Текст книги "Томас Мор (1478-1535). Его жизнь и общественная деятельность"

Автор книги: Валентин Яковенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Грубость, без сомнения, велика, но не в ней дело: она была данью своему времени. Дело в том, что в этой грубости слышится уже страсть, затемняющая страсть, та роковая страсть суеверия, пламя которой вырвалось несколько времени спустя из груди правоверных католиков и разлилось громадным общественным пожарищем по Европе…

Религиозно-католическое настроение Мора росло все более и более. Он тщательно изучал разные религиозные сочинения и вступал в горячую полемику с ненавистными ему еретиками. Сделавшись канцлером, он не только не покидает этих занятий, не перестает полемизировать, но еще с большей энергией продолжает заниматься религиозными вопросами, как бы желая целиком уйти в них от надвигавшейся на него беды в виде вопроса о расторжении королевского брака.

Среди многочисленных памфлетов и брошюр протестантского характера, наводнивших в то время Англию, одна, именно «Челобитная бедняков», обратила на себя особое внимание Мора. В ней бедные жаловались, что тунеядцы-монахи присваивают себе милостыню, предназначенную, собственно, для них; они противопоставляли нужды истинно бедных нуждам этих нищенствующих; в своих нападках они затрагивали даже папу и осуждали его за то, что он допускает в чистилище лишь души тех, кто дает за себя выкуп, и так далее. Мор отвечал, так сказать, встречной челобитной, – челобитной душ, находящихся в чистилище; он описывает страдания их и облегчение, какое получают они благодаря молитвам монахов; затем защищает чистилище в целом от скептических нападок бедняков, не могущих попасть туда; защищает также и монахов, являющихся посредниками между душами и Богом. Бедняки защищались. Мор снова возражал им. За этой полемикой последовала более серьезная, с Тиндаллем, наделавшим много шума сочинением, в котором он подкапывался с разных сторон под католичество. В своем ответе, занимающем несколько томов, Мор между прочим говорит: «Из этого вы можете видеть, что Тиндалль распространяет не только свою гнусную ересь, но и усвоил еще учение анабаптистов. Он объявляет, что лишь его церковь есть истинная церковь и что лишь те понимают надлежащим образом слова Божий и Священное Писание, кто отвергает крещение детей, не признает ни светских, ни духовных государей, не признает собственности, так как земля и всякое имущество, по слову Божьему, должны принадлежать всем сообща, не признает брака, а считает всех женщин принадлежащими всем мужчинам, как ближайшим родственникам, так и посторонним. Он объявляет, что всякий мужчина может сделаться мужем всякой женщины и наоборот и, в заключение всего, что наш Спаситель Иисус Христос был простым человеком, а не Богом!..» Анабаптисты действительно приводили Мора в ужас; так, в одном из писем он между прочим пишет: «Германия каждый день производит все новых и новых чудовищ, более ужасных, чем когда-либо производила Африка. Что может быть ужаснее анабаптистов? А между тем как широко распространилась эта чума в последние годы!» Что Мор был религиозен, это мы знаем; мы можем также понять, каким образом его религиозность все более и более смещалась в сторону ортодоксального католичества; но мы не станем напрасно терять время, пытаясь примирить непримиримые противоречия: Мор как католический эрудит и памфлетист и Мор как автор «Утопии» по многим, и притом капитальным, пунктам расходятся. Да иначе и быть не может. Католичество могло создать парагвайскую коммуну, но оно всегда будет враждебно «Утопии».

В разгар своей полемики с еретиками Мор был канцлером Англии, то есть располагал громадною властью. Возникает вопрос: как он ею пользовался? Что он преследовал вообще еретиков, в этом не может быть никакого сомнения. Он сам в своей надгробной эпитафии говорит о себе: «Он был грозен для воров, убийц и еретиков». Существует мнение, что он применял к еретикам такие же меры наказания, какие практиковались тогда относительно воров и убийц, то есть что он казнил их. Такое обвинение также противоречит «Утопии», в которой Мор выступает не только человеком вполне веротерпимым, но и противником смертной казни. Но дело не в том. Подобное обвинение, во-первых, само по себе крайне тяжело; оно ложится кровавым пятном на имя государственного деятеля, независимо от времени и обстоятельств; а во-вторых, оно находится в полном противоречии со всем складом характера Мора. Итак, казнил ли действительно этот великий гуманист и утопист еретиков? Конечно, если Мор действительно был гуманистом, то он не мог даже в необычайно жестокий XVI век казнить своих религиозных противников. Но обратимся к фактам. На чем держится подобное утверждение? На авторитетах Вольтера, Юма, Мэкинтоша. Но где факты? Их никто определенно не указывает. Говорят: во время канцлерства Мора были казни еретиков. Положим, что так, но какая прикосновенность к ним Мора? Не следует забывать, что в то время кроме светской власти существовала могущественная духовная власть, имевшая право карать смертью еретиков; так, епископы были наделены властью рассматривать всякие преступления против религии, произносить приговоры в форме булл и затем предавать обвиненных в руки светских властей, которые должны были приводить приговоры в исполнение. Итак, если во время канцлерства Мора и были казни, то это еще вовсе не значит, что Мор повинен в них. Затем, указывают еще на рассказы людей сомнительной репутации, в которых обвиняется уже прямо Мор. Но почему мы должны давать веру этим рассказам и не верить самому Мору, опровергающему их в своей «апологии». Правда, Мор в этом деле, так сказать, подсудимый; но показаниям честного подсудимого следует верить гораздо больше, чем облыжным показаниям сомнительных свидетелей. Мор был человеком чистой и даже бесстрашной совести. Свои религиозные мнения он не боялся открыто доводить до крайностей, которые нам могут казаться даже чудовищными; он не устрашился и голову сложить за дело своей совести. Неужели слово такого человека, ни в чем не лгавшего во всю свою жизнь, не заслуживает нашего доверия? Я думаю, что заслуживает, и несравненно большего, чем слово всякого другого из говоривших по этому поводу людей.

Прежде чем привести оправдательные выдержки из «апологии», я сошлюсь еще на Эразма, голос которого в такого рода деле также что-нибудь да значит. В одном из писем общепризнанный глава гуманистов пишет: «…доказательством его (Мора) замечательной мягкости служит, однако, то, что во время его канцлерства никто не был лишен жизни за новые верования, тогда как в двух Германиях и во Франции немало было случаев наказания смертной казнью за деяния подобного рода». Как видим, Эразм считает Мора не только неприкосновенным к смертным казням последователей новых учений, но прямо говорит, что казней в канцлерство Мора вовсе не было.

В «апологии», написанной незадолго до смерти, Мор говорит: «Мне приходилось немало сталкиваться с реформаторами, и некоторые из них распускали и распускают про меня всякую клевету. Они рассказывают, что когда я был канцлером, то подвергал в собственном доме мучениям и истязаниям еретиков, а некоторых из них привязывал к дереву в своем саду и безжалостно бил… Но хотя я отношусь к еретикам – заявляю это еще раз – хуже, чем к убийцам и святотатцам, однако в течение всей своей жизни никогда не подвергал их тем наказаниям, на которые указывают мои клеветники; я приказывал только держать их под крепкими замками». Затем Мор рассказывает о двух случаях, когда он действительно прибегнул к телесному наказанию. Оба провинившиеся находились в личном услужении у него. В одном случае это был ребенок, воспитанный отцом в ереси и пытавшийся совратить другого ребенка; Мор велел высечь его в присутствии всех членов семьи и всех слуг; в другом – человек помешавшийся; он шатался по церквам и устраивал всякие бесчинства: подымал шум во время всеобщего молчания, подкрадывался сзади к молящимся женщинам и, когда те с глубоким религиозным чувством повергались ниц, заворачивал им юбки на голову, и так далее. Мор приказал схватить его и, привязав к дереву на улице, бить до тех пор, пока он не восчувствует, но во всяком случае не слишком уж сильно. И эта мера, прибавляет Мор, оказалась действительной: помешанный излечился. «А все, – говорит он дальше, – попадавшие ко мне по обвинению в ереси, не встречали с моей стороны – беру в свидетели самого Бога – дурного обращения; я приказывал лишь запирать их в надежных местах, не настолько, однако, надежных, чтобы одному из них, именно Джоржу Константину, не удалось бежать. Затем, я никого не бил, никто не получил от меня удара, даже щелчка по лбу». Протестанты распустили слух, что бегство означенного Константина привело канцлера в бешенство. По этому поводу Мор говорит, что он, конечно, не мог поощрять побегов и принимал свои меры предосторожности; но когда бегство Константина стало совершившимся фактом, он не только не воспылал жестоким гневом, а напротив, шутливо заметил тюремщику, чтобы тот хорошенько исправил кандалы и запирал замки на два оборота, дабы узник не возвратился бы и не надел бы их так же легко, как скинул. «Что же касается самого Константина, – прибавляет Мор, – то я мог только поздравить его с успехом, так как я никогда не был настолько безрассуден, чтобы возмущаться против человека, который, утомившись сидеть в одном положении, подымется и уйдет, если только, конечно, он может это сделать». Затем Мор опровергает другие нелепые обвинения в том, что он будто бы присваивал жалкие гроши своих несчастных жертв и т. п., и в конце концов говорит: «Что касается еретиков, то я ненавижу их ересь, но не их самих, и я желал бы всеми силами своей души, чтобы первая была уничтожена, а вторые – спасены».

Это заявление такого искреннего и неподкупного человека, как Мор, свидетельство Эразма и, наконец, отсутствие несомненных фактов противоположного рода могут служить, мне кажется, достаточным основанием, чтобы отвергнуть тяжкие обвинения, взведенные на Мора, – обвинения, с одной стороны, раздутые протестантами, а с другой – молчаливо поддержанные католиками.

Глава VII. Роковой конец

Настроение Мора после падения. – Возвращение к частной жизни. – Приготовление к смерти. – Начало преследований. – Воображаемые преступления Мора. – Требование присяги. – Уклончивое поведение Мора. – Осуждение на вечное заключение. – Мор в тюрьме. – Послабления и искушения. – Лишения и запугивания. – Новые допросы. – Королевские ищейки. – Снова суд. – Приговор. – Последние дни в тюрьме. – Казнь.

Теперь, с выходом Мора в отставку, перед нами разворачивается поразительная картина геройского поведения человека, ясно предвидевшего всю неизбежность кровавой развязки. Правда, в первый момент небо было, по-видимому, безоблачно: король был милостив. Но это – затишье перед бурей. Мор прекрасно понимал, что ему придется умереть за свою совесть, и у него было достаточно отваги, чтобы не питать несбыточных иллюзий. Сегодня король милостив, а завтра он велит снять ему голову. Период колебаний для Мора прошел. Теперь он неуклонно пойдет к своей цели и, дабы сохранить свою совесть, пожертвует жизнью. Конечно, он не будет стремиться поскорее попасть в расставленные ему силки; он для этого слишком умен. Напротив, он будет старательно обходить разные капканы, расставленные верными слугами короля; но он не изменит себе ни в чем ни на йоту.

Мор умер за свою идею. История знает немало подобных смертей. Но мученики за идею погибают чаще всего в пылу борьбы, в горячий миг воодушевления, в состоянии экстаза. Не то мы видим в случае Мора. Он рано сдружился с мыслью о неизбежности своей насильственной смерти, он подготавливал и укреплял себя в течение длинного, длинного ряда лет. В момент наибольшего внешнего благополучия, сделавшись первым человеком после короля в Англии, он не забывал о возможности роковой развязки. А затем эти три года от отставки до казни, эти бездеятельные годы уже начавшего стареть человека – человека, стоявшего на значительной высоте и вдруг очутившегося не у дел… О каком же экстазе и воодушевлении в обычном смысле слова можно говорить при таких обстоятельствах? Гораздо легче погибнуть в пылу горячей битвы, чем идти неуклонным, медленным шагом к верной смерти, без всякой надежды на какое-либо случайное спасение, и идти не недели и месяцы, а целые годы. В этом отношении жизнь Мора представляет весьма поучительную картину. Такое поведение свидетельствует, конечно, о необычайной силе характера. Но этого мало; сильный, могучий характер может быть расшатан и разбит житейскими испытаниями, в особенности когда жизнь дарит человека такими крайностями, как канцлерство и плаха. Характер должен чувствовать под собой твердую почву убеждений, и чем затруднительнее внешние обстоятельства, тем более надежными должны быть эти убеждения. Всякие условные утверждения в такие эпохи оказываются недостаточными: против абсолютного зла приходится искать опору в абсолютных утверждениях. Мор же боролся против посягательства на совесть человека, что составляет, конечно, абсолютное зло. По обстоятельствам того времени, воспитанию и некоторым личным особенностям такие абсолютные утверждения приняли у Мора католическую окраску; но окраска не должна скрыть от нас сущности двигавшей Мором силы: это была, как я сказал, религиозная совесть.

Остановимся же подольше на этом медленном похоронном шествии, длившемся целых три года. Это не бездыханный труп человека провожают к последнему месту упокоения, это живой человек, некогда веселый и остроумный Мор идет к эшафоту, чтобы сложить на плахе свою голову. Картина в высшей степени трогательная и поучительная!..

Когда со службой было покончено, Мор призвал детей, живших до сих пор со своими семьями вместе с ним, и сказал им, что при всем желании жить и дальше вместе он не может уже более выносить на себе одном бремя общих расходов и потому хотел бы посоветоваться с ними, как им устроить свою дальнейшую жизнь. Дети молчали, не зная, что ответить. Тогда Мор продолжал, говоря, что ему приходилось бывать в разных положениях и жить в разных условиях, начиная от жизни при дворе и кончая школьной обстановкой в Оксфорде и других подобных заведениях; теперь он будет располагать ежегодным доходом, несколько превышающим сто фунтов; и он предлагает им оставаться по-прежнему вместе, довольствуясь такой же пищей, какая существует в школе Линкольна; если же это окажется им не по средствам, то следует спуститься еще ниже и перейти, в случае надобности, на Оксфордскую диету, а если и это окажется не по средствам, то всегда возможно отправиться просить милостыню, распевая у дверей обывателей «Salve Regina», и все-таки оставаться вместе и поддерживать сообща веселую компанию. Так шутливо Мор относился к своему положению опального канцлера. Средства к существованию были у него теперь действительно крайне незначительны; многолюдный дом в Челси мало-помалу опустел; дети разбрелись, и Мор остался в одиночестве. Распустив свою челядь и устроив свои денежные и домашние дела, он стал глубже и глубже уходить в религиозное созерцание: он готовился к смерти и исподволь подготавливал к этой катастрофе своих семейных. Заблаговременно он приготовил себе могилу и составил надгробную эпитафию.

И действительно, Мора не оставили в покое. Вскоре после выхода его в отставку под него стали подкапываться, не брезгая при этом никакими средствами. К нему подсылали шпионов, расставляли ловушки, надеясь, что он по неосторожности и прямоте своей попадет в них, или, наконец, взводили на него нелепые обвинения. Так, в придворных сферах возникла идея написать книгу в защиту поведения короля и его министров в связи с делом о разводе. И вот однажды к родственнику Мора Вильяму Крусталю приходит тайный агент правительства и заявляет, что у него якобы находится ответ, написанный Мором на эту предполагаемую книгу. Конечно, это была обычная шпионская уловка, чтобы вызвать Мора на поступок, к которому можно было бы затем придраться. Узнав обо всем этом, Мор написал письмо Кромвелю, государственному секретарю, и при этом так ловко сумел обойти все подводные скалы и мели, что придраться к нему решительно не было никакой возможности. Попытка королевских клевретов окончилась ничем. Тогда обратились к старым делам и начали там выискивать, нельзя ли воспользоваться каким-нибудь промахом или оплошностью бывшего канцлера. И вот против Мора выдвигается ряд крайне нелепых обвинений. То объявляют, что он получил от какой-то дамы в виде подарка перчатки и деньги; Мор отвечает, что действительно дама ему презентовала перчатки и деньги, но денег он не взял, а перчатки принял, так как считал неприличным отказываться от подобного подарка, предлагаемого дамой. То его обвиняют в том, что он получил в дар от какого-то клиента золотую чашу дорогой чеканной работы. Да, отвечает Мор, чашу я действительно получил, но я отдарил лицо, презентовавшее ее мне, еще более дорогой чашей, так как мне не хотелось принимать ее как дар, а вместе с тем я не мог отказать себе в удовольствии обладать чашей с такой прекрасной резьбой. Но вот, по-видимому, напали на обвинение, которое прижмет Мора к стенке: он принял в дар великолепный кубок из позолоченного серебра и решил дело в пользу принесшего дар лица. И опять здесь фигурирует какая-то дама. Мор не отрицал самого факта, хотя заявил, что кубок был подарен ему много времени спустя после означенного процесса, в виде новогоднего подарка. Судьи, получившие внушение свыше, рады были воспользоваться и таким случаем и готовы были уже вынести обвинительный приговор, когда встал Мор и попросил слова, говоря, что если судьи выслушали одну половину истории, то им следует выслушать и другую; и затем он рассказал, как, получив кубок, велел своему слуге наполнить его вином и выпил за здоровье дамы; потом дама выпила за его здоровье, после чего Мор уговорил ее принять этот кубок в подарок от него. Слова Мора были подтверждены свидетельскими показаниями. Дело кончилось, конечно, ничем.

Подобные нелепые обвинения, лопавшиеся, как мыльные пузыри, лишь увеличивали популярность Мора и скандализировали королевских приспешников. Расчеты же на то, что Мор не выдержит и чем-нибудь выдаст себя, не оправдывались. Тогда решили впутать его в старое дело о помешанной Елизавете Бартон, считавшейся в народе святой девой. Еще во время канцлерства Мора она занималась разными пророчествами и предсказывала, между прочим, гибель Англии и скорую смерть Генриха, если тот женится на Анне Болейн. Мор, докладывавший это дело королю, не придал ему никакого значения, а «святой деве» посоветовал бросить свои предсказания и полечиться. Но теперь времена изменились: выискивая разные поводы для конфискации монастырских имений, правительство по обвинению в государственной измене предало суду монахов, эксплуатировавших деву, соумышленником их объявлен был также и экс-канцлер, не давший в свое время надлежащего хода этому делу. Мор возмутился: он потребовал, чтобы его имя было вычеркнуто из списка обвиняемых, и настаивал, чтобы его лично допустили в парламент, когда будет обсуждаться билль о предании суду обвиняемых по означенному делу. Ему отказали. Тогда он написал в крайне смиренном тоне письмо королю, напоминая ему все обстоятельства дела и прося исключить свое имя из списка. Король оставил просьбу без последствий. Но еще до обсуждения билля в парламенте Мора потребовали в особую комиссию, состоящую из высших сановников. Ничего не говоря о деле, его стали укорять в том, что он позабыл все милости, оказанные ему королем, и так далее. Мор не растерялся; он спокойно и обстоятельно опровергал попреки и наконец напомнил, что ему было обещано не говорить более ничего по этому поводу. Тогда лорды яростно обрушились на него за то, что он подстрекал его величество написать книгу в защиту папы, что он автор этой книги и что он, следовательно, виновник нелепого положения, в котором очутился теперь король. Но угрозы не действовали на Мора. Они могут напугать, сказал он, только ребенка – и перешел к вопросу о книге. Он не писал ее и не подстрекал короля писать. Ему было предложено только отредактировать эту книгу; он нашел, что в ней слишком сильно выдвигается на первый план авторитет папы, и заявил об этом королю, указывая на то, что папа такой же государь, как и король, что он находится в союзе с другими королями и что, следовательно, может прийти в столкновение с ним, Генрихом, а потому благоразумнее было бы изменить это место и вообще ослабить защиту папского престола. Нет, ответил тогда король, если верить Мору, мы на это не согласны; мы слишком многим обязаны римскому престолу и не знаем, чем отплатить ему за все сделанное для нас; мы хотим возможно усилить авторитет папы, так как мы получили от него наш королевский венец, – чего я, прибавляет Мор, не слышал никогда раньше. Противники Мора были разбиты и не знали, что отвечать. Король, узнав обо всем этом, пришел в ярость и настаивал на том, чтобы Мор был предан суду. Тогда ему указали на то, что Мор пользуется большим авторитетом в палате общин и что билль с обвинениями в его адрес там не пройдет. Королю пришлось уступить, и имя Мора было вычеркнуто из списка обвиняемых. Вскоре после этого Мор встретился с герцогом Норфолкским, и тот уговаривал его прекратить сопротивление королю: негодование короля – смерть для подданных, говорил герцог. «Это и все? – спросил Мор. – В таком случае между вами и мною всего лишь та разница, что я умру сегодня, а вы – завтра».

Для Мора действительно все сводилось к смерти, и слова, звучащие обыкновенно пустой фразой, в его устах были полны глубокой искренности.

Между тем совершились события первостепенной государственной важности: Генрих, отторгнув английскую церковь от папского престола, провозгласил свое супрематство и вступил в брак с Анной Болейн. Мы знаем, как Мор относился к проектам короля на этот счет; отношение его не изменилось и тогда, когда проект осуществился на деле. Мор стоял исключительно на почве совести; по крайней мере биографы не указывают никаких других мотивов. При этом он вел себя крайне скромно; он молчал: молчал тогда, когда был у власти, молчал и тогда, когда стал экс-канцлером. Но это-то молчание и было невыносимо для Генриха. Мор пользовался в разных слоях общества самой прекрасной репутацией, и его упорное молчание косвенным образом бросало тень на поведение короля. Все знали, что Мор не одобряет ни супрематства, ни нового брака, что он руководствуется при этом самыми чистыми побуждениями и стойко держится своих мнений. Такая оппозиция раздражала короля более, чем открытое будирование, и он старался или обесчестить Мора, или погубить во что бы то ни стало. Обесчестить ему не удалось; он. решил погубить его.

В силу парламентского акта, признавшего как супрематство короля в церковных делах, так и законность брака с Анной Болейн, все подданные его величества должны были принести двойную присягу; лондонскому духовенству приказано было собраться для этой цели во дворце Кромвеля; туда же потребовали и Мора; среди собравшегося духовенства он был единственный мирянин. Ему предложили подписаться под присягой. После некоторого размышления он заявил, что не может этого сделать, что он не порицает ни тех, кто составил формулу присяги, ни тех, кто соглашается присягать, но что ему совесть не позволяет сделать этого.

Мору показали лист, подписанный громкими именами; он прочел, но остался при своем. Тогда его выслали на некоторое время из залы, как бы давая время на размышление; затем, собрав подписи всех присутствовавших, позвали снова и показали лист. Он упорствовал; его стали укорять, говоря, что он совершает двойное преступление: не хочет подписываться и не высказывает мотивов, побуждающих его поступать таким образом. Мор отвечал, что его простой отказ уже сам по себе вызовет гнев короля и что он не желает усиливать этот гнев, высказывая мотивы; если же кто-либо может поручиться, что изложение всех причин не раздражит короля еще более, то он согласен высказать их, предоставляя всем собравшимся возражать, и если они опровергнут его, то он обязывается принять присягу. Его хотели поймать в ловушку и указали на долг всякого верноподданного беспрекословно подчиняться королю. Мор сначала как бы смутился, но после минутного молчания и размышления ответил, что «если авторитет короля имеет решающее значение, то всякие споры между учеными должны по его повелению прекращаться». Когда его затем спросили, согласен ли он, в частности, присягнуть на верность королеве Анне, он отвечал: «Охотно, но при одном лишь условии: присяга должна быть составлена в таких выражениях, чтобы, подписав ее, я не становился вместе с тем клятвопреступником». Такой ответ был равносилен отказу.

Мора арестовали и отправили в Вестминстерское аббатство, где он просидел четыре дня, пока король совещался со своими министрами, какие принять меры. Предлагалось, между прочим, не настаивать на форме присяги и удовлетвориться той, какую может, не насилуя своей совести, принести Мор. Но против такого предложения восстала решительно королева Анна. В конце концов Мора осудили на вечное тюремное заключение и отправили в Тауэр, позволив взять с собою одного слугу, которому было строго предписано следить за узником и доносить обо всем, что он будет говорить или писать о короле.

Спустя месяц к Мору была допущена на свидание дочь Маргарита; но еще раньше ему удалось переслать ей написанное углем письмо, в котором он успокаивает своих семейных и говорит, что он здоров, пользуется полным душевным спокойствием и вполне доволен своей обстановкой. Первая встреча с любимой дочерью в тюрьме сопровождалась глубоким религиозным возбуждением: оба упали на колени и пропели несколько псалмов и благодарственных молитв.

Затем узник заговорил о своей тюрьме; он не жаловался, а, напротив, уверял, что заключение свое считает знамением особенной милости к нему Бога, что чувствует себя как бы на коленях у Всевышнего и так далее. Когда же религиозная экзальтация прошла, разговор перешел на обыденные темы и велся в веселом тоне. То же повторялось и при всех последующих свиданиях. На первых же порах Маргарита заговорила о фатальной присяге и необходимости подчиниться, но Мор назвал ее искусительницей Евой и отверг безусловно всякую попытку склонить его на компромисс со своей совестью.

При дворе решили сделать для Мора сначала всякие послабления: ему разрешалось видеться не только с Маргаритой, но и с другими членами семьи; он мог слушать обедню в капелле, прогуливаться в тюремном саду, писать, иметь книги и так далее. Вместе с тем двор оказывал разными косвенными путями давление на посещавших Мора лиц, побуждая их просить и убеждать его отказаться от своего упорства. Маргарита еще раз попыталась поколебать отца.

Среди разных религиозных разговоров, от которых так веяло мыслью о смерти, она спросила, почему же столько великих светил и выдающихся умов приняли присягу, не считая, что они таким образом поступают против своей совести и подвергают свою душу большим опасностям, и почему он не поступает так же.

– Моя маленькая Маргарита, – отвечал узник, – поудержитесь от вашей скверной роли искусительницы Евы и выслушайте меня ради Бога.

Затем Мор изложил дочери все свои доводы со ссылками и цитатами и в заключение сказал:

– Что же касается ученых, то я знаю многих, которые прежде порицали развод и брак, а теперь объявили себя защитниками того и другого. Что их побуждает к тому? Не желание ли понравиться королю или страх раздражить его, потерять свое имущество и навлечь бедствия на свои семьи и своих друзей?.. Но я не хочу им подражать; я так же уверен в том, что хорошо поступаю, отвергая присягу, как и в том, что существует Бог.

Маргарита убедилась в безуспешности всех своих попыток и залилась слезами.

Навещала Мора также и жена его и также пыталась подействовать на мужа; делала она это отчасти, конечно, по собственному почину, отчасти под влиянием людей, желавших сломить энергию узника.

– Что же это такое, – говорила ему мадам Алиса, – человек, считающийся мудрецом, обрекает себя на затворническую жизнь и проводит время в компании с крысами, тогда как он мог бы получить свободу и снова увидеть свой родной дом, библиотеку, галерею, сад, свою жену и детей, лишь бы только он сделал то, что сделали все ученые люди в Англии.

Маленькая пауза.

– Скажите мне, Алиса, – говорит затем узник, – скажите мне одно только.

– Что?

– А эта моя обитель, не так же ли она близка к небу, как и тот мой родной дом в Челси?

– Все это пустые слова и вздор, – вскричала раздосадованная Алиса.

– Я не знаю, – отвечал спокойно Мор, – почему бы мне так дорожить своим домом и всем, что там находится. Если бы я через шесть лет встал из своего гроба и пришел бы в Челси, то привратник заявил бы, что этот дом не принадлежит уже мне. Почему, еще раз, я должен питать такие нежные чувства к дому, который так скоро забудет своего господина?.. Скажите, Алиса, сколько лет вы даете мне жить и наслаждаться в Челси?

– Двадцать, – отвечала Алиса.

– Так. Если бы тысячу, то, быть может, стоило бы подумать об этом. Но и тогда лишь неправильный расчет может побудить человека променять вечность на тысячу лет жизни. Во что же обращается этот расчет, если мы не уверены даже в завтрашнем дне?

Слезы, упреки, жалобы, мольбы семейных, по-видимому, не действовали на Мора. Когда при дворе убедились в этом, то решили тотчас же изменить тактику, а именно запугать и сломить узника лишениями, свирепым обхождением и всякими ужасами. Его лишили свиданий и всяких удобств, которые в тюремной жизни имеют такое большое значение. Чтобы уронить его в общественном мнении, высоко ставившем честную и открытую борьбу одного человека против целого государства, распустили слух, что Мор уступил и принял присягу. Королевские агенты врывались в его дом и шарили, как бы отыскивая что-то; какие страдания это причиняло Мору, нетрудно понять; в одном письме он между прочим высказывает надежду, что король не возьмет золотого пояса и ожерелья, принадлежащих его жене, и не будет шарить в ее платяном шкапе. Наконец решили подействовать на него картиной ужаса. В это время были повешены и затем заживо четвертованы пять монахов. Мора вновь призвали к ответу под свежим впечатлением этих казней и зрелища дымившейся еще крови несчастных жертв. Его попросили сесть; он отказался. Затем его спросили, что он думает о новых статутах парламента?

– Я их читал не особенно внимательно, – отвечал Мор.