Текст книги "Богдан Хмельницкий. Его жизнь и общественная деятельность"

Автор книги: Валентин Яковенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Пока польские комиссары, назначенные сеймом для переговоров с казаками, собирались в путь, Хмельницкий успел завязать сношения с татарами, турками, волохами, венграми и с Москвою. По мере того, как надежда быть избранным в польские короли слабела, Алексей Михайлович становился все суровее и суровее к полякам и ласковее к казакам. Раньше он решительно отклонял всякие предложения казаков, указывая на то, что у него с польским королем заключено “вечное докончание”. Теперь же он посылает к Хмельницкому гонца Унковского, который раздает казацкой старшине царское жалованье и говорит, что царь “жалует и милостиво похваляет” казаков, мало того, что царь даже готов принять их под свою высокую руку, “если, даст Бог, вы освободитесь от Польши и Литвы без нарушения мира”. “Да мы и теперь свободны, – отвечал на это Хмельницкий, – целовали мы крест служить верой и правдой королю Владиславу, а теперь в Польше и Литве выбран королем Ян-Казимир и коронован; однако нас Господь от них избавил. Короля мы не выбирали и креста ему не целовали, а они к нам о том не писали и не присылали, а потому мы свободны. Почему же теперь государю не помочь нам?” На такие речи Унковский отвечал только, что гетман говорит их, “не помня к себе царской милости”, как бы не понимая, что дело идет вовсе не о милостях, а о воссоединении разрозненного народа в одно политическое целое. Зато в переговорах с польскими панами московский посол Кунаков начинает явно наступательную политику. Дело начинается, как и обыкновенно бывает в международных сношениях, с мелочных придирок. Почему, говорит Кунаков, в расписании предстоявшей ему аудиенции у примаса и панов-рады не сказано, что про здоровье царя Алексея Михайловича они должны спрашивать стоя? На приеме не должен присутствовать римский легат, продолжает сурово выговаривать московский дьяк. “Даже помыслить непристойно и страшно”, как это паны-рады хотели в благодарственной грамоте московскому царю написать сперва имя своего новоизбранного короля, потом имя арцибискупа гнезненского и всех панов-рады, а потом уже имя московского царя с его полными титулами~ и т.д. Несколько позже уже сам царь Алексей Михайлович пишет в ответ Яну-Казимиру, извещавшему о своем избрании, что тот “непристойно” выхваляет умершего брата своего “великим светилом христианства, просветившим весь свет” и т.д., потому что существует “одно светило всему, праведное солнце – Христос”. Ясное дело, что Москва искала теперь предлога к разрыву “вечного” мира.

Наконец собрались в путь и польские комиссары. С большими затруднениями пробирались они по стране, все еще охваченной восстанием. Уже в пути они убедились, что из их миссии ничего не выйдет, и писали в Варшаву, чтобы там готовились к неизбежной воине. Хмельницкий поджидал их в Переяславле и устроил торжественную аудиенцию под открытым небом на площади на виду массы казаков и простого народа, толпившегося на улицах и крышах домов. Во главе комиссаров снова стоял Кисель, у которого, по меткому выражению казаков, “русские кости обросли польским мясом”. Он поднес Хмельницкому королевскую грамоту на гетманство и булаву; затем гетману вручили еще и красное знамя с изображением белого орла. По прочтении грамоты в толпе вдруг раздался голос:

“Зачем вы, ляхи, принесли нам эти цяцьки? Знаем мы вас; вы снова хотите нас в неволю прибрать!” За ним другой: “~Теперь вы нас уж не взнуздаете; не словами, а саблей разделаемся, если вздумаете. Пусть вам будет ваша Польша, а нам, казакам, пускай остается Украина~”

Хмельницкий осадил непрошеных ораторов, но сам не нашелся ничего сказать и пригласил комиссаров к себе на обед. Затем начались сами переговоры. Они велись с большими усилиями со стороны польских комиссаров, так как Хмельницкий и казаки явно не желали вступать ни в какие соглашения. От Хмельницкого требовали, чтобы он как верный подданный короля положил конец восстанию, не принимал под свое покровительство простых холопов, привел их в повиновение своим прежним панам и пришел к соглашению с комиссарами насчет будущего устройства казацкого войска. Но теперь Хмельницкий был, как мы знаем, уже не тот, что под Замостьем. Он не считал возможным мирное соглашение с поляками на основании предлагаемых ими условий, готовился к новой воине и потому относился чрезвычайно пренебрежительно к комиссарам. На докучливые просьбы последних он, не стесняясь, кричал:

“Завтра будет справа и расправа, потому что я теперь пьян... скажу вам коротко: из той комиссии ничего не выйдет; война должна начаться не позже, как через три или четыре недели; переверну вас всех, ляхов, вверх ногами и потопчу так, что будете под моими ногами, а напоследок отдам вас турецкому царю в неволю~” “Было время, – говорил он в другой раз, – вести переговоры со мною, когда Потоцкий гонял меня за Днепром, и на Днепре было время и после желтоводской, и после корсунской забавы, и после Пилявцев, и под Константиновым, и в последний раз под Замостьем, и когда я из Замостья шел шесть недель в Киев, а теперь уже не время; теперь я уже доказал то, о чем и не думал, докажу еще и то, что задумал. Выбью из польской неволи весь русский народ. Сначала я воевал за неправду и убытки, причиненные мне, теперь же буду воевать за нашу православную веру. И мне поможет в этом деле вся русская чернь по Люблин и Краков, а я от нее не отступлюсь, и будет у меня двести, триста тысяч своих воинов~ За границу войной не пойду~ Будет с меня Украины, Подолья и Волыни по Львов, Холм и Галич. А ставши над Вислою, скажу живущим дальше ляхам: “Сидите, ляхи! Молчите, ляхи!” И богачей, и князей туда загоню, а будут за Вислой кричать, я их и там найду~ На Украине не останется ни одного князя, ни одного шляхтича, а кто хочет с нами хлеб-соль делить, пусть повинуется войску запорожскому и короля не лягает”.

В речах казацкой старшины звучала непримиримая ненависть к шляхте. Сам Хмельницкий прямо говорил: “Короля почитаем, как государя, а шляхту и панов ненавидим до смерти и не будем им друзьями никогда!~” Ясное дело, что никакое соглашение не было мыслимо, и комиссары думали уже об одном: как бы им самим выбраться невредимыми из этого логовища рассвирепевшего Тамерлана. Однако при отправке Хмельницкий вручил им перемирные статьи, в которых требовал уничтожения унии на Руси, допуска киевского митрополита в сенат, запрета возобновлять разрушенные костелы, изгнания жидов, назначения на должности в пределах Руси исключительно лиц, исповедующих греческую религию, возвращения войску запорожскому по всей Украине прежних вольностей, подчинения казацкого гетмана непосредственно самому королю и так далее. “Согласились мы и на такое перемирие, – записали комиссары в своем дневнике, – лишь бы вырваться из рук тирана и предостеречь короля и Речь Посполитую да чтобы этим ненадежным перемирием задержать Хмельницкого у Днепра и вырвать у него пленников”. Понятно, обе стороны не придавали никакого значения этому соглашению и деятельно готовились к возобновлению войны. Поляки ясно видели свою цель: они хотели вернуть прежние порядки, прежнее господство над русским народом. Цель русских вначале была также вполне ясна: избавиться от панов-ляхов, низвергнуть режим экономический, религиозный и политический, поддерживаемый ими. Но теперь, когда режим этот был ниспровергнут, когда выступала на первый план положительная задача восстания, замечается большая путаница понятий даже в голове казацкого вождя. Он говорит об удельном княжестве, но нельзя сказать, что он борется действительно за осуществление этой идеи. Война вспыхивает снова и снова, потому что велик запас горючего материала с обеих сторон, велика национальная ненависть и ожесточение, – но из этих чувств не возникают, как известно, новые княжества и государства. На деле Хмельницкий заботился о “протекции”, а не об удельном княжестве и ищет ее то у московского царя, то у турецкого, то возвращается к польскому королю. Минутами роздыха он пользуется, чтобы вступить в дипломатические переговоры, а не для того, чтобы заложить новые положительные основы общества, которые сделали бы невозможным возвращение к старому порядку.

Глава V. Згода![3]3
  Согласие, одобрение (укр.)


[Закрыть]

Возобновление военных действий. – Осада под Збаражем. – Битва под Здоровым. – “Дети мои, не бегите от меня!” – Позорная сделка. – Зборовский договор. – Несостоятельность его. – Внутреннее устройство Украины. – Недовольство народа. – Казни нарушителей панского покоя. – Приготовления к войне. – Угрожающее положение Москвы по отношению к полякам

Итак, новоизбранный король Ян-Казимир не прекратил одним своим “маестатом” внутренней усобицы. Стычки между панами и хлопами продолжались всю весну 1649 года, и уже в июне два войска стояли друг против друга под Збаражем. С польской стороны это было передовое войско под начальством опять-таки триумвирата, на этот раз более мужественного: Фирлея, Ляндскоронского и Остророга; к ним скоро присоединился и Вишневецкий. Сам же король стоял во главе “посполитого рушения”. Он призвал всех шляхтичей, способных носить оружие, на войну за отечество и веру; каждый должен был явиться в полном вооружении на боевом коне и привести с собою нескольких слуг, также вооруженных. Но пока собиралось шляхетское ополчение, а оно собиралось медленно и нехотя, сравнительно небольшому польскому войску, расположенному под Збаражем, приходилось выдерживать натиск соединенных полчищ казаков и татар. Хотя количественно союзники превосходили поляков в несколько раз, но качественно они далеко не могли сравняться с последними (качественно не по храбрости, а по вооружению). Мы не говорим уже о татарах, которые вовсе лишены были огнестрельного оружия; но даже и в рядах казаков была масса народу, только что побросавшего плуг и не умевшего владеть оружием, не имея его. Они были вооружены кто косами, кто цепами, кто кольями и так далее; иногда они служили просто подвижной защитой для других: на шею им надевали мешок с землею и заставляли идти впереди. Поляки испугались громадного неприятельского войска, готовы были бежать после первых же стычек, но их удержал Иеремия Вишневецкий. Они окопались и решили выдерживать осаду, пока подоспеет на выручку король с “посполитым рушением”. Хмельницкий также скоро убедился, что завзятого Иеремию можно взять только голодом, и обложил польский лагерь со всех сторон, так что поляки были совершенно отрезаны от внешнего мира и скоро стали испытывать недостаток в съестных припасах. Они зарывались во все более и более узкий круг валов; но за ними по пятам надвигались осаждающие. Наконец враги могли свободно переговариваться с валов. “Когда же вы, паны, – говорили казаки, – будете чинш на Украине собирать? Ведь вот уже год тому, как мы вам ничего не платим~” “Все это вам наделали ваши поборы: очкови, та панщина, та пересуди, та сухомелыцина!” и т.д. “Теперь вам пока льгота, – отвечали паны, – а вот скоро пойдете на панщину гатить плотину через Днепр~” и так далее. Несмотря на все отчаянное мужество поляков, поддерживаемое исключительно Вишневецким, дело дошло до того, что казаки со своих высоких валов могли, по словам очевидца, пересчитать всех поляков и перебить их, как кур. Хмельницкий зорко следил за малейшим движением осажденных. Они не могли даже уведомить короля о своем положении. Все их посланцы попадали в руки казаков. Наконец одному удалось пробраться, и он доставил королю отчаянное письмо осажденных.

Только тут король и его советники увидели, какую ошибку они сделали, медля со сборами, и решили двигаться вперед с тем ополчением, какое было налицо, рассчитывая, что по пути к ним будут присоединяться запоздавшие партии. Хмельницкий, узнав своевременно о движении польского войска и оставив пеших под Збаражем продолжать осаду, с конницею и татарами незаметно пошел навстречу королю и захватил его врасплох на переправе под Зборовым. Здесь после двухдневной битвы польские полководцы с ужасом увидели неизбежность позорного поражения, так как “посполитое рушение” каждую минуту готово было разбежаться. В ночь после первого дня сражения в обозе разнеслась молва, будто король с панами уходят тайком. Войско пришло в смятение. Король потребовал себе лошадь и при свете зажженных факелов, с открытой головой, чтобы все видели его лицо, объезжал ряды и беспрестанно кричал: “Вот я! Вот я, король ваш! Не бегите от меня, дети мои! Не оставляйте, благородные шляхтичи, своего государя! Не покидайте, воины, своего командира!~” Он обнадеживал их победою на завтра. Но, увы, вместо победы на следующий день сам король чуть было не достался в руки казакам. В решительную минуту, когда казаки рассеяли королевских телохранителей и готовы были схватить самого короля, раздался крик Хмельницкого: “Згода!” (мир, положивший конец битве). Хмельницкий хотел показать, что он воюет не против короля, а против шляхты, которую беспощадно полонил, не разбирая чина и звания. Поляки еще раньше засылали к татарам гонцов с мирными предложениями. Теперь пришел ответ. Крымский хан требовал себе дани и права воевать польские владения огнем и мечом на возвратном пути; что же касается казаков, то он требовал, чтобы их желания были удовлетворены. В письме от Хмельницкого, поданном при этом, были изложены и сами желания. Позорная сделка! Но король согласился на нее, хотя и не осмелился в официально обнародованном договоре поместить статью, предоставлявшую татарам право грабить польские владения. С казаками был заключен особенный договор, известный под названием Зборовского. Этим договором определялось будущее устройство Украины. Он представлял, так сказать, максимум, на который согласились поляки, однако оказался, как мы сейчас увидим, далеко не соответствующим желаниям народа. По договору число запорожского войска назначалось в 440 тысяч реестровых казаков; определялся район по обеим сторонам Днепра, в границах которого казаки должны были проживать; в этих местах коронным войскам запрещалось занимать квартиры, а жиды изгонялись совсем; все должности и чины в воеводствах Киевском, Брацлавском и Черниговском решено было замещать впредь только местными дворянами, исповедующими греческую веру; казаки получали право курить вино для собственного потребления и для оптовой продажи, но “шинковать горилкою” им запрещалось; что касается дел веры, то митрополиту Киевскому обещано было место в сенате и затем, в его присутствии и согласно его желанию, должно быть постановлено решение на сейме относительно вопроса об уничтожении унии и возвращении православных церквей и вотчин, приписанных к ним; иезуитам запрещалось проживать в Киеве и в других городах, где находились привилегированные русские школы; наконец, Богдан Хмельницкий сохранял за собою гетманский сан, и ему на булаву отдавалось чигиринское староство; всем шляхтичам, принимавшим участие в восстании, объявлялась амнистия, и вообще все происшедшее предавалось забвению, и никакой пан не должен был мстить и казнить за прошлое.

Таким образом, основной вопрос – глубочайшее противоречие между интересами двух общественных классов тогдашней Руси польского панства и русского хлопства – этим договором не был разрешен, не был даже сколько-нибудь серьезно затронут. Из-под панской власти высвобождалось только 40 тысяч человек! Вместе с женами, детьми, слугами и т.д. они могли составить самое большее 300 тысяч. Что же значили эти 300 тысяч перед всей той массой народа, которая принимала участие в междоусобной войне? Сотни тысяч, миллионы должны были возвратиться под власть панов и снова отбывать панщину! Но если эта панщина была тяжела и подчас невыносима до восстания, то как народ мог снести ее теперь, после двух лет необузданного своеволия и дикой свободы? Тем более, что паны, так много потерявшие, вовсе не намерены были предавать забвению прошлое. За что же, оказывается, боролись эти сотни тысяч, эти победители, силой бумажного договора превращенные в побежденных? За булаву Богдану Хмельницкому? За 40 тысяч реестровых казаков? За воеводства русичам Киселям и ему подобным? Нет, народ боролся за то, чтобы на Украине не было “ляха-пана”, не было “жида” и не было “унии”. Но Зборовский договор не разрешал радикально и окончательно ни одного из этих вопросов. Ясное дело, – народ отвергнет бумажный договор и будет продолжать борьбу. Не может быть, чтобы Хмельницкий, прекрасно умевший пользоваться настроением народа и, следовательно, знавший его, не понимал всей непрочности подобного мирного соглашения и неизбежности дальнейшей междоусобицы. Надо думать, что он согласился на такую мирную сделку просто потому, что в тот момент не было другого выхода: поляки не шли на большее, а татары, помирившись с поляками, принуждали и его к миру, в противном же случае готовы были обратить свое оружие против казаков. Как бы там ни было, Хмельницкий присягнул королю и, сняв осаду Збаража, отправился на Украину устраивать внутренние дела на основании нового соглашения. Верил ли он или не верил в это соглашение, но решил попробовать осуществить его. В городах оставалось прежнее устройство. Более значительные из них пользовались самоуправлением на основании магдебургского права; другие же находились в зависимости от панов; с ограничением прав последних и эти зависимые города получали возможность устроиться на началах самоуправления. Главное внимание гетмана было обращено на устройство военного класса, казаков. Еще раньше Хмельницкий разделил их на полки, сотни, курени; причем под этими названиями понималось не известное число воинов, а известная территория с находящимися на ней городами, местечками, селами и хуторами. Центральное управление составляла генеральная войсковая канцелярия, состоявшая из гетмана, обозного (начальника артиллерии и лагерной постройки), есаула (обер-лейтенанта), писаря (государственного секретаря) и хорунжего (главного знаменосца). Затем в каждом полку была своя канцелярия, в состав которой входило полковое начальство: полковник, обозный, есаул, писарь, судья, хорунжий; в сотне – сотенная канцелярия, состоявшая из сотника, писаря и хорунжего; куренями начальствовали атаманы. Все это начальство составляло казацкую старшину, избираемую вольными голосами и утверждаемую гетманом. Территорию, отошедшую по Зборовскому договору под власть гетмана, Хмельницкий разделил на 15 полков и приступил к реестрации казаков, то есть к составлению казачьих списков. Все не попавшие в списки должны были возвратиться под панское начальство. Это-то и была ахиллесова пята Зборовского договора. Не попадавшие в списки подымали ропот. Чтобы хоть сколько-нибудь ослабить его, Хмельницкий приказал набирать казаков преимущественно из имений богатейших панов – Вишневецкого, Конецпольского и других. Он отбирал у них целые имения, города, села на том основании, что все это составляло раньше государственную собственность, и раздавал казацкой старшине с правом временного пользования. Таким образом, на Украине образовался особый класс владельцев, пользовавшихся имениями во время службы; впоследствии с воссоединением Малороссии этот порядок был превращен в крепостную зависимость крестьян.

Несмотря на всю осторожность, с какой действовал Хмельницкий, народ сильно волновался при составлении реестров. Гетман просил панов помедлить несколько со своим возвращением на Украину. Кисель, назначенный киевским воеводою, настаивал: “Наступает зима, – говорил он, – каждый хотел бы обогреться на своем пепелище, каждому дом свой мил: после двухлетней драки каждый научился держать себя скромно и привлекать к себе подданных~” Но Хмельницкий ждал утверждения Зборовского договора сеймом и, только получив извещение о том от короля, разрешил панам возвращаться в свои имения. Нужно заметить, однако, что Зборовский договор был нарушен на сейме в одном из существеннейших пунктов: митрополита Киевского не допустили к заседанию в сенате. Кроме того, весь договор вообще вызвал крайнее неудовольствие в Варшаве, и паны говорили тайно и явно, что он будет нарушен при первом удобном случае. Хмельницкий, имевший хороших шпионов в Варшаве, знал обо всем этом, но до поры до времени молчал и исполнял обязанности, принятые на себя. Он казнил в Киеве до двадцати казаков за убийство шляхтича. Затем издал универсал, в котором приказывал всем, не записанным в казачьи реестры, повиноваться своим владельцам под страхом смертной казни. В королевском универсале ко всем жителям Украины, опубликованном в это время, также говорилось, что в случае бунтов хлопов против владельцев коронное войско вместе с запорожским будет преследовать бунтовщиков как чужеземного врага. Вместо свободы, следовательно, народ получал сорокатысячное воинство, которое должно было действовать против него же, народа, при малейшей его попытке сбросить с себя шляхетское иго. Одним словом, поляки хотели, как и в былое время, разъединить русский народ и, сделав уступки горсти, держать всю массу при помощи этой же горсти в рабстве. Понятно, с каким негодованием встретил народ универсалы, гетманский и королевский, и возвращавшихся панов. Хлопы бранили гетмана и отказывались работать на панов. Тогда некоторые из панов, побогаче и поотважнее, стали силою приводить к покорности своих подданных, хватали зачинщиков и казнили их. Хлопы, в свою очередь, брались за оружие. То там, то здесь происходили вооруженные столкновения. Хмельницкий, строго придерживаясь договора, беспощадно преследовал нарушителей панского покоя, вешал их, сажал на кол. Но строгость эта приводила только к тому, что имя гетмана теряло в народе свое обаяние. Из протестующих особенно выделялся Нечай, брацлавский полковник, прославленный в народных думах, как образец казацкой завзятости и непримиримости. Кисель даже требовал его казни, но Хмельницкий видел, что разыгрывается новая буря, и не осмелился поднять руку на человека, занимавшего видное положение и пользовавшегося громадной популярностью. Он объявил, что в реестр принимать больше нельзя, а кто хочет, пусть составляет “охочее” войско, то есть опять те же самовольные купы и загоны, какие гуляли раньше по всей Украине и Литве, и отправил этих волонтеров под начальством Нечая на западную границу. На упреки Киселя, что он начинает опять потворствовать бунтовщикам, он отвечал, что поляки поддели его, что по их просьбе он согласился на такой договор, который исполнить никоим образом невозможно. “Сами посудите, – говорил он, – сорок тысяч казаков, что я буду делать с остальным народом? Они убьют меня, а на поляков все-таки поднимутся”.

Для окончательного утверждения реестров Хмельницкий собрал генеральную раду в Переяславле. Это было, по словам современника, “настоящее национальное собрание государства вольного и независимого”. С принятием реестров решалась окончательно (пока, конечно, на бумаге) судьба всех не вписанных, и Хмельницкий хотел сложить с себя, так сказать, ответственность за их участь. Рада была чрезвычайно бурной, а в Киеве, куда тотчас уехал Хмельницкий и где собралось много недовольных, вспыхнул настоящий мятеж. Своею решительностью в критическую минуту гетман укротил народ, но должен был пообещать, что он отправит новое посольство к королю и до получения ответа не пустит панов в их владения. Таким образом, одной рукой он продолжал казнить непокорных хлопов, а другой вынужден был снова поднимать их против панов.

Итак, Зборовский договор, представлявший, по мнению одних, слишком большую уступку, а по мнению других – нечто совершенно не соответствующее желаниям, в действительности же, что называется, середина наполовину, не мог удовлетворить противников, и они снова становились в боевую позицию друг против друга. Поляки старались перетянуть на свою сторону татар, обнадеживая их войной с Москвою, где они могли хорошо поживиться. К тому же Москва была их непримиримым врагом. Кто, как не Москва, овладела Казанским и Астраханским царствами? Крымский хан не прочь был бы возвратить эти царства под власть правоверных мусульман. Отношения же между Польшею и Москвою становились все более и более натянутыми.

“Великий государь, – говорили московские послы панам, – изволит гневаться на вас, поляков, за нарушение крестного целования. При вечных и доконченных грамотах мирных постановлено было, чтобы титул царского величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете”~ “Его царское величество, – продолжали они, – требует, чтобы все бесчестные книги (книги, в которых встречались оскорбительные для московского царя выражения) были собраны и сожжены в присутствии послов, чтобы не только слагатели их, но и содержатели типографий, где они были напечатаны, наборщики и печатники, а также и владельцы маетностей, где находились типографии, были казнены смертью”.

Напрасно паны убеждали послов, говоря: “~Разбирательство бесчестных книг и преследование их сочинителей не только не произведет уменьшения, но прибавит оскорбления его царскому величеству~” Послы настаивали на своем и наконец прямо заявили требование о возвращении Смоленска со всеми принадлежащими к нему городами. Еле-еле панам удалось предотвратить на этот раз разрыв, но они ясно уже видели его неизбежность.

Татары побаивались возраставшей силы казаков, которые при благоприятных обстоятельствах могли обратиться против них; это также ослабляло их дружбу и преклоняло их “слуг” к предложениям поляков.

Хмельницкий, со своей стороны, сносился с различными государями и искал союза более прочного, чем с татарами. Москва по-прежнему вела себя уклончиво; она продолжала поддерживать сношения с Хмельницким и зорко следила за ходом борьбы между Польшей и Украиной, но ограничивалась одними только похваливаниями. Это раздражало гетмана, которому приходилось разрешать мучительный вопрос: “быть или не быть”, и он под пьяную руку кричал: “Вы мне все про дубье да про пасеки толкуете (по поводу пограничных столкновений), а я пойду изломаю Москву и все Московское государство, да и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится~” С Москвы он переносил свои надежды на Турцию, тем более что, заручившись ее поддержкой, он мог быть спокоен и насчет татар, турецких вассалов. Султан готов был принять его с распростертыми объятиями под свою “протекцию”, строго приказывал крымскому хану “не обращать очей и ушей своих к Польше”, а напротив, защищать казаков “своими быстролетными войсками” и обещал прислать на помощь турецкое войско. В то же время Хмельницкий сносился и с прикарпатскими вассалами блистательной Порты. С Ракочием, седмиградским князем, он уговорился напасть одновременно с разных концов на Польшу, а с молдавским господарем Лупулом вел переговоры о женитьбе своего сына на его дочери, окончившиеся, как мы уже говорили, походом в Молдавию. Этим походом он искусно отвлек внимание татар от Москвы и примирил их с собою, доставив им возможность удовлетворить свои грабительские инстинкты. Но по отношению к Польше, у которой искал, между прочим, поддержки Лупул, это был лишний повод для раздражения. Наконец гетман послал доверенных лиц для переговоров даже в далекую Швецию.

Мы уже говорили, что Хмельницкий, убедившись в невозможности выполнения Зборовского договора, отправил послов к королю. Ко времени их приезда в Варшаву там уже открыто говорили о предстоящей войне с казаками. Требования Хмельницкого панами были выслушаны с негодованием и отвергнуты. Хмельницкий требовал совершенного уничтожения унии как в короне, так и в княжестве Литовском, и возвращения православным всех униатских епархий, кафедр, церквей, земель и так далее; просил защиты от панов, “иначе, – говорил он, – мы, спасая свои головы, должны будем в предупреждение зла искать себе приятелей”; в залог же ненарушимости мира он требовал, чтобы, во-первых, некоторые высшие духовные и светские сановники утвердили присягою мир между Речью Посполитой и войском запорожским и, во-вторых, четыре знаменитейших украинских пана проживали в своих поместьях, без войска и хоругвей, без большой дворни и ассистенции, как заложники. Эти требования напомнили панам басню, в которой волки заключают мировую с пастухами на том условии, чтобы последние удалили собак. Война была решена на сейме единогласно. Когда Хмельницкий узнал об этом, то, не дожидаясь королевских комиссаров, которым для затяжки времени поручено было войти в переговоры с ним, собрал раду и вслед за тем издал универсал, извещавший русских о новой войне, запрещавший панам проживать в Украине и призывавший весь народ к ополчению.