Текст книги "Конец означает начало"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Максимальное наказание, применённое судом, в том числе к осуждённым заочно руководителям партии, составляло 5 лет тюремного заключения. Депутаты, отмежевавшиеся от политики ФКП, были приговорены к условному заключению.

Прогерманская линия сталинской политики, наложившая отпечаток на деятельность Коминтерна и всех его секций, сохранялась и после того, как агрессивная направленность политики Гитлера определилась со всей полнотой. При подготовке текста первомайского воззвания Коминтерна 1940 года Жданов внёс в него положение о правящих кругах Англии и Франции и их «социал-демократических прислужниках», как поджигателях войны, а также тезис о том, что «именно благодаря предательской роли» социал-демократов «буржуазии удается отравлять известные слои рабочего класса ядом шовинизма и национализма» [506].

В декларации ФКП, утверждённой Секретариатом ИККИ 19 июня, т. е. накануне капитуляции Франции, впервые за всё время войны появилось упоминание о том, что коммунисты «боролись и борются против закабаления нашего народа иноземным завоевателем». Однако даже здесь запоздалые призывы к сопротивлению фашистскому нашествию по настоянию Сталина и Жданова были приглушены, а нападки на правящие круги Англии и Франции были вновь поставлены во главу угла. Была снята содержавшаяся в проекте декларации фраза о том, что «коммунисты сейчас выступают сторонниками самой решительной защиты против иноземного нашествия и обращаются к армии, рабочим, крестьянам и к народным массам с призывом напрячь все силы, чтобы отразить внешнее нашествие и обеспечить независимость и целостность страны» [507].

Троцкий подчёркивал, что ярче всего деморализация народных масс сказалась на судьбах Французской и Английской компартий, которые Коминтерн вынудил атаковать свои собственные правительства, ведущие войну с Гитлером. «Но это внезапное пораженчество – не интернационализм, а искажённая разновидность патриотизма: отечеством эти господа (лидеры Компартий Франции и Англии.– В. Р.) считают Кремль, от которого зависит их благополучие. Многие французские сталинисты ведут себя под преследованиями с несомненным мужеством. Но политическое содержание этого мужества загрязняется прикрашиванием разбойничьей политики враждебного лагеря» (Гитлера – Сталина.– В. Р.) [508].

Даже после захвата Германией ряда европейских стран советская и коминтерновская пропаганда не заменили своих политических установок, продолжая оценивать войну как несправедливую и империалистическую с обеих сторон и подчёркивать особенно реакционный, агрессивный характер политики Англии.

После захвата гитлеровцами Франции руководство ФКП вписало в историю своей партии одну из самых позорных страниц. Речь идёт о переговорах ряда деятелей ФКП с немецкими оккупационными властями о получении их разрешения на легализацию деятельности партии. Для ведения этих переговоров в июне 1940 г. из Москвы во Францию прибыл Жак Дюкло. В письме, направленном руководству Коминтерна, Дюкло сообщил, что он и другие активисты ФКП пытались договориться с оккупантами о легальном издании газеты «Юманите». В этих целях он организовал встречу двух представителей руководства ФКП с Отто Абецем, назначенным Гитлером представителем германского МИДа при военной администрации в Париже, а затем – послом Германии во Франции. После встречи в германском посольстве Абеца и других нацистских чиновников с представителями ФКП немецкие власти распорядились освободить группу коммунистов, арестованных парижской полицейской префектурой [509].

При встрече коммунистических функционеров с Маесом, руководителем пропаганды нацистской партии во Франции, было получено согласие на издание газеты «Се суар» и освобождение заключённых, осуждённых за поддержку советско-германского пакта. В ходе беседы на эту тему Маес сказал: «Победа над Францией была облагоприятствована германо-советским договором. Он способствовал собиранию немецких масс и дезорганизации французских масс… Ваша листовка, воспроизводящая октябрьское письмо коммунистических депутатов к председателю палаты депутатов, распространена в недостаточном количестве экземпляров. Должны её распространять больше. Прибавьте несколько выдержек из речи Гитлера о международном мире» [510].

В конце июля руководством Коминтерна были получены из Франции письма Дюкло и других деятелей ФКП о продолжении переговоров парижского руководства ФКП с представителями германских оккупационных властей [511].

Лишь 5 августа руководство Коминтерна выработало проект директивы, обращённой к Компартии Франции, где указывалось на попытки немцев «использовать партию в качестве орудия для создания среди масс благоприятных настроений в отношении оккупантов», ради чего «делаются упорные попытки со стороны оккупационных властей войти в контакт с партией… проявляется временно показной либерализм в отношении коммунистов». Директива требовала «категорически отвергать и осуждать, как предательство, всякое проявление солидарности с оккупантами. Необходимо избегать статей, деклараций, переговоров, встреч такого порядка, которые носили бы характер солидарности с оккупантами или предоставляли бы одобрение или оправдание их действий». Однако даже в этой директиве не содержалось установки на полный отказ от сотрудничества с германскими властями, а предлагалось «ограничить отношения с властями оккупантов строго и исключительно лишь вопросами формального и административного характера» [512].

Но и когда мировая обстановка изменилась коренным образом, советско-германский пакт существенно ослаблял идеологические позиции коммунистов, сохранивших верность своему знамени. В этой связи уместно коснуться одной из лучших пьес американского драматурга Артура Миллера «Это случилось в Виши».

В центре пьесы – острейший идеологический спор, происходящий в экстремальной обстановке, когда несколько человек, схваченных в очередной фашистской облаве, ожидают допроса в полицейском участке «независимой» части Франции, где верховодят гестаповцы. Среди них – немецкий аристократ фон Берг, апеллирующий к нормам общественной морали, художник Ледюк и мужественный рабочий-коммунист Байяр. Все они – честные люди, глубоко ненавидящие фашизм и мучительно ищущие ответа на вопрос о причинах его господства. Но если Ледюк и фон Берг апеллируют к аргументам от здравого смысла и общечеловеческих норм морали, то Байяр ищет объективные основания для объяснения того чудовищного и невероятного, что происходит вокруг. Он стремится базировать свою внутреннюю стойкость на основе той идеологии, которой он предан. Остроту и динамизм этому спору придают обстоятельства, в которых он протекает.

Байяр изъясняется по преимуществу политическими формулами, но эти формулы им выстраданы, они превратились в неотъемлемую часть его личности.

«Байяр. Буржуазия продала Францию, она впустила фашистов, чтобы уничтожить французский рабочий класс. Достаточно вспомнить причины этой войны, и у вас появится настоящая уверенность в своей правоте.

Ледюк. Причины войны разные люди объясняют по-разному.

Байяр. Но не те, кто ясно понимает движущие силы экономики и политики.

Ледюк. Однако, когда немцы на нас напали, коммунисты отказались помогать Франции. Они объявили войну империалистической. Когда же фашисты напали на Россию, тут же оказалось, что идёт священная война против тирании. В чём же можно быть уверенным, если всё меняется с такой быстротой?

(Байяр не отвечает. Ледюк нащупал слабейший пункт его аргументации. Байяр переводит разговор, по существу, на другую тему.– В. Р.)

Байяр. Эх, друг, без Красной Армии, которая теперь с ними сражается, прощай наша Франция на тысячу лет.

Ледюк. Согласен. Но при чём тут понимание политических и экономических сил, если надо только верить в Красную Армию?

Байяр. Надо верить в будущее, а будущее – это социализм. Вот с этой верой я и пойду туда. (Остальным.) Имейте в виду: я знаю этих прохвостов. Обопритесь покрепче на идеологию, не то они вам переломят хребет.

Ледюк. Понимаю. Главное – не чувствовать себя одиноким, вы это хотите сказать?

Байяр. Люди не бывают одиноки. Все мы – участники исторического процесса. Может, кое-кто этого и не знает, но пусть узнает, если хочет выжить» [513].

Ущербная позиция французских коммунистов в 1939—1941 годах привела к утрате доверия к ним миллионов французов и в конечном счёте стала одной из главных причин столь быстрого поражения Франции.

Линия на сотрудничество с оккупантами проводилась летом 1940 года и руководством компартий Скандинавских стран, подвергшихся германской агрессии.

На собрании Копенгагенского партактива председатель КП Дании А. Ларсен назвал события 9 апреля 1940 года «незамедлительным ответом Германии на провокации Англии в форме оккупационных действий». «Отсюда ясно,– заявил Ларсен,– что тяготы и временные ограничения национальной свободы и самостоятельности нашего народа, являющиеся следствием вызванной английскими атаками военной оккупации нашей страны, отпадут вместе с окончанием войны, что мир вернёт нам полную свободу» [514].

В день, когда произошла оккупация Норвегии, лидеры социал-демократии, редакции газет, руководители профсоюзных организаций покинули Осло. В тот же день газета Шведской компартии «Ню даг» писала о положении в норвежской столице: «Рабочее движение может легально продолжать свою работу и, несмотря на строгую военную цензуру, издавать газеты» [515]. Спустя несколько дней в статье своего корреспондента, возвратившегося из оккупированной немцами территории Норвегии, «Ню даг» утверждала: «В организациях КП и комсомола наблюдается небывалая активность… Политика партии может быть выражена в следующих лозунгах: мир для Норвегии, возобновление работы на предприятиях… спокойствие и дисциплина» [516].

Орган ЦК КП Норвегии «Арбейдерен» заявлял, что «восстановление мира в нашей стране означает восстановление единства в стране и среди народа… Это важная предпосылка реализации лозунга: все свободные руки должны работать» [517].

Восьмого июня в Осло состоялось расширенное заседание Политбюро ЦК КП Норвегии с участием всех членов ЦК оккупированных районов. В качестве центральной задачи было выдвинуто установление единого фронта норвежского рабочего класса; борьба за ликвидацию социал-демократии внутри рабочего движения и за широкое развитие коммунистической партии [518].

Это произошло в разгар боёв между германскими войсками и объединёнными англо-норвежскими силами на территории Северной Норвегии. Как сообщила из Стокгольма 8 июня 1940 г. газета «Пресс ок бильдченст», при вступлении немцев в Берген «всё население ушло из города в близлежащие леса. Работа повсюду прекратилась, торговцы закрыли магазины. Немцы застали мертвый город» [519].

Коллаборационистские настроения проявились и в Компартии Голландии, теоретический журнал которой «Политика и культура» опубликовал в июле 1940 года редакционную статью, содержавшую требование соблюдать «корректное отношение» к немецким войскам.

В Англии влияние компартии среди рабочего класса быстро приближалось к нулю, так как её «миротворческие» лозунги вступали во всё более острое противоречие с антифашистскими и патриотическими устремлениями рабочих, среди которых политика Черчилля, особенно после поражения Франции, находила всё большую поддержку. Как сообщал 22 июня в Москву Майский, «теперь уже можно с полной определённостью сказать, что решение британского правительства, несмотря на капитуляцию Франции, продолжать войну находит всеобщую поддержку населения, в особенности в широких рабочих массах… (среди наиболее передовых представителей пролетариата, включая и кое-кого из коммунистов) вырастает примерно такая концепция: нынешняя война, начавшись как „империалистическая“ и „несправедливая“, теперь, в ходе событий, вопреки воле её инициаторов, превращается в войну „освободительную“ и „справедливую“ со всеми вытекающими отсюда последствиями… Все думают только об одном: как бы отбить предстоящую немецкую атаку». В то же время, как подчёркивал Майский, «течение, возглавленное Черчиллем, стоит за „войну до конца“, причём ради этой цели склонны идти довольно далеко навстречу рабочим в сфере внутренней и экономической политики (обложение богатых, ликвидация военных прибылей… и тому подобное)» [520].

Но даже подобные сообщения не могли побудить сталинскую клику к проведению более гибкой внешней политики, связанной с отказом от односторонней «привязки» к колеснице Гитлера. В сообщении ТАСС, опубликованном на следующий день после капитуляции Франции, подчёркивалось, что «добрососедские отношения, сложившиеся между СССР и Германией в результате заключения пакта о ненападении, нельзя поколебать какими-либо слухами и мелкотравчатой пропагандой, ибо эти отношения основаны не на преходящих мотивах конъюнктурного характера, а на коренных государственных интересах СССР и Германии» [521].

На следующий день после появления сообщения ТАСС Геббельс записал в своём дневнике: «Русские ещё сильнее опровергают приписываемую им попытку проведения враждебной Германии политики. Это производит глубокое впечатление» [522].

Когда И. Эренбург вернулся в конце июля 1940 г. из Парижа, он написал письмо Молотову о том, что хочет рассказать ему о хозяйничаньи гитлеровцев во Франции. Вместо Молотова Эренбурга принял заместитель наркома иностранных дел С. А. Лозовой, которого Эренбург знал ещё по дореволюционному времени, когда Лозовой выступал в Париже на собраниях социал-демократов. «Он слушал меня рассеянно,– вспоминал Эренбург об этой встрече,– печально глядел в сторону. Я не выдержал: „Разве то, что я рассказываю, лишено всякого интереса?“ Соломон Абрамович грустно улыбнулся: „Мне лично это интересно… Но вы ведь знаете, что у нас другая политика…“» («Я всё же оставался наивным,– комментировал свой рассказ об этой встрече Эренбург,– думал, что правдивая информация помогает определить политику: оказалось наоборот – требовалась информация, подтверждающая правильность выбранной политики») [523].

Лишь с осени 1940 года, когда решительно обозначилось укрепление позиций Германии в Европе, в документах Коминтерна появились установки, направленные на борьбу с немецкими оккупантами и на восстановление независимости захваченных ими стран. В резолюции Секретариата ИККИ «О положении в Венгрии и задачах КПВ» от 20 августа 1940 года говорилось: «Подчинение Венгрии германскому и итальянскому империализму и её приспособление к нему в целях собственных завоеваний уже сейчас всё больше ведёт к лишению народа последних остатков прав на свободу, к ещё более жестокой эксплуатации и несёт с собой прямую опасность установления открытой, террористической диктатуры буржуазии» [524]. Это было первым более чем за год упоминанием в коминтерновских документах определения фашизма, выдвинутого на VII конгрессе Коминтерна.

В директивном письме руководству Компартии Австрии от 7 октября 1940 года были внесены новые существенные моменты в оценку политики Германии. «Германские империалисты,– говорилось в этом документе,– оккупировали пол-Европы; они подвергли невыносимому гнёту народы оккупированных ими стран и беззастенчиво проливают их кровь, приносят в жертву последние резервы трудящихся для того, чтобы грабительскими методами создавать в Африке и Азии свою колониальную империю. Неслыханная жестокость, с которой они закабаляют народы, доводя их до нищеты, голода и унижения, безудержность, с которой они претендуют на всё большую часть в добыче, с беспощадной основательностью опровергают лицемерные утверждения национал-социализма о том, будто он ведёт „революционную войну“ и ратует за „социализм“» [525].

Среди народов оккупированных стран возрастало стремление к сопротивлению германским захватчикам. Ощущая нарастающую угрозу Советскому Союзу со стороны Германии, руководство Коминтерна склонно было поддерживать это движение сопротивления, но предпочитало вести эту работу «осторожно», чтобы не вызвать чрезмерного недовольства Берлина Москвой. «Мы ведём курс на разложение оккупационных немецких войск в разных странах и эту работу, не крича об этом, хотим ещё больше усилить,– говорил Димитров 25 ноября 1940 года Молотову.– Не помешает ли это советской политике?» «Конечно, это надо делать,– отвечал Молотов.– Только делать это надо бесшумно (?! – В. Р.)» [526].

Лишь в конце 1940 – начале 1941 года сталинское руководство стало ориентировать Коминтерн и его секции на борьбу с фашизмом. В «Предложениях для ЦК КП Франции», написанных Торезом и Марти и отредактированных Димитровым 8 января 1941 года, рекомендовалось направлять «главный огонь кампаний против агентов оккупантов, против всех сторонников и проводников политики соглашения с оккупантами, ведущей к рабскому закабалению французского народа» [527].

Примерно в то же время в коминтерновских документах стали появляться упоминания о временном характере германских завоеваний и гитлеровского «нового порядка». В «Рекомендациях Секретариата ИККИ Компартии Чехословакии» от 2 декабря 1940 года указывалось: «Пропаганда якобы обеспеченной уже победы Германии является блефом. Иллюзорен и так называемый новый порядок в Европе под руководством Германии – Италии» [528].

Диктуя те или иные тактические шаги компартиям зарубежных стран, Москва, как и прежде, неизменно ориентировала их на то, чтобы подчинять свои действия интересам внешней политики СССР. Когда Советское правительство выразило своё недовольство усилением германской активности на Балканах, особенно в Болгарии, Болгарской компартии была дана директива Коминтерна «выступать решительно против переброски германских войск в Болгарию» и развернуть кампанию за улучшение советско-болгарских отношений. При этом, однако, подчёркивалось, что эта кампания не должна носить антигерманский характер и её следует вести «не на классовой, а на общенациональной и государственной почве» [529].

Активную роль коммунисты играли в Югославии, где численность компартии выросла с октября 1940 до июня 1941 года вдвое, достигнув 12 тыс. человек, несмотря на то, что на протяжении двадцати лет компартия находилась здесь на нелегальном положении. С июня 1939 года в Загребе был создан пункт радиосвязи с Коминтерном, который в дальнейшем использовался ИККИ для шифрованной переписки с компартиями ряда оккупированных, в том числе балканских стран.

Когда королевское правительство Югославии стало склоняться к присоединению к Тройственному пакту, Димитров отправил 22 марта 1941 года радиограмму Тито, в которой рекомендовал «взять решительную позицию против капитуляции перед Германией. Поддерживать движение за всенародное сопротивление попытке военного вторжения [Германии]. Требовать дружбу с Советским Союзом…» [530]. Однако, когда в обстановке подъёма в стране массового протеста против присоединения Югославии к Тройственному пакту КПЮ предложила организовать всенародный отпор германо-итальянскому вторжению в Югославию, Димитров в соответствии с указаниями Молотова потребовал отказаться даже от организации уличных демонстраций [531].

Лишь в апреле 1941 года, после нападения Германии на Югославию и Грецию, Сталин одобрил предложение Димитрова считать войну этих стран против германских агрессоров справедливой [532]. Вместе с тем сталинская клика и на этом этапе продолжала сохранять оценку войны со стороны Англии как империалистической. В апреле 1941 года Жданов заявил: «Балканские события не меняют общей установки, занятой нами в отношении империалистической войны и обеих воюющих капиталистических группировок. Германскую экспансию на Балканах мы не одобряем. Но это не означает, что мы отходим от пакта с Германией и поворачиваем в сторону Англии. Те наши люди, которые так думают, недооценивают самостоятельной роли и мощи Советского Союза. Им кажется, что надо ориентироваться либо на одну, либо на другую империалистическую группировку, а это глубоко неверно» [533].

20 апреля 1941 г. Сталин на ужине с членами Политбюро поставил вопрос о роспуске Коминтерна и превращении его секций в партии, которые «не оглядывались бы на Москву», а «разрешали бы стоящие перед ними конкретные задачи в данной стране самостоятельно» [534]. За этими демагогическими словами (Сталин, конечно же, не собирался выпустить из-под своего жёсткого контроля и диктата ни одну коммунистическую партию) крылось стремление Сталина прекратить деятельность Коминтерна ради сохранения «дружбы» с Германией. Однако в середине мая Сталин отказался от этой идеи. Роспуск Коминтерна был осуществлён в мае 1943 года в целях укрепления коалиции Советского Союза с США и Англией.

XIV

Дискуссия в Социалистической рабочей партии США

Спустя несколько дней после заключения советско-германского пакта все издания коммунистического направления, выходившие во Франции, были запрещены. 29 августа 1939 года издатели «Бюллетеня оппозиции» писали Троцкому: «Дела совсем дрянь, здорово завинтили, о выпуске Бюллетеня в данное время и речи быть не может» [535]. Августовско-октябрьский номер «Бюллетеня оппозиции» (№ 79—80), как и все последующие номера, был выпущен в Нью-Йорке.

В 1939 году Нью-Йорк стал главным центром международного троцкистского движения, а Социалистическая рабочая партия США (SWP) – наиболее многочисленной троцкистской партией в мире. Она выпускала два периодических издания – газету «Милитант» и теоретический ежемесячник «Нью интернейшенел».

Троцкий высоко ценил деятельность этой партии и поддерживал непрерывную переписку с её лидерами и активистами. Эта переписка, наряду с теоретическими статьями Троцкого по поводу дискуссии в этой партии, была впервые опубликована в США в 1942 году, а на русском языке – американским издательством «Iskra Research» в 1994 году.

Помимо троцкистов в общественно-политической жизни США принимали активное участие многие антисталински настроенные представители радикальных кругов, далёких от повседневной деятельности троцкистских организаций, но «в высшей степени захваченных интеллектуальной борьбой Троцкого со Сталиным и его критикой в адрес СССР» [536]. К ним относились, например, нью-йоркские литераторы, группировавшиеся вокруг журнала «Партизан ревью». Издатель этого журнала Дуайт Макдональд в 1938 году стал сотрудничать с «Нью интернейшенел», а в конце 1939 года вступил в Социалистическую рабочую партию.

В 1939 году произошло размежевание Социалистической рабочей партии – на «большинство», возглавляемое Д. Кэнноном, и «меньшинство», лидерами и теоретиками которого выступали редакторы «Нью интернейшенел» Д. Бернхем и М. Шахтман. Это размежевание было вызвано серьёзными разногласиями по вопросу об оценке социального характера СССР после заключения советско-германского пакта и интервенции в Финляндии и по вопросу о том, какую позицию должны занять троцкисты по отношению к СССР после этих событий. Эти вопросы оживлённо дебатировались во всём троцкистском движении. Дискуссия на эту тему охватила, помимо политических, много коренных теоретических проблем, прежде всего в области философии и социологии.

Троцкий, внимательно следивший за этой дискуссией, поначалу пытался ослабить её остроту, дабы не допустить организационного раскола в рядах SWP. 27 декабря 1939 года он писал руководству партии: «Я абсолютно уверен, что сталинистские агенты работают среди нас с целью углубить дискуссию и спровоцировать раскол» [537]. В ряде писем, направленных представителям «большинства», теоретические и политические позиции которого Троцкий поддерживал, он предостерегал от каких-либо организационных выводов по отношению к «меньшинству». 10 января 1940 года он писал Фарелу Добсу: «Наши собственные секции унаследовали от Коминтерна много злобы в том смысле, что некоторые товарищи были склонны злоупотреблять организационными мерами, исключением, расколом или угрозой этих мер… Если кто-то предложит, например, исключить товарища Бернама (так Троцкий передавал в русской транскрипции фамилию Бернхема.– В. Р.), то я буду энергично возражать» [538].

Особое внимание Троцкий уделял попыткам смягчить свои разногласия с Шахтманом, которого он ценил как марксистского теоретика. 20 декабря 1939 года он направил Шахтману письмо, в котором в товарищеской форме предупреждал последнего: «Если вы и сейчас откажетесь повернуть к сотрудничеству с марксистским крылом против мелкобуржуазных ревизионистов, то вы неминуемо будете об этом жалеть годы спустя, как о самой серьёзной ошибке в вашей жизни». К этому Троцкий прибавлял: «Если бы я имел возможность, то я бы немедленно прилетел в Нью-Йорк, чтобы дискутировать с вами 48 или 72 часа подряд. Я весьма сожалею, что вы не чувствуете в этой ситуации необходимости приехать сюда для дискуссии по всем вопросам. А может, вы всё-таки приедете? Я был бы счастлив…» [539]

Однако в ходе дискуссии Бернхем, а вслед за ним и Шахтман всё более сдвигались вправо, причём их ошибки касались не только вопросов текущей политики, но и коренных теоретических принципов марксизма, отстаиванию которых Троцкий всегда придавал особое значение. Поэтому он, как справедливо заметил Кэннон, «в последний год своей жизни всё отодвинул в сторону во имя политической и теоретической защиты марксизма в рядах 4-го Интернационала» [540].

XV

Троцкий о диалектике

В январском номере журнала «Нью интернейшенел» за 1939 год была помещена статья Бернхема и Шахтмана «Отступающие интеллигенты». Находя в этой статье много правильных мыслей и метких политических наблюдений, Троцкий одновременно отмечал её существенный недостаток: «Статья преднамеренно не поднимала вопрос на теоретическую высоту». Авторы статьи заявляли, что один из них (Бернхем) не признаёт диалектики, а другой (Шахтман) считает диалектику важной стороной марксизма. Однако, по мнению обоих, «никому ещё не удалось доказать, что согласие или несогласие по наиболее абстрактным положениям диалектического материализма необходимо задевает сегодняшние конкретные политические вопросы».

«Каков смысл этого поистине поразительного рассуждения? – писал Троцкий.– Так как некоторые люди при помощи плохого метода приходят иногда к правильным выводам; так как некоторые люди при помощи правильного метода приходят нередко к ложным выводам, то… метод не имеет значения. Когда-нибудь на досуге мы подумаем о методе, но сейчас нам не до того. Представьте себе рабочего, который жалуется мастеру на плохой инструмент и получает ответ: при помощи плохого инструмента можно сделать хорошую вещь, а при помощи хорошего инструмента многие только портят материал. Боюсь, что рабочий, особенно если он работает сдельно, ответит мастеру какой-нибудь неакадемической фразой. Рабочий вынужден иметь дело с твёрдыми материалами, которые оказывают сопротивление, и поэтому заставляют его ценить хороший инструмент; тогда как мелкобуржуазный интеллигент – увы! – в качестве „инструмента“ пользуется беглыми наблюдениями и поверхностными обобщениями – до тех пор, пока большие события не ударят его крепко по темени» [541].

Прочитав статью, Троцкий немедленно послал письмо Шахтману, в котором подчёркивал, что её часть, касающаяся диалектики, представляет «величайший удар, который вы, как редактор „Нью интернейшенел“, могли нанести марксистской теории. Бернам говорит: „Я не признаю диалектики“. Это ясно, и всякий считается с этим. Но вы говорите: „Я признаю диалектику, но это неважно, это не имеет никакого значения“… Ладно, мы ещё поговорим об этом публично!» [542]

Находя суждения Бернхема типичными для американской радикальной интеллигенции, Троцкий давал социологическое объяснение тому факту, что эта интеллигенция «принимает марксизм без диалектики (часы без пружины). Секрет прост. Нигде не было такого отвращения к классовой борьбе, как в стране „неограниченных возможностей“. Отрицание социальных противоречий, как движущего начала развития, вело в царстве теоретической мысли к отрицанию диалектики, как логики противоречий. Как в области политики считалось, что можно при помощи хороших силлогизмов убедить всех в правильности известной программы, и, постепенно, „разумными“ мерами, преобразовать общество, так и в области теории принималось за доказанное, что логика Аристотеля, приниженная до уровня „здравого смысла“, достаточна для разрешения всех проблем» [543].

Отказ от диалектики, как подчёркивал Троцкий, неизбежно ведёт к торжеству вульгарного мышления, основной порок которого заключается в том, что «оно хочет удовлетвориться неподвижными отпечатками действительности, которая есть вечное движение. Диалектическое мышление придаёт самим понятиям – при помощи дальнейших уточнений, поправок, конкретизации – ту содержательность и гибкость, я готов почти сказать, сочность, которая до некоторой степени приближает их к живым явлениям». Поэтому марксистская социология, основанная на диалектическом методе, при конкретном исследовании социальных явлений оперирует и более конкретными понятиями: «Не капитализм вообще, а данный капитализм, на определённой стадии развития. Не рабочее государство вообще, а данное рабочее государство, в отсталой стране, в империалистском окружении и пр.» [544].

Другое отличие «диалектического воспитания мысли, столь же необходимого для революционного политика, как упражнение пальцев для пианиста», состоит в том, что оно «заставляет ко всем проблемам подходить с точки зрения процессов, а не неподвижных сущностей. Между тем вульгарные эволюционисты, ограничиваясь обычно признанием эволюции в определённых областях, довольствуются во всех остальных вопросах пошлостями „здравого смысла“» [545].

Ценность диалектического метода состоит в том, что он «не только облегчает достижение правильного вывода, но, связывая каждый новый вывод с предшествующими выводами цепью преемственности, закрепляет вывод в памяти. Если же политические выводы делаются эмпирически, на глаз, если непоследовательность провозглашается при этом своего рода преимуществом, то марксистская система политики неизменно подменяется импрессионизмом, столь характерным для мелкобуржуазной интеллигенции» [546].

Диалектику Троцкий называл «наукой о формах нашего мышления, поскольку оно не ограничивается повседневными заботами жизни, а пытается понять более сложные и длительные процессы. Между диалектикой и формальной логикой такое же, скажем, взаимоотношение, как между высшей и низшей математикой» [547].

При всём этом Троцкий подчёркивал, что диалектика не есть волшебная отмычка для решения всех вопросов. Она не заменяет конкретного научного анализа, а «направляет этот анализ на правильный путь, ограждая от бесплодных блужданий в пустыне субъективизма или схоластики» [548].