Текст книги "Снега Аннапурны (СИ)"
Автор книги: Вадим Слуцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Когда он ещё входил в ворота, ему послышалось, что кто-то сказал: "О! Герцог зъявився!" Здесь у всех были прозвища. Приёмщицу, например, за глаза звали "Малка". Коротконогая, низенькая, улыбчивая женщина-бомж с отчаянно-красным носом-картошкой называлась "Ред-Бульба". Другую, всегда раздражённую и злую, называли "Зая". Спутника Ред-Бульбы, высокого, печального и худого, кликали "Тушкой". А у Григория Иосифовича было прозвище "Герцог". Держался он доброжелательно, но отстранённо, да и выглядел в этой среде необычно. Правда, в глаза его так никогда не называли, но он знал об этом прозвище.
Увидев "Герцога", Ред-Бульба часто-часто закивала головой, широко улыбаясь при этом. Она, единственная здесь, была доброй, приветливой и открытой, и даже на прозвище не обижалась. Григорий Иосифович вежливо поздоровался, продемонстрировав свою обаятельную улыбку: ему всегда нравилась эта женщина, хотя он ни разу с ней не разговаривал.
Бутылки сдавал бомж Саня, по кличке "Чукча". На самом деле русский, по фамилии Ларионов. Этот человек казался древним стариком: плешивый, сгорбленный, с глубокими, как разрезы, морщинами, с дрожью в руках – а было ему чуть больше 50-ти лет.
Рядом стоял Миша, или Мойша-Вструнку, безобразно толстый, как кисель. От него всегда ужасно пахло. Изо рта у Мойши торчал чёрный гнилой зуб. Этого человека Григорий Иосифович не любил и никогда с ним не здоровался.
Остальным он слегка кивнул головой и довольно громко и приветливо сказал: "Добрый день!"
Вокруг Мойши кучковалось несколько человек, без энтузиазма что-то обсуждавших. Говорили они громко и возбуждённо, и Григорий Иосифович невольно прислушался к разговору, хотя слышал плохо.
– Ты чуешь чи не бачишь? Це ромы** з Азии, – сказал кто-то.
– И шо? Как вони до нас достигли?
– Хто их знае. У них там война, воны сдристнули до нас.
– И шо?
– А то, што они чистят наш район.
Кто-то громко выругался, но заметив, что рядом стоит "Герцог", запнулся.
Григорий Иосифович редко вступал в разговоры с этими людьми, хотя они его очень интересовали и он их жалел. Разговора этого он толком не понял, хотя знал, конечно, что "ромами" в Украине называют цыган.
Но тут Мойша сказал:
– Разфасовать их, выродкив!
– Ну и расфасуй. Сядешь как тёпленький.
– Я сяду, но цих гадов уйму.
– Шо ты такой нетерплячий? Можно с ними побалакать.
– Не, це безглуздо. Наехать – то да.
– И кто наедет? Ты?
– Все разом.
Голоса становились всё громче. С трудом, но всё-таки Григорий Иосифович понял, о чём они говорят.
Конечно, только очень наивный человек может думать, что каждый собирает бутылки, где хочет. Может, где-то это и так, но не в Одессе. Одесса вся поделена на районы и участки. Каждый район контролирует определённая шобла (группа, компания). У каждого из этой шоблы – свой участок.
Тот участок, где собирал бутылки "Герцог", он сам себе и присвоил. Потому что был одним из самых старых "чистильщиков" (так называли тех, кто собирал бутылки) во всей Одессе, а остальные, кто сдавал на Еврейской улице, все были салаги по сравнению с ним. Поэтому его участок никогда не обсуждался, тем более, был он небольшим, хоть и довольно хлебным.
Но посторонних в свой район шобла не пускала. Были и инциденты с драками и кровью.
Всё это напоминало диких зверей, которые тоже имеют участки для охоты и не пускают туда особей своего вида. Григорий Иосифович об этом знал, но никогда не вникал, поскольку его это никаким боком не касалось.
К слову, борьба за существование в так называемом "человеческом" обществе бывает наиболее ожесточённой с самого низу и в самом верху. На самом верху крутится столько денег, что тут не до сантиментов. А внизу речь идёт о простом выживании – и тут тоже не церемонятся.
Да и что будет делать бездомный спившийся человек, если лишить его единственного источника существования?
Григорий Иосифович понял, что в их районе появились посторонние. Это, предположительно, были "ромы", то есть цыгане, – приехавшие из Азии. Тут Григорий Иосифович усомнился, потому что цыгане не любят утруждать себя: они только воруют и попрошайничают. Собирать же бутылки – довольно тяжёлая работа. Может, эти люди просто похожи на цыган.
Мойша предложил их убить (расфасовать), но, конечно, никто серьёзно к его словам не отнёсся. А "наехать" – значило напугать, прогнать.
Всё это Григорий Иосифович слышал краем уха. Он просто ждал своей очереди. За Чукчей сдавал Тушка, потом Мойша, а за Мойшей уже он.
Но тут высокая женщина с ярко-жёлтыми, как подсолнух, волосами, по кличке Химера, обратилась непосредственно к нему:
– А вы, если те до вашего участка дотянутся, то нам скажите. Мы их турнём.
Разумеется, Григорий Иосифович отлично понял, что сказано это из самых добрых чувств. Одесситы – вообще добрые и отзывчивые люди. Понимая, что старик сам себя не защитит, Химера предложила ему помощь всей шоблы.
Но именно это "Герцогу" не понравилось.
Он слегка поморщился и после паузы недовольно сказал:
– О чём говорить? Они тоже люди.
– И што? Пусть берут ваши пляшки, а вы будете мереть с голоду? – спросил кто-то сзади.
Григорий Иосифович засмеялся.
– А если нет, я буду жить вечно? Мне 90 лет.
– Ого! – сказал тот же голос сзади. – Красивый возраст!
– А если те ромы на вас насядут?
– Ну, убьют и закопают! – и он отвернулся, показывая, что не хочет говорить об этом.
Ответы старика не понравились Мойше-Вструнку. Он искоса злобно поглядел на Герцога и сказал:
– Так мы тут все заедино или каждый на себе?
Григорий Иосифович ничего не ответил.
Не дождавшись ответа, Мойша отвернулся и сказал, как бы про себя:
– А тогда лучше те пляшки нам подчистить, раз оцей Херцог не з нами, а сам соби.
Но Григорий Иосифович его уже не слушал. Он сдал свой груз, получил деньги, попрощался с Ред-Бульбой и ещё двумя-тремя и с пустой тележкой вышел за ворота.
По дороге домой он зашёл в магазин. Это был, между прочим, тот самый магазин, где ему в своё время подарили тележку, который он и пользовался до сих пор.
Поставив тележку в предбаннике, он прошёл в торговый зал. Взял корзинку и пошёл по рядам. Оказалось, что морковка подорожала на целую гривну. Он остановился, чтобы посчитать, хватит ли ему денег и на хлеб, и на морковку, которая у него кончалась.
Посчитав деньги и решив пока никаких овощей не покупать, а подождать, пока привезут товар похуже и подешевле, он подошёл к стеллажу с хлебом и крупами. И тут обратил внимание на интересную сцену.
Возле круп стоял небольшой мальчик и силился дотянуться до пакетов овсяных хлопьев под названием "Ранок". Но они находились на самой верхотуре. Мальчик встал на цыпочки, даже подпрыгивал и пыхтел от старания, но не мог достать хлопья. В торговом зале супермаркета в этот час было полно народу, но никто, конечно, ничего не заметил. Никто, кроме полуслепого старика.
Григорий Иосифович направился к мальчику, который в этот самый момент неловко задел локтем какие-то коробки и две-три полетели на пол. Он торопливо подобрал их и тут увидел рядом высокого строгого старика, смотревшего прямо на него. Мальчик испугался, но старик улыбнулся и сказал:
– Тебе помочь?
Мальчишка смутился, но ответил:
– Да, пожалуйста.
Григорий Иосифович снял с полки хлопья: они были лишь чуть выше его головы – и отдал мальчишке.
– Хватит?
– Да! Спасибо.
Старик снова улыбнулся, потом подошёл к строгой даме, видимо, товароведу, стоявшей у того же стеллажа и что-то быстро записывавшей в толстую тетрадь.
– Извините, я могу вам помешать?
– Хорошо, мешайте!
– И как это может достать ребёнок? – спросил старик, показывая на верхние полки.
Дама воззрилась на него с недоумением.
– У вас есть дети?
– Ну, допустим, и что?
– Вот вы послали сына или, скажем, дочь за покупками. И как они это могут снять?
– Так что вы предлагаете? – спросила дама уже сердито.
– Поставьте здесь лесенку. Дети тоже люди.
Григорий Иосифович улыбнулся строгой даме, повернулся, взял буханку хлеба и пошёл к кассе.
Такой образ действий всю жизнь был характерен для него. Он всегда всё замечал и во всё вмешивался. Из-за чего в былые годы у него случалось немало неприятностей. А ещё он очень любил детей. Он ведь почти всю жизнь работал с детьми.
Домой он добрался под вечер. Небо уже темнело, наливаясь густым сливовым цветом, и по нему на огромной высоте быстро летели сизо-голубые, гораздо светлее неба, лёгкие облачка. Старик остановился у своей двери: он любил смотреть на небо.
Потом открыл дверь и вошёл, вкатил свою тележку.
Только он снял куртку, за дверью послышались какие-то странные звуки, вроде мышиного писка.
– О! Сегодня рано! – сказал хозяин вроде бы радостно и повернул ключ в двери. В щель проскользнула маленькая собачка. Она вильнула хвостом, посмотрела на человека, кинулась в угол, где между шкафом и стеной лежал свёрнутый вчетверо половичок, и улеглась там. Старик закрыл дверь, подошёл к собачке, потрепал ей ухо и пошёл на кухню: ему пора было ужинать.
У Григория Иосифовича было одно близкое существо, можно сказать – член семьи: небольшая чёрная собачка Мушка. Величиной примерно с лисицу, и острой мордой она тоже её напоминала.
Окрашена она была так: вся чёрная, но на передних лапках грязно-белые носочки, кончик хвоста тоже белый, и вокруг левого глаза белое пятно почти идеально круглой формы, как монокль. Возможно, от этого выражение её мордахи всегда было недоумённое, наивное и растерянное, словно она только что пришла в этот мир и не понимает, как тут оказалась.
Одно ухо у Мушки висело, другое, наоборот, стояло торчком.
Мушка, собственно, была бродяга. У Григория Иосифовича она только ночевала, и то не каждый день. Во время течки она пропадала, потому что была нестерилизованной сучкой. Всё же большую часть года она приходила, по вечерам, довольно поздно, и ждала у двери. Видно её не было: она садилась прямо под дверью. Но хозяин знал, когда она появляется, открывал ей и впускал. Она никогда не скреблась, только негромко пищала, если её не впускали.
Вообще Мушка не издавала никаких звуков, кроме этого тихого попискивания. Она никогда не лаяла. Это была робкая, тихая собачка. В комнате она всегда лежала на своём месте, в тёмном углу между шкафом и стеной, на коврике-половичке. Даже в другой конец комнаты она никогда не решалась зайти. И на кухне ни разу не была.
Григорий Иосифович познакомился с Мушкой случайно. Как-то в конце зимы он увидел её у магазина: она сидела возле крыльца и дрожала. Шёл холодный, упорный дождь пополам со снегом. Осмотрев собаку, Григорий Иосифович понял, что это кормящая сука: у неё набухли сосцы. Он купил хлеба и дал ей горбушку. Она со страшной жадностью её проглотила, почти не жуя, и тут же убежала.
А на следующий день пришла к дверям его квартиры. Как ей это удалось, неизвестно. Делать было нечего: он снова дал ей немного хлеба.
Потом она исчезла надолго, но весной снова появилась. Она всегда приходила по вечерам, уже в сумерки. Летом – довольно поздно. В конце концов, он привык к ней и стал пускать в квартиру.
Кормить её он почти не кормил. Давал только небольшой кусочек хлеба; иногда, если варил суп, – куриные косточки. Эти косточки она обожала. Поэтому Григорий Иосифович стал с удовольствием покупать суповые наборы, которые прежде, до Мушки, недолюбливал. Это были спинки, почти без мяса. Только кости, жир и кожа. Сварить чистый бульон из них почти невозможно. Сначала он дважды обдавал их кипятком, потом бросал в кипящую воду, сливал её, промывал кастрюльку, – и только тогда варил. Но и после всех этих манипуляций нужно было стоять рядом, не отходя ни на шаг, всё время, пока суп варился, и снимать пену. Когда же в его жизни появилась Мушка, он стал радоваться, если удавалось наскрести денег на этот набор (а стоил он 10 гривен полкило: его дневной заработок). Для неё это было роскошным угощением: ей доставались кости и кожа. И Григорий Иосифович радовался, что может доставить Мушке удовольствие.
Муторный процесс варки супа стал восприниматься иначе. Теперь он думал только о том, что вечером придёт Мушка, и есть чем её угостить.
Мушка, хоть и сторонилась людей, привыкнув к старику, оказалась ласковой собачкой. За любую еду она благодарила, виляя не только хвостом, но и всем телом, удлинённым и тощеньким. Если он её гладил, она лизала ему руку, а иногда ложилась на спину, задрав кверху лапки.
Иногда Мушка сама робко подходила к нему, когда он писал или читал за столом у окна. Бывало так редко. Он всегда бросал свои дела, долго её гладил, а она прыгала и в шутку хватала его руку острыми маленькими зубками.
Всегда в таких случаях Григорий Иосифович испытывал смешанные чувства. С одной стороны, приятно, но в то же время он чувствовал неловкость. Он ведь не был её настоящим хозяином. Настоящий хозяин должен кормить собаку, а он Мушку почти не кормил. Утром она уходила и где-то сама должна была промыслить себе пропитание. Поэтому ему неудобно было, когда она ласкалась к нему.
Пожалуй, только в такие минуты слишком тяжела становилась ему собственная бедность. Ему хотелось дать этому маленькому, робкому существу всё, что ей было нужно, но он не мог. И это причиняло ему душевную боль.
К Мушке он очень привязался. Когда она долго не появлялась, он волновался. В такие дни, обходя свой участок, он всегда высматривал её, но ни разу не видел.
Мушка придавала его жизни смысл.
Когда она лежала на своём коврике и наивным и робким взглядом смотрела на него, у него теплело на сердце. С Мушкой в комнате, даже не глядя на неё, он чувствовал себя гораздо лучше. Если вечером её не оказывалось под дверью, у него появлялось ощущение пустоты и лёгкого беспокойства. Её присутствие, напротив, успокаивало и бодрило его.
По его расчётам, Мушке было 6 или 7 лет, потому что последние 5 лет она ночевала у него.
Они были нужны друг другу, и, может быть, больше собака – человеку, чем человек – собаке.
Да, может быть, вас интересует, как относился Григорий Иосифович к событиям в Украине и вообще на пространстве бывшего СССР? То есть, выражаясь по-одесски, – что он думал за политику?
На этот вопрос я могу ответить.
Однажды на Привозе у Григория Иосифовича вышла небольшая дискуссия с молодой, очень энергичной барышней, которая чуть не с пеной у рта доказывала, что все проблемы современной Украины из-за "этой советской властью" и "этого вашего Сталина".
Григорий Иосифович ей сказал:
– А почему Сталин мой? Сталин был мерзавец, да. Ну и что? Сейчас мало других мерзавцев? Мы что-то строили, может, и не то, что надо. А вы только растаскиваете то, что мы построили.
Вот такие у него были "политические убеждения".
Поужинав, старик вернулся в комнату и сел к столу.
Сегодня он чувствовал себя неважно. Разговор на приёмном пункте расстроил его. Ему неприятно было думать, что эти люди действительно начнут воевать с "ромами". Хотя что тут можно сделать?
Чтобы отвлечься, он встал, подошёл к круглому столику, стоявшему под люстрой, и взял оттуда небольшую книжку в мягкой обложке. Книга называлась "Наши походы". Автором её был сам Григорий Иосифович. Он написал две книги, и обе в своё время издал на свои средства. Когда у него ещё были свои средства. Это было почти 25 лет назад. Вторая книга называлась "Снега Аннапурны".
Григорий Иосифович был первым человеком на Земле, чья нога ступила на вершину этой горы. Аннапурна – первый восьмитысячник, покорившийся человеку. Впоследствии оказалось, что он же – самый трудный для восхождения. До 40% альпинистов погибают на этой горе, для которой характерны жестокие ветры, налетающие внезапно, и столь же неожиданные лавины. Но тогда, в 1950 году, этого никто не знал.
Григорий Иосифович любил Хемингуэя, у которого есть рассказ "Снега Килиманджаро". Так что название он позаимствовал у любимого писателя.
Но сейчас он взял другую свою книгу. Эта книга была про походы с детьми.
Он сел к столу, зажёг настольную лампу. Читать он уже почти не мог. Но в книге было много фотографий, и, надев очки, он стал их рассматривать.
Первый снимок, на обложке, изображал самого автора книги в окружении нескольких довольно взрослых юношей и девушек. Все они стояли на лыжах и улыбались. Григорий Иосифович на этом фото, сделанном более 40 лет назад, был в той самой брезентовой куртке, которую носил по сей день. На шее у него болтались на верёвке огромные рукавицы, одна свешивалась почти до самой земли. Вокруг – снежная пустыня, на заднем плане видны приземистые, меньше человеческого роста, корявые ёлочки. Этот снимок сделан на Приполярном Урале, недалеко от горы Отортен, в тех примерно местах, где погибла группа Дятлова. Григорий Иосифович не верил в приметы и не боялся водить туда детей. В этих местах он был трижды, и всегда зимой.
Следующие кадры, уже в самой книге, были ещё завлекательней. Один изображал, опять-таки, автора, который, улыбаясь, нёс на плечах приличных размеров лодку. Шёл он по огромным валунам, рядом бурлила порожистая река. Подпись под фото гласила "Волок на реке Шуя, Карелия, 6-й поход".
Всего походов было 48.
Следующее фото – ещё более фантастическое. Снимок изображал огромную гору, покрытую снегом. В середине кадра тянулся так называемый "кулуар": узкий жёлоб, вроде оврага, – по которому вверх поднималась большая группа связанных друг с другом верёвкой альпинистов. У всех за плечами – рюкзаки, в руках – какие-то палки. Снимок сделан снизу: кажется, что люди лезут прямо в небо. Лаконичная подпись гласила: "На перевал".
Ещё один снимок назывался "Оверкиль на реке Шуя". На этой реке – масса порогов. Поэтому она популярна у туристов. На снимке – перевернувшаяся на середине реки лодка и два барахтающихся в воде человека.
Были снимки с Камчатки. Один – на фоне вулкана Бурлящий. Второй – в Долине Гейзеров, где вокруг группы детей со всех сторон поднимались белые столбы пара. Третий – в кальдере Узона: на заднем плане виден был синеющий горный хребет, а у ног детей, рядом с рюкзаками, лежал остроухий и остромордый красивый пушистый пёс, похожий на волка.
Следующая фотография называлась "Озеро Кучерла". Группа сидела на берегу горного озера, вода, ярко-синяя, гладкая, как стекло, отражала бегущие по небу облака, и казалось, что небо не вверху, а внизу, у ног людей. Очень красивый снимок.
Дальше – "Водопад на реке Тальменка" (15-й поход), где группа стояла прямо в воде, а сзади, всего в нескольких метрах, низвергался довольно большой водопад.
Григорий Иосифович с удовольствием рассматривал снимки: они воскрешали в его воображении пережитые когда-то счастливые дни.
Завершалась книга тоже необычным кадром: группа с рюкзаками, все – в тёмных альпинистских очках, шла цепочкой по скальной гряде во время сильнейшей метели, среди снежных вихрей. Подпись гласила "Пурга на Кольском полуострове" (29-й поход).
У него заболели глаза. Он закрыл книгу, выключил настольную лампу. Комната погрузилась в сумрак, и старика обступили тени прошлого. Он помнил всех своих воспитанников. Многие из них долгие годы писали ему, даже приезжали к нему. Но всё это было давным-давно. За последние 15 лет он не получил ни одного письма.
Хорошая жизнь у него за плечами, но может ли человек жить только прошлым? Почему же люди вычеркнули его из своей жизни?
Впрочем, разве его одного? Разве не всех стариков?
И разве дело в том, что ему приходится на старости лет собирать бутылки, чтобы прокормиться? Нет.
Плохо, когда человек большую часть своих сил и времени вынужден тратить на борьбу за существование. Так живут дикие звери. Но человек так жить не должен. Это плохо и унизительно. Но разве большинство людей сейчас не так живёт? Не в том дело, сколько ты зарабатываешь. А в том, присутствуешь ли ты сам в своём деле, или тебя там нет. Если ты работаешь только ради пропитания, то это очень плохо. Это в равной мере плохо, даёт ли тебе твоя работа возможность купить только хлеб и картошку или – роскошный дом и машину. Всё равно в своей работе ты не можешь быть человеком, если это только ради денег.
Ему довелось когда-то, в начале перестройки, побывать во Франции (у него сохранялись давние связи с французскими альпинистами). Вспоминая эту поездку сейчас, он понимал, что и в Европе старики точно так же выброшены из жизни. Его друзья, уже старые, тоже никому не были нужны. Там, правда, пожилые люди материально благополучны, их хорошо лечат. Но разве в этом дело?
Человеку, пока он жив, хочется жить. А как жить без людей? Человеку нужен человек. Как жить без общения? Без общих целей и общих дел с другими людьми? Как жить, если ты никому не нужен?
В первобытной общине самой страшной карой было отлучение от общины. Изгнанному давали все необходимые орудия: копьё, лук, острогу для ловли рыбы. Он мог довольно долго выживать и один. Но именно это считалось самым ужасным наказанием: обречь на одиночество, разорвать связь с людьми.
В цивилизованном же Обществе Потребления такому наказанию подвергают всех, просто по достижении определённого возраста.
Когда Григорию Иосифовичу было около 25 лет, он два-три месяца прожил в селе Лата, в Абхазии. Село расположено недалеко от ущелья Каменный Мешок, где альпинисты часто тренируют прохождение вертикальных стен и преодоление карнизов. Там он жил в доме старика Бзоу, которого иногда называли на русский лад Борей. Бзоу, как говорили, было 95 лет. Жена его умерла. Из детей с ним вместе жил только младший сын с семьёй.
Тогда Григорий Иосифович не задумывался о жизни этого старика и ничего особенного в ней не видел. Но сейчас невольно сравнивал её со своей жизнью.
Абхазов ведь считают полудиким народом. Но этот древний старик жил по-настоящему. Он вечно бегал по селу, потому что нужно было принять участие в свадьбе, в похоронах, в решении каких-то важных вопросов. Он каждый день работал на своём огороде и в своём саду. Он жил так же, как в молодости, и даже лучше, чем в молодости, потому что пользовался всеобщим уважением, обязательным на Кавказе по отношению к любому пожилому человеку. Уверенный в себе, бодрый, представительный, энергичный – таким всегда Григорий Иосифович видел старика.
А был Бзоу-Боря простым крестьянином, толком не умевшим даже читать и писать.
И вот это – дикость? Это – дикари? А мы – цивилизованные? Потому что именно мы изобрели айпад и айфон?
Но что, если цивилизованность и дикость определяются на другом уровне? Что, если главный критерий здесь – человеческие отношения?
Тогда цивилизованные они, а мы дикари.
В первобытной общине, многие тысячелетия назад, стариков не выкидывали на помойку: они до последних дней чувствовали себя частью своего рода, жили со всеми общей жизнью, ощущали себя нужными и востребованными.
Почему люди, пользовавшиеся каменными орудиями, были цивилизованными? А мы, летающие в космос, одичали?
Почему они, ходившие в звериных шкурах, были людьми? А мы превратились в зверей?
Редко когда Григория Иосифовича посещали такие мысли. Он был по натуре деятелем, а не мыслителем. Наверное, это одиночество так сказывалось.
Он сидел в тёмной комнате. Тикали часы на стене. Спящая Мушка тихо повизгивала во сне. За окном пошёл дождь и крупные капли ползли по стеклу. В свете фонарей двигались неясные силуэты людей. Они шли по своим важным делам.
Эти люди проходили в трёх метрах от него. Если бы не оконное стекло, он мог бы протянуть руку и потрогать их. Но если бы даже он опустился на дно моря или очутился на другой планете, они не могли быть от него дальше, чем сейчас.
Он посмотрел на часы: было уже поздно. Ложился он рано, потому что очень рано вставал. Подошёл к кровати, снял покрывало, медленно разделся и лёг.
Он почти сразу заснул и увидел Аннапурну. Она часто снилась ему.
Она была похожа на грозное бредовое видение.
Чёрные скалы и ослепительно белый снег – до самого неба. Разведка показала, что на эту гору можно подняться, но она совсем не похожа была на те вершины, с которыми он имел дело раньше. В ней было что-то безжалостное, неумолимое, враждебное человеку.
Во сне он видел себя со стороны, идущего – вернее, ползущего – по гребню, с которого спускается бесконечный глетчер бледно-зелёного цвета. В то же время он чувствовал то же, что чувствовал тогда.
Каждый шаг давался с огромным трудом и казался последним. Но всё же он делал следующий шаг. Его спутник, француз Луи Ляшеналь, сильно отстал.
Временами он терял представление о реальности и почти терял сознание. Сердце билось где-то у горла. В голове почему-то упорно вертелась одна и та же глупейшая фраза из какого-то романса: "Ты смотри, никому не рассказывай, как люблю я тебя, ангел мой". Она механически повторялась бесконечное число раз, и он не мог от неё отделаться.
Было адски холодно, а они надели лёгкие ботинки. Обернувшись, он заметил, что у Ляшеналя одна кошка, та, что на левой ноге, соскочила и болтается. "Почему он ничего не делает?" – вяло подумал Григорий Иосифович, но почему-то не стал дожидаться товарища и ничего ему не сказал.
Его состояние во время этого восхождения было похоже на сон. Он двигался механически, как заведённая игрушка. Холод бил сквозь одежду, как электрический ток, он весь дрожал, а пальцы на ногах и руках совсем потеряли чувствительность: приходилось всё время шевелить ими.
Потом путь перегородила отвесная чёрная стена. Траверс* казался бесконечным: может быть, эта стена тянется вокруг всей вершины?
Но вот, наконец, открылся очень крутой кулуар, и они стали подниматься.
Он потерял чувство времени и почти ослеп: снег сверкал и слепил даже сквозь очки. Все силы были сосредоточены на том, чтобы сделать следующий шаг.
И вдруг, как ему показалось, совершенно внезапно, он увидел, что тянущийся перед ним гребень больше не поднимается: он стал почти плоским. Он остановился. Слева свисали два огромных карниза с ледниками. Справа – бездонная пропасть, уходившая в облака, плотной массой громоздившиеся далеко внизу.
Дышать здесь почему-то стало легче. Сознание возвращалось. В этот момент он понял, что находится на вершине. Минуту-две он стоял неподвижно.
Кроме покрытого плотным слежавшимся снегом гребня и бесконечного моря облаков, тоже похожих на снег, он ничего не видел. Небо, цвета индиго, ослепительно сияло.
В эту минуту его охватило удивительное чувство, которого он не испытывал больше никогда в жизни. Это не была радость победы. Ни о какой победе он не думал. Он остро ощущал сейчас трепетную жизнь миллионов людей, хрупкость и ценность жизни, и свою связь со всеми, кто живёт на Земле. Это чувство причастности ко всему и грусти не было радостным, – скорее, тревожным. Но если бы много лет спустя его попросили назвать самую счастливую минуту своей жизни, он назвал бы именно эту.
Это удивительное чувство жизни продолжалось совсем недолго. Сзади он услышал дыхание друга и обернулся. Ляшеналь дёрнул его за рукав и показал вниз: "Скорее! Спускаемся!"
И начался спуск. Он оказался ещё ужаснее, чем подъём. Они попали в лавину, и Григорий Иосифович потерял рукавицы. Правую он потом нашёл, а левую нет. Лавина спустила их вниз метров на 150-200, но, как ни странно, оба остались целы и невредимы.
Свой лагерь они не смогли найти: им пришлось ночевать в одном спальном мешке, забившись в ледяную трещину. Утром выяснилось, что лагерь был в 200 метрах от них, но вечером и ночью шёл снег, и они его не заметили.
Оба отморозили пальцы на ногах и руках, их пришлось ампутировать в полевых условиях, без наркоза, как только они спустились в 3-й лагерь.***
В 1960-м году, в связи с 10-летием покорения первого восьмитысячника Григория Иосифовича несколько раз приглашали в школы.
Однажды он подробно рассказал о штурме вершины и описал саму вершину, показал три пальца на левой руке и объяснил, что два других ему отрезали без всякого обезболивания. Одна девочка, всё время с жалостью смотревшая на него и чуть не заплакавшая, когда он показал свою руку, спросила:
– Зачем это? Вы покалечили себя, а что вы там нашли? Там же ничего нет!
Тогда он подумал и сказал:
– Что мы ищем в горах? В горах мы ищем себя. Ты ведь хочешь быть смелой, сильной? И я хочу, и любой человек. В горах мы находим себя. Думаешь, я жалею, что потерял два пальца? Нет. Это чепуха. Душа важнее, чем пальцы.
Вскоре после покорения Аннапурны Григорий Иосифович был награждён орденом Ленина, который потом у него отобрали. А в 1953 году (одновременно с "делом врачей") он угодил в лагерь. Поводом послужили его связи с европейскими альпинистами, с которыми он широко переписывался. У него были способности к языкам, и он сумел по книгам выучить немецкий и французский языки.
Но ему сказочно повезло: он пробыл в лагере только полтора года. Умер Сталин, и его освободили, а потом и реабилитировали. Тогда-то он начал работать с детьми.
Сейчас он спал и видел во сне свою жену. Она стояла на горе. Во сне его ничуть не смутило, что жена очутилась на Аннапурне, хотя она не была альпинисткой. Она была одета в лёгкое белое платье и шла прямо к пропасти. Он громко звал её, но она не слышала. Потом он побежал к ней, но в этот момент она шагнула в пропасть и исчезла.
Тут он вскрикнул во сне и проснулся.
Он часто видел свою жену во сне, но никогда не воспоминал о ней наяву.
Григорий Иосифович не мог бы объяснить, почему второй раз не женился. Был он ещё молодым благополучным человеком.
Педагогически одарённые люди очень привязчивы, а он был педагогически одарённым человеком, хотя и без педагогического образования. Это качество необходимо для успешной работы с детьми. Евреи также очень привязчивы, что объяснимо их тяжёлой историей, гонениями и особой ролью семьи и близких людей в их культуре.
Наверное, он просто не мог себе представить рядом с собой другую женщину. Хотя умом понимал, что его бывшая жена – просто ничтожество. Но ум его это понимал, а сердце не хотело его слушать.
Как-то, лет 30 назад, он гостил в Киеве у одного старого друга, давно умершего. Друг был семейный человек. Окунувшись в атмосферу чужой семьи, он ясно осознал свою ошибку. Семья – это что-то непрерывно длящееся, всё время меняющееся и обновляющееся. А работа кончается.
Он очень любил свою работу, увлекался ею. И дети его любили. Но это всё-таки были чужие дети.
Он ошибся: ему казалось, что любимая работа может заменить семью – а это не так. Но исправить свою ошибку был уже не в силах.
Как же может человек так жить? Совсем один. Без всякой надежды. Когда один день в точности похож на другой, и ничего хорошего не ждёт впереди. Когда неделями не с кем сказать слова, а единственное близкое существо – это собака. Когда не хватает денег даже на несколько косточек для единственного друга.
Как не устать от этого? Не пожелать, в конце концов, чтобы это уже поскорее кончилось?
