Текст книги "Слово после казни"

Автор книги: Вадим Бойко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Обслужив эсэсовцев, Вернер вызвал десять заключенных и велел им забрать кессели с оставшейся едой. Начали обедать узники.

Обедали чинно, неторопливо. Каждый ел сколько хотелось. Как это было непохоже на то, что я видел в штрафной команде! На обед дали вкусный овощной суп, макароны с мясом, кофе с молоком... Хлеб был нормальной выпечки, из настоящей муки. Во время обеда нервное напряжение у меня несколько ослабло, но, когда мы после обеда с десятью «канадцами» понесли пустые кессели в вахтштубу, мною снова овладела тоска. Во время этой транспортировки мы с Жорой переложили золотые монеты из кармана в рот. Я молил судьбу, чтоб она и на этот раз отнеслась к нам благосклонно.

В вахтштубе передавали по радио обзор военной обстановки. Обозреватель заверял, что в боях под Курском, Белгородом и Харьковом окончательно измотаны и обескровлены большевистские орды, которые уже никогда не смогут воспрянуть, что у большевиков исчерпаны все резервы и положение их безнадежное... Далее обозреватель болтал о героизме немецких солдат и под конец сказал, что фюрер во избежание лишних жертв принял решение выровнять линию фронта. В связи с этим на отдельных участках немецкие войска отошли на заранее укрепленные позиции. Дальше шел рассказ о некоем фельдфебеле, совершившем головокружительные подвиги в боях под Курском. Мы хорошо знали: когда гитлеровцам на фронтах приходилось туго, геббельсовское радио вещало басни о подвигах какого-нибудь солдата, ефрейтора или фельдфебеля. Рассказ о фельдфебеле был завершен сообщением о том, что гигантские людские резервы России иссякли. Для России битва под Курском была предсмертной агонией, заверял тем временем комментатор. Дозревает плод окончательной победы. Вскоре он сам упадет в наш мешок, подобно спелому яблоку. Великая битва под Курском окончилась неслыханным поражением Красной Армии... Гений фюрера обеспечит окончательную победу над большевизмом.

Команда «Открыть кессели!» вернула меня к действительности. «Канадцы», поставив кессели, вернулись на работы. Мы с Жорой остались одни. Тщательно осмотрев кессели, часовые приказали нам раздеться догола. Снова не обошлось без этого ненавистного «шнель!».

Одежду и обувь нам приказали положить на стол. Эсэсовцы ощупали каждый рубец, зачем-то заставили нас присесть на корточки, но в рот не заглянули. Наконец раздалась команда «Одеться!», «Грузить кессели!».

Солнце пекло немилосердно. Пот заливал глаза, от волнения воздух застрял в легких – не продохнуть! Но я чувствовал себя счастливым. В глазах у Жоры также прыгали веселые искорки.

Говорят, риск – благородное дело. Да, это так, если человек рискует во имя благородной цели. Мне не раз приходилось рисковать в своей жизни. Я прошел гестаповские тюрьмы и лагеря смерти. Меня расстреливали, я выполз из газовой камеры крематория за несколько минут до газации, участвовал в работе подпольных организаций, в восстании узников лагеря смерти «Линц-111», переходил линию фронта, участвовал в боях. Не раз моя жизнь висела на волоске; как каждый узник гитлеровских концлагерей, я сотни раз умирал. Скажу честно, я не был трусом, однако всякий раз, когда решался вопрос о жизни и смерти, я неизменно ощущал жуткий страх...

Я всегда возмущался тем, что в некоторых заметках и очерках, печатавшихся в нашей прессе после войны, меня описывали человеком «необычайной отваги и героизма», «бесстрашным подпольщиком» и так далее. Это, мягко говоря, явное преувеличение. Без своих товарищей по подполью я был бы ничто. То, что делал в лагерях я, делали тысячи, и ничего особенно героического я в этом не вижу. Выполняя очередное задание подпольного центра, я ежедневно опасался за свою жизнь, как опасались и мои товарищи...

Сдав на кухне кессели, мы возвращались в блок. По дороге решили спрятать монеты в карманы, ибо первый попавшийся нам эсэсовец может спросить, чего мы валандаемся по лагерю. А как же ему ответить, когда рот полон золота. И впрямь, не прошли мы и тридцати метров, как привязался к нам эсэсовец. Он жестом велел нам подойти. Неужели будет обыскивать?

– Из какого блока?

– Из 2-А, господин шарфюрер,– отрапортовал Жора.

– Чего шляетесь по лагерю?

– По приказу блокельтестера мы относили на кухню пустые кессели.

Жора умолчал, что мы были в «Канаде». Иначе эсэсовец мог бы нас обыскать.

– Идите за мною!– приказал шарфюрер.

– Яволь!– молодцевато ответил Жора и, изображая старшего, подтолкнул меня в спину:– Форвертц!

Переживать пришлось недолго: оказалось, что неподалеку, возле старой акации, эсэсовец увидел на земле жухлые листья. Кто-то смел их в кучу, забыв отнести в мусорный ящик.

– Прибрать!– приказал шарфюрер.

Мы попадали на колени, и старательно собрали в свои шапки все до единого листочка, и отнесли в ящик.

– Рихтик* – одобрил шарфюрер и повернулся к нам спиной. Мы поспешили в свой блок.

* Правильно! (нем.).

И вот перед нами, как спасительная пристань, неуклюжая каменная постройка, наш карантинный блок.

Мы проскочили в шлафзал, лихорадочно раздумывая, куда спрятать часть монет. Двенадцать монет ткнули под матрац, а десять разделили пополам и спрятали в карманах, после чего пошли к Ауфмайеру и тут же наткнулись на капо Зигфрида, который сопровождал нас до кухни.

– Вы уже были у блокфюрера?– спросил Зигфрид.

– Нет, мы только что воротились.

– Глядите же, не проговоритесь, что я не сопровождал вас до вахты штубы «Канада». Мы все время были вместе, и я не отходил от вас ни на шаг. Ясно?

Из этих слов мы поняли, что Ауфмайер приставил Зигфрида к нам как надзирателя, которому вменялось следить, чтобы мы не присвоили часть золота. Пока мы были в «Канаде», он промышлял где-то на стороне, видимо, в центральном лагере и опоздал, а теперь боялся нахлобучки.

Мы заверили капо, что не продадим его. Несколько минут спустя мы уже отчитывались перед Ауфмайером, докладывая ему о результатах операции. На его вопрос, каковы наши успехи, я и Жора молча вынули из карманов и разложили перед ним на тумбочке десять двадцатифранковых золотых монет.

– Да вы молодчаги!– радостно воскликнул Ауфмайер.– Двести франков... Для начала неплохо, совсем неплохо!– Он подошел к тумбочке, достал буханку хлеба, полкилограмма колбасы и пачку маргарина.– Это вам. Кроме того, с сегодняшнего дня и Пауль будет давать вам буханку ежедневно. На работу вас больше не пошлют. Но уговор: держать язык за зубами!

– Яволь!– ответил я, зная, что это слово Ауфмайер предпочитает всем остальным.

Выйдя из комнаты, мы вздохнули с облегчением. На редкость удачный день! Добытое золото в какой-то мере гарантирует нам пусть даже шаткое, но не такое уже и безнадежное положение. Сегодня золотые франки мы передадим подпольному центру.

Прежде всего мы достали из-под матраца монеты и спрятали в кладовке в бочке с известью. Одну монету оставили при себе, чтобы отдать Вацеку. Только после этого пошли к Грише Шморгуну. Он знал, куда и зачем мы ходили, переживал за нас.

– Уже и не надеялся вас увидеть,– прошамкал он, и по его щекам покатились слезы. Мы принялись его кормить. Гришин рот представлял собой сплошную рану, а жидкой пищи у нас не было. Мы разжевывали хлеб с маргарином и с грехом пополам накормили искалеченного товарища.

За этим занятием нас и застал Вацек. Он любил появляться неожиданно и успел заметить, как мы кормим Гришу.

– Когда-то он помог нам,– сказал Жора,– теперь мы обязаны помочь ему.

– Ладно, валяйте! А как насчет пети-мети? Жора протянул Плюгавому двадцатифранковую монету.

– О-о, это правильно. Пускай отлеживается, ладно уж,– сказал он и пошел прочь.

Я вышел на аппельплац, отыскал там Николая Ерошко и лег рядом.

– Ну как, у вас все в порядке? – спросил он. Я сообщил ему все детали операции. Он же рассказал мне, как издевался над узниками Янкельшмок

– В нашем положении пассивность – это гибель. Как можно скорее нужно уничтожить Янкельшмока – он один стоит десятка эсэсовцев.

– Да, но как это сделать?

– Очень просто: заманить в туалет и трахнуть по черепу.

Меня поразила решимость Ерошко, а его план показался простым и убедительным.

– А как на это посмотрит начальство?

– Никак не посмотрит. Янкельшмок ведь не немец. Да и подозрение падет прежде всего на «зеленых»; сегодня Янкельшмок сцепился с одним и заехал ему в рожу. Я не кровожадный, но сам понимаешь, такая тварь не имеет права на жизнь.

– Хорошо. Только сам пока ничего не предпринимай. Сначала надо посоветоваться с товарищами.

На том и разошлись.

С каждым днем мне все больше и больше нравился этот светло-русый парень с ясными, как день, голубыми глазами...

Вечером пришел Володя Белгородский. Мы отдали ему одиннадцать монет – двести двадцать франков. Володя сказал, что подпольщикам еще никогда не удавалось за один раз добыть столько золота.

Не успел уйти Володя, как пришел Ганс.

Он принес Грише горячий чай в термосе, несколько кусочков сахара, ломоть белого хлеба и необходимые лекарства. Осмотрел и перевязал раны. Снова огорчился тем, что мы занялись этим опасным промыслом... Он сказал, что попросил кого следует, чтобы нас включили в списки на этап в один из филиалов лагеря.

– Оставаться здесь вам больше нельзя! – предупредил он на прощанье.

Мы дали согласие на отъезд в другой лагерь. Договорились встретиться завтра вечером перед отбоем. Но получилось так, что встреча произошла раньше условленного часа...

Глава 24

На этот раз визит Ганса был совсем неожиданный. Он пришел не вечером, как обещал, а в десять утра. По выражению его лица я понял: что-то стряслось. Таким я еще не видел нашего друга, обычно уравновешенного, спокойного. Волнение Ганса передалось и мне. Когда мы зашли в Жорину кладовку, немец обнял нас поочередно и после минутной паузы сказал:

– По приказу Гесса Ауфмайера переводят на работу в «Канаду».

Известие ошеломило нас. Мы слишком хорошо понимали возможные последствия этого перевода.

Оказывается, после визита Гиммлера в Освенцим Гесс назначил специальную комиссию для проверки работы команды «Канада». В комиссию вошло двенадцать эсэсовцев из центрального лагеря. Ауфмайера, считавшегося образцовым офицером и лучшим блоковым, сделали заместителем председателя комиссии, которая должна была начать работу с понедельника 26 июля. Вместо Ауфмайера блокфюрером у нас будет какой-то унтер-офицер.

Над нами нависла смертельная опасность. Не позднее послезавтрашнего дня Ауфмайер встретится с капо Вернером и, конечно, проверит, сколько тот дал нам золота за спирт. Не позже вторника или среды холуи Ауфмайера утопят нас в бочке или подвесят к трубе.

Спасти нас могло лишь внезапное исчезновение из лагеря. Как я уже упоминал, Ганс просил кого следовало устроить нам перевод в один из филиалов Освенцима. Но когда это будет? Ни один подпольщик не знал точной даты отправления транспорта, не знали этого даже сами эсэсовцы. Все зависело от того, когда в Аушвитц прибудет автоколонна.

– Будем надеяться на чудо,– хмуро заключил Ганс.

Мы попрощались и условились о следующей встрече. С этой минуты я и Жора словно на пороховой бочке сидели в ожидании неминуемой развязки.

Перед обедом Жора куда-то ушел, а я стоял посреди шлафзала такой растерянный, что даже забыл сбросить мютцен перед Янкельшмоком, который словно из-под земли вырос. Согласно существующих правил рядовой узник обязан снять шапку и стать по стойке «смирно» перед любым должностным лицом. У Янкельшмока на рукаве повязка с надписью «младший писарь», и я всегда снимал перед ним шапку. А в этот раз забыл. Это считалось мелким нарушением, и кто-либо другой не обратил бы на него внимания. Но не таков был Янкельшмок. Со своими подручными он однажды загнал всех узников блока на чердак и держал их там без воды долгое время. Это было в середине июля. Стояла немилосердная жара. Чердак напоминал душегубку. Узники обливались потом, задыхались. После этой операции тридцать два человека пришлось заштабелевать в туалетной комнате, а на следующий день тележка совершила не один, а два рейса в крематорий...

Среди тех, кто находился и умирал на этом чердаке, был узник Терещенко Иван Дмитриевич (освенцимский номер 127402) – мой земляк с Киевщины. Он потерял сознание, и его вместе с умершими отнесли в туалетную. Там он пришел в чувство и с помощью товарищей выбрался из штабеля трупов, уже посыпанных хлоркой. Это происходило на моих глазах. Я дал ему миску супа и помогал, чем мог. Впоследствии он стал членом подпольной организации и пережил Освенцим. Двадцать семь лет мы не виделись. Я ничего не знал о его судьбе. В 1970 году по моим выступлениям в прессе Иван Терещенко нашел меня.

Но вернемся к событиям дня.

Нетрудно представить, что я почувствовал, оказавшись с глазу на глаз с этим садистом. Вблизи никого не было. Янкельшмок отлично понимал, что заступиться за меня некому. Одним ударом он сбил меня с ног и принялся месить ногами. Спасаясь, я полез под нары. Янкельшмок, взбешенный неожиданным сопротивлением, схватил меня за ноги и одним рывком выволок на свободное место. В следующее мгновение он схватил меня за голову и начал колотить о пол. Как мог, я отбивался, но силы были слишком неравны, а мое сопротивление только подзадоривало бандита.

Неожиданно прозвучало «Хальт!». Янкельшмок выпустил мою голову, удивленно выпрямился, но, тут же сбитый с ног чьим-то мощным ударом, упал рядом.

Это был капо Зигфрид, которого Ауфмайер послал за мной.

Тут я должен сделать небольшое отступление и разъяснить суть иерархической субординации в среде самих узников. Должность капо была командной во всех лагерях гитлеровского рейха. Чаще всего капо управляли арбайтскомандами. В распоряжении одного капо находилось, как минимум, сто узников, один помощник – унтер-капо и четыре форарбайтера (бригадиры). На эту должность большей частью назначались немецкие уголовники – так называемые «зеленые». (Само слово «капо» итальянского происхождения. Оно означает «командир сотни», то есть сотник.)

Должность шрайбера (писаря), а тем более унтер-шрайбера (младшего писаря) нередко занимали узники любой национальности, от них требовалось только знание немецкого и умение каллиграфически писать готическим шрифтом. Писарская должность была сугубо канцелярской, но довольно часто, чтобы удержаться в этой должности и выслужиться перед начальством, писари, кроме своей основной обязанности, добровольно помогали блоковым, штубовым и капо наводить порядок в блоке. Такими писарями в нашем блоке в данном случае являлись Плюгавый Вацек и садист Янкельшмок.

В самом лагере было, по сути, два лагеря: лагерь уголовных преступников, ставших эсэсовскими холуями, и лагерь антифашистов. Именно по этим признакам, а отнюдь не по расовым или национальным, разделялись и противостояли один другому узники. В количественном отношении лагерь преступников был ничтожно мал, не идя ни в какое сравнение с лагерем антифашистов. Но на стороне первых стояла администрация и эсэсовская охрана.

Следовательно, фронт был и здесь, бои происходили здесь, порой жестокие и кровавые, но формы и методы борьбы были иными. А о значении этого фронта для победы союзных армий над гитлеровской тиранией могут служить в данном случае признания многих гитлеровских генералов. В своих мемуарах они жалуются, что в последний год войны им присылали неисправную военную технику, например, танки, которые выходили из строя, даже не добравшись до передовой. Генералы объясняют это «преступным саботажем коммунистических элементов».

Эти неисправные танки выпускались также заводом «Герман Геринг верке», где работали десять тысяч узников фашистского лагеря смерти «Линц-111». Это был филиал Маутхаузена.

Таким образом, в Освенциме, повторяю, фактически существовало два лагеря: фашисты и антифашисты. Была, правда, незначительная, так сказать, нейтральная прослойка узников, которые не участвовали в этой борьбе и не принадлежали ни к одному из названных лагерей. В основном это были священники, сектанты, служители культа, сами себя выключившие из реальной жизни. Никто не обращал внимания на этих забытых богом праведников... Но вернемся в блок 2-А.

– Как же ты, негодяй, посмел поднять руку на привилегированного гефтлинга, которого удостоил своим вниманием сам рейхсфюрер Гиммлер?!– грозно спросил Янкельшмока Зигфрид и принялся его дубасить. Тот извивался, как уж на вилах, но отбиваться не посмел.

Следует заметить, что среда немецких уголовников взаимовыручка и круговая порука считались неписаным законом воровской этики, которую они свято соблюдали. Зигфрид отлично понимал, с какой целью Ауфмайер посылает нас в «Канаду».

Мы вошли в комнату старосты Пауля. Там уже был Жора. Ауфмайер нервно похаживал по ковру.

– Почему так долго?

Зигфрид доложил об инциденте с Янкельшмоком.

– А ну позови его сюда, – приказал Ауфмайер. Через несколько минут Зигфрид привел бледного Янкельшмока.

– Ты зачем обидел узника, который получил благодарность от самого лагерфюрера и признан администрацией лагеря привилегированным?– спросил Ауфмайер.

– Простите меня. Я виноват... В шлафзале темно, я не узнал его...

– Ладно, на первый раз прощаю, но наказать обязан. Зигфрид, сделай ему просветление: всыпь двадцать пять горячих. Только не перед строем, а в туалетной. И сделай это немедленно.

Когда за ними захлопнулась дверь, Ауфмайер усмехнулся и сказал:

– Теперь он будет тебя узнавать и днем и ночью. Его следовало бы послать в штрафную за неуважение к распоряжениям администрации лагеря, но такие, как Янкельшмок, нужны и здесь. Ну ладно. Вызвал я вас вот для чего: повезите «канадцам» обед и сделайте все, как вчера. А пока что приведи себя в порядок. Через десять минут жду вас здесь.

Жора повел меня в туалетную, чтобы я вымыл окровавленное лицо. Там мы увидели такую картину: Янкельшмок, спустив штаны, лежал брюхом на ящике с хлоркой и стонал, а Зигфрид неторопливо наносил ему удары куском резинового шланга. Двое пиплей ассистировали Зигфриду. Тут же на цементном полу лежали несколько мертвых узников. Несмотря на то что их лица обильно были посыпаны хлоркой, над ними летали большие зеленые мухи...

Мы вернулись в комнату блокового старосты, взяли у Ауфмайера четыре фляги со спиртом и, сопровождаемые Зигфридом, пошли на кухню. Шли молча. Возле самой кухни Зигфрид с видом заговорщика подмигнул мне и сказал:

– Сегодня, если бы не я, тебе пришлось бы киснуть в бочке или валяться возле ящика...

– Мы вас поняли,– ответил за меня Жора,– но покамест давайте не будем делить шкуру неубитого медведя. А то еще как бы не потерять свою...

– Ясное дело – рассчитаемся потом,– поспешно согласился Зигфрид.– Ну а теперь шуруйте. Я загляну к мадам Пуфмуттер в двадцать четвертый блок. Если вернетесь, а меня не будет, подождите возле моечного цеха,– распорядился Зигфрид.

Все обошлось и на этот раз. Вернер дал нам двадцать пять золотых монет. Мы пронесли их сквозь штубвахту во рту. Просто удивительно, что во время обыска эсэсовцы не заглянули нам в рот. Должно быть, действовала определенная договоренность с Ауфмайером.

Как и следовало ожидать, Зигфрид задержался в двадцать четвертом блоке. Обрадованные этим, мы поспешили к себе в блок. Спрятав в Жориной каморке десять монет, мы с нетерпением ожидали Зигфрида. Он прибежал через несколько минут, запыхавшийся и взволнованный.

– Почему не подождали?– накинулся он на нас.

– Там было опасно – кругом эсэсовцы, – сказал

Жора и, вынув из кармана золотую монету, протянул ее Зигфриду.– Бери, ты ее честно заработал.

Зигфрид сразу смягчился, монету спрятал в ботинок, и мы втроем отправились к Ауфмайеру. В коридоре нас встретил Плюгавый Вацек. Обнажив в улыбке свои гнилые зубы, Вацек спросил:

– Ну как, порядок?

Вместо ответа Жора опустил ему в карман две золотые монеты, сделав это так, чтобы не видел идущий впереди Зигфрид. Плюгавый заговорщицки подмигнул и, насвистывая модную по тем временам блатную песенку, свернул в сторону, а мы вошли в комнату Пауля, где нас ожидал Ауфмайер,

Вытянувшись в струнку, Зигфрид доложил блокфюреру, что его задание выполнено.

– Спасибо, Зигфрид, ты свободен,– улыбнулся Ауфмайер.

Зигфрид зарделся от удовольствия и выскочил из комнаты. Когда дверь за ним затворилась, Ауфмайер, сверля нас холодными серыми глазами, спросил:

– Ну как успехи?

Вместо ответа Жора вынул из кармана двенадцать золотых монет и положил их перед Ауфмайером. Тот сгреб монеты в горсть, подбросил их зачем-то и спрятал в бумажник. Сегодня у него уже не наблюдалось прежнего энтузиазма. Это настораживало.

– Разрешите идти?

– Ступайте. Не забудьте только взять хлеб и колбасу, я ведь обещал вам,– сказал Ауфмайер и кивнул на тумбочку. Там лежала еще и пачка масла. Должно быть, она также предназначалась нам, но блокфюрер по каким-то соображениям, видимо, передумал. Мы взяли хлеб и колбасу, преувеличенно вежливо поблагодарили Ауфмайера и поспешили в шлафзал. В коридоре Жора остановился.

– Итак, Малыш,– сказал он,– теперь о нашей работе знают Вернер, Зигфрид, Вацек, Пауль. Если нас не перебросят, дело наше дрянь.

Что я мог на это ответить? Я хорошо знал, чем кончают в Освенциме «организаторы». А наше положение было намного сложнее. Как только Ауфмайер узнает, что мы его «обкрадывали», нам капут!

Гриша лежал на своем месте. Увидя нас, улыбнулся. Вот уж второй день, как его и на работу не посылают, и на «спортивные занятия» не гонят. А сегодня Плюгавый даже приказал одному из пиплей принести Грише миску баланды. В погоне за наживой даже такие палачи и садисты, как Вацек, рискуя своей шкурой, невольно помогали подпольщикам спасать людей. Впрочем, они не столь уж многим рисковали; какая разница, в конце концов, когда перемелет нас Освенцим – сегодня или завтра. Так думали эсэсовские пособники. Мы думали иначе: каждый день, отвоеванный у фашистских палачей, значит для нас, освенцимских узников, очень, очень много...

Глава 25

Я и Жора прощались с Гансом. Тяжело разлучаться с человеком, спасшим тебе жизнь, да еще когда знаешь, что эта разлука навсегда. Как правило, в Освенциме люди вторично не встречались. Но прихотливая судьба решила иначе и свела нас еще раз в декабре 1943 года. Это было в Биркенау, куда меня привезли после селекции, или, проще говоря, выбраковки. Высосав из меня все силы и соки, Освенцим посягал еще и на мой пепел. Ганс вторично спас мне жизнь... Но я забежал далеко вперед.

Началось с того, что к нам снова пришел Ганс. Он был очень возбужден: завтра, в воскресенье, меня и Жору отправляют в Явожно. Придут две автоколонны, которые должны забрать из центрального лагеря семьсот узников. Триста повезут на работу в угольные копи Кенигсхютте, а четыреста – в Явожно. Списки тех, кого отправляют на этап, уже утверждены лагерфюрером. Ауфмайер узнает об этом только завтра утром. Блокфюрер ничего не успеет сделать, даже если бы хотел. А поскольку Ауфмайер сам едет в «Канаду», ему не было смысла задерживать нас.

Мы радовались так, словно нас ждала свобода.

– В Явожно постарайтесь найти моего земляка из Кельна, зовут его Франц Норден, – сказал напоследок Ганс. – Его легко узнать: низенький, весь седой, на правой руке не хватает двух пальцев. Ему пятьдесят лет. В лагерях с 1933-го. Два года назад нас разлучили. Его отправили с первым транспортом на строительство нового лагеря в Явожно как капо. Не знаю, удержался ли он до сих пор на этой должности. Передайте ему привет и скажите от моего имени, что я прошу вам помочь. За Гришу не тревожьтесь, мы его поставим на ноги. Привет вам от Антоныча, Володи Белгорода (так Ганс называл Белгородского). Спасибо большое от товарищей за золото.

Ганс ушел, и мы почувствовали себя беззащитными и осиротелыми.

Воскресный день 25 июля начался как обычно, по давно установленному порядку. На аппеле Ауфмайер принял рапорт старосты Пауля, дважды пересчитал нас и пошел на доклад к рапортфюреру. Тот почему-то на целых два часа задержал блокфюреров. А в это время узники всего лагеря по команде «смирно» стояли перед блоками. Наконец Ауфмайер вернулся. Вслед за ним в лагере была объявлена блокшпера, и всех узников загнали в блоки. Мы уже знали, что блокшперу объявили в связи с отправлением этапа. С минуты на минуту ожидали прибытия автоколонны. Но прошел час, за ним другой, а машин не было. Мы сидели как на иголках. От того, придут ли сейчас машины, зависели Жорина и моя жизни. Совершеннейшей бессмыслицей было бы погибнуть именно теперь, когда десятки подпольщиков приложили нечеловеческие усилия, чтобы вырвать нас из когтей смерти. Неужели все напрасно?! Завтра с утра Ауфмайер будет в «Канаде». И первое, что он сделает, это спросит Вернера, сколько тот дал нам золота в обмен на восемь литров спирта. Какую месть придумает блокфюрер, узнав, что мы обманули его на целых двадцать три монеты? Ведь эсэсовцы убивали узника даже за одно лишь подозрение в краже картофелины или гнилой брюквы. А тут украдены двадцать три золотые монеты!

– Который час?– спросил я у одного из придурков, который как раз проходил мимо наших нар.

– Опаздываешь на поезд?– насмешливо ответил тот, но все же, поглядев на ручные часы, сказал:– Половина десятого, времечко идет и нам дорожку трет...

Тут же раздались короткие гудки сирены – отбой блокшперы. Итак, машины не пришли. Наши надежды рухнули.

– Что же теперь делать?– спросил Николай Ерошко.

Минут десять продолжалось тяжелое молчание. Неожиданно в нашем углу появился незнакомый узник с чешским винкелем на груди.

Пригнувшись, он обвел настороженным взглядом нижний ярус нар и, увидя нас, решительно подошел. Ощупал каждого острым взглядом, пробежал по номерам, после чего ошарашил нас паролем: «Жизнь Орлёнку!»– «Во имя победы!»– ответили мы. У незнакомца были живые карие глаза, открытое волевое лицо. По виду – бывалый узник.

– Кто из вас Орленок? Жора кивнул в мою сторону.

– Он.

– Я Йожеф,– коротко отрекомендовался гость и пожал нам руки. – Сегодня вы будете в Явожно. Не удивляйтесь, машины немного задержались, не было бензина. Но сегодня они придут. В Явожно разыщете узника чеха Карела. Его освенцимский номер 55014. Карел коммунист. Скажете ему: «Над Влтавой красивы рассветы». Он ответит: «И летом, и зимой». Это наш давнишний пароль. Карелу можно доверить все. Передайте ему сердечный привет. Спасибо за помощь движению Сопротивления. Желаю свободы!

Не успели мы толком ответить Йожефу, как он быстро зашагал к выходу, оставив нам небольшой сверток. В нем оказалось две пайки хлеба, две пачки сигарет и четыре кусочка сахара. Хлеб и сахар мы сразу же отдали Грише, а сигареты – Николаю Ерошко.

Нас не бросили на произвол судьбы. За нашу жизнь идет скрытая борьба, за нами стоят сильные, мужественные люди. И в эти минуты я крепко уверовал: мы не погибнем!

Вскоре снова завыла сирена: блокшпера! Всех узников загнали с аппельплощадки в блок. И вот вдалеке послышался гул дизельных моторов. Он нарастал, и вскоре мощный грохот дизелей заполнил весь лагерь. Машины пришли! Мы спасены!

В шлафзале появилась кабанья туша вечно сонного и распухшего от пьянства Пауля, на сей раз одетого по форме, с неизменной дубинкой в руках.

– Всем построиться на аппельплаце, да побыстрее!– заорал он своим пропитым, хриплым басом.

То, что Пауль явился в шлафзал лично, да еще в форме, означало, что предстоит важное событие.

Двухтысячная толпа узников хлынула к выходу. Оглушительный перестук гольцшугов, шум, давка, крики, брань на всех языках – все слилось в сплошной грохот. Дикая круговерть, вавилонское столпотворение!

Нам стоило большого труда вытащить искалеченного Гришу из этой невероятной давки. Мы окружили его плотным кольцом и, поддерживая, вклинились в поток. Этим потоком и вынесло нас наружу.

На аппельплаце десятки холуев, орудуя дубинками, строили узников, выравнивали ряды и шеренги, пересчитывали. Наконец все утихомирилось. Перед строем стоял Пауль и молча косил налитыми кровью глазами, наблюдая за дорожкой, чтобы не прозевать появление начальства. И вот наконец команда:

– Ахтунг! Штиль гештант!* Мютцен ап!

* Внимание! Смирно! (нем.).

На дорожке появился Ауфмайер в сопровождении какого-то незнакомого нам унтер-офицера. Пауль отрапортовал, после чего они втроем обошли строй узников, пересчитывая ряды и шеренги. Я догадался, что унтершарфюрер и есть назначенный вместо Ауфмайера наш новый блокфюрер. Нам было известно, что «лучшие» эсэсовские унтер-офицеры, перед присвоением им офицерского звания проходили стажировку на блоках в должностях блокфюреров для «морально-волевой закалки», а проще говоря, для применения на практике всех зверств и жестокостей, Привитых им во время учения в эсэсовских училищах. Очевидно, наш новый блокфюрер и относился к категории тех «лучших» унтер-офицеров, которых выдвигали по служебной лестнице. Он был высокий, худой, светловолосый, с нездоровым, лихорадочным блеском в глазах. Ему было не более двадцати лет. Несомненно, он только что окончил училище СС и прибыл на место службы. Возможно, даже окончил специальную «школу убийц», находившуюся в Австрии, вблизи города Эфердинг, в замке Гартхейм, где опытные эсэсовские инструкторы готовили кадры фашистских палачей, в первую очередь для лагерей смерти.

Проходя вдоль шеренги, унтершарфюрер методически и как-то, я бы сказал, деловито стегал узников нагайкой, стараясь попасть в лицо. Видно, что делал он это просто так, походя, удовольствия ради: никаких поводов для этого не было. Все стояли недвижимо, затаив дыхание.

Унтершарфюрер бил наотмашь, хорошо натренированным ударом рассекая до крови лицо. Два шага – удар, два шага – удар. На его лице блуждала улыбка отпетого садиста.

Ритм ударов был настолько точный, что я рассчитал – один из них придется на мою долю. «Неужели Ауфмайер не заступится?» – закралась наивная мысль. Резкая, как удар ножом, боль полоснула лицо. Ауфмайер опустил глаза и сделал вид, что ничего не заметил.

После обхода Ауфмайер объявил, что блокфюрером нашего блока отныне будет унтершарфюрер Вурм, и выразил надежду, что блок 2-А и впредь будет образцовым.

Вурм стоял перед строем, сузив глаза, презрительно ухмыляясь. При этом он похлестывал себя по голенищу нагайкой; точнехонько так делал лагерфюрер Гесс.

Но вот на брусчатке появилась группа людей. Впереди шли два эсэсовца, а за ними с десяток узников с папками в руках и повязками на рукавах. Вне всякого сомнения, это были писари из центральной канцелярии. Наконец-то!

Процедура отбора узников была простой и быстрой. Один из писарей громко выкрикивал номер по списку, узник выходил из строя, подкатывал рукав левой руки, на которой был вытатуирован номер. Под наблюдением эсэсовцев писари сверяли номер на руке с тем, что значился в списке, после чего узник переходил на другую сторону площадки, где становился в строй отобранных.