Текст книги "Томас Мор (1478-1535). Его жизнь и общественная деятельность"

Автор книги: Валентин Яковенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Полемика с Лютером, разгоревшаяся около этого времени, еще теснее сблизила короля с философом. Как известно, Генрих до поры до времени был не только покорным сыном папы, но даже выступил на защиту авторитета и прав святого отца. Вопрос о разводе тогда еще не стоял так остро, и король надеялся склонить папу на свою сторону. Как ревностный католик, он строго преследовал лоллардов, запрещал сочинения и брошюры, проникнутые новым религиозным духом, и, наконец, выступил против Лютера. Лютер отвечал ему в обычном своем резком и грубом тоне. Тогда встал на защиту короля Мор и написал, под псевдонимом Вильям Росс, пространный ответ, в котором поносил главу Реформации самым площадным образом. Ниже, в главе о религиозности Мора, мы приведем отрывок из этого памфлета; теперь же заметим лишь, что король был, конечно, очень рад такому памфлету и почувствовал новый прилив нежности к его автору. Вскоре вопрос о разводе поглотил всецело короля, но дело медленно подвигалось вперед. Суть его заключается в следующем. Генрих был женат на Екатерине, оставшейся девственной вдовой после смерти в очень раннем возрасте (16 лет) своего мужа, наследного принца, брата Генриха. Брак этот был заключен по настоянию Генриха VII, которым руководили материальные интересы, и разрешен папой. Генрих VIII тогда был еще, собственно, ребенком; но выросши, он сблизился со своей женой и имел от нее нескольких детей; из них осталась в живых одна только Мария. Раздумья ли о законности своего брака и опасения разных смут, какие могли наступить после его смерти из-за вопроса о престолонаследии, или, что гораздо вероятнее, непреодолимая страсть к молодой и красивой Анне Болейн, тогда только что появившейся при дворе и согласившейся отдаться королю лишь под условием законного брака, побудили Генриха настойчиво добиваться развода. Мы не станем описывать здесь всех подробностей этой комедии. Совершенно естественно, что король искал поддержки повсюду и первым делом в людях, ближе всего соприкасавшихся с ним. Во главе государственных, а также и церковных дел стоял тогда Уолси, лорд-канцлер и папский легат, принявший это звание вопреки старинному закону, воспрещавшему английским сановникам принимать должности от папы, что и было ему поставлено вскоре в вину. Уолси сначала содействовал видам короля и убеждал папу признать брак Генриха с Екатериной недействительным; но вместе с тем он не сочувствовал женитьбе короля на Анне Болейн, связанной узами родства с весьма влиятельными людьми, стремившимися ниспровергнуть его, Уолси. Святому отцу также, в сущности, не было дела до законности или незаконности брака с религиозной точки зрения; он руководствовался соображениями исключительно политическими и сначала благоприятствовал разводу, а затем, когда ему пришлось заискивать не перед Генрихом, а перед Карлом V, теткою которому приходилась Екатерина, отозвал своего легата из Лондона и перенес все дело о разводе в Рим. Такой неблагоприятный исход переговоров приписан был тайным интригам Уолси, и король решил расстаться со своим полновластным министром. На глазах Мора едва не разыгралась та же трагедия, которая ожидала в будущем его самого. Уолси сначала лишен был только своего поста и званий; затем значительной доли богатства; однако и это не удовлетворило короля: он велел схватить его и судить как мятежника; но на пути в лондонский Тауэр бывший канцлер скоропостижно скончался.

Возвращаемся к Мору. Читатель сообразил уже, конечно, что он наследовал Уолси. Падение последнего случилось в разгар самой нежной дружбы между Генрихом и Мором. Естественно, что король остановил на нем свой выбор. Мор был также противником развода и открыто высказывал свое мнение королю, который употреблял всякие усилия, чтобы склонить его на свою сторону. Но Мор не был причастен к различным дворцовым интригам, пользовался громадным авторитетом в парламенте и широкой известностью во всей стране; он, наконец, был всем обязан ему, королю, возвысившему его из ничтожества до высочайших почестей. Так думал Генрих и, быть может, рассчитывал последним актом – актом, как он считал, величайшей милости – покорить неподкупное сердце философа-утописта. Однако он ошибся. Но что заставило Мора принять такой ответственный пост в то время, когда королевскую злобу дня составлял именно вопрос о разводе, которому он не сочувствовал, прекрасно понимая при этом, чего от него потребует король, и даже предчувствуя, как он поступит с ним при первой вспышке гнева, – об этом можно только гадать. Биографы Мора не дают удовлетворительного ответа на этот важный вопрос. Мы знаем, что Мор не был ни честолюбив, ни властолюбив, что никакие алчные интересы не омрачали его чистой души, что, словом, никаких личных польз и выгод он не искал в своей общественной службе. Очень возможно, что разрешение вопроса следует искать в желании Мора послужить на общую пользу именно в такой трудный момент, когда всякий человек, заняв канцлерский пост, мог легко использовать прихоти короля, приходившего уже в раздражение. Отвращение его ко двору значительно поубавилось в силу простой привычки. Затем, успех «Утопии» также, по всей вероятности, поддерживал в нем решимость испытать себя на поприще широкой государственной деятельности. Как бы там ни было, но автор «Утопии» становится лордом-канцлером Англии. Свою политическую программу в это время он сам как-то передает зятю Роперу в следующих трех положениях: 1) всеобщий мир вместо всеобщих войн; 2) единение и благополучие христианской церкви, раздираемой ересями; 3) благополучное окончание вопроса о разводе. Последний пункт выражен не совсем ясно, но мы знаем, как Мор смотрел на развод и что он разумел под добрым концом.

По принятому обычаю вступление Мора в должность канцлера приветствовалось торжественной речью. Мор отвечал на нее. Воздав должное королю, он сказал: «Но когда я гляжу на это кресло и передо мной встают образы великих людей, восседавших на нем, в особенности когда я вспоминаю о последнем человеке, занимавшем его, о его необычайной мудрости и опытности, о том, как судьба высоко подняла его и как затем печально он кончил, умерев обесчещенным и обезглавленным, – то мне начинает казаться, что я имею некоторое основание считать всякие человеческие отличия не особенно прочными и место канцлера гораздо менее желательным, чем то думают чествующие теперь меня. Поэтому-то я и гляжу на него как на пост, преисполненный трудов и опасностей, лишенный истинного и прочного почета, откуда тем больше следует опасаться пасть, что приходится падать со слишком большой высоты… Если бы не доброта короля и не видимые знаки одобрения, которые я встречаю среди вас, это место улыбалось бы мне не больше, чем Домоклу меч, повешенный над его головой… Впрочем, есть два момента, о которых я всегда буду помнить: во-первых, это место будет для меня почетным и славным, если я буду исполнять ревностно, старательно и беспристрастно свои обязанности; а во-вторых, может случиться, что мое положение будет непрочно и деятельность коротка; или иначе: мой труд и мое непосредственное желание должны поддерживать во мне первую мысль, а пример моего предшественника будет служить мне уроком по отношению ко второй…» Король не замедлил, однако, дать почувствовать своему новому канцлеру, чего он ожидает от него, и снова обратился к нему с вопросом о разводе. Мор упал перед Генрихом на колени и умолял не насиловать его совести; он сказал, что совершенно бессилен чем-либо помочь ему в этом случае, и напомнил королю слова, сказанные им же самим при назначении его на высокий пост канцлера, именно, что всякий слуга короля должен сначала служить Богу, а затем королю; далее Мор прибавил, что он именно так поступает и что в противном случае король мог бы счесть его за самого недостойного своего слугу. На этот раз Генрих обошелся милостиво со своим канцлером; он сказал, что вовсе не желает насиловать его совести, что обратится за советами и мнениями к другим людям, но что во всяком случае он не лишает его своей милости и никогда более не будет смущать его совести этим вопросом. Действительно, на некоторое время Мор мог вполне отдаться своим служебным обязанностям. В противоположность Уолси, бившему во всем на эффект и внешность, он занялся негромкими, малозаметными делами; он всецело погрузился в обыденные дела сложной государственной системы управления. Бок о бок с Мором работал и его престарелый отец, бывший президентом королевской скамьи. Ежедневно, перед тем как приступать к рассмотрению дел, канцлер заходил к своему отцу и почтительнейше, с преклонением колена, испрашивал его благословения. Судьба пощадила старика; он умер прежде, чем счастливая звезда изменила его сыну и последний приблизился к своему роковому концу. Из деятельности Томаса Мора в области правосудия сохранилось несколько курьезных эпизодов, показывающих, насколько он был далек от рутинного отношения к своему делу. Вот один из них.

Жена Мора купила как-то хорошенькую собачонку, которая оказалась краденной. Вскоре отыскалась настоящая хозяйка, одна бедная женщина, и предъявила иск леди Мор, требуя возвращения своей собачонки. Канцлер, принявшись за разбор этого дела, тотчас же послал за своей женой. Взяв к себе на руки собачонку, он поместил жену в одном углу залы, а бедную женщину в другом и затем велел им обеим звать к себе собачонку.

Животное, услышав голос своей прежней хозяйки, тотчас же бросилось к ней. «Собака не принадлежит вам, – сказал Мор жене, – вы должны с этим примириться». Но г-жа канцлерша запротестовала против такого решения, и Мор купил у бедной женщины собачонку, заплатив ей в три раза больше, чем она хотела.

Вообще деятельность Мора в качестве канцлера ничем выдающимся не ознаменовалась. Он обнаружил замечательную деловитость, полную неподкупность, большую энергию; привел в порядок крайне запущенные дела своих предшественников. Но все это, конечно, не то, чего можно было ожидать от великого гуманиста, державшего в своих руках государственную печать Англии, и тем более от гуманиста, написавшего «Утопию». Мор не только не добыл себе славы своим канцлерством, но, напротив, дал возможность злой клевете запятнать его честное имя тяжкими обвинениями. Из книги в книгу переходит рассказ о том, что он будто бы пытал и казнил еретиков! Ниже мы возвратимся к этому вопросу; теперь же скажем, что для подобного утверждения нет никаких фактических оснований и его поддерживать может только тот, кто совершенно не понимает характера Мора.

Мы думаем, что канцлерство Мора было тихое и не ознаменовалось никакими крупными внутренними реформами именно в силу тех обстоятельств, при которых ему приходилось действовать. На очереди тогда стоял вопрос о разводе короля и последовавшем затем отпадении Англии от папского престола. Но в разрешение именно этих вопросов Мор и не хотел впутываться, так как видел, что король, как говорится, закусил удила. Он предпочитал или, вернее сказать, был даже вынужден стушеваться на время, предоставляя другим наполнять историю шумом, а сам ушел целиком в мелкие обыденные дела.

Однако он не мог долго придерживаться такой позиции. Король действительно оставил его в покое и обратился к университетам и знаменитым богословам, предлагая им высказаться по поводу законности или незаконности требуемого им развода. Генрих уже тогда решил разрубить гордиев узел, обойтись без папы. Когда ответы были получены и большинство их оказалось в пользу Генриха (он не гнушался действовать подкупом), когда епископы и лорды высказались также за развод и брак короля с Анной Болейн, тогда он приказал прочесть все эти мнения с подобающей торжественностью в палате общин, что в качестве канцлера должен был сделать Мор. Сохраняя полное беспристрастие и удерживаясь от всяких комментариев, он прочел эту декларацию короля; но вместе с тем для него стало совершенно ясно, что совесть не позволяет ему больше оставаться на службе, что, будучи канцлером, он не может более молчать и таить про себя свое мнение, когда тысячи глаз устремлены именно на него и ждут его слова, и он решил добровольно сложить с себя канцлерские обязанности. Он испросил позволения лично явиться к королю и передать ему государственную печать. Король и на этот раз обошелся с ним милостиво, хвалил и благодарил его за честную службу и обещал не забывать его и впредь, сохраняя к нему свое царское расположение.

Стряхнув с себя тяжелую ношу, Мор со спокойной совестью возвратился в Челси и на первых порах ничего не сказал своим домашним. Это произошло накануне какого-то праздника. На следующий день он по обыкновению отправился в церковь, где была также и вся его семья. В дни его канцлерства по окончании службы к г-же Мор подходил обыкновенно кто-либо из его подчиненных и докладывал ей, что господин канцлер выходит из церкви. На этот раз к ней подошел сам Мор и, подавая руку, сказал, что канцлера уже нет, он вышел. Г-жа Алиса приняла это за шутку. Но затем он заявил всем своим семейным, что он действительно покинул службу. Г-жа Алиса, женщина вообще тщеславная, стала жестоко нападать на мужа и порицать его; она укоряла Мора в том, что он нисколько не думает о семье и детях, что он заботится только о своем покое и так далее. «И на что же вы рассчитываете, – кричала расходившаяся женщина, – не думаете ли вы успокоиться около вашего камина и спокойно вырисовывать по пеплу фигуры! Поверьте мне, гораздо лучше управлять, чем быть управляемым!» Видя, что ее раздражение и негодование не уменьшаются, Мор вдруг спросил жену, почему это она так мало заботится о своей внешности? Г-жа Алиса, пораженная таким необычным замечанием, моментально забыла о предмете своего гнева и, обращаясь к детям, стала укорять их за то, что они ничего не сказали ей о беспорядке в ее костюме. Но те ей отвечали, что они не видят никакого беспорядка. Тогда она с недоумением посмотрела на мужа, а тот, обращаясь к детям, шутя сказал: «Как, дети, разве вы не замечаете, что у вашей матери нос несколько искривлен набок…» Грубая шутка, но она достигла своей цели: негодование и ярость пустой женщины, превратившейся так внезапно из канцлерши в простую смертную, как рукой сняло… Таким фарсом завершилось недолговременное канцлерство Томаса Мора. Занавес пал. Он снова подымется, но тогда нашим глазам откроются иные картины: Тауэр, судбище, плаха!..

Глава VI. Томас Мор как католик

Религиозность Мора. – Ее характер. – Поворот к ортодоксальному католичеству. – Полемика с Лютером. – Ответ на «Челобитную бедняков». – Полемика с Тиндаллем. – Казнил ли Мор протестантов?

Мор был в высшей степени религиозным человеком от начала до конца своей жизни. Это не подлежит никакому сомнению, и он резко выделяется в этом отношении среди северных гуманистов, вообще равнодушно относившихся к религиозным вопросам. Религиозность его, в особенности под конец жизни, сильно окрасилась в тона ортодоксального католичества. Католическая церковь воспользовалась этим и превратила его в одного из своих мучеников. Биографы постарались нагромоздить кучу фактов, показывающих якобы, что в душе гуманиста Мора пылала настоящая инквизиторская ревность. Старались тут и католики, и протестанты; одни из ревности, другие из ненависти. В конце концов истинная суть дела настолько затемнилась, что в настоящее время крайне трудно разобраться в массе разноречивых показаний и, главным образом, понять, как могло случиться, что Мор, проповедовавший в «Утопии» чуть ли не религиозную свободу, в действительности оказывался нетерпимым католиком. Впрочем, это противоречие мало кого поражает, так как большинство смотрит на «Утопию» или как на простое упражнение в подражании классикам, или как на сатиру. Но нам кажется такое мнение совершенно ошибочным; тот, кто не поленится проследить за частностями жизни утопийцев, и сопоставить их с частностями жизни Мора, приняв, конечно, во внимание то обстоятельство, что Мор жил не на Утопии, а в Англии XVI века, тот согласится, что в «Утопии» отразились искреннейшие убеждения ее творца. Я не говорю уже об общем духе, который пронизывает жизнь Мора и его «Утопию». Мор был слишком цельным человеком, чтобы двоиться и обнаруживать вопиющее противоречие по капитальнейшим вопросам жизни. Если же так случилось в действительности, то тому должны быть серьезные причины.

Прежде всего постараемся вникнуть поглубже в религиозность Мора. Обыкновенно, говоря о религиозности человека, под нею понимают приверженность какому-нибудь из существующих догматических учений. Мор стоял на стороне католицизма; поэтому его религиозность превращают в католическую ревность. Не предрешая пока вопроса, так ли это было в действительности или нет, мы должны заметить, что такое понимание религиозности слишком узко. Всякий человек религиозен, независимо от догматической стороны, если он относится к своей жизни как к выражению своего верования, своих убеждений. Всякий человек религиозен, если у него есть святыня, которой он служит, если он сообразует свои поступки с предписаниями, вытекающими из служения этой святыне, отодвигая на второй план вопросы о пользе и наслаждении. Вглядываясь в Мора, я и нахожу, что он, безотносительно к своему католичеству, был в высшей степени религиозным человеком. В основе всех поступков Мора лежит совесть, и я бы сказал, что он есть само воплощение религиозной совести. Совлеките с Мора эти его традиционные одежды, этот его католицизм, в который он так старательно облекался в особенности под конец жизни, – и вы все-таки найдете, что он по существу остается все тем же человеком. На всех его поступках лежит печать внутренней правды. Конечно, вы можете указать на ошибки, погрешности и в особенности на колебания и борьбу, но тем не менее общий тон его жизни от этого нисколько не изменяется.

Возьмем важнейшие моменты жизни Мора. В юности это была борьба со страстями. Мы еще ничего не знаем о его необычайной католической ревности; напротив, он даже зло шутит над монахами, и тем не менее он объявляет решительную войну естественным инстинктам молодости. Так подсказывает ему его совесть, которая не могла указать другого чистого выхода при наличии данных обстоятельств. В своей борьбе он пользуется, конечно, средствами, какие могла предложить ему окружающая жизнь, опыт других. Он впадает в аскетизм, он приходит к мысли о монашестве. Здесь он действительно пытается встать на почву существовавшего тогда католицизма. И что же получилось? С глубоким отвращением он покинул монастырь и расстался с монахами, чтобы над ними же зло посмеяться. Если правильному развитию, так сказать, совестливости Мора в эту пору и угрожала опасность, то скорее со стороны мистицизма, чем католицизма, мистицизма, в который его увлекал Пико делла Мирандола, чья книга по велению папы была сожжена. Но эта трудная пора в развитии Мора миновала благополучно; он не стал ни мистиком, ни аскетом-католиком, он вырос в цельного, благородного гуманиста. Вместе с тем характерная особенность Мора, которую я называю религиозностью, побуждала его придерживаться догматов и обрядов католической церкви во всем, что не противоречило его совести, и он делал это вполне искренно.

Затем остановимся на поре полного развития его сил и способностей. Перечтите характеристику Мора, сделанную Эразмом. Тут весь Мор перед вами; но едва ли кто скажет, что это портрет католического мученика или даже правоверного, ревностного католика. И Эразм не отрицает, что Мор был набожен, или, иначе, проявлял свою религиозность в тех формах, какие установила католическая церковь; но всякий видит, что не в этом вовсе он усматривал основные черты внутреннего облика Мора. Эразм, можно сказать, даже пересаливает, особенно выпукло изображая непринужденную и непосредственную веселость и жизнерадостность Мора и недостаточно сильно подчеркивая его строгое, серьезное, даже суровое отношение к своим поступкам в жизни. Но обратимся к еще более достоверному источнику – к самому Мору. Что он сам говорит о своей религиозности в эту пору? В положительной части «Утопии» он проповедует полную веротерпимость. Я не говорю уже об обрядовой стороне: всякий истинно верующий католик обязательно придет в ужас от тех служб, какие совершаются в утопийских храмах. Но возьмем даже догматическую сторону. От честного утопийца, по-видимому, требовались лишь две вещи: во-первых, вера в единого Бога, и во-вторых, вера в бессмертие души. Смешно, скажут, думать, что Мор сам разделял эти мысли: ведь все это – одна фантазия. Фантазия или не фантазия, но всякий должен будет согласиться, что правоверный католик не станет и даже не может писать подобных фантазий. Мор же не только писал, но и преисполнился величайшей радости, когда узнал, что его «Утопия» имела большой успех; он гордился бы, если бы только он вообще умел гордиться. Крайне любопытно в данном случае также то место, где говорится о впечатлении, произведенном на утопийцев рассказами о жизни и учении Христа; казуист-католик имеет полное право прийти от него в негодование. Учение Христа, рассказывается там, пришлось по сердцу утопийцам, ибо они увидели, что Христос и его ближайшие последователи признавали общность имущества и жили, следуя такому своему убеждению.

В критической части «утопии» Мор открыто поднимает на смех католических монахов и казуистику католических богословов. Действие происходит за столом у кардинала Мортона. Когда речь заходит о нищих, поднимается шут и говорит: «А о нищих вы уж позвольте позаботиться мне; никому они, наверно, не внушают такого отвращения, как мне, и они сами хорошо знают, что от меня могут поживиться не больше, чем от священника. Я предложил бы издать закон, чтобы всех нищих отправляли в монастыри, мужчин – к бенедиктинцам, и делали бы их бельцами, а женщин – монахинями». Такой проект понравился кардиналу, и даже находившийся в комнате серьезный, мрачный богослов нимало не оскорбился, а, напротив, шутливо заметил: «Но это не избавит Англию от нищих, если вы не позаботитесь о нас, чернецах». – «О них позаботился уже кардинал, – отвечал шут, – когда он предложил свои меры против бродяг, так как я не знаю бродяг хуже вас».

Эта шутка также понравилась кардиналу; но чернец был глубоко уязвлен; он стал всячески бранить бедного шута и громить его цитатами из Священного Писания. Этого только и нужно было шуту. «Не давайте гневу овладеть вами, добрый инок, – сказал он, – ибо сказано: „В терпении обретешь душу свою“». Монах отвечал, что он вовсе не гневится и во всяком случае не совершает никакого греха, так как псалмопевец говорит: «Воспылайте гневом – и в том нет греха». Тут вмешался в спор кардинал и вежливо просил монаха не давать страстям взять верх над собою. «Нет, ваше святейшество, – отвечал тот, – во мне говорит искреннее рвение, которое я должен иметь, так как святые отцы также чувствовали в своем сердце такое рвение, ибо сказано: „И рвение к дому твоему снедает сердце мое“, а в церкви мы поем, что насмехавшиеся над Елисеем, когда он шел в дом Господа своего, скоро почувствовали на себе силу гнева его, который, быть может, восчувствует также и этот негодяй, мошенник, зубоскал!..» На замечание кардинала, что во всяком случае для него было бы благоразумнее не впутываться в препирательство с шутом, монах продолжает свое и говорит, что мудрейший из людей, Соломон, сказал: «Отвечай глупцу сообразно его безрассудству»; он и делает именно это, указывая глупцу ту яму, в которую тот неминуемо упадет, если не предостеречь его; «ибо если многочисленные поносители плешивого Елисея, то есть одного человека, восчувствовали на себе, что значит гнев его, то что же станется с поносителем всех вообще монахов, среди которых так много лысых людей? Наконец, мы имеем буллу, которая карает отлучением от церкви всякого дерзающего глумиться над нами…»

Так-то мученик за католичество позволяет себе издеваться над монашеством, являющимся одним из оплотов католицизма, и вообще над способом аргументации католического духовенства. Нелишне будет также указать здесь, что известная сатира, направленная против папства и духовенства, «Похвала глупости», была задумана Эразмом по внушению Мора; Эразм даже писал ее в доме этого последнего. В эпиграммах Мора можно также найти немало насмешек над епископами и духовенством. Даже в полемике с Тиндаллем он высказывает, например, такую некатолическую мысль, что собор выше папы, и т. п.

Итак, в пору полного развития своих сил Мор не был поглощен еще ортодоксальным католицизмом. Он был религиозен, но то была религиозность чистой гуманитарной совести; он принимал догматическую и обрядовую стороны католицизма, поскольку та и другая не противоречили этой совести. В эту пору он, несомненно, стоял выше католичества; но он признавал его, так как, во-первых, находил и в нем истину, во-вторых, будучи просвещенным гуманистом, боялся религиозных народных движений, и в-третьих, считал за лучшее иметь во главе религиозных дел какого-нибудь руководителя, хотя бы и дурного, чем не иметь никакого.

Теперь мы переходим к третьему периоду жизни Мора, когда он действительно подвизается в качестве католического борца. Быть может, он остался бы до конца своей жизни тем, чем был на самом деле: человеком религиозным, но не отуманенным предрассудками и суевериями, – если бы внешние обстоятельства не стали круто изменяться, не обстоятельства его личной жизни, а общественные, как в Англии, так и на материке. Реформация была в разгаре. Все интересы общественной жизни сосредоточивались вокруг нее. Даже в деревенской глуши начиналось глухое брожение. Поднимался народ. Наступил решительный момент освобождения от господства порочного и суеверного Рима. Это было уже не случайное спорадическое проявление возмущенной совести, а массовое движение. Вопрос о дальнейшем существовании католицизма ставился ребром. «Науки процветают, умы пробуждаются, – патетически восклицает Гуттен, – счастье жить в такое время!» В такую эпоху человек, религиозно относящийся к своей жизни, не может спокойно предаваться созерцанию и тем более сидеть на двух стульях сразу. Он видит, что вся жизнь, все интересы группируются около двух пунктов: нового и старого. Вся подготовительная работа, приведшая к такой именно группировке общественных сил, отошла уже в прошлое. Теперь не время копаться в нем; теперь не время оставаться при особом мнении. Старое и новое стоят друг против друга с оружием в руках. Становитесь на ту или на другую сторону или вы останетесь вне главной арены борьбы. Если вы не любите борьбы, если вы боитесь «шума мирского» и, как улитка, захотели бы спрятаться в своей раковине, то и это не поможет. Такие моменты и отличаются именно тем, что «шум мирской» проникает в самые темные закоулки, затрагивает самые отсталые умы. Что же говорить о передовых?..

И Мору предстояло решительно встать на одну или на другую сторону. Быть может, он хотел бы, чтоб борьба между новым и старым вылилась в иных формах; но об этом следовало думать раньше, а теперь необходимо было считаться с тем, к чему привел общий ход развития. Мор не хотел или не мог уклониться от резкой постановки вопроса, как это сделал Эразм. Мор был ведь по существу религиозный человек, и, следовательно, всякая двойственность в вопросе первостепенной важности была для него немыслима. К тому же он занимал слишком выдающийся пост; ему нельзя было стушеваться. И Мор решился: он выступил ярым защитником католичества, то есть старого порядка. Конечно, мы можем сожалеть об этом; мы можем думать, что ему следовало бы быть как раз в противоположном лагере, что он дал бы могучий толчок протестантскому движению в Англии и, кто знает, может быть сделал бы излишним появление Нокса и так далее, но все подобные сожаления и предположения не бросают ни малейшей тени на собственно нравственную сторону поступка Мора: он так думал и так поступил. Если принять во внимание, что Мор всегда, даже в своей «Утопии», выступал сторонником авторитарного образа действий, то есть сверху вниз, а не обратно, то становится совершенно понятно, что он оказался на стороне католицизма, а не Реформации, так как эта последняя была провозглашением именно противоположных принципов.

Решительный поворот Мора к католицизму отразился и на переписке его с Эразмом. Прежняя горячая дружба как бы охладела, в их письмах не видно уже прежней задушевности и искренности. Мор начинает подозревать Эразма в тайных симпатиях к Реформации и этим объясняет его уклончивый образ действий; а Эразм находит, что в Море говорит вовсе не религиозное чувство, а простое суеверие. Мор обвиняет Эразма в недостатке решимости и смелости, а Эразм находит, что Мору недостает широты мысли, и так далее.

Мы уже говорили, что незадолго до своего канцлерства Мор принял горячее участие в полемике с Лютером, затеянной Генрихом VIII. Лютер на послание короля ответил в своем обычном резком тоне, третируя его как невежу, богохульника, болтуна, коронованного осла. Генрих сильно оскорбился; он просил курфюрста, покровительствовавшего Лютеру, зажать ему рот и даже сжечь его. Мор также вмешался в полемику и написал весьма пространный и весьма грубый ответ Лютеру. Вот отрывок из него, озаглавленный «Собор собутыльников» («Senatus combiborum»); он весьма характерен как образец полемики того времени:

«Когда Лютер получил книгу короля и отведал ее, это спасительное блюдо показалось горьким его испорченному вкусу. Он не мог переварить его и, желая запить горечь, созвал сенат из своих собутыльников. И хотя он больше хотел, чтобы книга оставалась навеки погребенной во мраке неизвестности, однако, подогревши свой дух изрядными возлияниями, принужден был представить ее взорам собрания. Чтение первых же страниц стало кусать все эти ослиные уши. Они закрывают ее и снова открывают; они перелистывают ее, чтобы найти хоть что-нибудь, что можно было бы осудить; но ничего такого, что дало бы пищу злословию, не подвертывается им. Тогда они, как это всегда делается в затруднительных случаях, стали отбирать отдельные мнения. Сенат становился уже мрачен, и Лютер хотел уже идти повеситься, как вдруг Бриксиус (литературный враг Мора. – Авт.) обратился к нему с ловкой речью. Какая важность, что пишет король Англии и что следует думать о религии, для тех, у кого одна цель – возбуждать мятежи и волнения и таким образом прославлять свои имена? Чего хотят они, как не тянуть деньги у простаков и потешаться, читая писания людей более образованных, чем они, и которых они втянули в спор? Чем могут повредить им истинные слова короля и опровержения их собственной ереси? Только бы Лютер ответил в своем обычном тоне, то есть ругательствами и насмешками!.. Пусть он не унывает, в особенности пусть не воображает, что он должен сражаться разумными доводами. Оскорбления и ругань, сыплющаяся, как снег на голову, – вот что должно составлять его доводы; а Лютер не сплохует в этом отношении, так как у него неисчерпаемый запас того и другого. Вот орудие, которым он, без всякого сомнения, поразит своего противника, и так, что тот не встанет больше с места. И кто же может действительно бороться с Лютером, который не уступит десятку самых болтливых и наглых сплетниц? К тому же у него нет недостатка в друзьях. Пусть же он берется за перо, – победа останется за ним. Это мнение воодушевило Лютера, который собрался было уже ускользнуть в заднюю дверь. Но так как он видел, что его обычный запас ругательств окажется недостаточным, то он убедил своих сотоварищей разбрестись в разные стороны и, собрав повсюду грубые слова и плоские шутки, доставить все это ему. Из такой-то трухи он задумал составить свой ответ. Сделав это распоряжение, он распустил собрание. Все собутыльники его разбрелись в разные стороны, кто куда, следуя влечению своего вкуса. Повсюду они глядят во все глаза, слушают, навострив уши, и записывают в свои книжки все, оцененное ими: грубости кучеров, наглости лакеев, злословие привратников, шутки паразитов, пакости распутных женщин, непристойности банщиков и так далее. По прошествии нескольких месяцев неутомимого рысканья они все собранное – все эти ругательства, извороты, гаерство, бесстыдство, цинизм, грязь, навоз – сваливают в помойную яму, называемую головой Лютера. И весь этот грязный пот, весь пожранный им кал он извергает затем своим нечистым ртом в эту ругательную книгу…»