Текст книги "Снега Аннапурны (СИ)"
Автор книги: Вадим Слуцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Annotation
Рассказ о стариках в современном обществе.
Слуцкий Вадим Ильич
Слуцкий Вадим Ильич
Снега Аннапурны
Случайного прохожего, оказавшегося между 4-мя и 5-ю часами ночи в Приморском районе Одессы, на одной из старых мощёных улиц, могло бы заинтересовать странное событие.
Город ещё спал, не ходили даже трамваи. На совершенно пустой улице, частью освещённой, частью погружённой в густой сумрак (горели не все фонари, в домах же не светилось ни одно окно), не было ни живой души. Как вдруг с правой стороны, если встать лицом к морю, в стене трёхэтажного кирпичного дома с пронзительным скрипом и скрежетом открылась дверь. Она открылась широко, настежь.
Никто не подумал бы, что эта дверь способна открыться, да ещё в такой час. Страшно запущенная, с облупившейся бледно-зелёной краской, с маленьким подслеповатым глазком, она сливалась со стеной. И окно рядом с дверью казалось давно заброшенным, мёртвым: сквозь пыльное стекло ничего нельзя было рассмотреть.
На двери не было номера, вывески – вообще ничего. Что эта дверь вообще тут делает? Подъезд должен быть со двора. Но дверь открылась, и на улицу вышел человек.
Это был высокий, кряжистый старик, на вид лет 70 – 75-ти. Волосы, совсем седые, коротко подстриженные, казались белым шлемом над тёмным, загорелым лицом. На нём была просторная, с многочисленными карманами, брезентовая куртка, когда-то цвета хаки, теперь сильно выцветшая, и чёрные с вытертыми коленями штаны. На ногах – садовые резиновые калоши.
Старик выкатил на улицу тележку и закрыл дверь огромным ключом. Тележка его тоже привлекала внимание. Это была сетчатая металлическая тележка из супермаркета. Внизу, над колёсами, пристроен фанерный ящик. Сверху – другой, картонный упаковочный ящик, обтянутый грязной полиэтиленовой плёнкой, с многочисленными ячейками внутри. Сбоку торчал большой лист картона, тоже завёрнутый в толстую плёнку, с какими-то рисунками.
Старик положил ключ в карман и медленно побрёл по улице вниз, затем свернул в переулок налево. Он внимательно смотрел по сторонам, будто что-то искал на земле.
Может быть, это тёмный эльф из сказки, и он ищет клад?
Но вот "эльф" нагнулся и что-то подобрал в траве под пыльной акацией. Бутылка! Старик-эльф собирал бутылки.
Но почему ночью?
Кроме того, в Одессе бутылки собирают, в основном, бомжи и пьяницы. А этот внушительного вида седой джентльмен вовсе не походил на пьяницу, и бомжем он, видимо, не был, раз у него есть ключ от квартиры, где, может, и не лежат деньги, но, судя по всему, он там всё-таки живёт.
Странный старик.
Последовав за ним и дальше, мы убедились бы, что каждую найденную бутылку он тщательно рассматривает, после чего достаёт огромный лист картона с рисунками, разглядывает его и затем что-то записывает в мятой школьной тетради.
Может быть, это учёный-социолог, и он готовит диссертацию на тему "Что пьют в городе Одессе?"? Но что-то староват!
Интересный старик, но загадочный.
Но вряд ли у нас хватило бы терпения идти за ним и дальше. Двигался он медленно, и нам бы это наскучило.
Если же часа через 3-4 мы оказались в начале той узкой мощёной улочки, где находится странная дверь, то могли бы увидеть того же старика снова. Он по-прежнему катил перед собой тележку, только она теперь закутана сверху грязной полиэтиленовой плёнкой, так что бутылок не видно.
Старик идёт всё так же медленно, но больше не смотрит по сторонам и вниз. Наверное, он уже собрал достаточно большую коллекцию бутылок. Город давно проснулся, светит солнце. Дети бегут в школу, спешат на работу взрослые. Старый человек пристально, с каким-то жадным любопытством, вглядывался в лица людей, особенно, детей. Так смотрят на близких или друзей, которых не видели давным-давно.
На старика никто не обращал внимания, но ему, видимо, нравилось идти по улице среди городской суеты в этот утренний час: иногда он даже слегка улыбался.
Добравшись до своей двери, он открыл её огромным, будто из сказки, ключом, распахнул дверь, так что она наполовину перегородила узкий тротуар, и вкатил внутрь тележку.
Потом закрыл дверь изнутри.
Старика звали Григорий Иосифович Муляр.
Не так давно он отметил своё 90-летие.
Хотя "отметил" – это громко сказано.
Накануне он подобрал на Привозе, в брошенном ящике, оставленные кем-то несколько помятых абрикосов. Тщательно срезав с них части, уже поддавшиеся гниению, он положил их в холодильник. Кроме того, вечером он купил в магазине булочку с кунжутом за 3 гривны (самое дешёвое хлебобулочное изделие в этом магазине) и пачечку шоколадного масла, которое очень любил. И утром, в день юбилея, придя домой с обхода, съел на завтрак эту булочку с шоколадным маслом и абрикосы, вкус которых он совсем забыл.
А вечером зажёг на столе у окна, возле портрета мамы, поминальную свечу. Когда-то, лет 20 назад, ему прислали эту свечу из Израиля. Она была толстая, в жестяном панцире. Свеча горела 25 часов. Рядом в зелёной бутылке из-под шампанского он поставил букет полевых цветов, собранных на круче над Отрадненским пляжем: там были львиный зев, васильки, зверобой и две маленькие розовые мальвы.
Перед тем, как лечь спать, Григорий Иосифович немного посидел у стола, глядя на мерцающий огонёк горящей свечи. Как всегда, в торжественные дни он вспоминал маму. Ему удалось воскресить в памяти один давно забытый эпизод. Как-то он развлекался во дворе тем, что бросал камешки в других детей, и попал девочке, Гите Грозовской, прямо в глаз. Чудом она не ослепла. Мама тогда повела его к соседям извиняться. Он вспомнил её лицо: огорчённое и строгое.
Казалось бы, не самый приятный момент его детства. Но для него это было неважно. Он видел в своём воображении маму, и этого было достаточно, а что именно происходило с ней и с ним – не имело значения.
Спать он лёг лишь минут на 15 позже обычного.
В остальном, этот день прошёл точно так же, как все его дни. В пять утра он ушёл, потом вернулся, рассортировал добычу, позавтракал и лёг досыпать. Всё, как всегда.
Никто из нынешних его знакомых не знал, что у него день рожденья, и никто его не поздравил.
Конечно, так провести свой юбилей нелегко. И горькое чувство минутами посещало его.
Если человек – это сеть связей, как сказал когда-то Сент-Экзюпери, то все внешние его связи с людьми были давно оборваны. Все родные, близкие, друзья его умерли: он остался на Земле совсем один. Своей семьи он не создал. И теперь расплачивался за это.
В большом городе он жил как на необитаемом острове. Люди присутствовали в его жизни только опосредованно: через пивные бутылки, которые они бросали где попало, а он их собирал и этим жил. Иногда за весь день ему случалось не сказать ни одного слова.
И так – последние без малого 17 лет.
Иногда ему становилось невыносимо терпеть такое беспросветное одиночество, потому что по натуре он был общительный человек. Раньше вокруг него всегда крутилось множество людей. Но те, кого он любил, ушли, исчезли. Для ныне живущих же он, немощный старик, не существовал.
А, между тем, сам он чувствовал себя таким же, как прежде.
Люди не понимают друг друга, потому что видят в другом человеке только того, кто он есть сейчас. В ребёнке – беспомощного, маленького ребёнка. В старике – отжившего старика.
На самом же деле старик – внутри себя и ребёнок, и юноша, и зрелый мужчина. Все эпохи его жизни остаются с ним, внутри него. И ребёнок тоже не только тот, кто он есть сейчас, но и кем будет когда-то.
Раньше Григорий Иосифович не замечал, что люди слепы и всегда смотрят друг сквозь друга, не замечая друг друга.
Впрочем, он не был склонен к философским размышлениям и горестным переживаниям. Наоборот, ему свойственно было радоваться даже самым незначительным мелочам: красивому восходу над морем, абрикосам, которые он не ел Бог знает сколько лет, улыбке ребёнка на улице.
Он был не очень требователен к жизни, как многие евреи. Ведь этот народ веками ухитрялся не просто выживать, но и жить полной, насыщенной жизнью в совершенно нечеловеческих условиях. Это свойство: радоваться жизни, хотя ничего радостного не происходит, – ему тоже было присуще.
Поэтому юбилей не был для него совсем уж пустым, несчастливым днём. Несмотря ни на что, это был удивительный день.
Он шёл по улицам родного города, где прошли почти 80 лет его жизни, где его легко узнали бы каждый камень на мостовой, каждое дерево.
Он шёл, и удивительное чувство жизни охватило его. День был сырой, промозглый, ещё с вечера зарядил нудный, унылый мелкий дождик, с моря порывами задувал норд.
Он шёл и минутами чувствовал себя, как в детстве, когда знаешь, что всё хорошо и впереди долгий счастливый день. Он жив, всё ещё жив: что ещё нужно! "Пешком с лёгким сердцем выхожу на большую дорогу. Я здоров и свободен, весь мир предо мной". Это чувство он испытывал много раз в своей жизни. Сейчас он уже не был ни здоров, ни свободен, дороги его не были большими, и ему было 90 лет.
Но связь его с миром, родным городом, когда-то жившими и живущими здесь людьми, продолжалась у него в душе – и в этот день он особенно остро чувствовал эту связь.
Да, это всё-таки был необыкновенный, счастливый день!
Но если б и можно было об этом кому-то рассказать, кто понял бы его?
Григорий Иосифович закрыл наружную дверь, оставив ключ в замке. Затем снял куртку и повесил на вешалку, а тележку оставил неразобранной у двери.
Примерно в метре от первой, внешней, двери находилась вторая, внутренняя. В этом узком пространстве висела одежда и стояла тележка.
Он открыл внутреннюю дверь и, пройдя через комнату, которая показалась бы нам очень необычной (огромная, сумрачная, с высоченным потолком), вышёл на кухню. Здесь он включил свет и стал готовить завтрак.
В маленькую помятую алюминиевую кастрюльку налил немного воды, подсолил, потом стал чистить картошку. Чистил он её не ножом, а стальной губкой. Картошка была молодая, с шелушащейся шкурой, хорошего сорта. Но каждая картофелина – величиной всего лишь с большую сливу.
Поставив варить картошку, он достал из пакета, стоявшего на полу, два больших яблока и стал их чистить ножом. Яблоки были полусгнившие. Ему они не стоили ни копейки: знакомая торговка-молдаванка с Привоза отдавала их даром. Срезав все сгнившие части, он помыл яблоки. Затем достал маленькую луковицу и очистил её.
Двигался старик неторопливо и делал всё тоже очень медленно, потому что руки у него дрожали: всё-таки он уставал после утреннего обхода, а 90 лет – это 90 лет. Была и ещё одна особая причина его медлительности: на левой руке у него недоставало двух пальцев: мизинца и указательного.
Когда-то Григорий Иосифович был знаменитым альпинистом. Он отморозил пальцы во время первого в истории штурма восьмитысячника в Гималаях. Это было в 1950 году. Сейчас давно уже начался новый век, и никто не помнил об этом событии.
Между тем, Григорий Муляр был первым человеком на Земле, покорившим гору высотой более 8 тысяч метров. Тогда его принимал сам Сталин.
Правда, о встрече со Сталиным Григорий Иосифович никогда не вспоминал. Ничего хорошего там не было. Сталин, которого в то время он уважал, поразил его только тем, что оказался чрезвычайно мал ростом. На портретах он не выглядел таким шибдзиком. На ногах у него были мягкие шевровые сапожки, одет он был в галифе и полувоенный френч.
Кроме того, у него оказалось типично кавказское лицо, сильно изъденное оспой, бледное, с большим носом, и, что больше всего поразило Григория Иосифовича, с хитрым и коварным, каким-то лисьим выражением. Было в его манере держаться что-то восточное: мягкое, заискивающее – как у кошки.
Ещё запомнилось ему, как Сталин подавал руку. Он протянул её без пожатия, а только дал подержать две-три секунды. Рука – мягкая, как котлета, и влажная. После этого пожатия хотелось поскорее помыть руки.
Если бы Григорий Иосифович не знал, кто это такой, он принял бы этого кавказца за мелкого жулика с колхозного рынка.
С этой встречи началось его разочарование в Сталине.
Но я отвлёкся.
Когда картошка сварилась, старик вывалил дымящиеся картофелины в большую тарелку и сел на высокий табурет. Завтрак состоял из картошки без масла, луковицы, двух яблок и куска хлеба.
Поев, он сполоснул тарелку и кастрюльку и вышел в комнату.
Посреди комнаты, ближе к стене, противоположной входу, стояло большое кресло-качалка. На высокой его спинке лежала небольшая подушечка-думка. Старик сел в это кресло, подложив под голову подушечку, и почти сразу заснул.
Пока Григорий Иосифович спит, рассмотрим его жилище. Здесь тоже немало интересного.
Вот, например: что это за таинственный лист картона с рисунками, который Григорий Иосифович возит с собой на тележке и куда заглядывает почти каждый раз, когда находит новую бутылку?
Рисунки эти сделаны не на самом картоне, а на отдельных листках бумаги – и потом наклеены на картон, а под ними написаны какие-то цифры. Такая огромная, как картина в музее, таблица. Все картинки изображали разнокалиберные и разноцветные бутылки. Под каждой – аккуратная подпись, примерно такая: "Карлсберг. 15 коп". Или: "Золотая бочка. 23 коп". Либо: "Старопрамен. 20 коп".
Сверху "картина" аккуратно обёрнута толстой полиэтиленовой плёнкой: от дождя.
Бутылки ведь все разные, их много. Как запомнить, сколько какая стоит? Первое время Григория Иосифовича нередко надували при приёме стеклотары, видя, что он салага, хоть и седой. Тогда он создал это живописное полотно. Все рисунки он сделал собственноручно, цветными карандашами (у него сохранилась со старых времён большая коробка). По мере надобности он доклеивал новые рисунки с обратной стороны или переклеивал цену.
Этот лист картона (называвшийся "шедевр Айвазовского") он пристраивал на своей тележке сбоку.
В основном, "шедевр" включал в себя бутылки из-под пива. Тара из-под шампанского, портвейна и пр. встречалась редко, стоила всего по 10 копеек бутылка.
Сортов же пива в Одессе продают миллион.
Между прочим, известные производители, познакомившись с "шедевром Айвазовского", могли бы и обидеться. Так, за бутылку из-под знаменитейшего пива "Пильзнер" дают жалкие 15 копеек. "Великопоповицкий козел", "Черновар", "Биттер", "Амстел" и даже такая патриотичная бутылка, как "Слава Краины" (Слава Украины), тоже ценятся невысоко. Производители российского пива "Балтика", весьма популярного в Одессе, тоже были бы уязвлены до глубины души, потому что их бутылку прижимистые одесситы оценивают только в 12 копеек.
Правда, Heineken, "Золотая бочка", "Бернард Черни" шли выше, что, конечно, польстило бы владельцам этих знаменитых пивоварен. Самые же дорогие – бутылки из-под украинского пива "Андреевский эль". Увы, попадались они крайне редко. Такая бутылка стоит целых 27 копеек.
Григорий Иосифович собирал и жестяную посуду из-под того же пива, джин-тоников, водки. Вся она шла по 5 копеек.
Всего за день требовалось заработать не менее 10 гривен. Потому что буханка хлеба в Одессе стоит от 8 гривен и больше. Но 10 гривен, при средней стоимости бутылки 20 копеек, – это 50 бутылок. Чаще всего, свою норму он делал. Порой ему попадались роскошные россыпи бутылок где-то в одном месте – и тогда он перевыполнял план.
Надо признать, одесситы во всякое время года пили и пьют, слава Богу, много, за что им огромное спасибо. И обычно Григорий Иосифович был доволен собранным урожаем.
Выходных у него не было.
Жил он в Приморском районе и начинал обход с Малой Арнаутской или Базарной улицы. Осмотрев самые хлебные места (сквер имени Пушкина и вокзал "Одесса-главная"), он затем двигался на Привоз, после чего обходил Преображенский парк, потом двигался к морю, проходил через сквер Героев Небесной Сотни (между прочим, находя добычу и там, несмотря на святость места), по проспекту Шевченко добирался до стадиона "Спартак", осматривал окрестности и выходил на Французский бульвар и пляж "Отрада".
Маршрут этот занимал, в зависимости от погоды, времени года и самочувствия "грибника", от 3 до 4 часов, иногда и больше.
Собрав достаточное количество ценных находок, Григорий Иосифович снова выходил на Малую Арнаутскую и возвращался домой.
Дома он завтракал. Разбирал бутылки, затем ложился досыпать.
Часов в 12 снова вставал, мыл бутылки, опять раскладывал и вёз сдавать, на что уходило ещё часа полтора-два.
Потом обедал.
Зато вечером он был свободен. По вечерам он читал, писал, иногда играл на пианино. Правда, нередко ему приходилось чинить носки или старую одежду, потому что ничего, кроме продуктов, он не покупал уже почти 15 лет.
Так он жил.
Если вы были в Одессе и видели рано утром на улице высокого, загорелого крепкого старика с тележкой, – это Григорий Иосифович.
В 90 лет ему нельзя было дать больше 70-ти. Даже в таком возрасте он производил внушительное впечатление. Широкоплечий и ширококостный, он напоминал величественные развалины знаменитых зданий, вроде Колизея или Парфенона. С годами тело его высохло, но спина осталась прямой: он только чуть-чуть сутулился. Загар у него был почти как в молодости: ведь он проводил по полдня на свежем воздухе.
Щёки впали, от глаз шли резкие, глубокие вертикальные морщины, но сами глаза, светлые на загорелом лице, были как у ребёнка. Лицо казалось суровым, но улыбка, детская, ясная, как солнечный луч, совершенно его преображала.
Зубов у него оставалось уже немного: всего пять или шесть – но, как известно, лучшее средство от кариеса – не иметь зубов. Так что он не огорчался: кашу и хлеб есть можно и вовсе без зубов.
В общем, он совсем не был похож на несчастного старика, и не считал себя таковым.
Конечно, в молодости были у него и слава, и почёт. Когда-то – знаменитый альпинист, потом инструктор по альпинизму и детский тренер по туризму, вырастил сотни воспитанников. Да и сейчас, хотя о нём все давно забыли, он не принадлежал к самым низам общества. У него была большая собственная квартира. Уцелели все документы. Он получал пенсию, – правда, её хватало только на коммуналку, и то не всегда, но ведь и у всех так. Да, у многих есть семьи, дети, внуки, правнуки, а у него нет. Зато сколько у него учеников!
Общаясь в последние годы с бомжами и пьяницами (с которыми сталкивался на приёмном пункте), он понимал, что ему не так плохо приходится, как многим другим. В глубокой старости люди становятся немощными, и, если они одиноки, попадают в богадельни. Это казалось ему самым страшным, и он был благодарен судьбе за то, что его миновала чаша сия.
Только вначале, ещё не втянувшись, он стыдился, что приходится заниматься таким делом. Но потом привык и даже, как ни странно, полюбил его. Раньше он 30 лет подряд ходил в походы с детьми. Он ведь работал тренером по туризму. Свою работу он очень любил. В его нынешнем занятии было что-то, напоминавшее эти походы. Да, маршрут один и тот же, но погода разная. Бутылки попадались тоже разные. Ему нравилось ходить по городу ночью, когда все спят. Это было особенное ощущение. Нравилось, что город становится чище: всё-таки он продолжал и в старости приносить, пусть маленькую, но пользу. Он был по натуре активный, деятельный человек. Возможно, если бы государство позаботилось о нём и ему не пришлось беспокоиться о своём пропитании, это даже повредило бы ему. Ему тогда некуда было бы девать себя.
Где-то в Талмуде сказано: "Лучше обмывать трупы, чем просить подаяния". Григорий Иосифович не знал этого изречения. Но предпочитал жить так, чем в доме престарелых, а уж просить милостыню он ни за что бы не стал.
Конечно, питался он скудно. Но для человека, прошедшего войну и сталинский лагерь, это не казалось большим лишением. Сахар, масло, сыр и прочие дорогие продукты он не покупал. Из овощей – только морковку, свёклу, лук, чеснок и картошку, зимой – квашеную капусту. Яблоки он или сам собирал на заброшенных дачах, обычно – на Сухом Лимане, или брал на Привозе полусгнившие, которые отдавали ему даром. Покупал он только хлеб, крупу, соль, иногда куриный суповый набор или обрезки говядины, из которых варил суп.
Утром он всегда ел кашу или картошку. В обед суп: только суп. Или постный, или мясной, но всегда очень дешёвый. Вечером он доедал утреннюю кашу, а также натирал на тёрке одну сырую морковку с головкой чеснока. Плюс ко всему этому хлеб, лук и яблоки – всякий раз, как садился за стол. Да, он покупал ещё чай: самый дешёвый. Он назывался "чёрный цейлонский", но был похож на махорку: мелкий-мелкий, как пыль, и тёмно-кофейного цвета, упакованный в целлофан.
Иногда – в праздник – он покупал себе один банан. Вместо торта.
Организм его, могучий от природы, в молодости закалённый тяжелейшими испытаниями, мог многое выдержать. И чувствовал он себя обычно неплохо.
Он понимал, что такое занятие для него даже полезно. Кто знает, был бы он ещё жив, если бы не собирал бутылки?
Да, но я опять отвлёкся. Я обещал, что, пока хозяин спит, мы пройдёмся по его квартире.
Квартира Григория Иосифовича – большая, но однокомнатная.
Квартиру Григорий Иосифович получил незадолго до ареста, в 1951 году. Он тогда был женат и жил с родителями. Четыре человека. Ему, знаменитому альпинисту, которого принимал сам Сталин, дали огромную трёхкомнатую квартиру недалеко от вокзала. Формально это Приморский район, фактически – почти центр города.
Квартира типично одесская. Она имеет два входа: с улицы и со двора. Вход со двора обычный, а с улицы вы попадаете прямо в комнату. Огромную, квадратную, как зал: больше 30-ти квадратных метров. В четырёх метрах от стены дома проходят трамвайные пути.
Ночевать в такой квартире – особое наслаждение. Под утро вы сладко спите, как вдруг вас будят чудовищный треск и грохот, кровать под вами дрожит, будто началось землетрясение. Ничего страшного: это просто проехал первый одесский трамвай. В пяти метрах от вашей головы. Их пускают в шесть часов утра.
Когда Григорий Иосифович, после смерти Вождя и Учителя, вернулся из лагеря, жена не приняла его. Она боялась, что их будут продолжать преследовать. Пришлось разводиться и делить квартиру. Ей достались две комнаты и вход со двора. Ему – та большая комната, куда входили прямо с улицы. Туалет, ванная и кухня тоже отошли жене.
Но как можно жить без туалета и кухни?
В конце комнаты, в дальнем левом углу, оставался узкий проход. Впервые оказавшись здесь, вы подумали бы, что это ниша или стенной шкаф. Какое-то тёмное углубление в стене.
На самом деле, свернув туда, вы попадали в узкий, чуть больше метра, тёмный проход. Как в средневековом замке. Сначала он шёл налево, потом поворачивал направо под прямым углом. В этом месте пройти нельзя было, а можно – только протиснуться, потому что именно тут стоял холодильник. Дверца его, если открыть её настежь, упиралась в противоположную стену, перегораживая проход. Просочившись дальше, вы оказывались в кухне. Она представляла собой что-то вроде аппендикса. Очень узкая, тесная, но довольно длинная: не комната, а тот же коридор, только пошире. Здесь стояла обширная газовая плита и над ней – газовая колонка. Слева раковина, когда-то белая, теперь грязно-серая, старая и ржавая. Потолок высокий, больше трёх с половиной метров. Никаких окон тут не было.
В конце аппендикса, справа, часть стены завешена тёмной и грязной полиэтиленовой плёнкой. Но и это не стенной шкаф, а туалет. Крошечный пятачок с унитазом, а над ним – на огромной высоте – душ. В полу – дырочки, чтобы уходила вода. Мыться приходилось, сидя на закрытом крышкой унитазе, потому что больше просто некуда было приткнуться.
Все эти чудеса Григорий Иосифович устроил не сам: он не был особо рукастым, не любил возиться с сантехникой. Просто тогда у него были деньги. Дом этот дореволюционной постройки. Квартира господская: она имела комнату для прислуги. Вот из этой комнаты для прислуги и получились кухня и туалет.
И на кухне, и в комнате всегда стоял полумрак, даже в самый яркий день. Оконные стёкла, не мытые со времён всемирного потопа, пропускали немного света. К тому же на окне висели занавес, тоже сто лет не стиранный, и плотные тёмно-бордовые шторы. Карниз проржавел: двигать их было трудно – и хозяин открывал их только наполовину.
Окно он не мыл не потому, что был нечистоплотен: просто не доходили руки. И мыть его трудно: оно находится почему-то очень высоко.
Пол комнаты, наоборот, – ниже уровня тротуара, поэтому из крошечного коридорчика между двумя дверьми в комнату ведёт одна-единственная, но довольно широкая деревянная ступенька. Она придаёт этому жилищу сходство с бункером или подвалом.
Под потолком висела гигантская, как в театре, люстра, но горела там только одна полудохлая лампа, светившая больным, желтоватым светом. Такой же коматозный свет давала и голая лампочка на стене над плитой в кухне.
В комнате было много разной мебели, очень старой. Встречались здесь вещи красивые, сделанные со вкусом. Большой стол у окна – дубовый, на гнутых ножках, но столешница вся в пятнах, лак во многих местах совсем стёрся. Посреди комнаты стоял ещё один, круглый, похожий на ломберный, столик. На нём всегда кучей навалены книги, журналы, газеты, какие-то рукописи. У правой стены – высокая металлическая пружинная кровать, вроде больничной: спинку её украшали четыре литые девичьи головки, то ли вакханок, то ли каких-то святых. За кроватью – массивный шкаф.
У другой стены – буфет, где не хватало доброй половины стёкол, а оставшиеся так присосались к дереву, что их уже невозможно было двигать. Посуды в этом буфете почти не было: там тоже лежали кипы каких-то бумаг. В одном месте взгляд наталкивался на ледоруб, кошки* и какие-то канаты, нелепо выглядевшие здесь. Над ними – серебряные и золотые кубки, рядом на бархатных подушечках – медали.
У самого входа в "аппендикс" стоял книжный шкаф, тоже старинный, с резными дверцами, а на нём – ещё пять или шесть книжных полок друг на друге, до самого потолка. И книжный шкаф, и полки забиты книгами, книги лежали стопками и на шкафу, и вокруг полок, и даже под шкафом.
Наконец, у стены, противоположной входу, располагалось громоздкое, высокое, с резными ножками, мутно-чёрного цвета пианино. На нём – гора нот, репродукция картины Айвазовского "Сотворение мира" (она стояла прямо на пианино) и менора (ритуальный еврейский семисвечник). Рядом – пять или шесть разнокалиберных стульев и тёмно-коричневое, укрытое пледом, кресло-качалка.
Пол деревянный, крашеный, из толстых досок: его покрывали многочисленные длинные мягкие полосатые половики.
Все стены, даже на большой высоте, – в фотографиях. Очень много снимков гор и горных хребтов. В основном, фото чёрно-белые и явно любительские. Некоторые снимки хозяин не повесил, а приклеил к обоям. Также были здесь озёра, леса, реки, походные костры и возле них – группы детей.
На столике, на подоконнике, на шкафу и везде, где только можно, стояло и лежало огромное количество всяких безделушек и мягких игрушек.
Над кроватью висел портрет мамы Григория Иосифовича, простой женщины, типично еврейской внешности, в платке, с большим носом и добрыми глазами. Такой же портрет, но маленький, стоял в рамке на столе.
Вся обстановка производила двойственное впечатление. Всё старое-старое, запущенное, потолок шелушился, в половиках протёрты чуть ли не дыры, мебель потемневшая, обои у окна отделялись от стены. Но, как ни странно, что-то здесь и привлекало.
В этой квартире ощущался крепкий, неуничтожимый, настоявшийся за долгие годы дух живших здесь людей. Они исчезли, но предметы, которыми они пользовались, будто пропитались их жизнью и продолжали нести её в себе. Старые вещи как бы хранили тончайший запах ушедших, когда-то носивших их, смотревших на них, бравших их в руки людей.
Конечно, запущенность квартиры, очевидная бедность хозяина бросались в глаза. Но Григорий Иосифович привык и не замечал этого. Здесь, в этой комнате, жили и умерли его родители. Здесь он пережил много радостных и горьких минут. Всё здесь было пропитано его молодостью, его жизнью. Каждая мелочь о многом говорила.
Да, порой ему становилось тяжко здесь, как в тюрьме. Хотелось чего-то иного, нового, интересного. Он ведь был когда-то путешественником, изъездил всю страну.
Коммерсанты много раз предлагали Григорию Иосифовичу продать квартиру, давали хорошую цену. Квартира эта идеально подходила для переоборудования в магазин или, допустим, парикмахерскую. Но он всем отказывал.
Это было его место на Земле. Он не променял бы его ни на что другое.
Часа через два Григорий Иосифович проснулся.
Момент пробуждения в последние годы стал для него тяжёлым. Трудно было заставить себя встать. Хотя в общей сложности он спал достаточно. Но всегда хотелось ещё.
Всё-таки он поднялся с кресла и опять пошёл на кухню. Помылся, приходя в себя после сна. В мутное круглое зеркальце, висевшее на стене над раковиной, он старался не смотреть: ему неприятна была своя стариковская внешность.
Он вышел в коридорчик и прикатил тележку на кухню. Бутылки с этикетками, грязные, с остатками жидкости внутри – не принимали. Приходилось их мыть. Той же самой стальной губкой, которой он чистил картошку, он оттирал под краном этикетки, промывал бутылки внутри. Почти час ушёл на это.
Затем он снова загрузил всю дневную добычу в тележку, выкатил её в коридор, надел куртку, открыл дверь и отправился сдавать бутылки.
Приёмный пункт находился на Еврейской улице, во дворе. Идти туда приходилось полчаса. Хотя в молодости он дошёл бы за 10-12 минут.
Склад бутылок занимал бывший шахматный клуб, там же когда-то проходили заседания Одесского общества фотоискусства. Разумеется, эти две советские организации давно приказали долго жить.
К кирпичному зданию со двора было пристроено что-то вроде дощатой веранды. Это и был бывший шахматный клуб. У двери даже сохранилась вывеска.
Во двор вели арочные ворота. Пройдя через них, Григорий Иосифович очутился в тесном пространстве, конфигурацию которого затруднился бы определить любой геометр. Тут были странные острые и тупые углы, узкие переходы, тупики: всё на пространстве нескольких метров. Слева стояла вкопанная в грунт узкая скамеечка. Прямо над ней висело протянутое на веревках мокрое бельё. Одна стена – в два этажа, другая, казалось бы, того же дома, – почему-то в три. По этой стене вилась древняя железная, вся проржавевшая, наружная лестница, узкая и крутая. По ней бегали вверх и вниз замурзанные маленькие дети.
В центре двора росли чахлые кусты роз и были кучей навалены пустые дощатые ящики. Несколько таких же ящиков, составленные друг к другу и друга на друга, представляли нечто вроде стола. За этим столом, тоже на ящике, поставленном стоймя, сидела немолодая полная одуловатая женщина. Волосы у неё были какого-то странного, свинцового, оттенка, а кожа красная, как у индейца. Эта женщина принимала бутылки. По левую руку от неё находилось несколько ящиков, уже наполненных бутылками. Рядом толпились люди: всех их Григорий Иосифович много раз видел и более-менее знал.
