Текст книги "Командир Особого взвода (СИ)"

Автор книги: Вадим Шарапов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

5. Принеси меду

Чтобы стать бессмертным, надо умереть.

– Тхоржевский! Казимир! Рядовой Тхоржевский!

Казимир встрепенулся и открыл глаза. Сверху сыпалась земля. Откуда? Но тут же он взглянул наверх и все понял. На краю ямы, из которой местные хуторяне брали песок для всяческого строительства, высилась угловатая, точно вырезанная из твердого картона, фигура лейтенанта Васильева.

– Тхоржевский!

– Я, товарищ лейтенант! – Казимир вскочил, подхватывая винтовку, ремнем обвившуюся вокруг левой руки. Лейтенант несколько секунд разглядывал его – сверху вниз, точно раздумывая, стоит ли вообще говорить с обычным солдатом в грязной шинели, только что поднявшимся от неуставного сна. Потом махнул рукой.

– Слушай, Казимир, – лейтенант протянул откуда-то из-за спины большую жестяную банку из под растительного масла, которое в войну присылали по ленд-лизу. – Ты вроде говорил, что дед у тебя когда-то в этих краях пасечником был?

– Да, товарищ лейтенант, – Тхоржевский грязным кулаком потер лицо, и лейтенант снова про себя отметил, какой же все-таки этот солдат худой и нескладный, – точно, был дед пасечником. Мать рассказывала, что вроде как и сейчас даже есть. Только не видел я его давно, деда-то. Знаю, что живет здесь, даже пройти смогу, а вот есть там сейчас пасека или нет – наверняка не скажу. Извините.

– Ничего. Раз сможешь пройти, то и хорошо. Все же родная кровь, верно? Дед тебе не откажет.

– Вы о чем, товарищ лейтенант?

– Слушай, Тхоржевский… Я ж тебя не в службу, а в дружбу прошу – хотя сам понимаешь, мог бы и приказать как офицер солдату и подчиненному. Но я тебя прошу… Казимир, принеси меду, а? Без сладкого уже и жизнь не в радость. Больше здесь нигде не достать, а спросишь кого-нибудь – молчат как мертвые, только головами мотают, как будто не меда прошу, а чего-то непонятного. Достань меду, рядовой, а?

– Давайте банку, товарищ лейтенант, – Тхоржевский протянул руку и Васильев со смешанным чувством облегчения и легкого стыда сунул ему в пальцы жестянку. Казимир зачем-то осмотрел ее со всех сторон. Блестящий ребристый корпус банки показался ему чем-то вроде немецкой мины: такая же, с виду тихая, но изнутри – смертельно опасная. Бодрясь, он подкинул банку в руке и улыбнулся.

– Все в порядке, товарищ лейтенант. Будет мед! Так я пойду?

– Иди, – махнул рукой Васильев, уже глядя куда-то в сторону. Но, видимо, он увидел что-то такое, от чего его лицо мгновенно изменилось, и он торопливо пробормотал:

– Стой! Погоди!

Казимир, уже двинувшийся было в сторону леса, замер. Сзади по траве зашуршали чьи-то тяжелые шаги. Пыхнуло дымом, едкая вонь крепкого самосада обожгла Казимиру ноздри. Не оборачиваясь, он судорожно подтянул ближе свою потрепанную «трехлинейку». Шаги приблизились и замерли.

– Товарищ лейтенант, вы далеко отправляете бойца? – спросил старшина особого взвода Степан Нефедов. – Извините, что интересуюсь, сами понимаете – бдительность нам велели проявлять, да и леса тут неспокойные.

Васильев досадливо поморщился, но возражать не стал. Нефедов был хоть и младше по званию, но связываться с ним не хотелось. Особый взвод, под личным контролем полковника Иванцова, выполнял такие задания – даже думать не хотелось, с чем сталкиваются в глухих лесах эти битые жизнью мужики, собранные со всех фронтов. К тому же старшина был у Иванцова на особом счету, старый знакомый. Поэтому сейчас Васильев медленно повернулся и сказал, не глядя в глаза Степану:

– Я попросил рядового Тхоржевского сходить к родственникам, они тут на хуторе живут. Ничего срочного, старшина.

– На хуторе? – старшина глянул в лицо Казимиру – словно бритвой полоснул, – Интересно как… Слушай, Тхоржевский, что ж ты мне не говорил-то об этом? Мы тут землю роем, информаторов ищем, местных долдонов деревенских расспрашиваем, которые двух слов связать не могут. А у тебя родственники, значит?

Лейтенант, видя, как парень испуганно мнется с ноги на ногу, вдруг почувствовал глухое раздражение, сменившееся злостью на чересчур дотошного старшину и на себя, который не может осадить его и поставить на место. Он решительно шагнул вперед и встал между старшиной и Казимиром.

– В чем дело, Нефедов? Я, конечно, понимаю, что вы из особого взвода, но кто вам полномочия дал допросы устраивать? Пусть этим смершевцы занимаются, а ваше дело – ловить всякую нечисть, так?

Секунду Степан Нефедов с непонятным выражением на лице глядел на Васильева. Потом чуть усмехнулся и опустил голову.

– Верно говорите, товарищ лейтенант. Наше дело такое. Стреляй да лови, больше ничего. Разрешите идти?

– Идите, старшина, – внутренне довольный Васильев повернулся на каблуках, – и вы, рядовой Тхоржевский, идите. Все ясно?

– Так точно! – козырнул Казимир и вскинул ремень винтовки на плечо.

В лесу было прохладно и необычно тихо. Солнце здесь кое-как пробивалось сквозь лапы старых елей, до земли обросшие длинными бородами черного мха. Тхоржевский вспомнил, что в этих местах всегда было мало птиц, непонятно почему. Ни щебета не слышно было, ни гнезд, которые так любят зорить деревенские мальчишки, по пути не попадалось.

Пробираясь по заросшей лесной дороге, по которой еще до войны хуторяне возили товары на ярмарку, он постепенно пришел в хорошее настроение, хотя и мрачнел каждый раз, как вспоминал колючий взгляд старшины. Умный мужик этот Нефедов, ничего не скажешь, лейтенант против него кажется просто пацаном. Казимир невесело улыбнулся, вспомнив, как однажды старшина на спор в одиночку вышел против пятерых своих же, из особого взвода, и как здоровенные мужики мячиками разлетались по траве, когда Нефедов вытворял над ними свои почти неуловимые взглядом приемы. Против такого не попрешь – будешь потом, дурак дураком, лежать вот так же, носом в пыли.

Думая о том, о сем, Казимир и не заметил, как оказался на развилке. Заросшая широкая дорога по-прежнему уходила вперед, зато в сторону от нее тянулась еле видимая тропочка. Не знай он этих лесов сызмальства, так, пожалуй, и не заметил бы. Раздвигая кусты банкой, парень свернул на тропинку и уверенно пошел вперед, одними губами проговаривая про себя странные слова чужого языка, непонятные, но накрепко затверженные с детства. Перед ним заклубился синеватый туман. Хищный, словно бы живой, он тянул свои языки к лицу и холодом пропитывал гимнастерку – но, повинуясь неслышимым словам, расступался, подталкивал в спину, словно бы даже говоря: «Иди! Не бойся!».

Казимир не боялся. Шаг за шагом он пробирался сквозь туман – и вдруг все разом закончилось. Он стоял на залитом солнцем лугу, за спиной высился строй елей, а тропа – чистая, не заросшая – вела к большому, просторно рубленому из толстых бревен дому, огороженному высоким забором. Рядом с домом были понатыканы желтые коробочки ульев. Дедовская пасека. А вот и он сам, разогнул спину от пчельника и смотрит из под ладони, приставленной козырьком. Как всегда без накомарника и дымника. «Пчела, она не пуля. Укусит, бывает, да не со зла. А если к ним подход знаешь, так и не укусит никогда», – еще маленькому Казику повторял дед, когда брал на руки и подносил к улью.

– Дедушка! – крикнул Казимир и бегом побежал к высокому человеку в черной рубахе.

– …Ну надо же, и впрямь Казик, – приговаривал дед уже в доме, в который уж раз ероша Казимиру волосы на голове своей мозолистой ладонью с длинными и не по-крестьянски тонкими пальцами. Он сидел напротив, за широким столом, по-хозяйски откинувшись на резную спинку старого дубового кресла. Зато бабушка, радостно-смущенная и совсем потерявшаяся от неожиданного появления внука, все ахала и суетилась, не зная, как лучше принять дорогого гостя, пока дед не прикрикнул на нее как бы в шутку:

– А ну-ка, пани Анна, сядьте уже и не мельтешите вокруг!

Казимир оглядывался вокруг, вспоминая, как давно не был здесь. Но ничего не изменилось. Изнутри дом выглядел все так же – совсем не деревенским хутором. Потемневшие портреты предков, шляхтичей Речи Посполитой; сабля-карабела в простых черных ножнах, цепью прикованная к стене. Бабушка Анна поставила перед внуком большой железный кубок, полный до краев.

– Выпей с дороги, внучек, – улыбнулась она, и Тхоржевский тут же подхватил холодный кубок со стола и не колеблясь, выпил до дна. В голове приятно зашумело, старый вкус домашней наливки сладко прошел по горлу.

– Отчего так долго не появлялся, Казик? – спросила бабушка, но дед тут же прицыкнул на нее:

– Ишь, какая! Не видишь разве – солдат он, человек на службе государственной. Да и война была большая. Куда ему появляться-то? Это мы с тобой здесь сидим в глуши, ни о чем не тревожимся, а Казимир – дело молодое у него. Нынче здесь, завтра там!

– Да я что ж… я же понимаю, – чуть всхлипнула бабушка, но тут же отерла глаза кружевным платком и улыбнулась. А дед уже вставал из-за стола, чуть сутулясь и застегивая у горла янтарную пуговицу рубахи.

– Пойдем-ка, внук, во двор. Ты ж вроде за медом пришел? Вот пчел и навестим…

Во дворе дед остановился, да так резко, что Тхоржевский от неожиданности налетел на его широкую и твердую как камень спину. Потом он обернулся, и Казимир глянул в его по-молодому холодные и веселые, со странной красноватой искоркой, глаза.

– Вот что, Казик. Ты никому про нас не говорил?

– Да что ты, дедушка, – не отвел твердого взгляда солдат, – ни одной душе, ни живой ни мертвой не говорил ни слова. Ни к чему им знать.

– Это и верно, – Болеслав Тхоржевский качнул головой и одобряюще сжал плечо внука холодными пальцами, – ни к чему. Слышал я, по окрестным лесам бродят ваши, все доискиваются, что да как.

– Это, дедушка, люди из особого взвода. Они на зло чуткие, оборотней вырубают под корень и прочую нечисть, которая от немцев осталась и людям покою не дает. Тяжелая работа у них. А до хуторян им дела нет. Да и туман не пустит…

– Как знать, – задумчиво протянул дед, заложив ладони под кожаный пояс с подвешенным к нему широким ножом. – Как знать…

Потом он махнул рукой и рассмеялся.

– Ну, что-то я разворчался, старый черт. Co zanadto, to nie zdrowo, [1]1
  Co zanadto, to nie zdrowo – примерно «Много думать вредно» (польск)


[Закрыть]как у нас говорят. Пойдем, Казик, за медком.

На пасеке дед ловко управлялся с ульями, не обращая внимания на гудевших вокруг пчел. Да и Казимиру не было до них дела – с детства привык, что гудят, да не кусают. Тягучий мед стекал в корчагу (банку дед Болеслав пренебрежительно повертел в руках и кинул в сторону: железяка только вкус меда испортит) и сладкий аромат плыл над пасекой, смешиваясь с запахами нагретого солнцем травостоя. Казимир тоже умело вынимал рамки с сотами, только отмахиваясь, когда какая-нибудь особенно беспокойная пчела вилась совсем близко от лица. Дед протянул ему полную корчагу, оказавшуюся неожиданно тяжелой.

– Подержи-ка, – и быстро замотал горлышко тряпицей.

Отойдя от ульев, Болеслав Тхоржевский долго молчал. Потом вздохнул и сказал:

– Ну что ж, Казик. Хорошо, что зашел к нам. Только помнишь ведь – нельзя тебе слишком часто здесь бывать, рано пока что. Принесешь своим меду – и бардзо добже. За нас не беспокойся, мы подождем, ничего не случится. А теперь иди, тебя уже, поди, заждались. Солнце на закат клонится.

– Что? – рядовой глянул на небо. И впрямь, уже вечерние тени ложились на траву. А показалось, будто провел на хуторе всего полчаса. – Да, пойду я, дедушка.

На прощание они обнялись – крепко, по-мужски.

– С бабушкой не прощайся, – махнул рукой дед, – не любит она этого. Ну, будь здоров, внук.

Привычно миновав туман, по лесной дороге Казимир летел как на крыльях. Радостно было, что своих не затронула война, а еще боялся опоздать на вечернюю поверку. Только на опушке остановился ненадолго перевести дух, да поправить ремень. Корчага оттягивала руки, гимнастерка на спине пропиталась потом. Вдалеке уже виднелись палатки части. Приметив лейтенанта Васильева, Казимир спешно бросился к нему.

– Товарищ лейтенант! Я медку принес, как вы и просили… – и тут заметил, что у Васильева странное, какое-то хмуро-враждебное выражение лица. Он еще не успел ничего подумать, как сзади больно рванули за плечи, и Тхоржевский ударился грудью о твердую сухую землю. Кто-то навалился тяжестью на спину, и умело вязал заломленные руки, но Казимир не сопротивлялся, глядя туда, где в нескольких шагах от него растекалась лужа меда из разбитой вдребезги корчаги.

* * *

– Ну что? Долго еще в молчанку играть будешь? А? – особист из СМЕРШ поставил одну ногу на стул и наклонился совсем близко, так что Казимир почувствовал, как изо рта у него несет махорочным духом. – Нечего сказать? Совсем нечего? Ты куда вчера ходил?

– К деду… за медом, – глухо отозвался солдат, морщась от этого непереносимого запаха, – на хутор ходил. Меня лейтенант Васильев попросил.

– Попросил… С лейтенантом вашим мы еще разберемся, меду ему захотелось! А вот с тобой… Какой, к чертовой матери, хутор, Тхоржевский? К родственникам ходил? Расстреляли твоих деда и бабку еще в сороковом, Тхоржевский! Понял? Расст-ре-ля-ли! Как шпионов, работавших на польскую разведку, к стенке поставили. В сороковом году! Что скажешь?

– Не работал дед ни на какую разведку, – упрямо сказал Казимир. – Он пчел разводил. Мед…

– Мед? Ты что тут лепишь, рядовой? Дед твой, Болеслав Тхоржевский, был из польских аристократов. Якшался в свое время с румынами из Трансильвании, темные дела какие-то творил. Ты знаешь, что о нем ни в одной тамошней метрической книге записи нет?

Казимир Тхоржевский молчал. Он знал. С самого детства знал, что дед и бабка – не такие как все остальные. На старых потемневших портретах в доме были и их лица – ничуть не изменившиеся. Но всякий раз когда он, еще мальчишкой, пытался поговорить об этом с дедушкой, тот мягко его останавливал: «Не время, внук. А как придет оно, это время – ты сам все поймешь». Поэтому он сейчас упорно молчал, понимая, что выхода уже нет.

В кабинет постучали и вошел вестовой с какой-то запиской. Капитан быстро пробежал глазами строки на листе бумаги, побледнел, кивком головы отпустил вестового прочь. Потом с размаху кинул бумагу на стол, прижав ладонью.

– Знаешь, что случилось, Тхоржевский? Могу сказать. Вот что. Особая группа, посланная на этот твой хутор – да, да, чего уставился, можем и мы пройти там, где ты прошел! – вся эта группа при попытке задержания твоих… родственников, была УНИЧТОЖЕНА! Вся!. Ты понял, что это значит?!

– А дед и бабушка? – тихо спросил Казимир. Особист несколько мгновений оторопело смотрел на него, запнувшись на полуслове. Потом оскалился, как зверь.

– Деда с бабкой жалеешь? Радуйся, сволочь – не взяли их. Словно сгинули в этих чертовых лесах… И хутор тоже куда-то делся. Глаза отвели. Ничего. Найдем. Это я тебе обещаю, – капитан выплевывал слова как пули, не отводя взгляда от сидящего на стуле рядового, на лице которого медленно появлялась странная улыбка.

Казимир улыбался, широко и спокойно. Он понял, что теперь этот капитан больше не сможет сделать ему ничего плохого. Никогда. Подумав о том, что дед был прав, Тхоржевский рассмеялся и встал со стула.

– А ну, сидеть! – рыкнул особист, отступая на шаг и расстегивая кобуру. Он был озадачен, не понимая, что вдруг случилось с этим тихим узкоплечим солдатом, до сих пор упрямо молчавшем и ни разу не шелохнувшемся во время допроса. – Сидеть, я сказал!

Но рядовой уже шагнул вперед.

– Товарищ капитан, они же вас не трогали. Попросили бы по-хорошему – дед и меда дал бы, и… – что-то такое было в его холодеющих зрачках, что капитан отшатнулся, и последнее слово смазал выстрел.

Падая на пол, рядовой Тхоржевский уже ни о чем не думал. Последнее, что он успел увидеть и услышать – с грохотом распахнувшуюся дверь кабинета, вопль: «Ты что делаешь, сука!» – и старшину Нефедова на пороге, с белым, бешеным лицом. Потом пришла смертная тьма.

… Но оказалось, что умирать легко и нисколько не больно, а пистолетная пуля ничуть не страшнее укуса пчелы. Тьма уступила место розовому свету и затихли ангельские перезвоны вокруг – а потом на Казимира повеяло запахом меда и знакомый голос, голос деда Болеслава, произнес:

– Вот и пришло твое время понять, внук.

Тьма навалилась снова. Тьма… мед… голоса… лес… дорога, пролетающая под ногами…туман, который ласково обнял тело и понес высоко над елями, баюкая…

Казимир шел по лесу, машинально сжимая и разжимая кулаки. Руки ныли – сегодня они с дедом весь день тесали бревна для нового дома, который будет стоять рядом с хутором. Его нового дома.

В сумерках Тхоржевский видел хорошо и поэтому издалека заметил неподвижную фигуру, стоявшую на перекрестке двух лесных дорог. Чуть приблизившись, он узнал старшину Степана Нефедова, который молча курил, с прищуром вглядываясь в подходившего Казимира. В руке старшина держал берестяной туесок.

Казимир подошел и встал напротив, тоже не говоря ни слова. Нефедов докурил, бросил окурок в мох и притоптал сапогом. Потом оглядел бывшего солдата с ног до головы – бросил взгляд на выцветшую, перемазанную землей гимнастерку с пулевой дыркой на груди, на отросшие волосы. Кашлянул и поправил фуражку.

– Казимир… Ты прости, коль что не так. Я-то знаю, что теперь ты мертвый и вроде как ни к чему мне, живому, с тобой разговаривать. Разные у нас дороги. Но я вот что попросить хотел…

Нефедов снова покашлял – и протянул туесок.

– Казимир… Принеси меду.

6. Закон пишут люди

Людскому закону подчиняются все.

Грузовик скрипнул сцеплением и остановился на обочине.

Скользя по весенней грязи, Степан подбежал к нему и рванул на себя дверь. Шофер – молодой парень в сдвинутой на затылок замасленной кепке, весело глянул на него.

– Привет, – поздоровался Степан, – мне бы до Черновилова доехать. Возьмешь?

– А почему не взять-то? Давай, браток, садись.

Нефедов закинул тощий вещмешок, влез в кабину и захлопнул дверь. Скрежеща всеми своими железными частями, «полуторка» двинулась по разбитой дороге.

– Курить у тебя можно? – спросил Степан, кое-как умостившись на прорванном сиденье.

– Давай, – разрешил шофер и тут же просительно глянул на нечаянного пассажира. – Может и мне табачку отсыплешь? Уши пухнут, сутки не куривши уже.

Нефедов кивнул головой и достал из кармана потертый кожаный кисет. Сыпанув на ладонь щедрую горсть крепкого самосада, из того же кисета он извлек сложенную гармошкой газету и оторвал полоску. Шофер искоса глянул и тут же отвернулся – на пожелтевшей газете был виден портрет генерала Пермякова. Поймав взгляд паренька, Нефедов хмыкнул.

– Не боишься? – спросил шофер, изо всех сил давя на заедающий рычаг передач. – Все-таки, враг народа.

– А я его в кисете ношу, да? – коротко рассмеялся Степан. Потом посерьезнел. – Ты вот что… как тебя?

– Иван, – через плечо бросил шофер, крутя баранку.

– Вот что, Ваня. Тут, как говорится – меньше знаешь, крепче спишь. Это во-первых. А во-вторых – без разницы мне, кто на моей самокрутке изображен. Кроме Самого, конечно. Понял? Или все еще любопытствуешь?

Парень было хотел что-то возразить, но услышав холодный смешок старшины, промолчал. Немного подождав, Нефедов чиркнул спичкой и нещадно задымил, поглядывая в окно. Дорога петляла между холмами, поросшими молодым сосняком. Тут и там в траве виднелись желтые пятна маслят.

– Богатые места, – задумчиво сказал Степан, выдыхая горький дым в открытое окно, – даже интересно, почему так мало людей здесь живет. На карте всего две деревеньки. Черновилово – ну тут понятно, станция, склады. И Волково рядом.

Иван крутнул руль и нехотя отозвался:

– Какое там… Волково-то нынче совсем заброшено. Один погост остался. Жили там раньше, верно. Старая деревня, дед говорил – еще барская.

– Вон что… – старшина коротко поглядел на шофера. – И что же? На войне всех выкосило или сами разбежались?

– Да… как сказать, – парень помусолил в зубах цигарку, потом сдвинул кепку на лоб и решительно закончил:

– Говорят, нечисто там, – и пристукнул ладонью по рулю.

Нефедов вроде и не отреагировал. Как смотрел в окно, так и продолжал смотреть, скользя взглядом по сосенкам и желтым песчаным проплешинам. Потом выщелкнул догоревший окурок в окно и кашлянул.

– Нечисто, говоришь… Бабки плетут или сам боишься?

– Ты, земляк, говори, да не…! – вскинулся было Иван, и тут же поймал глазами серебряный отблеск на груди старшины. И обмяк, прикусил язык. То была не обычная «звездочка» или «отвага», привычная для демобилизовавшегося солдата.

Волчий Знак, отличие Охотника.

Иван побледнел, нещадно выкручивая баранку на крутом повороте.

Об Охотниках говорили разное – кто называл их душегубами почище немцев, а кто, как Ванькин дед, каждое воскресенье выпивал за их здравие чарку водки, крестясь на образа в красном углу. Там, где в войну проходили их отряды, нежить оставалась лежать мелким пеплом, а живым бояться было нечего. Но живые все равно боялись.

Нефедов перехватил взгляд шофера, скосил глаза на серебряный кругляш. Потом вдруг фыркнул и рассмеялся – совсем по-мальчишески, запрокидывая голову и широко открыв щербатый рот.

– Вон ты чего! Значка испугался. Не слышал что ли, что Охотники только для всякой погани опасны?

– Много чего слышал, – хмуро ответил Иван. Дернул рычаг, машина взвыла и пошла чуть быстрее, – слышал вот, что после боя вас и награждать было некому. И не за что.

Он покосился вбок и невольно осекся. Рот старшины покривила злая усмешка. Степан дернул щекой, помолчал. Потом все же не сдержался.

– Много ты знаешь, сопляк… Если бы не мы… – и закусил губу, молча махнул рукой. Шофер упрямо набычился, смотрел прямо перед собой, боясь повернуть голову. Но Нефедов уже и думать забыл о брошенных сдуру словах. Перед глазами у него как наяву, встал кровавый март сорок четвертого на окраинах Фюрстенвальде.

– …Где они? Куда пошли? – надрываясь, хрипел седоусый капитан с простреленной грудью, дергаясь на кровавых тряпках, брошенных на землю вместо носилок. – Куда пошли?

Он повторял это упорно и без остановки, никак не реагируя на врачей, умело пластавших на нем задубевшую от грязи шинель.

– Куда пошли? Куда?

Медсестра, совсем еще девчонка, безуспешно пыталась успокоить его, громко повторяя на ухо:

– Все хорошо, товарищ капитан! Они вернутся! Вернутся! Тише вы!

Старшина Степан Нефедов, чуть поодаль спокойно набивавший патронами магазин своего автомата, точно знал, что уже не вернется никто из первой штурмовой волны. Затишье, от которого звенело в ушах, было зловещим. И тем внезапней стала атака смертников, подкрепленных прусскими магами. В один миг земля под ногами роты вздыбилась огненным смерчем, зашипело синее пламя, словно кто-то зажег горелку – и живые факелы по сторонам взметнулись с режущими уши криками, принялись судорожно метаться, валиться почерневшими головешками, затихая насовсем. Беспорядочная стрельба не остановила фигуры в черных мундирах, которые бежали, не разбирая дороги, перепрыгивая лужи огня. Степан дернулся в сторону, увидев, как синевато блеснувший штык прошел мимо, ударом приклада разбил немцу лицо. Тут же выстрелил в грудь другому, выдернул из голенища короткий нож, перехватил за лезвие и метнул, целясь в клеенчатый плащ мага, изготовившегося для нового огненного удара.

– Поляков, сука! Где твои люди, Поляков!? – отстреливаясь, орал за спиною в телефонную трубку белый как бумага военврач. Крик сменился хрипом, и обернувшись, Нефедов увидел, как голова майора разлетелась брызгами.

Тогда, в марте, из всего отделения под командой Степана, живым остался только он сам. Бронекатера с реки подошли, как и было запланировано командованием – но уже слишком поздно для тех, кто в полном составе был изрезан, изорван и опрокинут с берега в стылую воду Одера, покрытую масляными пятнами и кровяными разводами. С ходу сломав сопротивление врага, десант, расстегнув бушлаты и открыв синие полоски тельняшек, тут же окунулся в резню. А старшина Нефедов остался сидеть на берегу, сплевывая кровь и выкашливая жирную сладковатую гарь из легких. Политрук, наткнувшийся на него, и уже открывший было рот, замолчал, стремительно бледнея, когда увидел глаза Степана, молча и даже как-то скучно двинувшегося на него. Потом был штрафбат и много всего – совсем даже неинтересного.

«Полуторка» взбрыкнула на ухабе, и Степан оторвался от воспоминаний. Иван, насвистывая что-то веселое, глядел вперед, выставив локоть в окно. И вдруг резко нажал на педаль тормоза. Старшина с размаху саданулся грудью об железную ручку и коротко выматерился, помянув неведомую бабушку Прасковью.

– Ваня, ты чего? Одурел? – но тут же замолчал, скрипнув зубами.

Ивану показалось, что старшина проскользнул сквозь закрытую дверь – так быстро все случилось. Грузовик еще останавливался, буксуя на склоне, а Нефедов уже стоял на одном колене – уперев левую руку в землю, в согнутой правой сжимая плоский «парабеллум». Дуло пистолета хищно шарило по сторонам.

У ног Степана на краю дороги лежал труп. Узкое мертвое лицо, покрытое грязью и кровью, было неузнаваемо изуродовано ударом чего-то тяжелого. В груди, обтянутой тонкой серой рубахой, еще кровоточили четыре прокола. Но даже и в таком виде мертвец оставался тем, кем и был.

Слишком белые волосы, слишком совершенная форма длинного тела. Лесной альв, бессмертный, лежал здесь на пригорке, и земля подплывала его кровью.

Иван выбрался из кабины и растерянно подошел к Нефедову.

– Это что же получается? – спросил он. – Сроду здесь такого не было…

– Значит, теперь есть, – сквозь зубы сказал Степан, не переставая быстро-быстро вертеть головой. Ноздри его раздувались, как у гончей, напавшей на след, – Ваня, ты бы шел в кабину. Мешаешь только.

– Ну как знаешь… – обиженно начал было шофер и не договорил, сбитый с ног мелькнувшим в воздухе телом. Старшина дернулся в сторону, и второй альв, летевший на него, кувыркнулся мимо, вскочил на ноги и замахнулся, – но замер, глядя в черное отверстие дула.

– Тих-ха, – сказал Нефедов, глядя в горящие бешенством красные зрачки. Кривой сизый шрам у него на щеке побелел. – Тих-ха. Ты, брат, быстрый, да я побыстрее. И шофера моего отпусти, ни при чем он. Ну?

– Его убил человек, – прошипел альв, не двигаясь с места. Первый повел рукой, и Иван похолодел, чувствуя, как кожа на горле натягивается под лезвием зазубренного железного ножа.

– И что? – спросил старшина, поднимаясь на ноги. Голос его звучал спокойно, словно бы даже и равнодушно. – Вижу, что вилами добивали… Давай, отпусти шофера. Ты убьешь его – я убью тебя. Если отпустишь, будем разбираться. Я сам буду разбираться.

– Его убил человек! – резко крикнул альв. Белые волосы взметнулись вихрем, когда он мотнул головой. Старшина опустил пистолет.

– Слушай внимательно. Законы здесь написаны не мной и не тобой. Их наша власть пишет. И я сейчас за эту власть отвечаю. Убил ваш – дело ваше. Убил человек – найду его я. А не ты. Понял?

Альв коротко прошипел сквозь зубы что-то непонятное. Мускулы его тела дрожали как в лихорадке, и Иван закрыл глаза. Потом нечеловеческая хватка разжалась. Беловолосый отступил на шаг.

– Ты обещал, – сказал он.

Степан кивнул головой.

– Точно, – сказал он. – Обещал.

Не сводя с него глаз, оба альва коротко поклонились, сошли с холма и исчезли в придорожных кустах.

Нефедов еще постоял, потом длинно выдохнул и сунул «парабеллум» в кобуру. Вытер пилоткой пот со лба и повернулся к Ивану, бессмысленно глядевшему на дорогу.

– А я уж думал, все, – усмехнулся он. – Там в кустах еще четверо ждали. Давай, Ваня. Заводи, поехали.