Текст книги "Девятая благодарность"
Автор книги: Валентин Жаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Девятая благодарность
ДЕВЯТАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ
ДОРОГА совсем новая. За кюветами из-под снега торчали выкорчеванные пни, вскинув вверх толстые подрубленные корни. Чистенькие километровые столбики пугливо отскакивали назад. Поворот, и наш грузовик подлетел к каменному белому домику, над крыльцом которого красовался щит: «Чайная». Остановились деревья. Пропал ветер. Шофер вынул из шапки папиросу, закурил.
В чайной было жарко. Мы уселись возле окошка. Шофер положил на колени ушанку и, выслушав, что я заказал официантке, впервые поинтересовался:
– Командированный? То-то деньги не жалеешь… Зачем, коли не секрет, к нам направлен?
– Работает у вас участковый уполномоченный один. Еду его служебные подвиги описывать.
– Бандитов, что ли, задержал каких?
Я, когда заходил в областное управление милиции, как-то по неопытности постеснялся спросить, почему мне порекомендовали для очерка именно Василия Никулина. Ведь об этом, как вообще обо всех подробностях, приезжий журналист должен узнавать на месте. Единственное, что я услышал о нем, это то, что Никулин имеет восемь благодарностей от одного только областного управления милиции.
– Ведь за какие-нибудь пустяки участкового благодарить не станут? – спросил я шофера.
– Оно верно, – согласился шофер и, принимая от официантки тарелку с борщом, аппетитно крякнул. – Но только о бандитах я что-то не слыхал. Мы-то уж со всякими людьми разговариваем…
«Мало ли что ты не слыхал», – мысленно поспорил я с ним. В милицейских делах я был неопытен. Мне представились вдруг густые еловые леса, подступающие к дороге, топкие низины с желтыми, замерзшими поверх снега разводьями болотной воды; эти глухие места, как мне казалось, должны быть раздольем для темных людишек.
Дальше мы ехали молча, очевидно, от сытости. Я составлял в голове предварительный план очерка. Вначале я расскажу о самом ярком героическом деле, за которое Никулин получил благодарность, так сказать, для завязки. Потом хорошо бы показать, как он, вконец усталый, тут же берется за новое дело и куда-нибудь ночью едет. И уже к утру – тут, конечно, придется сдвинуть факты и кое-что домыслить – к утру схватывает новых преступников. И те при свидетелях сквозь зубы процедят: «Не думали мы, что так быстро работает милиция!» Или что-то в этом роде… Но главное, конечно, это подвиги Никулина: борьба на снегу, нож, мелькнувший в воздухе, и тому подобное.
Солнце вместе с нами двигалось за верхушками деревьев. Потом оно вырвалось на простор и поплыло над снежным полем. В машине стало светлее и будто бы свободнее. Каждый из нас уселся поудобнее; я принялся рассматривать неведомые мне места.
Под дорогой пронырнула узкая траншея. На глиняном бруствере вдоль траншеи лежали черные, обернутые просмоленной лентой трубы, над которыми «колдовали» с огнем электросварщики.
Два трактора тянули каждый в свою сторону серебристые тросы. Впереди тракторов пятился человек с красным флажком и нетерпеливо тряс им. Тросы поднимались все выше и выше. Невдалеке от дороги привставала рыжая ажурная мачта. Две короткие ноги ее уже упирались в бетонный постамент, а две другие медленно, осторожно опускались к краю плиты, чтоб вдруг топнуть один раз и навсегда.
– Вот вам и Песцы, подъезжаем, – сообщил шофер.
Дверь райотдела милиции была распахнута, и я, стараясь казаться свойским, бывалым парнем, козырнул дежурному и без стука вошел в кабинет начальника.
Начальник райотдела принял меня радушно, предложил чайку.
– Давно пора написать о Никулине что-нибудь поучительное, – засуетился он с электрочайником. – Человек он трудолюбивый, решительный, бывший фронтовик…
«Вот видишь, – мысленно упрекнул я шофера за неверие и ощупал в кармане блокнот. – Я, может быть, про него документальную повесть напишу!»
– Сейчас машина на его участок пойдет, хотите, подвезет вас? – предложил начальник и, не дожидаясь моего согласия, снял трубку и набрал номер. – Машина не ушла еще? Пусть подъедет ко мне, корреспондента захватит… Этот Никулин, – он аккуратненько положил трубку и пощупал бок нагревающегося чайника, – обслуживает два сельсовета, шесть тысяч человек… В общем, познакомитесь с Никулиным, все разузнаете. На обратном пути заезжайте к нам, поделитесь впечатлениями…
На этот раз пришлось ехать на вездеходе. Над головой трепыхался брезентовый полог, в щели задувал, попискивая, ветер. Проселочная дорога отчаянно металась вправо и влево. Водитель усердно крутил руль, чтобы вырваться из колеи. Вездеход двигался рывками, непрерывным усилием перебарывая расползшуюся дорогу.
– Разве ж это езда? Землет-трясение!.. – ругался пожилой водитель, притоптывая соскакивающими с педалей сапогами.
«Увязнем», – то и дело испуганно замирал я.
– Не, дальше карьера я не поеду, – сказал водитель.
– Мне обязательно к Никулину…
– А что, Никулин здесь очень часто бывает. Лекции проводит – о дружинниках там, о коммунистическом быте… Меня прошлый год отчитывал, что машинам дорогу не уступаю.
– На преступления с ним никуда не выезжали?
– Это вы про какие преступления?
«А, обозник!» – рассердился я и замолчал.
Вдали тревожно завыла сирена. Мы проехали деревянные домики, склады, транспаранты с какими-то надписями и остановились.
– Взрыв в карьере будет, нет проезда, – водитель передвинул кепку с затылка на самый нос и стал пристраиваться дремать.
Выла, проникая всюду, сирена. Я приоткрыл дверцу, спросил проходивших:
– Как бы мне увидеть Никулина, Василия Николаевича, вашего участкового?
– Знаем, знаем, – перебили меня. – Видите, вон стоит в дверях Ефремов, Николай Петрович, секретарь парткома. Сегодня они с Никулиным технику безопасности проверяли и чем-то недовольны были.
«Пострадал кто-то, – подумал я. – Свежий фактик».
На пороге барака, опираясь спиной о дверь, стоял грузный мужчина и заряжал сигаретой мундштук. На нем было истертое кожаное пальто с дырками вместо пуговиц и широкие сапоги с полосатыми, плохо отмытыми от глины голенищами.
Он посмотрел на меня сквозь огонек спички и, прежде чем закурить, сам спросил:
– Небось взрывов не видел?.. Я их в войну, когда минером был, ненавидел, а сейчас – любуюсь!
Он показал вперед, на лес и солнце. Смолкла сирена. Кругом все стихло. Солнце вдруг зажмурилось. Огромный черный веер, распустившись, вырос из земли и заслонил полнеба. Под ногами вздрогнули доски крыльца. Зазвенели в рамах заклеенные стекла. Но тут же гулким громовым звуком землю встряхнуло еще раз, покрепче, так, что торчащий из нее веер сразу же оказался без опоры и рухнул вниз. В полукилометре от барака темнел котлован, из которого выливались волны пыли.
Парторг придавил сапогом сигарету и растер ее.
– Видел?.. Так тебе кого нужно? А, Никулина! Он, пожалуй, еще здесь. Ты зайди-ка к Соловьеву, это наш заместитель директора, он же – командир дружины. Никулин в прошлом году сколотил здесь дружину – пятьдесят человек. И сейчас у нас – подожди записывать-то – никаких беспорядков. Ни выпивок за углом, ни драк. Так поставили дело… Он, видно, у Соловьева, договариваются о дежурствах в клубе или об инструктаже.
– А насчет убийств, как у вас? – наивно поинтересовался я, держа блокнот наготове. – Были?
Парторг внимательно посмотрел на меня, сдвинул брови.
– Убийств, говоришь?
– Ну, не убийств, – тяжелых ранений, грабежей…
– У нас-то? – он поскреб ногтем бровь. – У нас сейчас пьяный боится на улицу показать нос. Вот ты пойди вечером по поселку…
Теперь уж я внимательно посмотрел на парторга: приукрашивает, что ли?
– Никулину область восемь благодарностей объявила, – сообщил я.
– И мы примерно столько же, за образцовый порядок. А ты поспеши к Соловьеву. А то Никулин непоседа, на мотоцикл – и нету.
Заместитель директора, мужчина шириной почти в полстола, сидел в кабинете один. На столе яркой кучкой лежали красные повязки, за спиной виднелась самодельная карта поселка.
– Василий? Уехал. Наверное, к Яковлеву, председателю товарищеского суда, – сообщил Соловьев, оторвавшись от чтения каких-то бумаг. Пошевелил плечами, сунул ладошки за спину, под поясницу. – Мы одного рабочего за домашний скандал решили на суд выставить, на мнение народное. А то одни прекрасные лекции не помогают, хоть и хорошо их читает Никулин. У кого совести нет, тому чужие слова не впрок. Но когда свой своего чистить начнет, как в баньке, потеют люди от сраму…
– Суды, конечно, помогают, – уныло сказал я, поскольку разузнавать о товарищеском суде не входило в мои расчеты.
– Да еще как! Вы запишите в свой блокнот: Геннадий Еремеев, наш рабочий. И обязательно к нему домой зайдите. Расспросите, как его Никулин на суде до слез устыдил. Теперь уж, посчитать, полгода не пьет парень, ругнуться боится. Проняло!
Загорелое на студеном ветру и мартовском солнце лицо заместителя директора блестело от комнатного тепла.
Я слушал о том, какой Никулин отзывчивый и в то же время строгий, какой он добродушный и принципиальный, в каждой деревне у него помощники. Крутил карандаш и ждал, что вот-вот начнет Соловьев рассказывать: «А однажды был у нас трагический случай…».
«Неутомим, активен, пользуется авторитетом» – на этих сведениях о Никулине разве очерк построишь? У нас сейчас вся милиция пользуется авторитетом. Героики нужно, какой-нибудь подвиг, хотя бы маленький.
В конце концов я даже стал про себя досадовать на Соловьева: «Ну что вы его расхваливаете? Все это милиция каждый день проводит, и в Песцах, и в любом другом селе, и городе!»
И когда окончательно убедился, что командир дружины ничего необходимого мне не поведает, я вежливо распрощался с ним, спросив, где живет этот Яковлев, председатель товарищеского суда.
«Он-то знает всякие интересные случаи», – утешал я себя, понемногу уже теряя надежду написать о Никулине именно так, как первоначально было задумано.
Меня встретил пожилой человек, оживленный, любезный. Прохромал к столу, на котором лежала стопа газет и журналов, и сел, вытянув в сторону прямую ногу. Улыбнулся.
– Работал я, понимаете, тридцать шесть лет почтальоном, а теперь мне, пенсионеру, самому корреспонденцию и все издания доставляют. Жизнь такова…
Постучал пальцем по раскрытой газете, посетовал:
– Про нас тут, видно, никогда не напишут. Тихий у нас уголок. Ничего выдающегося. Пожаров и тех – тьфу, тьфу! – не случается.
– Почему же? – для приличия удивился я.
– Почему? Дело потому что поставлено. Вот тот же Никулин, Василий – очень приятно, что вы им интересуетесь – вот он все хаты обошел, старух – и тех инструктировал, что и как. Ведра, топоры помогал по стенам вешать. На собрании выступал, говорил родителям, не позволяйте, мол, детям играть со спичками, с керосином…
«Завел теперь – связь с массами, авторитет… Эпизод где?!» – грозно глянул я на Яковлева.
– Вот вы на суде обсуждали некоего, – я заглянул в блокнот, – Геннадия Еремеева. Так вот он что – хулиганил?
– Был хулиган, и то – от глупости. Проявлял слабость к вину. Выпьет, домой придет, гайка в голове соскочит – и давай о себе говорить. Жену ударил. Как выяснилось, не согласилась она, что у него сила воли имеется. А ведь у самого двое детей! Вот и выставили его на общий суд. Василий речь держал. Вы о нем написать хотите? Приятно будет почитать… И дружкам Еремеева досталось, и комсомольцам, что проглядели. Всем, в общем. Но на справедливость никто не обижался.
«Проверю-ка, не врет ли старик», – хитро решил я и попросил его:
– Вы меня до Геннадия, может, проводите? Хочу выяснить, как он себя на суде чувствовал.
– Известно как, ревел. Просил: «Пятнадцать суток дайте, только не срамите». Перед всем народом поклялся, что бросает пить, только по праздникам если, и то в меру.
Яковлев надел пальто и, описав прямой ногой полукруг, пригласил:
– Пойдемте. Может, вы обо мне случайно строчечку потом где-нибудь напишете: так, мол, и так, письма носил…
Геннадия дома не оказалось, и старик охотно вызвался помочь мне отыскать участкового уполномоченного.
– Свободным временем я вполне располагаю. Да и мне он тоже нужен. Мы тут с ним наметили еще одного с песочком пробрать…
Подробности нового дела меня не заинтересовали: почти то же самое, что и с Геннадием.
«Лихо же этот Никулин за порядком следит, – невольно подумал я. – Такому бы человеку да серьезное преступление! Хотя бы кражу. Вот не везет человеку!»
– Неужели у вас, в самом деле, ничего не пропадает?
– Пропадает. Несушка раз исчезла, – начал перечислять Яковлев, – как-то ключ гаечный у тракториста затерялся…
Обижаться на старика не хотелось. Но от услуг его я отказался: настоящий журналист без провожатых найдет все, что ему надо.
В общем, я чувствовал, что материала для боевого очерка нет. Разговорчики, разговорчики, на всех этих фактиках далеко не разбежишься.
– Он, может быть, в ремонтных мастерских! – крикнул Яковлев вдогонку мне. – Тут недалеко, в трех километрах…
Через час тяжелой ходьбы я увидел за длинным забором ряд зеленых комбайнов, греющихся под солнцем, и плоский дощатый домик с маленькими оконцами. Постучал в дверь.
– Ктой-то там?
В комнате оказалась маленькая девочка с двумя коротенькими, как гороховые стручки, косичками, на которых едва держались бантики.
– Я учусь печатать, – сказала она, поворачиваясь ко мне, и язычком заслонила во рту дырку от выпавших зубов. Перед нею на столике возвышалась пишущая машинка.
– Если ты механизатор, я тогда знаю, что тебе сказать, – заявила девочка.
– Нет, я ищу Никулина, дядю милиционера…
Она перебралась коленками на стул.
– Я Никулина Лена, а папа поехал со всеми везти удобрение и еще зачем-то. А я тут отвечаю по телефону.
– Куда же они поехали? – растерянно улыбаясь, спросил я ее.
– Я могу вас проводить и показать, но я обещала папе, что усижу на месте. И еще – папа по сегодняшним дням вечером в школу ходит…
К вечеру, отшагав еще с десяток километров по грязи и вязкому снегу, я добрел до поселка и сразу же направился к школе, самому высокому каменному зданию, вокруг которого на всех деревьях висели скворечники.
Директор школы, сухонькая женщина со сложенными в щепотку губами, встретила меня, раздосадованного и запыхавшегося, в коридоре:
– Тс-с! Вы, товарищ, кого разыскиваете?
– Никулина, – устало сказал я. – Целый день гоняюсь за ним. Он у вас… Я уже знаю – активист, лектор, член КПСС с 1960 года… В общем, говорят, он сейчас здесь.
– Будет переменка, узнаете. Вы, я вижу, приезжий. Местные так за милицией не гоняются!
– Вам он тоже, конечно, помогает? – равнодушно поинтересовался я.
И наперед уже знал, что и тут его начнут расписывать: «Помогает отстающим, борется за дисциплину на уроках… Бывают же люди – во все вмешиваются, все их волнует. И когда только успевают?
Забренчал звонок, и из каждой двери появились взрослые парни, озабоченные молодые женщины, просто одетые, неторопливые.
– Никулин! Никулин! – звала директор. – Никто, товарищи, не видел Никулина?
Наконец-то! Рослый, плечистый мужчина в милицейской форме направился к нам. Таким я себе и представлял его! Здоровяк с круглыми плечами, еле умещающийся за партой…
– Старшина Хапалов! – представился он.
И тут только я понял, что этот человек и не мог быть Никулиным, так как Василий – офицер, лейтенант.
– А где же Никулин?
– Не пришел сегодня.
«Ну вот, – злорадно подумал я. – Утверждали, что он регулярно посещает занятия. Вот вам, прогулял!»
– Не мог он сегодня прийти: дежурит вместо меня на новом шоссе, – кратко пояснил старшина и, поскольку директор школы вдруг привычно, как на уроке, закивала ему: «продолжай, мол», – добавил:
– Нам лейтенант Никулин всегда помогает, когда у нас дежурство с занятиями в школе совпадает. Он, так сказать, хорошо учится, а мне, например, наука тяжеловато дается. Вот он и выручил меня сегодня…
Хапалов затем рассказал, как хотел бросить учебу «по семейным обстоятельствам» и как Никулин, узнав об этом, заставил-таки его взяться за ум…
«Нет, я должен обязательно повидать его!» – твердо заявил я самому себе, выходя из школы. Я уже не мог уехать, не познакомившись с человеком, о котором все люди вокруг говорят с такой охотой и благодарностью, с таким уважением, что иной герой может позавидовать. «И выходит, – думал я, шагая по широкой полной ветра колхозной улице под качающимися фонарями, – что добрую славу себе он добыл не громким делом, не раскрытием таинственного преступления, а ежедневным, кропотливым трудом, неутомимой заботой о порядке в своем районе. У такого и не может случиться намеренных преступлений. Он ведь предупреждает их. И вот почему уже полтора года как ни в его колхозах, ни в поселке карьера не произошло ни одного «ЧП».
ВОЗВРАЩАЛСЯ Я ИЗ ПЕСЦОВ поздним вечером, полный мыслей о людях, подобных лейтенанту милиции Никулину. Шофер грузовика несколько раз громко кашлянул, пока я не обратил на него внимания. А-а, старый знакомый!
– Ужинать в той же чайной будем? – спросил он, подмигнув.
– Обязательно. И я опять угощаю.
Шофер недоверчиво покосился на меня:
– Отыскали бандитов?
– Да нет их. Зато с чудесным человеком познакомился… Ты мне вот скажи, что легче: поймать каких-нибудь хулиганов или сделать так, чтобы хулиганов вообще не было?
Мимо мелькали запорошенные снегом ельнички. По шоссе тянулся обоз с сеном. И когда мы обогнали его, шофер ответил:
– К примеру, уличить меня, когда я был выпивший, каждый мог. А вот отучить от водочки, на гордости моей сыграть, только один человек сумел, тоже из милиции он. Никулин Василий Николаевич… Вот про него бы вы, товарищ журналист, написали. Приезжайте еще, а?
ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ
ВЫВЕЛ из сарайчика лошадь, потрепал ее по холке:
– Ну-ну, резвая… Смотри у меня.
Она покорно позволила подвести себя к бричке, стала меж оглобель. Была молодость – была резвость. Лишь от доброго ухода в колхозе не пропала в ней ни сила, ни выносливость, и она верно служит новому беспокойному хозяину.
В огороде среди грядок выпрямилась, услыша бряцанье уздечки, жена Ивана Васильевича, отряхнула о фартук руки:
– Ватник, Иван, накинь, слышишь? Студеная роса была.
Она перешагивает через грядки, на ходу оправляя тряпки, которыми с подветренной стороны закрыты парниковые рамы.
– Мог бы денек никуда не ехать, помог бы мне. Огурцы-то по третьему листочку пустили, рассадить надо…
Иван Васильевич возится со сбруей; не оглядывась, обещает жене:
– Вернусь, подсоблю. Ты без меня не начинай.
Два десятка лет живут они вместе – ныне он наперед знает, когда и какой услышит вопрос. Да и она, как всегда, предугадывает ответ, чувствует, верить или не верить.
– Уж ты вернешься…
– Без ватника продрогну – скорее приеду.
Она тревожно представляет себе, как он поеживается в одном кителе, а дорога вдоль Исети еще не отогрелась после ночного тумана, и ветер от реки такой знобящий – немудрено любую хворь подхватить.
И вот она уже выносит из дома ватник, кладет его на сиденье брички.
– И чего ты, Иван, всегда летишь-погоняешь? Ладно, дочки из школы прибегут – мы и без тебя управимся.
Он поглаживает статную лошадь по холке:
– Ну-ну, стой, шалая…
КРАСНОМЫЛЬЕ. Вытянулось село вдоль реки. За последние годы обновило свои хаты, окружило себя яблоневыми усадьбами. Богатый стал колхоз. Дом культуры построил. Стоит ныне посреди села белый дворец. В его зале нередко теперь проходят и районные совещания, и слеты.
А скоро возле Дома культуры пойдут на снос три темных ветхих избушки. На этом месте поднимется трехэтажная каменная школа.
«Как в городе – лачуги на хоромы меняем!» – в который раз радостно изумляется Иван Васильевич.
Он останавливается возле небольшого зеленого домика, вылезает из плетеного кузова. Дрогнула занавеска на окне: увидели гостя.
– Здравствуйте, – говорит Иван Васильевич, переступая порог.
Невысокий краснощекий парень, Станислав Камаев, неловко улыбается, может, оттого, что встречает гостя в старом комбинезоне, пропитанном мукой.
Иван Васильевич отдельно здоровается с женой его.
– Забыл я только, как звать тебя.
– Евгения, – отвечает та и все вытирает и вытирает тряпкой стол.
– Просто навестить заглянул. Не прогоните?.. Узнать, как живете, как дружите?..
Станислав и Евгения недавно поженились. Колхоз помог им купить полдома. В комнате пока что без обновок, и обои надо менять: повытерлись. Но вещи уже прочно заняли каждая свой угол, на много лет установив приглянувшийся хозяевам в день переезда сюда порядок.
– Вы садитесь, – приглашает Станислав, обмахивая рукавом табурет. – Пожалуйста, Иван Васильевич…
Да, не жил бы Станислав Камаев здесь, не был бы хозяином этого пускай скромного, но уже своего домашнего очага, если бы не Иван Васильевич Белокуров, сельский участковый уполномоченный.
Станислав подмигивает жене: собирай-ка на стол.
– Нет, нет, – протестует Иван Васильевич. – Я только передохну у вас, ехать мне надо…
Минувшей осенью Станислав со своим горластым дружком Юрием Авериным выпили в обед. Удалыми себя почувствовали. А когда зоотехник пристыдил парней, накинулись они на него с пьяной злобой, так что еле мужики оттащили.
Тогда и познакомился Иван Васильевич со Станиславом. Правда, и раньше встречал он этого парня, знал о нем то, чего не знали многие: что вырос он без матери и отца, все добро его на нем, зарабатывает достаточно, но все, что получает, тратит с дружками на водку. Знал, что парень-то вообще с головой и руки у него до работы легкие.
Все это, не тая, Иван Васильевич рассказал на колхозном собрании и убедил многих, что горячиться и торопиться с решением не следует. Если на глазах ломается судьба человека, нельзя ли дать ей выпрямиться? Молодого коня сто раз перековать можно.
Поспорило собрание, поколебалось – первый раз принимало оно такое решение – и постановило: если Станислав клянется быть хозяином над собой, – взять его коллективно на поруки и помочь устроить ему жизнь.
И вот – все устроилось…
Иван Васильевич поднимается, чувствуя, что он засиделся, что хозяева тоже спешат.
– Загляну как-нибудь в другой раз.
Все-таки очень большая, хотя и незаметная для чужих, перемена произошла в этом зеленом домике. Нет, не только внешне из года в год хорошеет Красномылье!
ДОРОГА ЕЩЕ НЕДАВНО РАЗМЫТАЯ весенними дождями, отвердела и сузилась. Уже нет нужды выбирать, где проехать, где объехать, – можно гнать напрямик. Только плетеный кузов брички раскачивается, подскакивает на колдобинах.
Теплый ветерок притронулся к щекам Ивана Васильевича. Бричка выехала на пригорок.
Впереди, вдоль черной ленты вспаханной земли, двигался трактор. Грачиная стая следовала за ним по свежей борозде; птицы вспугивали друг друга, перелетая ближе к плугам.
Дальше – еще трактор. Он стоял возле узенькой черной ленточки – больше не осилил. Птиц вокруг него не было. Трактор торчал среди поля, как вывороченный из земли камень: приметно и ненужно.
Иван Васильевич оставил на дороге бричку и пошел напрямик к неподвижному трактору. Поле было утыкано кукурузными пеньками, словно кто-то наметил колышками аккуратные прямые стежки. Пеньки трухляво расплющивались под ногами. В воздухе, разогретом утренним солнцем, весело звенели жаворонки.
– Эгей! – крикнул Иван Васильевич, крикнул будто бы и жаворонкам, подбадривая их, и трактористу, который наполовину влез в мотор.
Тракторист поспешно выпростал голову из-под капота, обернулся и, не слезая с гусеницы, спросил:
– Кого зовешь?
– Тебя, тебя, Кузьма Егорыч. Что встал вдруг?
Усы тракториста раздвинулись в усталой усмешке.
– Какой же это ремонт машины! Два раза чихнула-весь дух вон! Ты посмотри, посмотри-ка, Иван Васильевич, все проволочки соединены, гайки закручены, краской помазаны. Где больное место – не найдешь. Что ж я, обязан полный разбор нутра производить? Не инженер я, Иван Васильевич, осуществлять разбор мотора. У меня есть всего лишь один техминимум знаний.
Он спрыгнул наземь, сунул грязные кулаки в карманы и снова начал жаловаться:
– Утром по всем буграм гудение: пошли, значит, кругом поля бороздить. А мне, как псу у конуры: скули не скули – уйти некуда. Жди ремонтников…
Ждал он, видимо, давно. Земля на гусеницах обсохла и, если задеть ее, пылилась легким дымком.
Иван Васильевич положил на гусеницы перчатки, одну на другую, и, подпрыгнув, встал на них вздрагивающими коленями. Определил: трактор недавно отремонтирован. Какие же тут могут быть поломки?
– Помоги, Иван Васильевич, ты человек бывалый, должен во всем разбираться, – доверчиво уставился на него тракторист.
– Не понимаю я тут всех тонкостей, – окунулся в мотор Иван Васильевич. – Моя техника вон, четырехногая…
Тракторист привстал на цыпочки, пробуя заглянуть под руки Ивана Васильевича: что он делает? Попросил:
– Ты там царапиной пометь, в котором месте слабина. Чтобы мне потом сразу знать.
Иван Васильевич выдернул из-под колен одну перчатку, всунул в нее руку и, морщась, начал отвинчивать что-то. Кузьма Егорыч участливо глядел снизу на его лицо и вслед за ним тоже морщился.
– Ключ подать? – предложил он.
– Не нужно, – Иван Васильевич вынул из-под капота толстую шайбу и шумно продул ее. – Просто смазки многовато… Перекорми лошадь – тоже не поедет.
Тракторист растопырил кулаки в карманах брюк – получилось галифе. Он так и стоял, изумленный заключением случайного гостя. Затем смущенно потоптался и полез в кабину трактора.
Иван Васильевич спрыгнул на вспаханную полосу.
Трактор фыркнул, вскинул носом и задрожал, потом шевельнул, гусеницами, присел; растопыренная пятерня плугов зачерпнула пласт земли и вывернула его белыми корнями наружу.
– Идет! – одобрил Иван Васильевич и зашагал сбоку, спотыкаясь о кукурузные пеньки.
На вывороченных комьях засверкали жемчужные нити инея. Тракторист торжествующе взглянул на милиционера и остановил трактор. Не заглушая мотора, выбрался на скользкую, заблестевшую гусеницу.
– Все исправно! Ну, спасибо. И как это ты?
– В колхозе, чай, живу всю жизнь… Ты уж при мне сделай круг, до дороги и обратно, я посмотрю. Плужками на какую глубину берешь?
– Не беспокойся, Иван Васильевич, норму не нарушаю. В тютельку.
– Ну и плохо, Кузьма Егорыч. Надо бы уголок немного больше против нормы ставить. Смотри, как надо…
И он зашагал к плугам. Кузьма Егорыч спрыгнул и поспешил следом за ним.
ДВЕРЬ БЫЛА ПРИОТКРЫТА. Парень пихнул ее ногой, чтобы она во всю ширь распахнулась перед ним, встал на пороге и, равнодушно познакомившись взглядом со всем, что имелось в комнате, в последнюю очередь уставился на Ивана Васильевича:
– Скучаем, папаша?
– Входи, погрустим вместе, – спокойно пригласил Иван Васильевич.
Парень длинно шагнул и, не вынимая рук из карманов, сел, вытянув прямые в пыльных сапогах ноги поперек комнаты. Вытащил в ладони из кармана паспорт и трудовую книжку, раздвоил их в руке и издали, словно битые карты, кинул на край стола так, чтобы Иван Васильевич потянулся за ними. А сам стал безразлично рассматривать, как шевелится носок его сапога.
– Я к тебе, папаша, – не поднимая глаз от сапога, наконец, заявил он. – Говорят, звал ты меня. Давай, занимайся мною. Другим уже надоело заниматься!
Носок сапога замер. Глаза парня переместились на Ивана Васильевича, – черные, глубокие, без блеска глаза, сдвинутые близко друг к другу, к переносице, как дула у двустволки. Ехидно, устало заговорил:
– Когда от человека хотят отделаться, притворяются заботливыми. Уча-астливыми! «Дорогой мой, – говорят, – заняты все подходящие местечки, хотите на неподходящее?»
Парень заулыбался, задвигал локтями вперед-назад, не вынимая рук из карманов, как будто затрепыхал ощипанными куцыми крыльями.
– Начинай, папаша, заманивай куда-нибудь на каменоломню или дороги мостить: «Дело, мол, вдохновенное, ответственное, только самым отважным оно доверено!». Нарисуй мне романтику, проводы с музыкой! Чтоб я воздух от нетерпенья глотнул: ах, направьте меня добровольцем, я оправдаю доверие… Меня, первоклассного сварщика и слесаря!
Парень подтянул одну ногу и выложил на колено пачку сигарет и коробку спичек.
– Невесело, папаша.
– Таковы твои шутки, Федор.
Тот закурил, начал кривить ртом, выталкивая дым то в одну, то в другую сторону. В упор сквозь дым посмотрел на морщинистое, опечаленно внимательное лицо Ивана Васильевича, спросил:
– Что, папаша, на меня смотришь? Гляди документы.
– А что в твоих документах-то? – зябко пожал плечами Иван Васильевич и шумно вздохнул. – Имя с фамилией придуманы не тобою. Что годков двадцать два тебе, что холост и судимость есть? Что волком ходишь? Все это без документов видать. Одного не пойму я: на самом деле ты лют или же озверел задним числом, когда уже кусать некого.
– А еще чего непонятного? – спросил Федор.
– Еще следующее объявлю тебе. Ждешь ты сейчас, чтоб я тоже строго побеседовал с тобой, а в живой помощи отказал. Ждешь, Федор, даже невтерпеж тебе, «Перестрахуется, мол, старик и откажет». И тогда уж ты мне… уши словами позабьешь вполне безнаказанно, на прощанье. И будешь рад, что потешился. А, Федор? Я, однако, хочу-таки тебе помочь устроиться, чтоб зацепился ты за настоящую жизнь. Ради этого я тут. Знаю я тебя, убери свои книжечки…
За спиной парня сверкали окна. Будто подпирая их, вытянулись столбы солнечного света, внутри каждого тягучими лозами вился дым.
– За меня же перед общественностью отвечать придется, – улыбнулся Федор.
– Конечно.
– Кто же, если я ничего не гарантирую, согласится?
– Если ты не возражаешь, то я…
– Ты, папаша? А ты направишь меня в наилучшую, в коммунистическую бригаду?! – Он ладонью отогнал от глаз дым. – Или же пошлешь к неподдающимся, в отсталую?
– Определю по специальности, туда, куда требуются хорошие сварщики и слесаря. И думаю, что сам ты себя в узду возьмешь.
Федор шевельнулся после долгого неловкого сидения. Подхватил соскользнувшие с колена пачку и коробок. Из пачки высунулись сигареты. Он вбил их щелчками назад, одну за другой, и пальцем прикрыл дыру в пачке; поднялся, потянулся.
– Ты, папаша, мне нравишься.
Иван Васильевич, шаркая сапогами, прошел мимо него открыть окно. Сказал, щуря глаза:
– А ты, Федор, пока мне не нравишься. Да и староват я с первого взгляда влюбляться. Ты пойди, погуляй пока, а я съезжу в автомастерскую. Может, согласятся хлопцы тебя в свою компанию взять.
Дымное облако, пятясь, начало выползать в окно. Федор протянул руку к документам, потащил их к себе по столу и сунул, будто прилипшие к ладони, в карман. Спросил:
– Не боязно, папаша, за меня ручаться?
– А никак ты уж сам испугался?
– А вдруг подведу я вас?
– У тебя выхода, парень, нету. Или в люди выбиться, или совсем никудышным стать.
– Ну, вы смешите меня, папаша!
– Ты же скучал… Будь здоров, Федор. Иди погуляй, подумай.
Дверь захлопнулась плотно и осторожно.
…В пристройке автомастерской поднимали под потолок кран-балку.
Сначала она проплыла со двора на восьми плечах и под общий выдох шлепнулась оземь, оставив на восьми ватниках по мокрому черному погону. В высоком сумрачном помещении над разобранными тягачами и облезлыми самосвалами свисали ослепительные лампочки. Под потолком друг против друга зияли две сквозные пробоины, в которые нужно было вставить этот двутавровый рельс.
