Текст книги "Как я стал переводчиком Сталина"

Автор книги: Валентин Бережков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Меня настолько потрясло заявление об автомобильной катастрофе, о чем я никогда не слышал, что я невольно воскликнул:

– Анастас Иванович, не может быть, я просто не в состоянии поверить этому... – и тут же извинился, что. прервал его.

Микоян невозмутимо продолжал:

– Я хорошо знаю это место, неподалеку от дачи Литвинова. Там крутой поворот, и когда машина Литвинова завернула, поперек дороги оказался грузовик... Все это было подстроено. Сталин был мастером на такие дела. Он вызывал к себе людей из НКВД, давал им задание лично, с глазу на глаз, а потом происходила автомобильная катастрофа, и человек, от которого. Сталин хотел избавиться, погибал. Подобных случаев было немало. Такая катастрофа произошла и с известным актером еврейского театра Михоэлсом, с советским генконсулом в Урумчи Апресовым и с другими.

– У Сталина была причина расправиться с Литвиновым, – продолжал Микоян. В последние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранен от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе и на политические, темы.

В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим вопросам неуступчивую позицию, что американцам трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твердость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину и другим членам политбюро. Я тоже ее читал. Поведение Литвинова у всех нас вызвало возмущение. По существу, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело. Но не забыл о нем. Он вообще не забывал таких вещей. И много лет спустя решил привести в исполнение свой приговор, но без излишнего шума, тихо. И Литвинов погиб в автомобильной катастрофе...

Учитывая важность всего того, что Микоян тогда мне поведал, я спросил, могу ли я, разумеется, со ссылкой на него, использовать этот рассказ в одной из моих работ.

– Надеюсь, – ответил Анастас Иванович, – что я сам, когда подойду к этому периоду, все расскажу. Но если не успею, то вы можете, в зависимости от обстановки и по здравому суждению, воспользоваться данной информацией.

Вернувшись в редакцию, я сразу же записал беседу с Микояном самым подробнейшим образом, и все эти годы хранил запись в надежном месте. Микоян не успел выполнить свое намерение. Предавая теперь гласности эту беседу, я не нарушаю воли Анастаса Ивановича.

Что касается существа дела, то, думаю, нет оснований сомневаться в достоверности сказанного мне Микояном. Если это так, то к кровавому сталинскому мартирологу добавляется еще одна жертва, раскрывается еще одно чудовищное преступление.

Хочу добавить, что имеется и несколько другая версия причин освобождения Литвинова с поста посла СССР в США. Суть ее в следующем: во время поездки Молотова весной 1942 года в Лондон и Вашингтон западные державы, как уже сказано выше, дали обещание в том же году открыть второй фронт в Европе, но затем отказались осуществить вторжение. Это вызвало волну возмущения в общественных кругах Англии и США. В Америке проходили митинги протеста, выступить на которых приглашали и Литвинова. Естественно, что он критиковал поведение правительства США. В одной из бесед со Сталиным посол США Гарриман дал понять, что президент Рузвельт недоволен подобными выступлениями советского посла. Посол, добавил Гарриман, не должен допускать нападок на правительство, при котором он аккредитован.

Это выглядело как объявление Литвинова персоной нон грата. Для Сталина, недолюбливавшего Литвинова, нашелся повод отозвать его в Москву. Возможно, тут сыграли роль и интриги Молотова, на что указывает Микоян. Вместе с тем Сталин ощутил себя уязвленным тем, что его послу американцы указали на дверь. Видимо, в Вашингтоне полагали, что взамен Литвинова им пришлют из Москвы какого-либо высокопоставленного деятеля. Но тут Сталин решил щелкнуть Америку по носу и пошел на беспрецедентную акцию: попросту передвинул на кресло Литвинова советника посольства Андрея Громыко.

Проверено – мин нет!

6 ноября 1943 г. Красная Армия освободила столицу Украины. Узнав об этом, я сразу же попросил у Молотова разрешения слетать в Киев, чтобы выяснить судьбу родителей, о которых не имел сведений с момента оккупации города гитлеровцами.

– Поезжайте, – сказал Молотов. – Пусть Козырев выяснит, когда обстановка позволит это сделать, и договорится с военными, чтобы вас взяли на попутный транспорт. Вы, конечно, поступили легкомысленно, не приняв в 1941 году мер к своевременной их эвакуации.

Ранее я уже объяснял Вячеславу Михайловичу, почему так получилось. Вернувшись из Германии, я сразу же дал родителям знать о себе, и потом мы регулярно переписывались. В первые недели войны никто не ожидал, что немцы захватят Киев. В письмах отца тоже чувствовалась уверенность, что столицу Украины ни в коем случае не сдадут. Генерал Тупиков, вместе с которым мы выбирались из Берлина, получил назначение на Юго-Западный фронт и стал начальником штаба фронта, оборонявшего город Киев. Я просил его позаботиться, в случае необходимости, о моих родителях. В единственной весточке, которую я от него получил, сообщалось, что у них все в порядке и чтобы я не волновался, поскольку оборона Киева надежна и неприступна. То была непростительная самонадеянность. События развивались быстрее, чем можно было предположить. Танковые корпуса Гудериана стремительно обходили Киев с двух сторон. В какой-то момент еще оставалась возможность вывести армию из котла. Быть может, в последнем транспорте Тупиков пристроил бы и моих родных. Командовавший войсками генерал Кирпонос умолял Ставку разрешить упорядоченную эвакуацию столицы Украины. Но Сталин запретил отход и потребовал, чтобы войска стояли насмерть. Сотни тысяч солдат и офицеров оказались в окружении, погибли или попали в плен, вместо того чтобы, отступив, продолжать борьбу на других фронтах. Когда гитлеровские танки ворвались в расположение штаба фронта, Кирпонос и Тупиков застрелились. Оборвалась и моя связь с родными.

11 ноября 1943 г. в Киев отправлялся военный транспортный самолет, в котором нашлось место и для меня. Я припас кое-какие продукты – булку, масло, сало, колбасу, уложил все в небольшой чемоданчик, полагая, что часть пути, возможно, придется проделать пешком. Мне выдали удостоверение, подписанное первым заместителем наркома иностранных дел Вышинским и заместителем начальника Генерального штаба армии Антоновым. Военным и гражданским властям предписывалось оказывать помощнику наркома иностранных дел Бережкову всяческое содействие во время его командировки в город Киев.

В Москве к ноябрю уже основательно похолодало, и я решил надеть шубу, которую приобрел в комиссионном магазине сразу же по возвращении из Германии, ведь вся моя теплая одежда осталась в Берлине. Шуба была роскошная – такие носили в дореволюционной России только состоятельные люди: из черного плотного драпа, подбитая соболями, с огромным бобровым воротником. Вместе с ней продавалась и шапка из бобрового меха с черным бархатным донышком. Весь комплект, точно такой, как на знаменитом кустодиевском портрете Шаляпина, стоил очень дешево – всего 1100 рублей, при моей месячной зарплате в 1800. И что интересно, московские комиссионки были тогда буквально забиты такими шубами и дамскими меховыми манто. Те, кто заранее эвакуировались из столицы, распродавали все, что не смогли взять с собой. Оказалось, что в Москве после революции, гражданской войны и голода начала 30-х годов у жителей все еще оставалось немало имущества.

Но я совершил ошибку, взяв с собой столь роскошную одежду. После того как самолет приземлился в Броварах, на левом берегу Днепра, мне пришлось добираться дальше на попутных грузовиках, повозках и пешком в потоке беженцев, разрозненных групп раненых солдат, вышедших из лесов партизан и вообще каких-то отчаявшихся, оборванных людей, которых война сделала кочевниками. Мой подозрительный вид нувориша, обогатившегося на народном бедствии, вызывал враждебность, и любой солдат с автоматом или партизан в украшенной красной ленточкой папахе и ватнике, перетянутом крест-накрест пулеметными лентами, считал своим долгом остановить меня и потребовать документы. Имевшееся у меня удостоверение в большинстве случаев производило нужное впечатление. Но кое-кто сомневался в его подлинности и тащил меня к "старшему" для дополнительной проверки. Должен сказать, что многие с большим пиететом относились к моему шефу. Взглянув на удостоверение, спрашивали:

– Вы действительно помощник Вячеслава Михайловича? – и старались, чем могли, помочь.

Все же бесконечные проверки отняли много времени. Часам к десяти вечера подошел я к Днепру. Здесь на песчаной отмели валялась разбитая, искореженная техника – немецкая и наша, дымились обуглившиеся остовы домов, в воздухе пахло гарью. Полная луна освещала эту скорбную панораму недавней жестокой битвы. Знаменитый киевский Цепной мост беспомощно поник. Его стальные пролеты рухнули в реку. Кирпичные быки стояли одиноко, словно геодезические отметки, уходя к противоположному берегу и теряясь в тумане...

Я вспоминал, как в 1920 году мы. с отцом и матерью в этом же месте в лютый декабрьский мороз вглядывались в торчавшие из ледяного покрова фермы Цепного моста, взорванного поляками. Киев был целью нашего долгого и тяжелого пути по вздыбленной гражданской войной стране из голодного Петрограда, где я родился, на казавшуюся благословенной Украину. Мне было тогда четыре года, но многие эпизоды тех мытарств, как и картина взорванного моста, так врезались мне в память, что и сейчас явственно стоят передо мной. С трудом мы перебрались по льду, карабкались на обледеневшие металлические балки. Когда после новых скитаний мы в 1923 году снова вернулись в Киев, начиналось восстановление Цепного моста. В нем принял участие и мой отец. Фермы моста соединяли закрепками на заводе "Большевик", где отец стал главным инженером. И вот теперь, двадцать три года спустя, я снова стою у руин Цепного моста. Сколько же нашему народу пришлось вынести, сколько раз пришлось вновь и вновь восстанавливать разрушенное!

Спрашиваю проходящего мимо солдата, как перебраться на другую сторону?

– Дальше вниз, километра через два, понтонная переправа...

Вот наконец и укатанный тракт, ведущий к переправе. Беспрерывной лентой тянутся машины. На берегу их скопилось уже немало. Ждут своей очереди. Понтоны покачиваются на волне и хрипло стонут под тяжестью груженных доверху "студебеккеров". Пристраиваюсь на одном из них.

Вот и правый берег Днепра, по существу, я в Киеве. Колонна машин поворачивает налево. Я выпрыгиваю из кузова и иду направо. Где-то здесь поблизости должны быть "закругления" – извилистое шоссе, поднимающееся к Лаврскому монастырю.

Теплая ночь, вокруг запахи влажных листьев и коры деревьев. Меня поражают тишина и абсолютная безлюдность. Как будто все тут вымерло. В шубе становится жарко, и я снимаю ее. Поднявшись на гору, иду вдоль Мариинского сада. На траве толстый покров неубранных листьев. Вдоль тротуара – чуть привядшие хризантемы. Кто-то высадил их в оккупированном городе. Это Липки, некогда аристократический район Киева. Не видно никаких разрушений.

Прохожу мимо завода "Арсенал". Отсюда в 1938 году я ушел на Тихоокеанский флот. Справа – постамент памятника жертвам наговора Мазепы – Искре и Кочубею, оставшимся верными Петру Великому. После революции сам памятник был сброшен и отправлен на переплавку, и на постамент водрузили пулемет "максим" в память о восстании арсенальцев. Пулемет немцы оставили нетронутым. Все такие знакомые места! Сколько раз я ходил тут на работу в "Арсенал"! Вот Дом Красной Армии, бывшее офицерское собрание, дальше изящный, весь белый, словно сахарная голова, особняк сахарозаводчика Зайцева. В 30-е годы тут жил секретарь ЦК компартии Украины Посты-шев, старый большевик, расстрелянный незадолго до начала войны по приказу Сталина.

На углу Левашовской (переименованной в улицу Карла Либкнехта) здание бывшего генерального консульства Польши. Мне еще предстоит вспомнить о нем, отвечая на вопрос Молотова по поводу докладной записки Берии Сталину. Поворачиваю налево и иду в сторону Институтской. Там, у перекрестка, наш дом. Что меня ждет? От волнения перехватывает дыхание. В призрачном свете луны такая знакомая мне улица кажется чужой и даже враждебной. Несколько дней назад по этому тротуару ходили нацисты. Теперь их и след простыл.

Электричества в городе нет, но я надеялся, что хоть в каком-то окне нашей квартиры, расположенной на первом этаже, мерцает свеча. Однако за стеклами царит кромешный мрак. Я останавливаюсь у парадного. Дверь настежь распахнута. Рядом, на стене, размашистая надпись: "Проверено – мин нет!" Дрожащими пальцами стучу по стеклу окна – наш старый условный знак: три-три-два. Молчание. Подхожу ко второму окну – там спальня родителей. Снова стучу по стеклу. И снова ни звука. Вхожу внутрь дома. Небольшой коридор, две ступеньки вверх и слева дверь, обитая дерматином. Машинально нажимаю кнопку звонка. Колокольчик молчит – нет тока. Стучу по двери, но под дерматином толстый слой ваты. Стучу по раме двери сперва потихоньку, потом сильнее. Никакого ответа. Дергаю за ручку – и дверь открывается. Я зову мать, отца. Никто не откликается. Прохожу в переднюю – у меня с собой карманный фонарик. Вхожу в гостиную, освещаю стены, пол. Луч выхватывает следы вандализма: отломанная от пианино крышка валяется в углу, расколотые рамы картин без полотен, в буфете выбиты стекла, повсюду экскременты – уже высохшие. Значит, по крайней мере несколько недель, как жильцы покинули квартиру, и здесь, перед бегством, буйствовали солдаты верхмата или, в короткий период безвластия, одичавшие бандиты.

Захожу в спальню – там такой же разгром. В моей комнате не лучше. Книги, которые я с такой любовью собирал, вывалены из шкафа на пол. Их тут совсем немного – большая часть исчезла.

Расчищаю метлой часть пола, раскладываю обрывки газет, стелю сверху свою роскошную шубу, чтобы лечь. Я прямо-таки выбился из сил. Но сон не приходит. Слишком сильно потрясение последних часов. Ясно одно – родителей уже давно здесь нет. Неужели они погибли? Отец давно плохо себя чувствовал, болело сердце. Он мог не перенести новых лишений, обрушившихся на него в период нацистской оккупации. Но мама еще далеко не старая, энергичная. Она-то должна была уцелеть. Если ее выгнали из квартиры, оставила бы мне весточку. Утром, когда рассвело, внимательно осматриваю все кругом, шарю под кроватями и мебелью, обследую рамы окон и входной двери. Быть может, там нацарапано что-то, что даст мне ключ к разгадке. Ничего на обнаруживаю и отправляюсь на поиски в город. Обхожу всех знакомых, оставшихся в Киеве. Кто-то видел отца, кто-то маму. Но это было несколько месяцев назад. Значит, они живы. От сердца отлегло. Но где они?

Постепенно растет уверенность, что родителей в городе нет, что их вообще нет на нашей стороне фронта. Были ли они депортированы немцами или же сами решили уйти на Запад, понимая, что после пребывания на оккупированной территории их ждут новые неприятности по возвращении советской власти? В сущности, это уже не имело особого значения. Так или иначе, подо мной мина замедленного действия. Зная наши порядки, не приходилось сомневаться, что рано или поздно меня в лучшем случае уволят из Наркоминдела и трудоустроят в какой-либо незаметной конторе, а в худшем – сошлют подальше, а то и "пришьют дело" и вообще ликвидируют, поскольку я уже "слишком много знаю". Таким Сталин не позволял разгуливать по белу свету.

Потом, много позже, я узнал, что отец и мать, не желая подвергать меня риску, сменили фамилию, зарегистрировавшись под девичьим именем матери. При всем своем непростом жизненном опыте они тут проявили поразительную наивность. Вокруг них оказалось достаточно информаторов, без труда раскрывших их хитрость. В дальнейшем эта "предосторожность" родителей лишь подзадорила Берию.

Что я могу сказать о судьбе родителей? Только одно: их жизнь была полна страданий. Отец, выбившийся из приюта и ставший талантливым инженером-кораблестроителем, только на протяжении немногих лет мог отдаться своей любимой профессии. Потом революция, гражданская война, голод и скитания по разоренной стране, нужда, заставившая варить мыло и тачать сапоги. Несколько счастливых лет в 20-е годы и причастность к строительству судостроительной верфи в Киеве. Затем унижения в застенке ГПУ, а после освобождения – переход на маленький заводик "Манометр". Снова страшный голод на Украине, заботы о недоедающей семье. Наконец, война. И когда представился случай уйти на Запад, они им воспользовались. Были ли они там счастливы? Отец умер на чужбине в начале 50-х годов. Через несколько лет ушла из жизни и мама.

Поняв, что родителей не найду, я не ощущал боязни за себя. Всякий раз, попадая в "зону риска", я почему-то оставался совершенно спокоен. Впервые заметил это, когда еще совсем маленьким остался один на перроне какого-то полустанка и наблюдал, как облепленные беженцами вагоны мелькали мимо, унося в неизвестность родителей, от которых меня оттеснила на платформу толпа. Потом, когда уже подрос, задыхаясь от огромного нарыва в горле, так же спокойно воспринял чьи-то слова, обращенные к родителям: "Мужайтесь, до утра он не доживет..." Под утро нарыв сам прорвался, и я выжил.

Но на сердце оставалась тяжесть. Тут было и беспокойство за судьбу родителей, и понимание необходимости без промедления сказать обо всем Молотову. Но оказалось, что не так просто выбраться из Киева. Регулярный транспорт отсутствовал, и надо было ждать оказии.

Помогла имевшаяся у меня справка. Военный комендант дал "виллис", на котором меня доставили на Левобережье, в Бровары, в расположение военно-воздушной части под командованием Героя Советского Союза генерала Лакеева. У него был транспортный самолет, поддерживавший нерегулярную связь с Москвой. Но погода стояла нелетная: низкая облачность, сильный туман. Даже истребители прекратили боевые вылеты.

Лакеев пригласил меня остановиться в хате, которую занимал. Мы до поздней ночи играли с ним в шахматы, потягивая самогон, изготовленный хозяйкой дома из свеклы, а потом укладывались спать на лавках в большой горнице.

Так прошла целая неделя. Меня эта вынужденная задержка никак не устраивала. Я знал, что предстоит встреча "большой тройки" в Тегеране и Молотов мог уехать из Москвы до моего возвращения. Между тем. я понимал, что чем скорее обо всем доложу, тем лучше. Если что-то станет известно со стороны, то получится, будто я хотел все скрыть. А это, по нашим канонам, величайший грех.

Погода не улучшалась, но поступили сведения, что в районе Курска облачность рассеялась. Я, конечно, не мог сказать Лакееву, почему мне так важно вернуться в Москву не позже определенной даты, когда наша делегация выедет в Тегеран. Но он почувствовал, что дело действительно срочное. Дал, на свой страх и риск, истребитель, который и доставил меня на военный аэродром под Курском. Оттуда на следующий день я смог вылететь в Москву.

Как я ни спешил, все равно опоздал. Молотов со Сталиным и Ворошиловым два дня назад выехали поездом в Баку, откуда должны были лететь в Тегеран. Одновременно я узнал, что мой дипломатический паспорт ждет меня и что в эту же ночь из Внуково в столицу Азербайджана отправляется транспортный самолет, где мне зарезервировано место. Так ничего никому не сказав, прибыл я через сутки в иранскую столицу. Я решил, что, выполнив свою последнюю переводческую миссию, сообщу все Молотову по окончании Тегеранской конференции, чтобы не вносить сумятицы в работу. Я не сомневался, что сразу же буду отстранен от дел.

Все дни конференции был так занят, находясь на пленарных заседаниях и двусторонних встречах между Сталиным и Рузвельтом, переводя застольные беседы "большой тройки", составляя протоколы, готовя различные документы, что временами забывал о своем. Но в считанные часы, остававшиеся для отдыха, долго не мог заснуть, представляя себе, как произойдет мое "изгнание из рая".

После окончания конференции наша делегация вылетела несколькими самолетами в Баку. Оттуда отправилась в Москву поездом. Я ехал в вагоне Молотова и, воспользовавшись подходящим моментом, рассказал ему о том, что не нашел родителей в Киеве. Вопреки моим ожиданиям Молотов воспринял мое сообщение спокойно.

– Вы поступили правильно, сразу проинформировав меня, – сказал он после короткой паузы. – С такими вещами тянуть нельзя. При каких обстоятельствах они покинули Киев?

– Мне это неизвестно. Может, их угнали немцы? Ведь такая судьба постигла многих.

– Этого нельзя исключать. Думаю, они найдутся. А вы продолжайте работать и больше никому ничего не говорите. Достаточно, что сказали мне...

И я продолжал работать. Меня по-прежнему вызывали переводить беседы Сталина. Летом 1944 года включили в состав советской делегации на конференции в Думбартон-Оксе по выработке Устава ООН, и я провел в Вашингтоне несколько месяцев. Казалось, все обошлось.

Но это только казалось.

Глава седьмая

Докладная Берии

Помимо кабинетов в своих ведомствах члены политбюро имели тогда служебные апартаменты и в Кремле. Все они находились на втором этаже здания Совнаркома, там же, где кабинеты Сталина и Молотова, но в разных коридорах. Ближе всего к "хозяину" располагался Берия. Когда в середине октября 1941 года Наркоминдел эвакуировался в Куйбышев, куда были отправлены и все дипломатические представительства, Берия вылетел на Кавказ организовывать поставки нефтепродуктов для армии. На самом деле он, видимо, хотел переждать опасное время подальше от Москвы.

Вернувшись в столицу в первой декаде ноября 1941 года по вызову Молотова из Куйбышева, мы с Павловым обнаружили, что наша комната занята. Зато по-прежнему пустовал кабинет Берии в Кремле. Молотов предложил, чтобы мы временно разместились в этом кабинете.

Вызвали коменданта Кремля, который без особого энтузиазма выполнил распоряжение Молотова и открыл для нас пустующие апартаменты. Они имели совершенно нежилой вид. Всюду было прибрано, нигде ни папок, ни листка бумаги, как будто хозяин и не собирался сюда возвращаться. Но все телефоны работали, включая "кремлевку" и правительственную иногороднюю связь "ВЧ".

Когда мы остались одни, то не удержались от соблазна обследовать помещение, которое занимал всесильный шеф сталинской секретной службы.

Сначала посетитель входил в приемную, где сидела охрана. Справа дверь вела в секретариат, состоявший из двух сравнительно небольших комнат. Дверь слева открывалась в просторный зал заседаний с длинным столом. Затем шел собственно кабинет, к которому примыкала комната отдыха, и еще дальше – ванная и небольшой тамбурчик вроде кухни, где были раковина и газовая плитка. У Молотова помещение для отдыха было поскромнее, возможно, потому, что он, как и Сталин, да и большинство других членов политбюро, имел квартиру поблизости в Кремле. Мне приходилось там бывать, когда нарком хворал и надо было доложить какой-то срочный вопрос. Квартиры, в которые вожди революции въехали после того, как советское правительство перебралось из Петрограда в Москву, были довольно невзрачные, с низкими потолками, маленькими комнатами, обставленными старой мебелью, оставшейся еще от дореволюционных времен. Тогда эти квартиры занимала прислуга, поддерживавшая на должном уровне царские апартаменты в Кремле и обслуживавшая семью самодержца во время ее редких наездов в первопрестольную столицу.

Молодые вожди революции были непритязательны, и их вполне устраивало жилье бывшей царской челяди.

Но Берия, переведенный в Москву из Тбилиси, не въехал в такую квартиру. Ходили слухи, будто он убедил Сталина, что ему, как шефу государственной безопасности, лучше находиться вне Кремля, чтобы в случае диверсии или восстания руководить спасением членов политбюро. Так или иначе, "хозяин" разрешил ему занять особняк на углу улицы Качалова и Садового кольца. Создалась ситуация, когда главные вожди почти постоянно находились внутри Кремля, а Берия располагал определенной свободой и бесконтрольностью. Пользуясь этим, он держал специальную службу из доверенных людей, которые высматривали на улицах привлекательных молодых женщин и девушек. Его команда действовала совершенно бесцеремонно: машина останавливалась перед ничего не подозревавшей прохожей, офицер в форме госбезопасности любезно просил ее по важному делу сесть в машину, дверца захлопывалась – и очередная жертва бериевского сластолюбия вскоре оказывалась во внутреннем дворике особняка. Ее вводили в столовую, где предлагали угощения и напитки, а затем оставляли одну.

Недоумение жертвы длилось недолго. В комнате появлялся знакомый по портретам жабоподобный человек в пенсне и купальном халате. Он делал ей соответствующее предложение, а если она не соглашалась, то попросту насиловал. Офицер охраны, выпроваживавший ее из особняка, предупреждал, что за разглашение "тайны" она сама и ее семья будут сосланы в Сибирь.

И все молчали. Заговорили только после расстрела Берии.

В этой области Берия был своеобразный коллекционер. В его спальне обнаружили книгу учета с именами более пятисот женщин – его жертв.

Между прочим, Хрущев, когда умер Сталин, сразу узрел опасность в существовавшем "жилищном режиме" высшего руководства. В любой момент все они могли стать пленниками Берии за кремлевской стеной. И потому одним из первых актов Хрущева было постановление о выезде членов политбюро из кремлевских квартир. Для них построили особняки на Ленинских горах. Но вскоре руководители предпочли выехать и оттуда. Пустующие особняки стояли, как своеобразный памятник "исхода" вождей из Кремля.

При Сталине у наших высших руководителей жилищной проблемы не возникало. Квартиры в Кремле закреплялись за ними, пока они оставались на постах. Если же кто-то попадал у Сталина в немилость, то наличие московской квартиры теряло всякий смысл, ибо опальный. руководитель сначала отправлялся в тюрьму, а вскоре и на тот свет. Одновременно и его семья переселялась в колымский лагерь.

В послесталинский период ситуация изменилась. Терявшего пост вождя больше не расстреливали. Но он должен был покинуть особняк на Ленинских горах. Тогда-то и возникла идея: создать специальное строительное управление, которое в наиболее привлекательных районах столицы возводило бы элитарные дома с роскошными квартирами, куда и въезжали все находившиеся на высоком посту вожди. В случае перехода на менее ответственную работу или ухода на пенсию им больше не нужно было выезжать из этих квартир, специально построенных по их запросам и вкусу.

Такова вкратце история жилищной проблемы вождей пролетарского государства.

Нам было не очень уютно в бериевском кремлевском кабинете. Единственное, что устраивало, – это ванная, где всегда текла горячая вода, и телефон "ВЧ". Нам нередко приходилось связываться с городом Куйбышевым, где оставались Вышинский, а также американский и английский отделы Наркоминдела, чтобы получить ту или иную справку. Иногда можно было позвонить и нашим женам, тоже остававшимся в Куйбышеве. Однажды во время такого разговора я почувствовал, что кто-то к нам подключился. Быстро попрощался с Галей и повесил трубку. Сразу же зазвонил телефон "ВЧ".

– Слушаю...

– Какое право вы имеете разговаривать по телефону Лаврентия Павловича? раздался резкий голос.

– Кто говорит? Может, сперва поздороваемся?

– У меня нет времени разводить с вами любезности. Кто вам разрешил войти в этот кабинет? Кто вы такой? – угрожающе спросил голос.

Мне было не по себе. Но все же не хотелось смалодушничать, ведь я был тут на законном основании.

– Сначала скажите, кто вы такой и почему подключаетесь к правительственной связи?

– Говорит генерал Серов. Я ответственный за правительственную связь. А мне докладывают, что вы уже не первый раз пользуетесь правительственной связью для частных разговоров.

Я действительно пару раз звонил в Куйбышев по личным делам. Галя была на начальной стадии беременности. Должен был родиться мой старший сын Сергей. Галя очень плохо себя чувствовала. Я пытался достать для нее лекарства, а иногда с оказией и переслать продукты, какие удавалось купить. Сообщал, кто везет ей сверток, да и вообще справлялся о самочувствии. Такие разговоры занимали не больше пары минут, и я не видел в этом ничего предосудительного.

И вот опять, как некогда во Львове, у меня столкновение с генералом Серовым. Но он наверняка забыл обо мне. И я ответил:

– Здесь говорит Бережков. Мы с вами когда-то встречались во Львове, если помните. А работаю я в этом кабинете, в отсутствие товарища Берии, по распоряжению Вячеслава Михайловича, помощником которого являюсь. Как же вы не знаете об этом?

– Я сейчас в Куйбышеве и потому не в курсе дела, – растерянно произнес Серов и повесил трубку.

Думаю, однако, что он доложил Берии об этом инциденте и, если Молотов не согласовал с ним заранее вопрос о вселении нас в его кабинет, он нам это припомнит; И мы очень обрадовались, когда наконец получили свою комнату рядом с кабинетом Молотова.

Внешне Берия был со мной любезен – в тех редких случаях, когда мы с ним общались. На Тегеранской конференции в советскую делегацию официально входили только Сталин, Молотов и Ворошилов. Но с ними в советском посольстве находился также и Берия. Каждое утро, направляясь к зданию, где проходили пленарные заседания, я видел, как он объезжает территорию посольского парка в "бьюике" с затемненными стеклами, подняв воротник плаща и надвинув на лоб фетровую шляпу. Поблескивали только стекла пенсне. Как-то мы столкнулись с ним возле помещения охраны, рядом с которой находилась наша столовая. Он приветливо поздоровался, спросил про обстановку на конференции, а потом повторил примерно то же, что мне на днях при встрече военных экспертов сказал Ворошилов: я, мол, нравлюсь Сталину и мне следует воспользоваться его расположением в интересах моей карьеры. Я поблагодарил и ответил, что высоко ценю нынешнюю мою работу и не мечтаю ни о чем лучшем.