1986 годов скептические нотки. В бурном старте М. Горбачева меня лично настораживали самоуверенность, прямолинейность суждений, лихость в распоряжении унаследованным политическим капиталом. В «Опытах» Монтеня можно прочитать: «Безумие судить, что истинно и что ложно, на основании нашей осведомленности». Постичь все в одночасье никому не дано. И винить нового лидера в пробелах осведомленности было бы несправедливо. Но все же – не многовато ли подмешивалось любительства в дела, предписывавшие строжайший профессионализм?

Это не мешало мне по достоинству принять заявление от 15 января 1986 года – советский призыв к освобождению Земли к концу XX века от военного атома. Воодушевляющий старт для новой внешней политики. И заслуги М. Горбачева здесь непреходящие.

Позиция США сделала неосуществимым план денуклеарйзации планеты, что прискорбно. Из случившегося на встрече с Р. Рейганом в Рейкьявике М. Горбачев извлек, по моему восприятию, единственно правильный урок: Советский Союз прекратит подыгрывать американской стратегии, перестанет тянуться за каждой следующей новинкой в военном арсенале США. Без внимания качественную гонку вооружений, которую ведет другая сторона, предупредил генеральный, СССР не оставит, ответ последует, он будет эффективным, но не чрезмерно экономически обременительным для нашей страны.

Сколько нервов я истратил, чтобы раскрыть глаза Л. Брежневу и другим на несостоятельность и ущербность подравнивания под США советского военно-технологического мышления. Мы обрекали себя на амплуа догоняющих, на подражание контрагенту в условиях разительных отличий советской экономики от американской, нашего удручающего отставания в кибернетике, приборостроении, материаловедении. Наконец-то повеяло свежим. Прекратить бы еще поставки блоку НАТО аргументов, оправдывавших содержание в Западной Европе огромной военной машины, бездонную милитаризацию этой части континента, и можно было бы привести в движение застывшие фронты.

Пересмотр военной доктрины Организации Варшавского договора укладывался в это русло. Намечалось, поскольку зависело от Советского Союза, многообещавшее развитие, притуплявшее острие политики силы и стимулирующее ростки доверия. Но затем все пошло через пень колоду.

Советская сторона завибрировала. США заносили в свой актив одну несбалансированную нашу уступку за другой. М. Горбачев настоял на принятии «нулевого» варианта Р. Рейгана по ракетам средней дальности в Европе, лишавшего СССР отдельного класса вооружений, но оставлявшего нетронутым ракетно-ядерный потенциал Англии и Франции, а также крылатые ракеты воздушного базирования, имевшиеся у США. Из военных инфраструктур Советского Союза и Организации Варшавского договора изымались важнейшие компоненты или, правильнее, несущие опоры, тогда как Североатлантическому блоку позволялось ограничиться в основном перестановками в дислокации сил.

Возможно, линия М. Горбачева диктовалась насущными экономическими и иными внутренними заботами. Во многих областях положение было аховое. Инерция гонки вооружений оказалась столь мощной, что ненасытность Молоха пошла на убыль лишь на четвертый год перестройки. Средств на жизненно важные для населения гражданские расходы катастрофически недоставало. Их наскребали по грошам в расчете на ближайшую неделю, а то и на день.

Генеральный остерегался выкладывать все карты даже на Политбюро или секретариате ЦК. Излучать («исторический оптимизм», не дать заметить ни своим, ни чужим, куда нас занесло, было его тактикой. Лихорадочные инициативы в переговорах с США по разоружению подавались за свидетельство прочности тылов, за показатель свободы маневра, какой обладает лишь государство с двойным или тройным запасом прочности.

Достигала ли горбачевская тактика цели? Общественность рукоплескала. Уже кое-что. Американская администрация искусно подыгрывала советскому лидеру, – комплиментов хоть отбавляй, и чем они восторженней, тем настоятельнее похлопывания по плечу перемежались дополнительными домашними заданиями: здесь извольте устранить «асимметрию», там поступитесь, тут войдите в положение Соединенных Штатов, и Сезам откроется: Аппетит приходит во время еды. В политике он повышается при взгляде на беспомощность, растерянность и податливость партнера. Вашингтон ; до деталей был осведомлен: Советский Союз погружается во мрак, и Горбачев не постоит за ценой, 1 чтобы продлить свое ускользающее время.

Алогичность поведения советского политического руководства вызывала нас, экспертов, на вопросы. Я спрашивал маршала С. Ахромеева, главного советника генерального секретаря по проблемам безопасности, А. Яковлева, самого М. Горбачева, а также других политиков, военных, дипломатов, в чем сокровенный смысл или, грубее, сермяжная правда договоренностей с США, фиксирующих в основном советские шаги навстречу американцам? К тому же разветвленный международный контроль за выполнением советских обязательств по соглашениям с США должен был нами же и оплачиваться. Почему, интересовался я, те же самые меры по свертыванию советской военной активности нельзя осуществлять в одностороннем порядке? И если США хотят наблюдать за действенностью наших решений, пусть сами платят за полученное удовольствие.

Комментарий С. Ахромеева звучал так: распорядок движения к разоружению определяет генсекретарь. Поскольку актуальные договоренности принимаются за часть и задел более обширного пакета урегулирований, он счел допустимым известные перекосы. Без них не обойтись ввиду разнородности военных структур сторон. Важней представляется создание прецедентов и моделей договоренностей на будущее, которые окупят добрую волю СССР, демонстрируемую на данном этапе.

А. Яковлев не вдавался в существо. «М. Горбачев тоньше нас разбирается, как правильнее с прицелом на перспективу выстроить советскую позицию. И нечего нашими сомнениями сбивать его с толку», – заметил вице-архитектор перестройки.

Генеральный, когда я подступился к нему с тем же делом, показал, что у него нет желания расширять круг дегустаторов у разоруженческого котла. «Все, что заслуживает внимания, учитывается», – вымолвил он и перебрал пальцами пуговицы, как бы убеждаясь, что пиджак надежно застегнут.

Между тем голова должна была трещать от недоумений: Вашингтон и его попутчики по НАТО взламывали оборонительную систему Организации Варшавского договора, призвав в помощники... СССР. Советское руководство небезуспешно доказывало, что обеспечение безопасности стало преимущественно политической задачей. Но доказывало это применительно только к себе и своим союзникам при выжидательном поведении атлантистов. Как иначе прикажете квалифицировать тот факт, что перестройщики искали сделки с «главным противником» без координации действий стран – членов Организации Варшавского договора или даже за спиной союзников? Как «расширительное толкование», согласно американской терминологии, нового политического мышления? Или, будем беспредельно терпимыми и вежливыми, как нелояльность?

В 1988—1990 годы меня приглашали практически на все заседания «комиссии Зайкова». Этот институт, возглавлявшийся членом Политбюро Л. Зайковым, занимался согласованием линий МИД и Министерства обороны СССР, оперативным улаживанием возникавших между ними разногласий и подготовкой предложений председателю Совета обороны М. Горбачеву, когда комиссии не удавалось привести дипломатов и военных к общему знаменателю. Кроме того, комиссии вменялось отслеживать точность соблюдения советскими делегатами на переговорах по разоружению, что велись в различных местах и по разным темам, данных им директив, выявлять, «е возникает ли разнобоя между самими делегатами, к примеру, в темпах переключения с первой на вторую и т.д. позиции.