Текст книги "Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне!"

Автор книги: Вадим Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Боняк

На следующий день, в пятницу, в первом часу дня к Киеву подошел Боняк. Лишь чудом половцы не вошли в город. Они зажгли предградье, выжгли Стефанов и Германов монастыри, несколько деревень, а затем направились к Киево-Печерской лавре.

Монахи мирно разошлись по своим кельям после заутрени. Половцы поставили перед монастырскими воротами два стяга и произнесли клич. Часть перепуганных монахов бежали через задворки монастыря, другие взобрались на церковные хоры.

Половцы вырубили ворота монастыря и начали высекать двери келий. Из келий они выносили все, что там было ценного. Затем они подошли к церкви и зажгли двери как на северной, так и на южной стороне.

Они ворвались в притвор у гроба старца Феодосия, чьи мощи, перенесенные сюда четыре года назад, чрезвычайно почитались в лавре.

– И они уверяют, что этот старик так хорошо сохранился по воле их Бога, – сказал Боняк. – Да они просто набальзамировали его, как то умеют в Египте.

Он был хорошо образован.

Половцы срывали со стен иконы и разбивали их о землю.

– Где же их Бог?! – воскликнул Боняк. – Что же он не поможет им? Посмотрите, как даже их Бог покровительствует святотатцам!

Потом он поднял глаза на хоры и крикнул жавшимся друг к другу монахам:

– Передайте князю Святополку, что земляки мои хотели надругаться над его дочерью, а потом разорвать ее на части, но я, милосердный Боняк, спас ее от лютой смерти и от позора, сделав своей рабыней.

Наконец половцы оставили лавру в покое. Напоследок они еще запалили Красный двор, поставленный когда-то Всеволодом на Выдубицком холме.

У Боняка было слишком мало людей, чтобы попытаться взять Киев. Он просто хотел большой ложкой дегтя омрачить русским радость от вчерашней великой победы.

Назавтра митрополит снова проповедовал в Софийском соборе.

– Оскорбляли поганые Бога нашего, – говорил он, – и закон наш. Бог же терпел, ведь не настал еще конец грехам и беззакониям их, а они богохульные слова говорили на святые иконы и разбивали их. Огонь насылают они на нас, а на том свете сами обречены огню вечному. Вышли же они из пустыни Етривской, что между востоком и севером, и было их четыре колена: торкмены, печенеги, торки и половцы…

На этих словах монах, уже как-то ругавший митрополита во время проповеди, прошептал:

– Нет, право же, Боняк вчера говорил куда выразительнее.

После чего повернулся и вышел из собора.

Это был Иван Туровский, которому вскоре предстояло стать игуменом Киево-Печерской лавры, потому что прежний игумен после пережитого потрясения тяжело заболел и быстро умер. Именно Иван руководил восстановлением монастыря.

Митрополит же так и не удосужился посетить поруганную половцами лавру.

Киев был погружен в траур, а Переяславль праздновал победу. Но борьба с половцами, как и предполагал Мономах, обещала быть затяжной.

Однако и Мономах не знал, что грядут события, перед которыми это противостояние отойдет на задний план.

Крестный отец и крестный сын

Придя к Давыду в Смоленск, Олег и не подумал идти с ним в Киев. Вместо этого, усилив свою рать воинами, которых предоставил ему брат, Олег двинулся в Муром, где, как уже говорилось, княжил Изяслав, второй сын Мономаха от Гиты, родившийся вскоре после гибели великого князя Изяслава и названный в его память. Изяславу было восемнадцать лет.

Узнав о приближении Олега, Изяслав послал за воинами в Ростов и Суздаль и собрал довольно большое войско. Исполненный юношеского задора, он хотел один победить Олега и потому не послал за помощью к отцу и старшему брату.

Олег направил к Изяславу послов с письмом, где говорилось: «Иди на земли отца своего к Ростову, а это земли отца моего, и здесь сидел мой посадник, коего ты изгнал. Я же хочу, сев здесь, договор заключить с отцом твоим Владимиром Мономахом, что выгнал меня из города отца моего. Неужто моего же хлеба не хочешь мне дать?» Но Изяслав, надеясь на свое войско, отдавать Муром не собирался.

Шестого сентября оба войска сошлись в поле под Муромом. Выстроив свою разношерстную рать, состоявшую из половцев, тьмутараканских разбойников, ушедших с ним черниговцев, а также из смоленцев его брата Давыда, Олег сказал:

– Надеюсь на правду свою, ибо прав я в этом деле. В бой, друзья!

Обе стороны пошли друг на друга. Юный Изяслав, не имевший еще опыта участия в битвах, был убит, а его большое войско, потеряв предводителя, бежало. Многие были взяты в плен. Олег вошел в Муром и был радушно принят его жителями.

Тело Изяслава по требованию Мстислава, первого из родичей, узнавшего о его смерти, доставили в Новгород и погребли в местном соборе святой Софии, на левой стороне. В те же дни Кристина родила первенца, которого Мстислав назвал Изяславом в память о брате, как тот сам когда-то был назван в память о павшем великом князе. Дружинники отговаривали Мстислава, заявляя, что имя это несчастливое, что уже второй князь с таким именем погибает в бою, однако Мстислав был непреклонен.

Олег не унимался и взял Суздаль, второй по значению город Ростовского княжества. Поскольку здесь его приняли уже далеко не так радушно, он арестовал одних, а других изгнал, отобрав имущество. Затем он захватил Ростов, где и обосновался. Во все захваченные города он отправил посадников и начал собирать дань.

Узнав об этом, Мономах начал составлять письмо к Олегу, полный текст которого дошел до наших дней. Письмо было составлено со всем подобающим христианским смирением. Так, Мономах упрекал его за смерть сына и в то же время писал: «Дивно ли, если муж пал в бою? Погибали так и лучшие из наших предков». А главное – он признавал право Олега взять Муром, бывший исконной вотчиной Олегова отца и отнятый у самого Олега; Мономах осуждал только взятие Ростова и Суздаля. Больше того, он валил княжение в Муроме и изгнание посадника на мертвого сына, якобы подученного злыми слугами. Олег прекрасно понимал, что Изяслав никогда бы не вторгся в Муром без воли отца, но эта кощунственная ложь была Олегу на руку, и оспаривать ее он не собирался.

Олег был безмерно рад тому, что сам Мономах вынужден заискивать перед ним. В это время к Олегу прибыл посол и от Мстислава с похожим письмом: «Иди в Муром, не сиди на чужих землях. Помню я, что ты крестный отец мне, и постараюсь помирить с отцом моим. Прощаю тебе смерть моего брата, ибо убит он в бою – в бою же и цари погибают».

Такие миролюбивые послания не могли, конечно, утихомирить разбушевавшегося Олега, который собирался захватить и Новгород. Он послал своего брата Ярослава в разведку к реке Медведице, а сам стал на поле у Ростова.

У Мстислава в то время гостил прибывший с поручением от отца Добрыня Никитич. Мстислав послал его в разведку, дав ему часть своей дружины, сам же с остальным войском собрался идти вслед за ним. За помощью к отцу он не посылал, но не из тех соображений, какие погубили его брата, а потому что знал – Мономах не может оставить Переяславль из-за возможного нападения половцев.

Добрыне удалось захватить даньщиков Олега, ездивших по городам и весям. Ярослав, узнав, что даньщики схвачены и что Мстислав идет к Ростову, в ту же ночь вернулся к брату и сообщил ему все это. Олег, понимая, что Мстислав, к которому перешла большая часть войска Изяслава, превосходит его в силе, оставил Ростов. Придя в Суздаль и узнав, что Мстислав продолжает преследовать его, Олег в бешенстве поджег город. Он пощадил только Печерский монастырь и церковь Святого Димитрия. Затем он отступил к Мурому. Мстислав, войдя в сожженный Суздаль, направил Олегу оттуда такое послание: «Я младше тебя намного, и я твой крестный сын; негоже нам вести переговоры. Посылай к отцу моему, воинов же Изяслава, павшего брата моего, верни, а я тебе буду, как крестному отцу, во всем послушен, если и ты вложишь свой меч в ножны».

Олег пленных не выпустил, но послал к Мстиславу, прося мира. Он обещал немедленно ехать к Мономаху и заключить с тем, а также со Святополком договор. Мстислав поверил ему и распустил свое войско по селам.

В Федорову субботу Мстислав сидел со своей дружиной за обедом. Речь зашла о половцах.

– А верно говорит митрополит, что половцы вышли из пустыни Етривской? – спросил один дружинник, присутствовавший на проповеди митрополита после набега Боняка, но, в отличие от Ивана Туровского, дослушавший проповедь до конца.

– Видимо, – ответил дружинник Гюрята Рогович. – Но я хочу рассказать вот что. Я посылал отрока своего в Печору, которая платит Новгороду дань. Оттуда же мой отрок направился в землю Югорскую.

– Что это за земля? – поинтересовался первый дружинник.

– Там живет югра, народ такой. Язык их непонятен, и живут они на севере, по соседству с самоядью. Но один югорец, разумевший по-русски, сказал моему отроку: «Удивительное мы нашли чудо, о котором раньше не слыхали. Было это еще три года назад. Есть горы, заходят они в лукоморье, высота у них почти до самого неба. В горах тех стоит шум великий и говор, и сечет кто-то гору изнутри, стремясь выйти из нее. И в горе той просечено малое оконце, откуда говорят, но не понять их языка. Показывают на железо и руками машут, прося этого железа. Если кто-то подаст им нож или секиру, они взамен дают меха. Путь же до гор тех почти непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда до них доходим».

– Это, верно, люди, заклепанные великим царем Александром Македонским, – сказал Мстислав. – Вот что говорит о них Мефодий Патарский.

И Мстислав, много читавший, а к тому же обладавший прекрасной памятью, начал цитировать наизусть:

«Царь Александр Македонский дошел в восточные страны до моря, до так называемого Солнечного места, и увидел там людей из племени Иафетова, и нечистоту их тоже увидел: ели они всякую скверну, комаров и мух, кошек, змей, и мертвецов не погребали, но ели их, как и женские выкидыши, и скотов всяких. Видя это, Александр боялся, как бы не умножились они и не осквернили землю, и загнал их в полуночные страны в горы высокие; и по Божьему повелению почти сошлись за ними горы высокие, не сошлись только на двенадцать локтей, и тут сами собой сотворились ворота медные и помазались синклитом; и если захотят ворота эти взять, не смогут и огнем их спалить, ибо свойство у синклита такое: ни огонь его не сожжет, ни железо его не возьмет. В последние дни выйдут восемь колен из пустыни Етривской…» Это те восемь колен, которые бежали в пустыню, когда Гедеон иссек остальные четыре, – добавил Мстислав от себя. – «Выйдут и эти скверные народы, что живут в горах полуночных».

Интересный разговор был внезапно прерван вестью о том, что Олег стоит на Клязьме.

Олег думал, что Мстислав, лишенный войска, убежит из Новгорода. Но к Мстиславу в тот же день пришло все его войско. Мстислав стал перед городом, и не пошел ни Олег на Мстислава, ни Мстислав на Олега. Так они и стояли четыре дня друг против друга.

Мстислав, оценив силы Олега, понимал, что нуждается в подкреплении. И тут к нему пришло известие о том, что отец посылает брата Вячеслава с войском.

Вячеслав появился в четверг после Федорова воскресенья. А в пятницу Олег двинулся к городу, Мстислав же двинулся на него. Он дал половчанину Куную, давно уже находившемуся на новгородской службе и принявшему христианство, стяг своего отца, поставив Кунуя командовать пехотинцами на правом крыле. На Олега голубой стяг с изображением архангела подействовал как красная тряпка на быка. Обе стороны пошли в бой: Олег против Мстислава, его брат Ярослав – против Вячеслава. На реке Колокше новгородцы сошли с коней, воины Олега – тоже, и началась рукопашная. Мстислав стал одолевать, когда же Олег увидел, что Мономахов стяг заходит ему в тыл, – бежал.

Вернувшись в Муром, он оставил там Ярослава с половиной войска, а сам направился к Рязани. Это разделение войска с братом было большой его ошибкой. Он рассчитывал взять Рязань, набрать там воинов и вернуться к Мурому, который, по его расчетам, осаждать пришлось бы довольно долго, но все вышло иначе. Мстислав, подойдя к Мурому, сумел взять город миром, освободил пленных воинов своего погибшего брата и тоже пошел к Рязани. Не дожидаясь Мстислава, Олег выбежал оттуда; Мстислав же и в этот город вошел с миром, присоединив его заодно к владениям своего отца. Из Рязани он послал к Олегу, говоря: «Не убегай никуда, куда можешь, но пошли к великому князю с мольбой не изгонять тебя второй раз из Русской земли. И я пошлю к отцу своему просить за тебя». Олег каялся и обещал сделать так, как советует Мстислав, хотя это было неслыханным унижением – принимать советы от двадцатилетнего крестного сына. Мстислав вернулся в Новгород с чувством исполненного долга.

Добрыня, все это время бывший с Мстиславом, привез Мономаху грамоту от сына, где было сказано: «Договоримся с ним и помиримся, а брату моему суд Божий был. Не будем за него мстить, но положим то на Бога, когда предстанем перед Ним; а землю нашу не погубим».

– Он по молодости своей, неразумный, смиряется, на Бога все возлагает; я же человек, а не святой, – мрачно сказал Мономах Добрыне, хотя в письме своем писал примерно то же самое. Но тогда Олег был победителем, а теперь – побежденным.

Тем временем Олег внимательно перечитывал письмо Мономаха, которое при получении, упоенный успехом, пробежал мельком. Он понимал, что, хотя положение и изменилось, Мономах не посмеет отречься от единожды написанного. Для Олега важно было, что Мономах признал за ним права на Муром. Сказанное о Муроме можно было перенести и на Чернигов.

В уме Олега созрела смелая мысль. Он решил предложить Святополку и Мономаху устроить съезд всех князей и разрешить спорные вопросы. В письме он обставил это так, что добровольно отдается на суд родичей своих. Казалось бы, это было неслыханной дерзостью – умному, но не слишком образованному Олегу, не победив образованных Мономаха и Мстислава в бою, пытаться победить их в споре. Но Олег рассчитывал на поддержку большей части зависимых князей, которым наверняка захочется воли, как только эта воля замаячит перед ними. Святополка же он, как и Мономах, глубоко презирал и совершенно не боялся. Олег был готов на развал Русской земли ради того, чтобы получить хотя бы Чернигов.

Местом проведения съезда Олег предложил Любеч – одно из немногих владений, которые у него еще оставались. Мотивировал он это, конечно, другим: в Любече родилась легендарная ключница Малуша, мать Владимира Святого, и Любеч, мол, есть родовое гнездо русских князей.

Мономаху вовсе не хотелось ехать к Олегу в гости. Он плевать хотел и на Владимира Святого, и на его мать. Но Святополку понравилась мысль о родовом гнезде. К тому же он считал, что нужно уважить дважды побежденного и смирившегося Олега. Поскольку слово великого князя было решающим, Мономаху пришлось подчиниться. Съезд было решено провести в Любече в следующем году.

А в это время в Западной Европе происходили удивительные события. Двадцать шестого ноября 1095 года на поле близ южнофранцузского города Клермона, где проходил церковный собор, папа Урбан II призвал к крестовому походу. В марте 1096 года, еще до победы русских воинов над Тугор-ханом, крестьяне, горожане, бедные рыцари, нищие и даже воры пошли к Великому Городу. Они забирали себе все, что считали нужным, потому что все Божье принадлежит Божьим воинам. Если на пути им попадались иудейские общины, они громили их и убивали иудеев, мстя им за распятие Иисуса. В конце года в путь отправилось уже крупное рыцарство, более тяжелое на подъем.

Но на Руси это никого не интересовало, кроме, может быть, купцов, торгующих с иноземными странами. Все были поглощены собственными заботами.

Любечский съезд

Любечский замок, принадлежавший теперь Олегу, был, однако, построен Мономахом в ту пору, когда тот был черниговским князем. Он стоял на крутом холме, до сих пор носящем название Замковой горы.

К замку можно было добраться по подъемному мосту, перекинутому через сухой ров. После того как гость проезжал и мост, и мостовую башню, он попадал в узкий проезд между двумя стенами. Бревенчатая дорога вела вверх по холму к главным воротам крепости. По этой дороге предстояло проехать всем князьям, собирающимся на съезд. К крепости примыкали две стены, ограждавшие дорогу.

По обеим сторонам ворот, где надо было спешиться, стояли две башни. За воротами начинался глубокий тоннель с тремя заслонами, преграждавший путь любому врагу. Пройдя все это, гость попадал в небольшой дворик; там находилась стража. Отсюда можно было подняться на стены, где имелись помещения с маленькими очагами, у которых обогревалась стража, а возле них маленький подвал с каменным потолком.

Слева от мощенной бревнами дороги был невысокий глухой забор, за которым располагалось много клетей-кладовых. Здесь находились и рыбные склады, и склады для вина и меда, где хранились сосуды, амфоры-корчаги.

В глубине двора стояло высокое здание – башня-вежа. Это отделенное от крепостных стен сооружение было, можно сказать, вторыми воротами и одновременно в случае осады становилось последним убежищем защитников замка. Этим вежа напоминала донжоны западноевропейских замков. В ее глубоких подвалах были ямы, хранившие зерно и воду.

Вежа соединила все пути в замке. Только через нее попадали и к кладовым, и к княжескому дворцу. В этой большой четырехъярусной башне жил боярин-огнищанин, управитель замка, чью жизнь закон охранял огромной суммой в восемьдесят гривен, что составляло четыре килограмма серебра. Огнищанин видел все то, что делается в замке и за его пределами; он управлял людьми в замке, и без его ведома нельзя было войти в княжеские хоромы. Поскольку Любеч не был столицей княжества и князь постоянно не жил в нем, возможности для воровства у огнищанина были неограниченные.

За вежей располагался парадный двор перед княжеским дворцом. На этом дворе был шатер для почетной стражи. Там же находился потайной спуск к стене.

Сам дворец представлял собой трехъярусное здание с тремя высокими теремами. Нижний этаж дворца разделялся на мелкие помещения. Здесь были печи, здесь была челядь, здесь хранились запасы. Второй этаж был княжеским. Здесь имелись открытая галерея для летних пиров и большая княжеская палата, которую украшали майоликовые щиты, а также рога оленей и туров. Именно в этой палате, где можно было поставить столы на сто человек, и предстояло собраться съезду.

На третьем этаже располагались опочивальни для князя, его семьи и его гостей.

В замке была небольшая церковь со свинцовой кровлей. Его стены состояли из внутреннего пояса жилых клетей и высокого внешнего пояса заборов. Плоские кровли жилищ служили заборам боевой площадкой, бревенчатые сходы прямо со двора замка вели на стены. Вдоль стен были вкопанные в землю медные котлы для кипятка, которым поливали штурмовавших врагов. Во дворце, в одном из складов и рядом с церковью, глубокие подземные ходы выводили в разные стороны из замка.

Съехавшиеся в замок князья обустраивались в отведенных им покоях и оживленно общались между собой. Некоторые из них не видели друг друга много лет.

Мономах неожиданно нашел себе задушевного собеседника в Васильке, князе теребовльском. Теребовль был незначительным городом в верховьях реки Серет. Допоздна они сидели вместе с Васильком и Мстиславом в покоях Мономаха, пили брагу и разговаривали.

Несмотря на молодость (ему не было и тридцати), Васильку было о чем рассказать. Два года назад, когда русские еще были в мире с половцами, он ходил вместе с Тугор-ханом и Боняком на Ромею поддерживать так называемого цесаревича Константина, называемого на Руси Девгеневичем (Диогеновичем). Тот выдавал себя за сына императора Романа Диогена и претендовал на ромейский трон. Император Алексей утверждал, что настоящий Константин пал в сражении под Антиохией, где и был погребен, но многие верили Девгеневичу. Тот был заключен императором в корсунскую тюрьму, бежал оттуда при помощи половцев и очутился в Великой степи, где легко набрал себе войско.

Василько много говорил и об истории неудавшегося похода (Девгеневич был обманом захвачен в плен и ослеплен по приказу императора), и о половцах. Боняк, по его словам, был гораздо опаснее покойного Тугор-хана. В то же время Василько не мог не восхищаться его удалью и умом.

Воевал Василько и в Польше против ляхов.

Захмелев окончательно, Василько начал советовать Мономаху нечто невероятное. Он предлагал собрать всех кочевников-неполовцев (печенегов, торков и берендеев) и с ними за один год завоевать Польшу, а затем захватить Болгарское царство и перевезти болгар в его княжество. После этого, как говорил Василько, можно выступить против всей Половецкой земли. Не менее хмельному Мономаху эти планы казались вполне разумными, и только Мстислав, самый трезвый из троих, скептически качал головой.

Протрезвев наутро, Мономах понял, что Василька занесло. Однако он был рад, что приобрел себе нового друга и союзника, пусть не слишком влиятельного, но зато смелого.

Олег Святославич вел себя как радушный хозяин, проводя при этом свою линию. Он рассказал гостям о печерском иноке Евстратии, который был послан с поручением в Крым, схвачен там и продан иудею-торговцу. Тот требовал у инока отречься от христианской веры, морил голодом, но на привыкшего к постам Евстратия это не подействовало. Тогда иудей распял его на кресте. Узнав об этом, император Алексей уничтожил иудейские общины во всем Крыму.

– А ведь известно, что император недолюбливает нашу лавру, поскольку та враждует с его митрополитом, – говорил Олег. – Но вера христианская для него превыше всего.

Этот лживый, вероятно, самим Олегом и сочиненный рассказ (Алексей Комнин тогда даже в Малой Азии не был полным господином, не то что в Крыму, где Ромее принадлежала к тому же лишь южная часть с Херсонесом и Сугдеей), рассказ, попавший потом, однако, в Киево-Печерский патерик (где даже присочинили, что Евстратий был жив на кресте и славил Бога пятнадцать дней, пока иудей не пронзил его копьем), а также другие разговоры об императоре, защитнике христиан и гонителе их врагов – иудеев, готовили почву для вторжения ромейцев на Русь.

Наконец собрался съезд. Мономах, не бывший ни великим князем, ни хозяином замка, самовольно, ни у кого не спросясь, открыл его:

– Почто губим Русскую землю, сами устраивая в ней распри? А половцы и рады, что мы друг с другом воюем. Объединимся же отныне, как единое сердце, и будем блюсти Русскую землю.

– Да, но пусть каждый владеет отчиной своей, – прервал Олег на правах хозяина заранее заготовленную речь. – Я глубоко раскаиваюсь в том, что посягнул на Ростов и Суздаль, что хотел взять даже Новгород. Но ведь не я первый начал это. Сам Владимир Всеволодович признал, что я имел право на Муром, что сын его Изяслав (царство ему небесное!) княжил там беззаконно. – Олег достал письмо Мономаха и прочел соответствующее место. – Но тогда почему мне никто не возвращает Муром? И по какому праву меня изгнали из Чернигова? Потому лишь, что я якобы уклонялся от похода против половцев? Я не написал ни слова о своем отказе; если написал, то покажите. И вообще, это не повод для лишения княжества. Князь должен спокойно чувствовать себя в своих владениях, зная, что великий князь не отнимет их у него. Негоже брату грабить брата. Мой отец княжил в Чернигове тогда, когда отец князя Владимира Всеволодовича княжил в Переяславле. Чернигов по всем правам надо было передать мне, но Всеволод захватил мой город, почему я и пошел тогда против него. А потом пошел и против его сына, сидевшего в городе отца моего. Пусть Владимир Мономах княжит в Переяславле – никто, кроме половцев, на это не посягает. Мне же верните Чернигов и Муром, куда посажу я брата Ярослава. Клянусь тогда, получив свое, я не буду вести никаких междоусобных войн.

Святополк молчал, Мономах всем своим видом показывал, что ничего отдавать не собирается. Остальные князья также помалкивали, ожидая, что будет.

– И вот еще что, – продолжал Олег, нанося свой главный удар. – Слишком непомерна власть великого князя над простыми князьями, слишком зажаты они во владениях своих. А ведь наши княжества не уступают по размерам западноевропейским королевствам. Подчинение было необходимо в пору становления Русской земли, но теперь мы словно взрослые сыновья, которые должны, почитая отца, зажить своею жизнью. Пусть каждый князь, почитая великого князя, будет полностью свободен на землях своих. Пусть он возьмет себе столько воли, сколько сможет.

Это неожиданное предложение Олега вызвало горячий отклик у других князей. Особенно старались брат Олега Давыд и его тезка, князь-пират Давыд Игоревич, когда-то изгнанный Олегом из Тьмутаракани, но теперь претендовавший на Владимир Волынский и охотно поддержавший бывшего врага.

– В самом деле, – говорил Давыд Святославич, – пора нам опериться и вылететь из гнезда. Киевская Русь как зерно, из которого вырос колос со многими зернами. Она как мать, родившая множество сыновей.

– Князь Олег правильно говорит, – вторил обоим братьям Давыд Игоревич, – наши княжества ничуть не хуже иноземных королевств.

– Что же вы делаете?! – воскликнул Мстислав, для которого все происходившее было как дурной сон. – Вы хотите превратить Русь в союз независимых государств.

Но его никто не слушал. Князья галдели, наперебой поддерживая предложение Олега, который уже чувствовал себя победителем.

Мономах покосился на Святополка. У того на глазах разваливалось его государство, а он словно воды в рот набрал. Он ехал на этот съезд, ожидая покаяния побежденного Олега, которого осудят князья, а потом дадут снисходительно какое-нибудь незначительное княжество, и никак не ожидал такого поворота событий.

Мономах заговорил вновь:

– Опомнитесь, братья! Ведь половцы угрожают нам. Или вы забыли притчу о прутьях? Если забыли, так напомню. Поодиночке каждый прут сломать легко, но связку никогда не сломают.

– Не беспокойся, Владимир Всеволодович, – сказал Олег. – Мы будем соблюдать единство Русской земли перед лицом внешней угрозы и во всем повиноваться великому князю. Собственно, для этого только, – добавил он нагло, – нам и нужен великий князь.

Про себя же Олег подумал: «Ты прав, поодиночке каждый прут будет ломать легко. Но не половцы будут ломать прутья, а греки. А потом при помощи греков я снова восстановлю единство Русской земли, моей Русской земли».

– О каком единстве ты толкуешь, – возмутился Мономах, – если вы уже рушите единство? Восстановить его будет невозможно. Вы, аки волки, рвете Русь на куски по случайным границам княжеств.

– А не боитесь ли вы, любезные братья, – спросил Василько, поддерживая Мономаха и его сына, – что ваши посадники тоже захотят столько воли, сколько могут взять?

– Со своими посадниками, – заметил Давыд Игоревич, – мы как-нибудь управимся.

– Допустим, – заметил Мстислав, – но вы начнете делить княжества между своими сыновьями. Я не знаю, где предел распада, где-то он, конечно, есть, но около двухсот княжеств на месте единой Руси вполне может возникнуть.

Удивительно, но Мстислав почти угадал число.

– Не пугай, Мстислав Владимирович, дорогой мой крестник, – усмехнулся Олег. – У страха глаза велики. Не будет этого никогда. Зато каждый будет владеть отчиной своей, и войны прекратятся.

– Напротив, – заметил Мономах, – лишенные единой власти, вы окончательно передеретесь друг с другом.

Но небольшая партия Мономаха, не поддержанная уступившим толпе алчных князей Святополком, уже проиграла. Князья начали азартно делить Русь сообразно тем правилам, которые предложил Олег. Святополку оставили Киевскую землю, отчину Изяслава, и титул великого князя. Святославичи поделили свою отчину: Давыд закрепил за собой Смоленск, Ярослав получил Муром, а Олег – Чернигов. Так, Мономах, отобравший Чернигов в бою, вновь утратил его в неравном споре. Давыд Игоревич получил вожделенный Владимир, на который, надо сказать, не имел ни малейшего права. Ростов и Рязань, присоединенные Мстиславом к владениям отца, также достались другим князьям, а Мономаху оставался только все тот же пограничный Переяславль.

– Итак, клянемся, – торжественно предложил Олег. – Клянемся блюсти единство земли Русской и подчиняться великому князю перед лицом внешней угрозы. Пусть каждый владеет отчиной своей, закрепленной за ним на съезде. Если же отныне кто на кого пойдет, против того будем мы все и крест честной.

– Да будет против того крест честной и вся Русская земля, – повторил Давыд Игоревич.

Олег первым поцеловал крест, за ним – Святополк, потом начали прикладываться другие князья.

Последним крест целовал Мономах.

– Клянусь, – проговорил он, – и я сдержу эту клятву, пусть навязанную мне. А вот вы, вы клятву нарушите.

С этими словами он покинул палату.

– Ну что, Мономашич, – нахально сказал Давыд Игоревич проходившему мимо Мстиславу, – против времени не пойдешь. Закончилось ваше время. Наступает наше, время удельных князей.

Мономах и Мстислав вдвоем возвращались из Любеча. Василько, которого Мономах звал к себе в Переяславль, поблагодарил, отказался и отправился в Теребовль, опасаясь набега половцев. И отец, и сын ехали молча.

– Что же это такое, отец, – спросил Мстислав, прерывая тягостное молчание, – творится на нашей земле? Не успели мы победить половцев в честном бою, как они разорили лавру. Не успел сначала ты, а потом я победить Олега, как он одолел нас коварством и в один день развалил Русскую землю. Словно зло всегда отвечает добру ударом на удар, и похоже, что зло сильнее. Неужто Сатана равен Богу? Неужто он, страшно сказать, сильнее Бога?

– Не говори так, сынок, – сказал Мономах, – это страшная ересь. Чудно слышать ее от тебя, всегда отличавшегося благочестием и так по-христиански ведшего себя в пору твоей войны с Олегом. За что он по-христиански же нас и отблагодарил, – с горькой иронией добавил князь.

– Но почему тогда творится это зло? – не унимался Мстислав. – Почему Господь не остановит козни Сатаны?

«Я понимаю, за что Бог лишил меня Любавы и покарал нелюбящей и уже нелюбимой женой. Я готов принять это, зная, что Он прав. Но остальное, то, что не касается меня… Чем Русь-то провинилась перед Ним?» – подумал Мстислав.

– Что есть добро и что есть зло? – вопросом же ответил Мономах. – Добро для нас – зло для половцев, и наоборот. Добро для меня – зло для Олега или Святополка.

– Но должно же быть совершенное добро, которое и воплощает в себе Господь, – возразил Мстислав. – Правы мы, а не половцы, потому что мы – христиане, а они – язычники. Правы мы, а не Олег со Святополком, ибо мы радеем о Русской земле, а они только о себе. Почему же совершенное добро не побеждает?

– Хотелось бы верить в твое совершенное добро, – произнес Мономах. – Но на пути к нему надо пройти через испытания и стоять твердо. А насчет Бога и Сатаны… Да простит Господь меня, грешного, но допустим, что Сатана и вправду сильнее Бога. Кто же тогда останется с Богом?