Текст книги "Ульмигания"

Автор книги: Вадим Храппа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 4

«Когда Сыновья Звезды научили темнолицых растить хлеб, шить одежду и строить крепости, они вручили им свое Знание. И люди презрели богов и забыли их. Но боги не простили предательства. Многажды они пробовали мстить людям, насылая и воду, и огонь, и мор. Но всякий раз беловолосые великаны отводили от людей напасти, ибо так возлюбили тех, что взяли дочерей темнолицых в жены и имели от них много потомства. А когда умер последний из Сыновей Звезды, боги опять объявились людям. Но люди смеялись над ними и поносили их, ибо возгордились и сочли себя сами великанами, равными богам. И объявили богам войну, и призвали к себе на помощь зловредных духов и великих драконов. И была война. И небо застлал дым, а землю пепел…

…А когда марево рассеялось, увидели люди, что погибли их драконы. И смрад стоял над всем миром. И поняли люди, что духи подчинились богам, ибо холод наступил по земле. И осыпались цветы с деревьев, и замерзла вода в морях…

…Горько раскаялись люди, и возопили, и припали к ногам богов. Но не вняли им боги и воздали каждому должное. У кого отняли самую жизнь – те умерли в страшных мучениях и болезнях; у кого – огонь, они одичали, и покрылись шерстью, и бродят в густых лесах, и стали те маркопетами; у кого – силу и стать человеческую – те обмельчали, и прячутся под камнями, и зовутся барстуками…»

Поблескивающий золотистой корочкой, хорошо прожаренный калкан занимал всю поверхность круглого стола. Двенадцати старейшинам, рассевшимся за ним, казалось, что эта рыбина и была собственно столешницей, а ножки стола приделаны прямо к ее бледному брюху.

Барстуки очень любили рыбу. Но из-за своего малого роста могли ловить только мелочь – карася, ершей, изредка – салаку или корюшку. Деликатесы вроде камбалы доставались с большим трудом у людей – в обмен на изделия кузнецов-барстуков или найденные в земле драгоценные безделушки и монеты времен расцвета ульмиганов. Самый вид калкана говорил о важности собрания.

В зале было тепло и сухо. Потрескивая, ярко горели в очаге лиственничные шишки. Светильники, висевшие на стенах, распространяли тонко-смолистый запах масла сосновых орешков.

Клабун дождался, пока всех обнесут можжевеловым пивом, и начал с традиционной формулы:

– Все ли присутствуют на этом собрании?

– Все здесь, король, – отвечали старейшины.

– Все ли здоровы?

– Здоровы.

– Нет ли у кого из вас возражений против времени, места или состава собрания? – спросил король Клабун, обводя лица присутствующих взглядом. Не найдя в них тревоги или излишней озабоченности, Клабун удовлетворенно кивнул головой, отчего его пышные седые волосы подались вперед, и уже менее торжественно сказал:

– Приступим же к трапезе.

Как только король, оторвав с края калкана кусок хрустящей маслянистой корочки, поднес его ко рту, старейшины разом загомонили, потянувшись двенадцатью парами рук к рыбе. Ритуал, узаконенный многими поколениями барстуков, был соблюден, и теперь они могли приступить к главному. Заключалось оно отнюдь не в дружном поедании редкостной по вкусу пищи, а в обсуждении неизбежных проблем, возникавших у карликового народа Ульмигании. Однако еще их предками так уж было заведено, что решения принимались старейшинами только за дружеским столом.

Двенадцать старейшин, по числу земель Ульмигании,[62]62
  Собственно прусских земель было одиннадцать. Но в сферу влияния Верховного Жреца входили и литовские племена, родоначальником коих, согласно преданию, был старший сын короля Вайдевута – Литво. Очевидно, барстуки, придерживаясь старых традиций, Литву и считали двенадцатой землей Ульмигании.


[Закрыть] обычно собирались два раза в год – в дни равноденствия. Причем обязательным считалось весеннее, когда барстуки после сонной зимней жизни выбирались на поверхность земли, вынося вместе с сором из своих нор и все неурядицы. Тогда, в преддверии бурной летней деятельности, их вождям и нужен был совет равного себе по положению или указ короля. Осенью же в резиденции Клабуна на северном берегу Самбии, в маленьком подземном замке Тависк, собирались в основном для того, чтобы расслабиться после трудового сезона да повеселиться, перед тем как впасть в спячку. В эту пору часты были дожди, и нежелание старейшин из дальних земель путешествовать в столицу ради пары кружек пива было извинительно. Но на сей раз Клабун специально известил всех о непременной явке в Тависк.

Клабун был стар даже по понятиям барстуков. Он хорошо помнил, как полегли под прусскими мечами поляне короля Болеслава. Именно барстуки помогли завлечь ляхов в непроходимые дебри Галиндии. Они же по ночам резали сухожилия на ногах польских лошадей. Тогда барстуки и люди в Ульмигании были заодно. Сейчас же что-то разладилось.

Клабун тревожился. В лесах развелось много волков, и они обнаглели настолько, что стали нападать не только на ездовых алне,[63]63
  Алне – лань.


[Закрыть] но и на самих хозяев. Были случаи, когда волки раскапывали жилища барстуков, и не всегда их обитателям удавалось уйти потайными ходами. Но не это было главным.

Люди часто забывали заботиться о пропитании своих маленьких помощников. Рыбаки почти не оставляли, как раньше, на берегу часть улова. А ведь барстуки занимались разведением малька и отгоняли тюленей от лососевых нерестилищ. Артайсы[64]64
  Артайсы – сословие крестьян в древней Пруссии.


[Закрыть] выбирали урожай до последнего зернышка, забывая, кто его сберег от полевок, а их женно все реже оставляли на ночь молоко для барстуков-пастухов и яйца для тех, кто гоняет от птицы хорька и ласку. Но и это само по себе еще не вызвало бы такого беспокойства короля, какое он чувствовал в последнее время.

Крива затеял войну, не посоветовавшись, как раньше, и даже не известив об этом Клабуна. И это бы еще ничего—в конце концов, это их, людская война. Она вне пределов страны и барстуков, наверное, не затронет.

Но все эти мелочи и еще масса других, менее заметных, вместе вызывали у Клабуна смутное предчувствие чего-то очень дурного, какой-то катастрофы, неумолимо приближавшейся к Ульмигании. Истоков этой тревоги король не знал и никак не мог вычислить. Вот это последнее обстоятельство и заставило его собрать старейшин. Он надеялся с их помощью найти причины неполадок в стройной системе отношений маленького народа страны с его большими братьями, с соседями, с Лесом и духами.

Густое, почти черное пиво карликов отличалось от людского и способом приготовления, и крепостью. Но барстуки и пили его по-другому, потягивая небольшими глотками из чашек – желудевой скорлупы, отделанной серебряной и медной сканью. Барстуки не использовали глину для изготовления посуды. Считали ее нечистым материалом, прахом, который своим происхождением обязан трупам животных.

Ели долго. Смачно цокали языками, обтирая жир с бород шапками. Кряхтели после каждого глотка можжевеловки. Говорили, спорили… Клабун в беседы не вступал, но внимательно ловил каждый возглас. Досадовал: как дети безмятежны, и никто не чувствует, что тучи сгущаются над страной. Думал: а может, он просто слишком стар и оттого ему мерещатся под каждым кустом опасности?

Разговор сыто стих, рассыпался на отдельные неспешные беседы, в которых уже участвовали не все сразу, но по двое, трое. Старейшины поглядывали на короля. Ждали, когда же он объявит причины собрания.

Юндир – крепкий молодой барстук, бывший охотником до своего избрания старейшиной Сассовии, вдруг повернулся к Клабуну и громко сказал:

– Король, в моей земле неспокойно. Сассы ушли в поход к ляхам. Звездочеты говорят, что они вернутся с богатой добычей, но не успеют прожить ее, как придет возмездие. Барстуки ропщут. Им не нравится, что люди не предупредили нас о войне. Многие хотят увести семьи на север, за великие озера.

– Куда это на север? – вскинулся вождь Помезании. – У вас там что, леса горят?

Возмущенный, он даже привстал со скамьи.

– Не проходит и дня, чтобы мне не доложили об очередных беженцах. Теперь еще твои потянутся.

– Сядь! – резко сказал ему кто-то. – Не у тебя одного голова болит.

– Рамбут, – обратился Клабун к старейшине из Бартии, – у тебя тоже беженцы?

– Да, король. Из Галиндии.

– Много?

– Земли всем хватит. Не это меня волнует. Почему люди не предупредили нас? Они нам больше не верят?

Клабун не знал, чем успокоить старейшин, и это расшевелило его раздражение, копившееся в последние дни.

– Разве копыта польских коней уже топчут ваши жилища? – начал он вкрадчиво. – Или сожжен урожай в пограничных землях?

– Не сожжен, но и нам почти ничего не досталось, – тихо буркнул кто-то.

Клабун предпочел сделать вид, что не расслышал.

– Разве пограничные засеки пруссов разрушены, а их дозоры больше не стерегут покой Ульмигании? – с каждым словом король повышал голос, и взгляд его, перебегавший от лица к лицу, становился грозен. – Может, у вас короткая память и вы думаете, что это первый поход, в который уходят большие братья? Чего вы испугались?

– Да мы-то ничего… – сказал Юндир. – Народ волнуется.

– Если ты не можешь успокоить подданных, то не пора ли тебе подумать об отдыхе?

– Не стоит набрасываться на Юндира, король, – мягко упрекнул Клабуна Клаусик из Вармии.

Клабун и сам знал, что напрасно накричат на того. Ведь когда-то он, Клабун, настоял на выборе барстуками Сассовии бывшего охотника, вопреки обычаям, закреплявшим это право за ремесленниками.

– Юндир хороший вождь и отечески правит в своих землях. Не его вина, что в народе брожение. – Клаусик замолчал, как бы подбирая слова, а Клабун заметил, что все притихли в ожидании.

– Мы не хотели тебе говорить, думали, что сами разберемся как-нибудь, да, видно, дело не совсем простое… – медленно сказал Клаусик. – Появились дейвуты.[65]65
  Дейвуты – блаженные, юродивые.


[Закрыть] Ходят по лесам оборванные, попрошайничают, ничего не хотят делать, говорят: все равно конец Ульмигании.

«Вот, – подумал король, – сейчас все и встанет на свои места». Чтобы скрыть волнение, он поднес ко рту чашку и потянул из нее пиво.

– Дейвуты рассказывают, что есть древнее пророчество белых великанов о том, как через семь сотен лет правления потомков Вайдевута с запада придут железные люди на закованных в железо лошадях, и это будет концом Ульмигании. Это правда, есть такая сага?

Последних слов Клабун не слышал. Струйка можжевеловки текла по его бороде – он забыл о пиве в своей руке. Семь сотен лет… Король судорожно считал. Семь сотен… Числа и годы путались, и он никак не мог с ними справиться.

«Семь сотен лет правления потомков Вайдевута», – именно эта фраза была в пророчестве. И Клабун знал его. Знал, но позабыл. Как же он мог забыть? Ведь оно запало ему в душу, когда он, принимая трон и золотую шапку короля барстуков, посвящался в «Сведения, неведомые для смертных». Он еще пустился тогда, вроде бы в шутку, не веря особенно в пророчества, в подсчеты – сколько ему осталось править, если доверять сагам? Выходило – немногим более ста лет.

«Семь сотен лет»… Ровно столько правили белые великаны.[66]66
  С высот сегодняшнего дня видно, что барстуки, как и прусские жрецы, неправильно трактовали пророчество «белых великанов». Речь в нем, как видно, не шла о конце Ульмигании, но только о цикличной сменяемости доминирующих этносов в этой стране. Мы можем теперь судить только о двух последних – прусском и германском. И те и другие действительно правили в Ульмигании по семь сотен лет, с истечением коих и тех и других ждала этническая катастрофа.


[Закрыть] Будто ель, вывороченная с корнем осенним ураганом, обрушилась на кровлю королевского замка, и Тависк затрещал, посыпался песок с потолка, и мох вывалился из щелей в бревенчатых стенах.

– Есть, – сипло сказал Клабун и прокашлялся. – Есть такое пророчество, но я никогда в него не верил.

Было тихо. Казалось, что слышно, как шуршит под ветром сухая трава над Тависком и со стуком перекатываются опавшие листья.

– Я заканчиваю собрание, – сказал король.

– Дейвуты… – начал Клаусик, но Клабун оборвал его:

– Дейвутов отлавливать и содержать под стражей. Передайте это своим охотникам через посыльных. Сами не смейте покидать Тависк. Через несколько дней вы мне понадобитесь. Я объявлю свой указ. Все.

Клабун покинул старейшин и длинными крутыми лестницами стал спускаться в нижние этажи замка, туда, где его никто не мог потревожить без достаточных на то, чрезвычайных причин. Королю барстуков нужно было подумать.

Глава 5

Виндия перебралась в зимнюю хижину. Крепкая, добротная, она была сложена из бревен на южном склоне заросшей соснами дюны, навечно застывшей крутым холмом над оврагом. Большая часть дома была скрыта в чреве холма, снаружи виднелась только почерневшая лицевая сторона с входом, да и та едва угадывалась за зарослями сидиза.[67]67
  Сидиз – сорт кизила.


[Закрыть] Только по синеватым клочьям дыма, поднимавшегося над оврагом, можно было понять, что здесь обитают живые души – та, кого куры считали Лаумой, и тот, кого Дилинг называл Торопом. На самом деле вайделотку звали Виндия, а юноша, что лежал в ее доме, бессмысленно вперив пустой взгляд в низкий закопченный потолок, вообще не знал своего имени.

Раны на его теле благодаря стараниям Виндии затянулись бесследно, но о том, что они были, он не догадывался. Виндия сотворила чудо, вернув человека с полдороги в Страну предков, но путешествие туда еще никому не давалось даром. Он перестал быть самим собой. Едва ли того, кто был укрыт шкурами у дальней стены, можно было назвать человеком. Он ничего не знал, ничего не помнил, не мог говорить и двигаться. Если б не гулкие удары молодого сердца, это тело можно было бы назвать «трупис»,[68]68
  Трупис – «колода» (прусск.).


[Закрыть] словом, которым пруссы именовали мертвых. Но Виндия звала его иначе.

– Этскиун,[69]69
  Этскиун – «воскресший».


[Закрыть] – говорила Виндия по вечерам, касаясь мокрой льняной тряпицей его еще по-детски нежной кожи. Она обмывала его. Она кормила его и меняла подстилки, как ребенку. Она пела ему длинные тягостные песни, которым обучилась на далеком каменистом острове. Иногда ей казалось, что он слышит, но, заглянув в зеленовато-серые глаза, она убеждалась, что сознание его так же далеко, как и раньше.

– Этскиун, – шептала Виндия, прижимая к животу его безвольную голову, и заплетала в две самбийские косички длинные, цвета ячменной соломы волосы.

Она редко выходила из дома. Только затем, чтобы раздобыть еду. Тюлени, завидев Виндию на берегу, шумно, с пыхтением и повизгиванием, устремлялись к ее ногам, но теперь она с ними не купалась подолгу. Окунувшись в холодную уже воду, Виндия брала рыбу и, не приласкав, как обычно, своего любимца – серого самца-вожака, торопилась домой.

Небольшая колония барстуков, живших в этом же овраге, была немало озадачена требованием Виндии добавить к ежедневной дани из ягод, орехов и прочей съедобной растительности мясо. Они поворчали для виду, но отказать не осмелились.

Осыпались и закоптились начертанные цветными глинами рунические знаки на стенах. Пылился в углу потускневший янтарный шар. Давно расползлись, не чувствуя над собой власти, змеи и ужи. Верная старая эстурейта, забравшись под притолоку, сонно приоткрывала один глаз, ловила муху и, уверившись, что хозяйке все еще не до нее, опять дремала. Косули, всегда топтавшиеся по утрам у двери хижины в ожидании пригоршни зерна, больше не приходили – из хижины пахло человеком.

Звери еще не убегали в сторону, завидев на тропе Виндию, но уже настороженно поводили носами и подрагивали кончиками ушей. Виндия изменилась, и они это почувствовали раньше, чем она сама. Она ничего не замечала. Она была счастлива и больше не общалась с духами – те стали ей неинтересны. Она не занималась магией – наука стала скучной. Этскиун заменил ей все. Ни с чем не сравнима была радость от того, что он поел. А временем высочайшего блаженства стал вечер, когда Этскиун, чистый и сытый, засыпал, а Виндия, прислушиваясь к его дыханию, осторожно ложилась на краешек лежанки. И была тихая усталость, и было уютно и покойно на душе, и хотелось, чтобы этот миг длился века. А носейлы, еще слетавшиеся по привычке на ночь к ее дому, толпились поодаль, не решаясь заявить о себе.

Визит варма все перевернул. Сам по себе он ничего не значил. Виндия могла заморочить целую дружину вармов. Но, вернувшись домой, она вдруг увидела, что в ее постели лежит в беспамятстве совершенно чужой ей молодой воин, чужеземец, о котором она ничего не знает и у которого где-то была своя жизнь, друзья, мать…

Пораженная этим открытием, она долго стояла, вглядываясь в сразу ставшие незнакомыми черты лица Этскиуна. Внезапно и ясно ей открылась вся нелепость того положения, в которое она сама себя завлекла.

Виндия хотела развести огонь в очаге, но тот не слушался ее, гас, не желая перекидываться со мха на щепки. Впрочем, Виндия за ним и не следила, сосредоточившись на собственной душе. Мысли ее путались с чувствами, заслоняли друг друга, и она никак не могла принять верное решение.

Потом, окончательно забыв об очаге, она вскрыла тайник в одной из стен и вытащила длинную коробку с несколькими десятками маленьких кожаных пакетиков, помеченных одной ей понятными значками. Быстро нашла нужный и извлекла из него прядь волос.

Глава 6

Карвейт как раз приложился к первой в то утро кружке, и его вырвало. Все, что он употребил за ночь, вылетело плотной струей на стол и неубранную с ночи посуду. Вождь изумленно уставился на беспорядок, учиненный его желудком, потом выругался, кое-как стряхнул с себя частицы позднего ужина, выплеснул из кружки испорченное пиво и повернулся к бочонку налить свежую порцию. Вид янтарной, наполненной пузырьками пенящейся жидкости не обрадовал Карвейта. Наоборот, его замутило пуще прежнего. Он бросил кружку, наспех заткнул отверстие в бочонке и выскочил на свежий воздух – к кустам.

Такого с вождем еще никогда не было. Его выворачивало наизнанку, как кунью шкуру. Ему казалось, что его организм выбрасывает наружу не только вчерашнее, но возлияния и всех последних дней. Женно, как чайки, метались вокруг, не зная, как облегчить его мучения. Но всему приходит конец, успокоился и живот Карвейта. Вождь привалился к дереву и, тараща красные слезящиеся глазки, тяжело дышал. Спазмы прошли, и ему хотелось вымыться и надеть чистую одежду.

– Принесите белье, – сказал он, направляясь к заливу.

Холодная вода и ветер освежили Карвейта. Одевшись, он прошел к конюшне и стал седлать лошадь.

– Ты поешь сейчас или тебе собрать в дорогу? – робко поинтересовалась одна из жен – мать Неринги. Спросить мужа напрямую, куда он собирается, она не решилась.

– Что? – спросил Карвейт.

Женно растерялась. Она поняла, что Карвейт только сейчас заметил ее.

– Тебе собрать что-нибудь из еды в дорогу? – спросила она.

– Собери.

Женщина заторопилась в дом. Когда она вышла из него с дорожными сумками, Карвейта в конюшне уже не было. Неспешной рысью лошадь несла его на север косы.

Карвейт сам не знал, откуда у него возникло это желание – проехать по своим владениям. Просто появилась острая необходимость съездить на север, и он не видел в этом ничего необычного. Вождь давно не отлучался далеко от своей деревни, и ему не мешало посмотреть, как живут куры в других поселках.

Странной поездка Карвейта показалась другому человеку – вайделоту племени.

Рождение у Карвейта чудо-девочки, росшей на глазах и в три недели пробующей встать на ноги, принималось курами за особое благоволение богов к своему князю. Не то вайделот. Неринга казалась ему исчадием самых темных сил, какие только бывают. Он считал, что это уродец, посланный курам в наказание за их легкомысленное отношение к ритуалам и верховным богам Ульмигании. Он был самбом, и все время службы у куров не переставал возмущаться слабостью их веры и готовностью поклоняться самым никчемным, а порой и выдуманным божкам. Естественно, что чего-то такого – чудовища, призванного уничтожить неверный народ, он всегда и ожидал. То, что кавкс появился в образе младенца, нисколько вайделота не смутило. Обстоятельный доклад и соображения на этот счет он уже переслал Верховному Жрецу, а в ожидании ответа усилил бдительность и не спускал глаз ни с Неринги, ни с ее отца.

Оказавшись свидетелем утреннего недомогания вождя, вайделот поначалу отнес его на счет неуемной страсти Карвейта к медовухе. Но потом, словно скаленикс,[70]70
  Скаленикс – прусская порода охотничьих собак.


[Закрыть] учуявший след зверя, навострился. Откуда-то пахнуло наваждением. Кто-то или что-то, от кого исходил морок, действовал второпях и не предполагал, что рядом с вождем будет находиться вайделот. Сила, захватившая Карвейта, обходилась с ним грубо и бесцеремонно. Тот потерял даже видимость контроля над собой. Вайделот мог этому воспротивиться, но не стал. Счел, что лучше будет выследить то, что имеет власть над вождем. Он даже обрадовался – наконец-то уличит неверного князя – и потихоньку отправился за ним. Он не сомневался, что Карвейт с этой враждебной курам силой заодно.

Однако вайделоту так и не удалось выяснить причин странного поведения вождя. Взбираясь на дюну, за которой было уже рукой подать до Черных песков, тот вдруг остановился и, потоптавшись на месте, повернул назад. Вайделоту пришлось срочно искать убежище в низкорослом прибрежном сосняке.

Карвейт, бормоча ругательства и проклятия собственной глупости, проехал совсем рядом с вайделотом и не заметил его. Он и не мог заметить – слишком был увлечен внезапно свалившимися на него похмельными переживаниями. Затея с объездом владений уже казалась ему идиотской. Он недоумевал – как только могла прийти ему в голову этакая глупость? – и торопился домой, к бочонку с пивом.