Текст книги "Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России"

Автор книги: Вадим Кожинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Россия и Запад равноправны и равноценны

Если говорить об эмиграции из России, скажем, за последние 30 лет, мне представляется, что это, во-первых, чисто личная проблема. Часто люди, уезжая, ставят вопрос так, что они исполняют какую-то миссию, что их эмиграция вызывается некими общероссийскими причинами. Думаю, что это не так. Притом я довольно близко знаком с этой проблемой. В конце 50-х – начале 60-х годов я был так или иначе связан почти со всеми виднейшими представителями «третьей» эмиграции. Начиная с Синявского, с которым мы были просто близкими приятелями, и кончая каким-нибудь Яновым, человеком очень… мутным. Тогда мы с ним полемизировали в печати по поводу славянофилов, Янов выступал с чисто коммунистических позиций, а я – с антикоммунистических. А теперь якобы получается, что роли переменились… В последних интервью Синявский и его жена вспоминают, как я приглашал Синявского на одно подпольное антикоммунистическое собрание, а он не пошел. Он, правда, по этому поводу иронизирует: получается, мол, что Кожинов более радикален, чем я – на самом деле я-то оказался в лагере, а его не посадили… Но этому есть свои объяснения.

Дело в том, что, когда Синявского посадили, я считал, что нужно бороться не против чего-либо в России, а за Россию. Причем, думаю, что Синявский сейчас близок к этому же, судя по последним его высказываниям. То есть к тому, к чему я пришел в середине 60-х годов. Я имел возможность познакомиться с проблемой также благодаря теснейшей дружбе с Михаилом Михайловичем Бахтиным, которого я разыскал как ссыльного. Родной брат Бахтина Николай, на год его старше, вынужден был эмигрировать, потому что был офицером Белой армии. На Западе он, можно сказать, сделал блистательную карьеру: стал создателем филологического образования в молодом тогда Бирмингемском университете. Николай Бахтин настолько много сделал для этого университета, что уже после его кончины о нем там вышла книга. И вот в 1963 году я привез Михаилу Михайловичу эту книгу, считая, что доставлю ему огромную радость: книга о брате, с которым он с 1918 года не имел никаких связей. Бахтин же, ознакомившись с ней, сказал: «Подтверждается мое убеждение, что для русского человека эмиграция имеет только два итога: либо ассимиляция, либо деградация». И даже возвратил мне эту книгу, сказав, что не желает иметь ее у себя. Он считал, что брат деградировал, хотя это был и очень жестокий приговор. На меня это произвело весьма сильное впечатление.

Одно дело – эмиграция из одной страны Запада в другую. Что же касается эмиграции из России – Россия, по моему убеждению, это не просто другая страна, а как бы иной континент. Эмиграция из нее – это, в сущности, переселение на другую планету. Причем люди это понимают не сразу. Но в какой-то момент все-таки понимают. Хотя многие из тех, кто эмигрировал и кого я лично знаю, конечно, даже самим себе не признаются, что обрекли себя на какое-то мнимое существование. Два с половиной года назад в «Литературной газете» появилась огромная исповедь (или проповедь) Василия Аксенова. Прожив десять лет в Соединенных Штатах, он пришел к непонятному для него ранее выводу. Аксенов, может быть, не все договаривает до конца, но из его текста ясно видно, что никакого лучшего мира он в Америке не нашел. А нашел тоталитаризм – просто совершенно другой. Об этом же мне много рассказывал вернувшийся в Россию и счастливый оттого, что вернулся, писатель Юрий Мамлеев. Он говорил, что этот тоталитаризм незаметный, не связанный с каким-то прямым насилием, но в известном смысле более страшный в силу своей анонимности. Например, Аксенов в своем сочинении говорит, что в Америке господствуют самые плохие писатели. И это происходит не потому, что кто-то сверху приказывает ценить какого-нибудь американского Бабаевского, а как бы само собой. В конечном счете тамошний тоталитаризм уничтожает не внешнюю свободу, как в СССР, а внутреннюю – что по-своему страшнее.

У Герцена можно найти поразительные вещи: например, он прямо пишет в «Былом и думах», что, оказавшись в Европе, как он утверждает, на самых вершинах цивилизованного тамошнего мира, он не встретил таких изумительных людей, среди которых он жил в России. В этом смысле меня поразил один японец. Во время войны он был безвинно обвинен в том, что он японский шпион, и просидел в наших тюрьмах 11 лет. Он мне сказал, что нигде не встречал таких изумительных людей, которых он встретил в тюрьме. Вернувшись в Японию, он стал русистом, хотя до этого никогда и не думал об этом. И полюбил он Россию навсегда, на всю жизнь. На меня сильное впечатление произвел этот рассказ. Его зовут профессор Утимура. Когда я был в Японии (читал лекции в местных университетах), он возил меня на берег Тихого океана.

Да, если продолжить об эмигрантах: утверждения, что, приехав туда, люди получают какие-то преимущества, – ложны. Во-первых, есть подтверждающие эту ложность сгустки народной мудрости: «Там хорошо, где нас нет» и так далее. И потом вообще – любое приобретение означает одновременно и потерю, таков закон жизни и природы.

Не думаю, что кто-либо из людей, уехавших из России, даже до так называемой перестройки, действительно обрел какую-то ценность, ради которой стоило бы это сделать. Поскольку я многих знал очень близко, могу сказать, что никогда не уезжал ни один человек, так или иначе преуспевавший здесь. Считается, например, что Ростропович уехал вдруг, когда был в абсолютном фаворе. Но на самом деле он просто был ближайшим другом министра внутренних дел Щелокова (что, между прочим, несколько нарушает представление о том, кто такой был Щелоков). И уехал именно тогда, когда лишился своего покровителя, который делал для него все, что угодно, и в материальном отношении, и в идейном (в частности, допустил, что у него на даче жил Солженицын. Об этом подробно рассказано в ряде статей и мемуаров). Или, допустим, Виктор Некрасов. Он уехал тогда, когда потерял то огромное признание, которое сопровождало его после повести «В окопах Сталинграда» (за нее он получил Сталинскую премию).

Многим из тех, о ком я говорю, казалось, что в России они заслуживают гораздо большего признания, чем имеют, и что на Западе они его получат. Это оказалось ошибкой. Кстати, многие из них готовились, устраивали здесь какие-то акции, чтобы получить паблисити и на Западе им воспользоваться. Но потом это как-то «рассасывалось».

Но возьмем второй момент: чисто материальное благополучие. Я думаю, что и здесь человек по-настоящему ничего не приобретает. Материальное благополучие – вещь крайне относительная. Самое главное – это сравнение с тем, как живут другие. Да, нет никакого сомнения в том, что уровень жизни в западных странах в целом гораздо выше нашего. Но зато человек, который уехал на Запад и живет там так, как у нас живут наиболее обеспеченные люди, вдруг замечает, что есть люди, которые живут неизмеримо лучше. И представьте его ощущение, когда он не может позволить себе, как это делают многие окружающие его люди, допустим, пойти в определенный ресторан, отдохнуть на определенном курорте или въехать в определенный отель: ему пришлось бы выложить за день свой месячный доход. Причем что еще интересно? Я говорил, что Россия – это совершенно особый мир. И вот вам один поразительный пример. Если в него вдуматься, он способен ошеломить. Есть известный историк философии Арсений Гулыга. Лет пятнадцать назад в Гамбурге перевели его книгу о Канте, и он был приглашен туда. Он, конечно, обрадовался, поехал и захватил в подарок издателю большую банку зернистой икры, и вот, когда Гулыга передал ему эту банку, этот 60-летний человек заулыбался как ребенок, начал Гулыгу благодарить и сказал: «Наконец-то я попробую эту знаменитую икру». Когда Гулыга с изумлением спросил: «Вы никогда ее не пробовали?», тот ответил: «Мои доходы мне этого не позволяют». Ну, икра там стоит значительно дороже, чем у нас, но главное не в этом. Это совершенно иной образ жизни. У нас нельзя представить, скажем так, интеллигентного человека, который никогда не ел икры. Хотя она тоже стоила дорого.

Другая совершенно поразительная вещь. Я рассказывал о японцах. Когда мой знакомый Утимура и другой профессор, Кавасаки, привезли меня к океану, я вдруг понял: они до этого никогда на берегу океана не бывали. Когда я изумился и спросил: «Как же так?» – они объяснили, что это не было связано с их деловыми интересами. Они объездили весь мир, но на берегу океана не были! И были, кстати, им поражены. Потому что океан действительно отличается от моря так же, как море – от озера. Это совершенно другая стихия.

Так вот, представьте себе русского человека, который живет в 100 километрах от моря и никогда не бывал на его берегу. Эти, казалось бы, мелочи, показывают колоссальное различие в том, что сейчас любят называть словом «менталитет».

Русский человек, оказавшись на Западе в местном универсаме, поначалу действительно может упасть в обморок от открывшегося перед ним изобилия (я, правда, этим историям не очень верю). Это можно понять. Но когда человек действительно начинает жить на Западе, становится реальным эмигрантом, вдруг выясняет, что он обречен строением этого общества на то, что «выше головы» он не прыгнет.

Я глубоко убежден в том, что единственная эмиграция, которая в самом деле людям может очень много дать, – это еврейская эмиграция в Израиль. Это вполне естественно: уезжает человек, осознавший себя представителем определенной национальности, причем национальности, имеющей многотысячелетнюю историю и культуру. И когда я читаю и слышу о людях, которые в Израиле обрели убежденность, уверенность в своей национальной миссии, – да, здесь не может быть никаких споров. Что же касается других – в частности, между прочим, и евреев, которые уезжают не в Израиль, – здесь совсем другой разговор. Мне представляется, что нет ни одного человека из эмигрировавших за предыдущие 35 лет, который не хотел бы вернуться. Но это очень сложное дело. Уехать в другую страну и начать там жить – труднейшая задача. Это преобразование буквально всего организма, в широком, тотальном смысле слова. Но возвращение тоже связано с этим процессом. Я уже упоминал имя Мамлеева – я знаю, что для него это возвращение было таким же трудным, как и отъезд. Он, насколько мне известно, совершенно счастлив, что как-то здесь уже укоренился, получил квартиру – это какое-то воскрешение самого себя.

Могут, конечно, спросить: «Ладно, вы говорите о каких-то деятелях, имеющих отношение к идеологии, национальному сознанию и прочее, а с теми, кто думает только о своей личной судьбе и считает, что родина там, где хорошо?» Я глубоко убежден в том – и в данном случае исключения только подтверждают правило, – что для любого человека эмиграция не является улучшением жизни. Хотя он и может себя убеждать в том, что поступил правильно и обрел лучшую судьбу.

Скажем, после войны начала возвращаться «первая эмиграция». Эти люди знали, что здесь, возможно, их ждут лагеря (со многими так и случилось). Но они шли на это. Почему? Потому что жизнь там, несмотря на какие-то успехи, была для них призрачной. Я хорошо знал Льва Дмитриевича Любимова, который вернулся еще в 1947 году. Он учился вместе с моим отцом в гимназии, а вернувшись, пришел к отцу, и я с ним подружился. Через него подружился и с другим замечательным эмигрантом – Александром Львовичем Казем-Беком. Есть поразительное стихотворение у Набокова – о том, как он идет по краю русского оврага, а сейчас его в этом овраге и расстреляют, но он согласен. Причем дело, конечно, не в так называемых березках, а в чем-то другом. Россия – это другая планета. Георгий Федотов, хотя я к нему отношусь весьма критически, неплохо писал: «У всех есть родина, а у нас – Россия». Я написал в свое время биографию Тютчева и там привел слова его жены – она пишет брату в Германию: «Мы живем на другой планете». Человек, который переселился из Франции в Англию или из Германии в Америку, не так много меняет в своей жизни. А вот человек, выросший в России…

По-моему, уезжать из нее можно только ради детей. В частности, совершенно очевидно, что Солженицын (меня, правда, это удивляет) растил своих детей как американцев. Видно по всему, что они сначала изучили английский язык, а потом русский. Ведь человек, который в детстве начал говорить по-русски, не может говорить на этом языке с акцентом.

До 1988 года я был невыездным, ездил только в «народную демократию». А с 1988-го несколько раз выезжал, в том числе в такую далекую страну, как Япония. И я всегда очень остро ощущал, что я – в своего рода небытии… Любой человек, оказавшийся там, если он будет честен перед самим собой, согласится с тем, что я сказал. Можно все время наслаждаться повседневным существованием: «Ах, я не должен стоять в очереди за продуктами! Ах, нет этой грязи и разрухи, которая в России всегда была…» Нет на Западе огромной «миргородской лужи», все чистенько, прибрано. И тем не менее – поразительная вещь: люди, оказавшиеся там, вдруг проявляют какой-то бунт по отношению к тому порядку и благополучию, к благопристойности жизни, к которой они не привыкли. Пример с икрой, который я привел, показывает это гигантское различие. Причем для человека, родившегося на Западе, это положение дел естественно и не является каким-то ущемлением его прав, а для русского оно предстает как отсутствие свободы.

Но самое сложное вот в чем: когда начинают сопоставлять Россию и Запад, всегда страшно трудно удержаться от оценочности. А ключ к тому, чтобы что-то понять, в том, чтобы отказаться от всякой оценочности. Не говорить, что Россия лучше, а Запад хуже (сам я, кстати, никогда так не думал). Может быть, это звучит надменно, но мало есть таких западников, которые бы знали и любили Запад так, как я. Я, кстати, начал с того, что написал большую книгу о западной литературе. И никогда не скажу, что западные ценности в какой-то мере ниже или хуже тех, что есть в России.

Например, большинство моих соотечественников читают с изумлением, что отец и сын на Западе, придя в ресторан, платят каждый за себя. Между тем это, если хотите, по-своему чрезвычайно удобный принцип. Потому что у нас на этой неразделенности, когда все вроде бы щедры, начинаются жуткие конфликты между людьми. В России жизнь вообще более сложна, чем на Западе. Там за время развития европейской цивилизации выработались простые, «прозрачные», полипные формы существования. Здесь же все запутано.

Мне один немец жаловался: у нас в Германии есть простые и понятные правила – если ты проводил девушку до дома, ты можешь ее на прощание поцеловать. Ты пригласил ее в театр или на концерт. Раз она согласилась, после этого ты уже можешь ее обнять. И наконец после того, как она пошла с тобой в ресторан, ты можешь с ней переспать. В России же, говорит (а этот человек долго здесь жил), совершенно возмутительно: то даешь ей огромные деньги, а она тебя отвергает, то она сама ставит тебе поллитра. В этом анекдотическом и несерьезном примере проявляется гигантское различие. Я принадлежу к тем людям (таких, к сожалению, не так много), которые способны его совершенно спокойно оценить. Я на этом так настаиваю, потому что без этого нельзя понять проблему эмиграции.

Для меня Россия и Запад – вещи равноправные и равноценные. А многие люди, которые считаются ярыми «западниками», на самом деле очень плохо, очень поверхностно знают западную культуру. Замечательный мыслитель Николай Страхов когда-то написал, что наши западники – это люди, которые знают только последнее революционное учение на Западе и, в сущности, отрицают двухтысячелетнюю западную христианскую культуру. А как раз славянофилы в высшей степени ее ценят. Есть такой замечательный критик и публицист Михаил Лобанов, «русофил». Естественно, все считают, что он ненавистник Запада. А он на свои деньги объездил всю Европу, не был только в Англии. И проникновенно об этом написал. Например, о том, как стоит около микеланджеловской «Пиеты» в Милане и размышляет, что можно здесь простоять всю жизнь – этого, как он считает, совершенно достаточно. И вместе с тем описывает ехавшего вместе с ним писателя западнического типа, который думает только о том, чтобы посидеть в каком-то модном баре.

Они верили, что строят Рай

– Мы много рассуждаем об исключительности России. Так ли уж мы непохожи на других, когда речь идет о межнациональных отношениях?

– В настоящее время в любой стране, где проживают люди более чем одной национальности, обязательно возникают серьезные национальные конфликты. Причем порой более серьезные, чем у нас. По этой причине мир ежегодно теряет тысячи людей. И не только в азиатских странах, но и в Европе тоже. Можно говорить и об Ольстере, и о проблемах басков в Испании, об острых столкновениях в Югославии.

Мы находимся в плену наших собственных проблем и пытаемся понять их исходя из тех особенных обстоятельств, которые характерны для нашей страны. Но, оказывается, эти же самые проблемы существуют и в демократических странах мира.

С исторической точки зрения национальные проблемы тоже толкуются нами ложно. Ведь существующая оценка национальных проблем в России до революции совершенно не соответствует действительности. Мы исходим из представления о России, которое было искусственно создано после семнадцатого года, то есть рассматривая ее как проклятую страну, тюрьму народов. Принято считать, что русский народ в Российской империи был привилегированным, а остальные подвергались угнетению и дискредитации.

Начнем с того, что Российская империя (а не «русская») никогда не была по-своему национальной. Она была христианской империей. Важно, что она считалась религиозной. Тот, кто относил себя к православию, равно как и к христианству, не имел никаких ограничений, связанных со своим национальным происхождением. Можно назвать сотню имен чрезвычайно высокопоставленных лиц Российской империи начиная с древних времен и заканчивая семнадцатым годом, которые являлись представителями самых разных национальностей. Так, в 1917 году в русской армии было двадцать генералов – евреев по происхождению.

– Каким же образом решались национальные проблемы в России до революции?

– Примерно так же, как сейчас это делают во всем мире. А лозунг о праве наций на самоопределение выдвинула известная террористическая организация «Народная воля». Она стремилась разрешить какие-то свои вопросы и включить в террористическую деятельность как можно больше народов.

– В какой степени следует использовать международный опыт в разрешении национальных конфликтов в нашей стране?

– Надо прямо сказать, многое в этом плане мы делаем в полном противоречии с международной практикой. Приведу такой пример. В XIX веке США «отхватили» у Мексики более половины ее территории. Эти земли, причем самые плодородные, составляют почти четверть Америки (это, например, такие штаты, как Техас, Калифорния). Мексиканцам осталась пустыня. Потом уже выяснилось, что там водится нефть. Но тогда это никого не интересовало. И ведь сейчас никто в Америке не ставит вопрос о создании какой-то национальной территории на этих землях, хотя там живут мексиканцы.

Никто никогда не ставил вопрос и о буквальном отделении Страны басков от Испании. Речь идет только об определенной национально-культурной автономии. И те люди, которые сегодня усиленно заостряют внимание на национальном обособлении, должны, по крайней мере, признаться, что это всецело противоречит международной практике. А уж решение о государственном отделении, которое зачастую предлагается сейчас, явление как раз уникальное. Надо видеть ситуацию в мировом контексте и понимать, какое за этим стоит мировоззрение.

Печально, что до начала перестройки и демократических преобразований у нас было чрезвычайно много лжи, обмана в национальном вопросе. Хотя бы депортация народов. Именно депортация, а не репрессии. Никто не собирается это оправдывать. Но тем не менее сегодняшняя постановка вопроса связана с определенной ложью и незнанием мирового значения проблемы.

– Moжет быть, вы приведете конкретный пример.

– Сам факт постановки вопроса о том, что любая национальность должна иметь свою собственную территорию и государственность независимо оттого, сколько на ней проживает представителей коренной национальности. а если их всего десять процентов? Не хочу приводить конкретные примеры, но такой подход неразумен. Или давайте, по крайней мере, признаемся, что мы – предельные экстремисты в данном вопросе. И самое печальное: для сегодняшнего дня характерно абсолютно ложное представление о роли и смысле жизни русского народа. Совершенно неверно дореволюционную Россию трактовать как империю, где русские подавляли все остальные народы. Достаточно сказать, что только православные были военнообязанными, остальные шли в армию только как добровольцы. Считалось безнравственным заставлять жертвовать жизнью во имя христианской империи нехристианина. Дореволюционное дворянство на 55 процентов состояло из неправославных дворян. А знаменитая дань – ясак – распространялась в Сибири только на православных. Крепостничества не было нигде, кроме православной части России.

И тем более неверно говорить о какой-то «верховной» роли русских после семнадцатого года. Можно достаточно убедительно показать, никто не испытал такого чудовищного насилия существующей системы, как русский народ. Хотя бы уже потому, что он всегда являл собой стержень этой страны. И дело не в каких-то злых силах, которые поставили перед собой цель принести народам такие ужасные бедствия, а в самом факте свершения революции. Любая революция, если мы обратимся к истории, несет в себе катастрофические силы разрушения.

Тут есть один неприятный момент: все понимают, что фальсифицировалась история нашей революции, и мало кто знает, что историю революций, происходящих в других странах, постигла та же участь. Известно, скажем, что Французская буржуазная революция, которая произошла почти двести лет назад, имела свой «тридцать седьмой год», когда революционеры сами уничтожили друг друга. Но мало кто знает, что в стране погибли около четырех из 25 миллионов человек. Причем более девяносто процентов из них не были ни аристократами, ни священниками. Это привело к совершенно неслыханным последствиям. Если в течение XIX века население остальных европейских стран, например Великобритании, Германии, Италии, выросло в два с половиной раза, то население Франции увеличилось только на сорок процентов. Был нанесен сильнейший демографический удар. Страна, которая была накануне революции самой мощной и многолюдной державой в Европе, навсегда потеряла это место.

Германия пережила свою революцию в XVI веке. Она называлась Реформацией. В это время погибло четыре пятых населения страны. И то, что произошло у нас с 17-го по 53-й год, – также неслыханный катаклизм. Один из его результатов – подавление отдельных народов. Причем насильственные тенденции по мере развития усиливаются и приобретают подчас абсурдный характер.

А жизнь человека и народа вообще трагична. Любой народ в конце концов перестает существовать, и это каким-то образом живет в его сознании. И, если хотите, революция – это как раз тот момент, когда трагедийность человеческой жизни обнажается со всей ясностью. Как писал знаменитый философ Алексей Федорович Лосев, Шекспир потому величайший художник, что с удивительной объективностью, истинностью отразил свою эпоху. Каждая его трагедия заканчивается горой трупов, это и есть настоящий образ эпохи Возрождения. А мы сейчас воспринимаем Возрождение как высший расцвет человеческой истории. То, что совершилось в России в начале XX века, является самым значительным из всего происшедшего в двадцатом столетии. И если человечество проживет еще несколько веков, на эту эпоху будут смотреть, как на эпоху Возрождения. Люди верили, что строят на земле рай. Они были готовы на все. Жертвовали любой жизнью и в том числе – своей собственной.

Но совершенно нелепо считать, что это сделал только русский народ, который всем заправлял. В воспоминаниях Константина Симонова «Глазами человека моего поколения» рассказывается о карикатуре, которую передавали из рук в руки в двадцатые годы. На ней были изображены две группы людей, сидящих на берегу реки. С одной стороны Сталин-Джугашвили, Орджоникидзе, Микоян, Енукидзе, с другой – Троцкий-Бронштейн, Зиновьев-Апфельбаум, Каменев-Розенфельд. А под этим рисунком написано: «И заспорили славяне, кому править на Руси». Если мы перенесемся на десять лет дальше и посмотрим, кто бы собрался спорить в конце тридцатых годов, то опять был бы тот же Сталин, затем Каганович, Микоян, Берия. Поскольку речь идет о высшем эшелоне власти, то здесь не может быть случайностей. Что же это за странная русская империя, во главе которой накануне войны русским по происхождению являлся один Молотов?! Характерно, что XX съезд партии и начало реабилитации депортированных народов совпали с моментом, когда к власти в силу каких-то причин пришли люди русского происхождения. Пусть медленно, пусть с отступлением, но начинается освобождение.

При всей многосторонности национального вопроса есть одна, по-моему, наиболее существенная тенденция. Дело в том, что за последнее время цивилизованность мира развивается поистине стремительно. Мир становится единым целым, и в жизнь каждого народа, находящегося даже где-то далеко от основных центров мировой культуры, проникает то, что называется цивилизацией. Это приводит к подъему не просто национального сознания, а самосознания. Но, с другой стороны, тот же самый процесс развития цивилизации приводит к тому, что у людей возникает ясное видение совершенно непреложного факта: цивилизация – все нивелирующий каток, который стирает национальную самобытность и неизбежно начинает подводить к единому знаменателю все народы. В итоге дома, одежда, поведение в быту становятся однообразными. Люди начинают пить одни и те же напитки, одним и тем же питаться. Это касается и серьезных вещей. Появляются единые философские основы. И в людях зарождается опасение, что нация растворится, будет стерта с лица земли, потеряет свою самобытность. И чем меньше нация, тем острее чувствуется этот конфликт. Потому что боязнь гибели переживается реальнее.

Каждый человек обладает чрезвычайно мощным чувством самосохранения. Когда возникает угроза его жизни, он способен совершить что-то невероятное.

Это в еще большей степени относится к нации. И когда подобные мысли овладевают умами людей, происходят такие события, как в Закавказье или Средней Азии. Надо совершенно ясно отдавать себе отчет в том, что демократизация высвобождает не только добрые силы, но и злые.

Я убежден, наши межнациональные конфликты в гораздо большей степени объясняются всемирной ситуацией, чем конкретными внутренними причинами. Характерно, что до сих пор наиболее сильные столкновения на национальной основе происходили не у тех народов, которые в большей степени пострадали в сталинские времена, а как раз у тех, которые, если хотите, были более благополучны. И те, кто неустанно кричит, что именно сталинизм привел к таким последствиям, крайне упрощает дело.

– И все же, есть ли какое-то приемлемое объяснение национальным катаклизмам?

– Часто наши попытки обсуждать эти проблемы делаются на поверхностном уровне. Люди, которые горячо выступают по национальным проблемам, считают себя антикоммунистами и во всем обвиняют коммунистов. А между тем они сами пытаются объяснить источники подобного рода конфликтов, основываясь на примитивированном марксизме. И все сводится к социально-политическим обстоятельствам. Сложнейший аспект, мир национального бытия, имеющий такой органический характер, вбирающий тысячелетия предшествующей жизни народа, крайне упрощается и схематизируется. Наши эксперты пытаются объяснить все тем, что произошло после семнадцатого года. Правда, они все переворачивают. То, что раньше оценивалось как положительное, они рассматривают как отрицательное. Но уровень понимания и размышления остается таким же крайне примитивным. Даже зарубежные эксперты судят о наших межнациональных конфликтах с гораздо большей основательностью. Американские исследователи видят в армяно-азербайджанском конфликте продолжение вековых противоречий, которые уходят корнями во времена Византийской или даже Римской империи.

Если говорить о национальном зле вообще, то в мире его так много, что мы составляем вовсе не такую уж громадную долю. У нас принято рассуждать о росте преступности. А на самом деле преступлений с применением насилия здесь на сто тысяч населения приходится в пятнадцать раз меньше, чем в Соединенных Штатах. Моя знакомая, которая эмигрировала в Америку, за десять лет проживания там четырежды подвергалась вооруженному нападению. Здесь я не знаю ни одной женщины, которая пережила бы что-то подобное. А нас пытаются убедить, что такие безобразия творятся только у нас. Это ставит в тупиковую ситуацию, оглупляет людей. Получается, что живем в какой-то проклятой богом стране. И возникает только одно желание – уехать. Правда, когда уезжают, начинают жить там, понимают, что дело обстоит совсем по-иному. Я часто общаюсь с эмигрантами, которые уехали в последние годы. Недавно у меня были в гостях писатели Юрий Мамлеев и Юрий Милославский, которые убежденно говорят, что жизнь здесь во многих отношениях гораздо более спокойная и свободная, чем там.

– Возможно, потому, что русские за границей продолжают чувствовать себя русскими. Не следует ли активнее воспринимать иной уклад?

– Жизнь наша настолько своеобразна, что человек, который уезжает отсюда в зрелом возрасте, уже не может по-настоящему приспособиться. Иногда люди гордые, с чувством собственного достоинства начинают уверять, что не испытывают никаких чувств. Кстати, ярчайший пример – Набоков, который постоянно говорил, будто ему плевать на Россию. И только когда после смерти были опубликованы многие его стихи, оказалось, что он жил только Россией. Даже есть такое поразительное стихотворение, в котором Набоков изображает, как его расстреливают на рассвете в России. Заканчивается оно так: только бы оказаться на берегу реки с дымящимся туманом, и пусть меня расстреляют.