Текст книги "Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски"
Автор книги: Валентин Фалин
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава V. О ПОЛЬЗЕ ДИАЛОГОВ С САМИМ СОБОЙ
Покидая парадную сцену, наши перестройщики утешали себя и уверяли других: реалии оказались мрачнее их исходных представлений о состоянии советского общества вообще и экономики в особенности. Больному терапия помочь, не могла, а хвататься за хирургический инструментарий поостереглись: слишком неопределенным представлялся исход радикального вмешательства.
Допустим, что перед нами не фиговый лист, и сюда уходит корнями беспомощность М. Горбачева при формулировании концепции преобразований, что тут кроется разгадка одиозных промахов в экономике, когда и если от толчеи воды в ступе перебирались к делу. Заскобим суровый окрик Спинозы – «невежество (незнание) не аргумент». Как-никак Адамы Смиты и Людвиги Эрхарды встречаются не чаще, чем ювелирные алмазы в пару-другую сотен карат в кимберлитовых трубках.
Уместно тем не менее спросить, что мешало правителям не плодить бесчисленных и порой бессмысленных обещаний, оторванных от ресурсов и не подкрепленных хотя бы волей облечь посулы в плоть?
Или не отдавалось отчета в том, что политические и тем паче социальные векселя по истечении срока, отмеренного терпением, предъявляются к оплате?
Кант определял «мышление» как «диалог с самим собой». Занятие если не спасительное, то очистительное. При условии, конечно, что наедине с собой человек не лицедействует и берет над своей спесью верх. Не каждому смертному такое удается, а политикам и подавно. Любому диалогу они предпочитают монолог. Скольких катастроф, будь иначе, недосчитались бы летописцы, как отощал бы каталог проблем, биться над которыми обречены потомки.
Когда же всевластие дозволяет творить все без разбору, легко вообще разучиться думать. Вот тогда-то предают святыни на поругание суесловию, лишают нации прошлого и отрезают им пути в лучшее будущее. Мало что меняется от того, совершалось ли отступничество намеренно или оно суммировалось из слабостей и заблуждений, природу которых не всегда дано раскодировать. История не терпит сослагательного наклонения. Ее строительный материал – факты.
На нынешнем уровне обнажения фактов перестроечные мистерии, возможно, лучше высветит поэт, нежели ученый. Послушаем Федора Тютчева, внесшего выдающийся вклад в российскую культуру:
Сам Нострадамус позавидовал бы такой прозорливости. За сто лет поэт предвидел застой и предсказывал шоковое лечение. И все же, да извинит меня Ф. Тютчев, ни эти, ни другие его вещие строки – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется...» – не сообщают рентгенограммы внутреннего мира главного героя перестройки.
Меня не встретят среди тех, кто бросает камни в политиков, оступившихся при ограниченной видимости, просчитавшихся в выборе меньшего из зол, не совладавших с собственным азартом и преступивших запретную грань. Таким можно даже посочувствовать. Должно ли, однако, входить в чье-либо положение, вызванное его собственным притворством, обманом и позерством?
В 1986—1987 годы я привел в движение все доступные мне рычаги, чтобы пролился свет на тайны, в частности, предвоенной политики СССР. Готовность помощников генсекретаря А. Черняева и Г. Смирнова действовать заодно вселяла надежды. И сам довод казался неотразимым – поза сфинкса невольно делает новое руководство страны адвокатом действий Сталина, несовместимых с советским прочтением норм международного права.
Когда весной 1987 года был созван партийный Олимп для обмена мнениями по данной теме, я счел свой долг почти выполненным. Поспешил. От присутствовавшего на Политбюро Г. Смирнова мне известно, что все выступавшие, включая А. Громыко, с разной степенью определенности высказались в пользу признания существования секретных протоколов к договору о ненападении и к договору о границе и дружбе, заключенных СССР с нацистской Германией соответственно в августе и сентябре 1939 года. Кто-то из присутствовавших отмолчался. Итог подвел М. Горбачев:
«Пока передо мной не положат оригиналы, я не могу на основании копий взять на себя политическую ответственность и признать, что протоколы существовали».
Вроде бы забота о чести Отечества и государственная мудрость повелевали семь раз отмерить, прежде чем раз отрезать. Не хочу гадать, как отозвалась сентенция генерального секретаря в душах его коллег, но дебатов не было. И если бы спор даже развернулся, кто сумел бы подвергнуть сомнению утверждение М. Горбачева, будто советские альтернаты протоколов как в воду канули? Никто, кроме В. Болдина, хранителя высших тайн партии и государства. А он приучен был держать язык за зубами.
Между тем Валерию Болдину было что поведать собравшимся. За три дня до заседания Политбюро он, заведующий Общим отделом ЦК, доложил генсекретарю, что оригиналы протоколов в 1946 году перекочевали из канцелярии В. Молотова в партийный архив и с той поры недвижимо покоятся там. Не только доложил, но для убедительности предъявил документы своему патрону, о чем, как заведено у архивариусов повсюду в мире, сделал отметку в сопроводительной учетной карточке.
Что же получалось? Не превышение власти, а явное ею злоупотребление. Пользуясь тем, что Общий отдел находился в его исключительном ведении, М. Горбачев в нарушение регламента Политбюро, согласно которому все члены этого гремиума считались равными в правах, определял, кому, что и сколько надлежало знать о прошлом, настоящем и будущем. Без санкции генерального ни одна сколько-нибудь значащая бумага не была доступна для руководителя любого ранга, в том числе для председателя Президиума Верховного Совета и для главы Правительства СССР. Сверх того, ведомства, напрямую подчинявшиеся М. Горбачеву: МИД, Министерство обороны, КГБ, МВД и прочие, – не могли без предварительного согласования отвечать по существу дела на запросы или делиться материалами «особой важности», в том числе касавшимися событий давно минувших дней.
Мы без устали долдонили о гласности, о свободном доступе к информации, прекратили глушение «вражеских голосов». Парламент принял закон о печати, тянувший по сталинским представлениям о демократии на высшую меру наказания. А наш главный поборник гражданских свобод и прав, оказывается, водил за нос даже ближайших своих сподвижников. К великому сожалению, имевшиеся на сей счет предположения и подозрения нашли объективное подтверждение слишком поздно – после 1992 года, когда оставалось кусать свои локти.
Не было никакого доклада В. Болдина, не держал в руках секретных протоколов и географической карты с размашистым автографом Сталина, не перестает повторять М. Горбачев. В такие же детали, как зафиксированные в учетной карточке точная дата и имя лица, знакомившегося с документами, он не входит или, коль деваться некуда, напускает смогу: учетная карточка не доказательство, а подделка. Политики ошибаются пуще всего, когда не признаются в собственных ошибках, уже совершенных, или же умаляют их.
Именно информация превращает должность во власть. В Советской России раньше других усвоил это Сталин. Он окружил Ленина густой сетью осведомителей. Сталину доносили, что писал, диктовал, говорил Ленин, какие и кому давал поручения. Сталин провел решение, которое возлагало на него поддержание контактов с Лениным, заточенным после инсульта в Горках, и запрещало всем остальным членам Политбюро, а также правительству «волновать» больного. Будущий диктатор просеивал «продукты нездорового мозга», под которыми понималось критическое и самокритическое сопоставление Лениным благих утопий и правды жизни.
Наследники Сталина с разной степенью интенсивности и искусства выводили свои пьесы на информационных клавишах. При Л. Брежневе, к примеру, была в ходу «шутка»: Ю. Андропов знает про каждого из нас больше, чем мы сами. Слухи, сплетни, клевета – ничто в хозяйстве не терялось и, аккуратно подшитое в досье, засылалось в зависимости от «объекта разработки» на самый верх, где под настроение выносился вердикт – карать или миловать. Из числа житейских проступков реже остального прощались «излишнее любопытство» и «неуважение» к авторитетам.
Кому-кому, а партийному ареопагу не надо было лишний раз об этом напоминать. Членство в По литбюро жаловалось и погашалось по воле генерального. Чем он придирчивей или подозрительней держал себя, тем реже у коллег возникали неудобные вопросы. Последний из генеральных затмил хрущевские и брежневские образцы по части шлюзования информационных потоков, а также разнообразию воспитательных средств.
От взгляда на гражданский долг и гибкости стана зависело, принимать отводимую вам нишу безоговорочно или с резервом. Когда внушали, что альтернатива не прорисовывается или что документов нет, и с нажимом давалось понять: «быть посему», то подмывало возразить: «нет, быть по факту». Только пробиваться к фактам становилось по мере расцвета демократии все проблематичней, особенно когда престиж верховных правителей и факты без видимых причин коллизировали. Так и выходило – рассчитывал до истины докопаться, а отрывал себе яму. С Н. Хрущевым и Ю. Андроповым мои познания тут изрядно обогатились, но горбатого лишь могила выправляет.
Безвыходные ситуации бывают разве что на войне. В иной обстановке можно ретироваться, сыскав предписываемый придворным этикетом предлог. Кое-кто именно так и поступал. Поскольку примеры подавались людьми уважаемыми, они невольно отзывались сомнениями – правильна ли лично моя позиция.
«Наблюдая его (М. Горбачева) контакты с людьми, я все больше убеждался, что внешняя открытость и благожелательная приветливость – это скорее привычная маска, за которой нет действительно теплого и доброго отношения к людям. Внутри – всегда холодный расчет. А это малоприятно.
И второе. К сожалению, я убедился, что Горбачеву присущ один очень серьезный для большого руководителя недостаток: оказалось, он совершенно не умеет слушать (вернее, слышать) своего собеседника, а целиком увлечен тем, что говорит сам. Даже при такой процедуре, как доклад ему информации, это давало себя знать, что, согласитесь, не очень помогало делу. Монолог, лишь монолог...» [14]14
Александров-Агентов А. М. От Коллонтай до Горбачева. M., 1994, с. 290—291. Выделено в авторском тексте.
[Закрыть]
Многим русским это напомнит эпитафию Ф. Тют чева на смерть Николая I:
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые
Ты был не царь, а лицедей.
(1855)
И современные поэты срамили многих из нас, годами общавшихся с генеральным и, пока гром не грянул, не раскусивших его. При наших встречах выдающийся немецкий драматург Хайнер Мюллер не единожды возвращался к умению М. Горбачева на зрителях плести кружева. «Но стоит присутствующим переключить внимание с него на кого-то другого или на тему, которой М. Горбачев плохо владел, его глаза мгновенно гаснут, с лица сбегает улыбчивость, – говорил X. Мюллер, – и во всем облике проступает нечто совсем не симпатичное. От меня как режиссера подобное не ускользает».
Политика – театр, и все занятые в спектаклях – актеры. Кто-то играет самозабвенно, другой отбывает повинность. Попадаются солисты, для коих подмостки – место прежде всего не воспроизведения заранее отрепетированных мелодий и текстов, а самовыражения. Таких не смущает, что ансамбль распадается. Пусть страдают те, кто шагает не в ногу.
В данном конкретном случае, однако, меня поныне занимает другая незадача. Чем М. Горбачева влекло двурушничество? Что за миражи виделись ему, когда он скручивал правду в бараний рог? К какому берегу он собирался приставать?
Единственное лекарство, что могло помочь советскому обществу воспрять, звалось, повторю, правдой. Нельзя было при этом чураться никаких, даже самых неординарных вариантов решения угнетавших нас проблем или делать дело в улиточном темпе. Все надлежало подвергнуть сомнению. Наперед заданные табу подобны шорам, исключающим трехмерное видение. Никаких табу, кроме одного: ни теперь, ни после нас ни у кого не должно появиться оснований обвинить перестройщиков в лицемерии и нечестности. Даже неуспех не должен был лишить нас морального права говорить: перестройка хотя бы тем отличается в лучшую сторону от предшествовавших эпох, что изгнала из нашей политики ложь.
Я не упускал повода под тем или иным соусом внушать М. Горбачеву эту элементарную мысль. Не припомню, чтобы в ответ генеральный ощетинивался или, как он умел, предавался балагурству. Полагая себя исключением из правил и принципов, он, скорее всего, относил сказанное мною к другим или же считал, что неправда на его уровне есть некая разновидность «военной хитрости», «тактический маневр», без которых политика вроде бы и не политика. Иначе его возмутили бы назойливо повторявшиеся мною из записки в записку отсылки к искренности, почитавшейся в античном Риме и французскими моралистами за сертификат нравственности разума.
После несчастливого обсуждения на Политбюро темы секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 года я попытался взять крепость в обход. Криминалистическая лаборатория Московского уголовного розыска согласилась выполнить экспертизу, чтобы установить, изготовлены ли тексты договора о ненападении (оригинал сохранился) и секретного протокола к нему (тогда он был известен лишь в фотокопии, пришедшей к нам с Запада) на одной или разных пишущих машинках. Заключение гласило: тексты имеют идентичный шрифтовой почерк. Практически исключалось, что копия протокола могла быть продуктом фальсификаторов: технические средства сороковых годов не позволяли так безупречно подделывать документы.
Докладываю о результатах исследования М. Горбачеву. «Думаете, вы сообщили мне что-то новое?» – отрубил генсек и тут же удалился. Мой спонтанный комментарий услышал присутствовавший при сем и озадаченный не меньше меня А. Яковлев: «Оригиналы протоколов сохранились, и Горбачев их видел». Для себя же я еще засек – вот что таится за намеками знакомых работников Общего отдела: «Будет команда, и многим загадкам найдутся в наших архивах отгадки».
«Единожды солгавши, да кто поверит». Никто не поручится, что секретные протоколы 1939 года были единственным уклонением М. Горбачева от истины. Где еще мы стали невольными сообщниками обмана? Ради чего от нас требовали изменять самим себе? «Новые русские» и обслуживающий их пропагандистский аппарат всегда держат наготове универсальный штамп, проставляемый на всех «почему», касающихся также перестройки: скудоумная политика, ханжа кормчий были продуктом и проклятьем прогнившего режима. Куда уж проще и ясней.
Спор вокруг фактов и на базе фактов не в каждом случае выявляет общий знаменатель, но почти всегда делает стороны более сведущими. Полемика лишь уводит от сути, распаляя конфронтацию. Поэтому ограничусь констатацией: не снимем идеологически тонированные очки, не прекратим пристегивать к каждому факту партийный билет, правды не познаем. Оставаясь с правдой на ножах, не извлечь нам уроков из происшедшего, без которых еще труднее вырываться стране из нынешней трясины. История не дань моде, не угождение вкусам, не уступка окрику и силе. Она лишь в том случае станет «знанием» и «информацией», что должна была бы означать в точном переводе с греческого, если безоговорочно будет пониматься как дань фактам и только фактам.
Среди первых решений состоявшегося в 1989 году съезда народных депутатов СССР было учреждение комиссии, которой поручалось разобраться с договорным наследством предвоенной поры. Инициатива исходила от прибалтов. Они требовали ясности, о чем же в канун утраты Литвой, Латвией и Эстонией государственной независимости судили– рядили за их спиной Риббентроп и Молотов, Гитлер и Сталин. Вместе с тем было очевидным, что экскурс в прошлое не ограничится Прибалтикой. Близилось полвека с момента, как война охватила весь европейский дом. Десятки миллионов жизней поглотила она. Материальные и духовные потери подсчету вообще не поддаются, да их по-серьезному и не подводили.
Уловив настроения депутатов, М. Горбачев не рискнул принародно повторить экзекуцию над правдой, как за два года до этого на Политбюро. Он делегировал в комиссию А. Яковлева в качестве председателя и меня его заместителем, чтобы, если не удастся утопить суть в словопрениях, изыскать соломоново решение. Не очень хорошо представляю себе, что под таковым видел генеральный. На мой взгляд, соломоновым итог мог получиться лишь при одном условии – если комиссия не будет припадать ни на правую, ни на левую стопу или придавать современным международным понятиям обратную силу. Следовательно, ее заключение должно было отразить не просто правду, но всю правду, не оторванную от координат реального времени и пространства.
Опускаю прелюдию, которой, видимо, было не избежать, пока члены комиссии не перезнакомились между собой. Не стану пересказывать взаимные претензии и обиды, что выплескивались ушатами и должны были оглушить членов комиссии, настроить их на бесповоротно нигилистскую волну. Многими отрицалось за СССР право на защиту своих интересов. Изгою не дозволялось претендовать на равные с другими членами международного сообщества нормы. Кругом он был виноват, даже когда был прав. Постепенно, однако, страсти улеглись. Эмоции перестали забивать рассудок. Решено было создать небольшую рабочую группу и, таким образом, от сравнения голосовых данных заняться систематизацией сведений о событиях, которым предстояло дать принципиальную оценку.
Мне довелось изрядно покорпеть в этой группе, прежде чем возник проект, устроивший почти всю комиссию. Даже Ландсбергис, ультранационалис– тически заряженный литовский делегат, поворчав, принял его. Ю. Афанасьев, выполнявший тогда роль рупора межрегиональной депутатской группы, которая штурмовала съездовские микрофоны, дабы зарекомендовать себя в качестве противовеса команде М. Горбачева, отозвал свои запросы, тем более что, помимо риторики, они ничего не давали. Согласие было запечатлено визами членов комиссии, за исключением украинского представителя, после чего проект заключения проследовал к нашему председателю. Осторожный А. Яковлев в принципе за. Но нужна консультация – «вы понимаете, с кем». Без нее проект не сможет быть внесен на рассмотрение съезда.
Наш «консультант» – генеральный секретарь, он же председательствующий в президиуме съезда депутатов, заявляет проекту «нет». И еще всыпает А. Яковлеву и мне за то, что неприятную обязанность выдернуть стоп-кран мы переложили на него. Не знаю поныне, какие аргументы и контраргументы приводил в разговоре с М. Горбачевым А. Яковлев. Расстроенный неудачей, он подробностей объяснения мне не поведал. Заметил лишь, что генеральный «уперся». Тем самым отпало и наше предложение наряду с передачей проекта в секретариат съезда обнародовать его, не ожидая пятидесятилетия подписания Германией и СССР договора о ненападении.
Я взялся, в свою очередь, проинформировать М. Горбачева о позиции межрегиональной группы и в особенности депутатов от трех прибалтийских республик. Давить на них контрпродуктивно, если не брать курс на открытый конфликт и раскол съезда. А. Яковлев усомнился в целесообразности дальнейших попыток переубедить генерального: «Нарвешься на неприятность. Придется удовлетвориться моим интервью «Правде», на которое я вырвал «добро». Ты бы лучше помог мне в его подготовке».
Соображения по вариантам вопросов-ответов надо было посылать А. Яковлеву на Валдай, куда он отправлялся с семьей на отдых. При окончательной редакции текста интервью тему секретных протоколов А. Яковлев дипломатически обошел. Мои заготовки на сей предмет оказались невостребованными.
Чтобы добро не пропадало, решаю устроить собственное выступление в прессе. Вопросы ставит заместитель генерального директора ТАСС В. Кеворков, газета «Известия» выделила для публикации полполосы. Смысл моей акции – досказать то, что никак не слетит с языка наших земных богов. Держу Яковлева в неведении, чтобы не подводить его. М. Горбачеву оставляю возможность ознакомиться с плодами моего своеволия, раскрыв газету. Впервые лицо, занимавшее в СССР официальные посты, признало, что к советско-германским договорам 1939 года прилагались секретные протоколы, в которых размежевывались сферы государственных интересов двух держав.
Буквально день спустя после появления материала в «Известиях» – телефонный звонок М. Горбачева. Он делится впечатлениями от интервью А. Яковлева в «Правде», которое счел удавшимся. Затем разговор переключился на проект заключения комиссии. Тут мне выпало вкушать бурчание, как опрометчиво мы поступили, «солидаризовавшись с проектом, который никуда не годится». И в таком разрезе довольно-таки долго. Интересуюсь, что конкретно М. Горбачева не устраивает и как надлежало бы улучшить проект.
«Не устраивает все. Нельзя смешивать исторический анализ и юридические оценки. Как достичь баланса? На то вам головы на плечи посажены, чтобы самим думать. Меня же больше в ваши дебаты не втягивайте».
Жду, как генеральный выдаст мне по первое число за интервью в «Известиях». Помимо газеты, на столе у М. Горбачева и некоторые отклики. Один из ретивых наших послов просигналил: признанием существования протоколов «Фалин толкает на опасный путь». Странно, но эта тема выпала из разговора. Возрадуйся – пронесло. Что от тебя зависело, ты сделал. Переведи дыхание и займись проблемами, где правда не встает власти предержащим поперек горла.
Почему-то у меня это плохо получалось. Остаток дня потрачен на составление меморандума М. Горбачеву. Его форма и содержание скажут нужное за себя. В первой строке проскочила неточность – латинскую максиму об искренности чувств воспроизвел не Жан де Лабрюйер, а Ларошфуко. В остальном не вижу настоятельных причин ревизовать свои письмена, как они ушли тогда к адресату:
«Уважаемый Михаил Сергеевич!
Кажется, Лабрюйеру принадлежат слова – «если ваши чувства не будут искренними, весь ваш разум окажется ложным». Так вот, я слицемерил бы, сделав вид, что вчерашние Ваши доводы убедили меня. И не потому только, что приучен строго обращаться с фактами. Не могу избавиться от впечатления, что Вам отлично видна суть, но какое-то пятое или шестое чувство мешает проставить точный диагноз. А где сомнения, там ко двору доносы типа панкин– ского (легко, впрочем, опровергаемые) плюс спасительное «отсутствие оригиналов».
1. Доказательств тому, что протоколы существовали, достанет с лихвой на всех – и своих, и чужих оппонентов. Как Молотов ни прятал концы в воду, документы сохранились, в том числе в советских архивах. Более того, запись беседы именно Молотова с немецким послом Шуленбургом 17 августа 1939 г. показывает, что идея оформления обязательств Германии в виде протокола принадлежала советской стороне. В памятной записке, врученной в тот день Молотовым послу, говорится: «Правительство СССР считает, что вторым шагом (первый – торгово-кредитное соглашение) через короткий срок могло бы быть заключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтралитете 1926 г. с одновременным принятием протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики с тем, чтобы последний представлял органическую часть пакта».
Как среагировал Шуленбург? Согласно советской записи, посол «усматривает трудности в дополнительном протоколе». По мнению посла, «центр тяжести» договоренностей будет лежать в протоколе, а «при его составлении всплывут такие вопросы, как вопрос о гарантии Прибалтийским странам и пр.». Шуленбург выразил пожелание получить от СССР «хотя бы эскиз протокола».
Ответ Молотова гласил – вопрос о протоколе «пока не детализируется»; «инициатива при составлении протокола должна исходить не только от советской, но и германской стороны»; «естественно, что вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа (о размежевании интересов), не могут войти в договор, они должны войти в протокол; германскому правительству следует обдумать это».
В скором времени с приведенной записью беседы между Молотовым и Шуленбургом, а также другими аналогичными материалами будут знакомиться все желающие. МИД СССР издает сборник документов с сентября 1938-го по сентябрь 1939 г.
Можно бы умножить число примеров из 1940-го и 1941 гг. И при всем желании нельзя найти документов, опровергающих или хотя бы колеблющих факт – протоколы существовали. Они не миф. Констатируя сегодня, что протоколы были, мы лишь воспроизводим объективную реальность.
2. Теперь об оригиналах и копиях. Отсутствие оригинала нас чуть-чуть выручает, пока мы не пережимаем эту ноту. Во-первых, никто не освобождал советскую сторону от ответственности за поддержание порядка в собственном архивном хозяйстве. С таким же успехом мог пропасть и оригинал договора от 23 августа, после чего по аналогии началась бы дискуссия, а был ли сей мальчик. Во-вторых, подавляющее большинство документов, на основании которых написана история с древнейших времен до XIX века, известна в копиях или даже в фрагментах с копий. «Слово о полку Игореве», «Повесть временных лет» и другие классические памятники дошли до нас в репликах реплик. Но им верят, и поделом.
Вас, думается, не нужно убеждать, что отсутствуют основания представлять копии протоколов к договорам от 23 августа и 28 сентября в качестве фальшивок. Самое большее, что позволительно делать, – это требовать «критического к ним отношения». Другой подход работает против нас, и крупно.
Да и вообще не о ту стенку мы бьемся головой. Запад и прибалты давным-давно ушли с поля, на котором мы топчемся, – были протоколы или нет, идентичны копии оригиналам или в чем-то сманипулированы. Ответ утвердительный они дали себе без нас и вопреки нам, и сейчас без помех, вольготно обрабатывают иную ниву, доказывая:
(а) что СССР соучаствовал в развязывании второй мировой войны; (б) что, заключая договор с Гитлером, Москва думала не о своей безопасности, а об экспансии; (в) что 23 августа речь шла о дележе двумя тоталитарными режимами между собой Европы и мира; (г) что справедливость и права народов, попранные в начале войны, еще не восстановлены.
Странным образом табуизируя тему протоколов, уходя от выражения четкого отношения к ним, мы какой десяток лет связываем себе руки в противодействии куда более серьезным опасностям, касающимся. не столько прошлого, сколько настоящего и будущего.
3. Вчера Вы подчеркивали настоятельную необходимость отделения историко-политического анализа от оценок юридических. Разделяю эту точку зрения с оговоркой – нельзя сводить дело ни к политике, ни к праву. Они две стороны одной медали, и, стало быть, даже диалектика, которой Вы блеснули в очередной раз, не поможет. Полумедаль та же полуправда, которая лишь приковывает внимание к недосказанному, и выигрыша здесь не дождаться.
Конечно, надо со всей убедительностью показывать, что СССР был в 1939 году загнан как травле- v ный зверь в западню. За неделю до войны у него не оставалось рационального выхода, кроме как принять данайские дары от Гитлера. Это признают даже польские исследователи.
Можно доказать, что договор 23 августа и протокол к нему и даже договор с протоколами от 28 сентября не являлся юридической базой для событий 1940 года, закончившихся включением Литвы, Латвии и Эстонии в состав СССР. Звучит почти курьезно, но в меморандуме, которым немцы 22.6.1941 года объявляли нам войну, «большевизация» Прибалтики, ее «оккупация и аннексирование», «вопреки категорическим заверениям Москвы», называется в числе доводов, призванных оправдать нацистское вероломство и агрессию.
Невозможно, однако, политически оторвать события 1940 года от перемен, случившихся в 1939 году. Еще сложнее натянуть на Сталина мантию правозащитника, пекшегося о соблюдении суверенитета прибалтийских стран, а из Берии сделать опекуна свобод человека. Увы, мы наследили там на 100 лет вперед, и крест некому нести за нас. <
4. Из сумбурных высказываний некоторых Ваших коллег я делаю вывод, что они не дали себе труда вникнуть в разосланные материалы. Но от Вас наверняка не ускользнуло, что проект заключения Комиссии не противоречит ходу Вашей мысли. Где– то это выражено прямее, где-то вытекает из логики изложения. Пункт об аннулировании договора от 23 августа 1939 г. с момента нападения Германии на СССР разведен по времени и лексике от протоколов, к ним прилагается различный политический, нравственный и правовой масштаб.
Прозвучавшие при обсуждении мотивы в пользу оправдания договора о ненападении общей обстановкой, да еще в самых категорических выражениях, оторваны от почвы. Они не будут приняты Комиссией. И еще стоит спросить себя – нужно ли это в контексте решаемой задачи. Ведь мы занимаемся не историографией. Съезд создал Комиссию ради конкретной цели по причине конкретных обстоятельств. Поэтому заключение Комиссии не обязательно должно быть речением академических истин, парящих над актуальной политикой.
И еще. Допустим, нынешняя Комиссия разойдется ни с чем. На этом часы не остановятся. В Верховных Советах прибалтийских республик создаются свои комиссии, которые не станут ак– куратничать в оценках и заполнят вакуум сполна. На самом Съезде, в Москве, разыграет «принципиальность» межрегиональная группа Б. Ельцина. И прения, Ю. Афанасьев об этом позаботится ^ вмест е с дружкам и, можно наперед утверждать, не будут тихими. Большинство на Съезде проголосует против Б. Ельцина. Прибалты демонстративно покинут зал. Большинство из них сложат мандаты и призовут народ на референдум о дальнейшем пребывании в составе СССР.
А до этого, готовя фон, 23 августа Прибалтика работать не будет. Вы знаете лучше других, что неповиновение способно стать здесь эпидемией, накал страстей принять крайние формы, когда придется либо применять силу, либо... признать факты, кои мы сегодня заключаем в скобки. Дай бог, чтобы обошлось без кровопролития и Прибалтика не превратилась в Северный Карабах.
5. Вы не раз брали на себя политическую инициативу, рассчитанную на упреждение. В сущности, вся перестройка и новое политическое мышление зиждятся на понимании того, что лучше быть ведущими, чем ведомыми. Без преувеличения и тени желания сгустить краски – ситуация в Прибалтике не позволяет ждать в бездействии.
Времени на активные шаги почти не осталось. Комментарии в прессе, выступления ученых и политологов погоды не сделают. Они имеют смысл как аккомпанемент к крупным политическим акциям. Отсутствие последних дает себя знать, и с каждым днем все настоятельнее.
