Текст книги "Красный сокол"
Автор книги: Вадим Гринёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
«– Сынок, Германия напала на нашу страну! Нам надо срочно уезжать из города! По всему Львову идут бои между бандеровскими отрядами и милицией! На нашу с мамой базу дважды пытались проникнуть вооруженные люди» – сказал отец , уже стоя с тюком на лестничной клетке.
– Как будто это было вчера, и не со мной! Все помню! – воскликнул Вовка. – Помню, как поднявшись в квартиру, отец громко прокричал:
«– Все, Володя, надо уезжать! По нашей машине уже стреляют из окна соседнего дома!» – отец взял еще какой-то мешок, схватил меня за руку и, когда мы спускались по лестнице, предупредил:
«– Володенька! Внизу при выходе из подъезда я выйду первым, а ты жди, когда я тебя позову! Боже тебя упаси! Не высовывайся из подъезда, пока я не позову!».
–Внизу, в подъезде, отец поставил мешок на пол и достал из кобуры пистолет. Потом он схватил левой рукой мешок и, прикрываясь им выскочил из подъезда. Я видел через стеклянную дверь, как отец быстро пробежал мимо окна дворничихи, открыл дверцу черной эмки и кинул мешок в машину. С противоположной стороны улицы сверху прозвучал выстрел. Отец выстрелил в окно второго этажа трехэтажного дома, который примыкал к дому Женьки Костикова, и махая мне левой рукой, крикнул, чтобы я выбегал. Пока я бежал к машине, отец еще раз выстрелил по окну. Он быстро открыл переднюю дверцу и воткнул меня как котенка в машину.
«– Ложись на дно и не поднимай головы!» – скомандовал отец.
–В это мгновение раздался выстрел, и пуля попала в лобовое стекло. Отец дважды выстрелил в окно, быстро сел за руль и выехал на средину улицы. Еще одна пуля пробила крышу машины, никого к нашему счастью не задев. Наша машина рванула вниз по Коцюбинского. Проехав площадь Пруса и выскочив на улицу Франка, отец увеличил скорость. Хорошо, трамваи не ходили, и особых препятствий не было. В районе Подвальной пришлось сбавить скорость. Там после костела Бернардинцев улица петляет. В этом районе нашу машину обстреляли. Ведь черные эмки были только у советских служащих. По Городецкой мы снова быстро помчались, и перед самыми воротами погран отряда, когда отец сигналил, чтобы открыли ворота, машину снова обстреляли, и было разбито заднее окно.
Во дворе было много людей и военных полуторок. Грузили на машины большие ящики, мешки, кипы всяких бумаг. Возле закрытых ворот, стоя на ящиках, пограничники стреляли из винтовок и пистолетов по улице. Территория погран отряда была похожа на осажденную крепость. Стреляли со всех сторон: и с улицы Шевченко и с улицы Городецкой. Отец подъехал к какому-то грузовику, вытащил меня из машины и приказал дожидаться мать, а сам умчался в гараж.
Прошло несколько долгих для меня минут ожидания. Ни отец, ни мать не появлялись. Машина, возле которой меня оставили, была уже загружена. Из ворот со стороны ул. Шевченко начали выезжать груженные полуторки. По ним стреляли. Пограничники прикрывали выезд пулеметными очередями. Меня схватил какой-то мужчина и запихнул в кузов между задним бортом и конторским столом. В кузове уже находилось несколько человек. Было тесно, мои колени упирались мне в лицо. Пошевелиться я не мог. Болела спина, прижатая к борту. Но я мог видеть, как наша машина петляла вдоль Подвальной, а потом выехала на Лычаковскую.
– На Подвальной вас обстреливали?
– Нет. Впереди колонны ехала машина с пулеметчиками, и бандеровцы попрятались. В те дни у них не было пулеметов, иначе наши машины не добрались бы до Киевского шоссе.
– Как ты думаешь, кто стрелял в вас возле дома? Это был бандеровец или поляк?
– Скорее всего поляк, не захотевший выехать из Львова. Они в начале войны сильно враждовали с нашими. Отец говорил мне уже после войны, что их базу на Городецкой атаковывали и поляки. Им нужно было оружие. Во время войны человеку с ружьем спокойнее.
– Я читал книги львовских историков, появившиеся после развала Союза, их авторы писали, что батальон Шухевича «Нахтигаль» вошел во Львов где-то в конце июня, числа 29 – го. Откуда во Львове 22-го появились бандеровцы? Их же до прихода Шухевича не было. Этот, его батальон занимался массовыми расстрелами советских граждан.
– Те, что в нас стреляли могли и не быть оуновцами. Возможно это были поляки. Оружия у населения было много еще с первой мировой. Чьих-то родственников советские власти могли репрессировать, и люди мстили как могли. Ну, вот давай я тебе расскажу, что со мной было дальше. Наша автоколонна двигалась вверх по Лычаковской. Помню, что людей на улице почти не было видно. Когда машины добрались до верхней части улицы, напротив костела Божьей Матери нас обстреляли.
– Это стреляли, скорее всего, поляки из костела?
– Не знаю, но стреляли с левой стороны. Стреляли еще несколько раз, пока мы не выехали за городскую черту. На Киевском шоссе среди полей машины остановились на обочине. Люди стали спрыгивать с машин. Меня вытянули из моей норы и поставили на ноги. Но мои ноги, пока мы ехали, были вверх ступнями, почти в вертикальном положении, кровь к мышцам поступала плохо. Я ног не чувствовал, и когда меня поставили, – я упал, как подкошенный.
«– Санитара, скорей сюда санитара, ранен ребенок!» -закричала женщина, которая видела, как я упал. Вокруг меня собралось много людей. И тут я услышал голос мамы:
«– Вовочка! Сыночек! Живой! Слава Богу!»
Меня осмотрел подошедший врач. Он убедил мать, что никаких ран у меня нет. Он поднял меня с земли и труханул несколько раз. Потом помассировал ноги. Я сам встал с земли и уже мог держаться на ногах. Мать отвела меня в другую машину и посадила на скамейку рядом с собой. Дальше мы ехали вместе. В районе Тернополя нас обстреляли. Офицер, ехавший с нами, сказал, что это могли быть поляки. И только после Подволочиска, когда мы оказались на старой границе между Польшей и СССР, мать и другие женщины перекрестились и успокоились. Ведь в Тернопольской области было особенно много польских националистов. Там до сих пор по селам живут поляки.
– Что было потом?
– Подробности я не вспомню. Отец рассказывал, что наши машины добрались до самого Харькова. По дороге несколько раз нас обстреливали немецкие самолеты. Меня определили к нашим харьковским родственникам, а погранотряд влился в состав Юго-западного фронта. Харьков несколько раз переходил то к немцам, то к нашим. Каким-то образом мать успевала навестить меня. Помню, что я при этих коротких встречах всегда плакал.
– Как вы в сорок пятом оказались снова во Львове?
– Не в сорок пятом, а в июле сорок четвертого. Погран отряд вместе с войсками вошел во Львов. Когда после Сталинграда стало ясно, что Германии капут, и фронт безостановочно двигался на Запад, родители забрали меня от родственников и вместе с ними я оказался во Львове. Интересно то, что мы не только заняли нашу квартиру на Коцюбинского, но и пани Настася продолжала жить в своей квартире. Она рассказывала, что в нашем доме во время немецкой оккупации жили в основном поляки, а вот в нашей квартире жили немецкие офицеры, которые служили поблизости в Цитадели, где размещался концентрационный лагерь для военнопленных со всей Европы. В этом лагере было и много наших, которые попали в плен в 41 – ом. Настася матери рассказывала, что в доме с одиннадцатым номером, тот огромный П-образный дом с большими шикарными квартирами, который австрийцы построили для университетской профессуры, – помнишь? – жило высокое немецкое начальство. А перед их праздниками или перед приездом высокопоставленных чиновников, пани Настасю и других дворников немцы заставляли не только чисто подметать улицу и тротуары, но и тщательно мыть их с мылом. Они выдавали дворникам свое какое-то специальное мыло. Представляешь, как немцы боялись заразы!
– Володя, не удивляйся! Это была не прихоть немецкого начальства, а вынужденная процедура, по крайней мере для улицы Коцюбинского. Ведь на Цитадели немцы испытывали на заключенных бактериологическое оружие. Они разрабатывали неизлечимую форму паратифа. А носителями этого тифа были вши, которых выращивали в спецлаборатории, в том самом двухэтажном чистеньком корпусе,на холме под башней!
– Откуда ты это знаешь?
– В школе я мало интересовался историей Цитадели. До 1950 – го на ее территории располагалась воинская часть, если ты помнишь. Вместе с уличными мальчишками мы в летние вечера ходили на Цитадель. Находясь среди солдатской массы, пропахшей потом и махоркой, сквозь табачный дым, мы с интересом смотрели трофейные кинофильмы. Меня тогда впечатлил американский фильм «Сети шпионажа», где один из персонажей стреляет в сигарету, находящуюся во рту своего врага, и точно отстреливает ее половинку. Эффектный был выстрел.
– Этот фильм показывали в кинотеатре «Днипро».
– И в других кинотеатрах. Я его еще раз смотрел в «Украине». Типичный голливудский кассовый фильм.Но я о том, что в корпусе, который после войны входил в состав поликлиники МВД, ты лежал в году семьдесят пятом или позже. Кажется у тебя были проблемы с сердцем, – и я навещал тебя в этой больнице. Ты лежал в палате на втором этаже. Было такое?
–Было. Кажется, это был семьдесят восьмой. Я тогда повздорил с партийным идеологом обкома партии. Мне пришлось опечатать несколько пожароопасных помещений в оперном театре, а он требовал, чтобы я отменил свое решение. Я ему говорю, что он требует от меня нарушения закона, на что я не могу согласится, как должностное лицо, а он гнет свою линию партии, и называет меня саботажником, который срывает какие-то там его мероприятия. Меня вызвали в главное управление МВД во Львове, ну ты знаешь, – это массивное здание напротив университета по улице Горького. В высоком кабинете уже генерал МВД требовал, чтобы я отменил свое решение. Мы сильно разругались с моим генералом. Он даже вызывал охрану с оружием, чтобы утихомирить меня. Уж не помню, как я вышел из его кабинета! После этой ссоры с высокими начальниками мне пришлось инспектировать помещения тюрьмы, что на улице Мира, это в центре, напротив политехнического института. Меня сопровождал знакомый мне офицер. Мы вместе заканчивали училище. Он записывал мои замечания к себе в журнал, мы спокойно так общались, вспоминая наших преподавателей. Потом он заводит меня в какую-то пятую или седьмую по счету камеру и говорит мне:
«Владимир Михайлович, посмотри какая камера! С окном, через которое попадает не только свежий воздух, но и солнечный свет. Посмотри, абсолютно сухой пол, и крыс нигде не видно!»
– При чем тут твои тюремные крысы, Владимир Антонович?! Что за шутки?
«Это не шутки, Владимир Михайлович, – отвечает мой знакомый. Эту камеру наш генерал велел нам никем не занимать в течение двух недель. Эту камеру он приказал приготовить для тебя!»
– Какой заботливый командир у нас с тобой, тезка! -отшутился я, а у самого сердце схватило, и в голове все прошедшие ссоры с начальством всплыли. Пришел я домой, рассказал все жене, а потом пожалел. И жена меня не поняла
«Какой же ты у меня упрямец, Володя! Одни неприятности с тобой!» Плачет. Вот тогда и пришлось, Вадим, ей вызывать скорую, и меня отвезли в эту больницу. Вот так, я чуть было не угодил в тюрьму, имея грамоты и награды за отличную службу.
– У вас там в МВД, наверное, каждый третий –с инфарктом?
– Этого я не знаю, но среди моих сослуживцев – я не первый. Работа у нас такая. С одной стороны постоянное ожидание с внешной среды опасности вызывает стресс. С другой стороны внутренние разборки с подчиненными и высшими начальниками здоровья не прибавляют. У нас ведь, как в армии, – кто старший чином – тот и прав. Есть поговорка: «Я начальник– ты дурак, -ты начальник – я дурак». Логично. Не зря на пенсию из армии отправляют раньше, чем с гражданских профессий.
– Влодзю! Если не возражаешь, – продолжим тему Львова после освобождения его нашими.
– О, ты назвал меня по-польски!
– Вот о них и вспомним. Много ли было поляков во Львове, когда вы вернулись в город в 1944-ом?
– Разве я ребенком, мог об этом знать? Хотя, погоди! В квартире на четвертом этаже, в которую твои родители въехали в 1946 – ом, точно жили поляки. Их было двое – пожилая пара. Когда мы с матерью ходили в кинотеатры, я часто слышал польскую речь. Во многих магазинах продавцами были поляки. Помню, как-то мать меня взяла с собой на вещевой Краковский рынок, который был за оперным театром, – мать покупала мне пальто у молодой полячки. Так, что поляки были. Трудно сказать сколько их было, ведь многие украинцы тогда разговаривали на польском. Еще вспомнил: в первое лето к нам во двор приходили бродячие польские музыканты. Они пели свои веселые песенки про Львов и Варшаву.
– О, это и я помню! Они и следующим летом появлялись. Один седой поляк пел даже арии из опер, аккомпанируя себе на скрипке. Мне запомнился страстный призыв певца к «Баядерке». Женщины, слушавшие певца с балконов, бросали ему деньги, а он их благодарил, снимая шляпу с головы. За время оккупации фашисты уничтожили много поляков. У нас на заводе п/я 125, где мы работали с Юрой Волковым, (завод производил электронную аппаратуру для космоса), был слесарь Федак. Лицом и характером вылитый поляк. Среди украинцев много было ополяченных. Он рассказывал о первой встрече с немцами во Львове. Они схватили его при облаве на Краковском рынке. Лицо подвело. Попавших в совместные сети немецкой и украинской полиции евреев и поляков погрузили на огромные автомашины фирмы «Ман» и повезли по ул. Шевченко вверх, мимо Яновского кладбища в урочище в конце трамвая семерки. Всех людей пешим порядком привели к глубокому оврагу и выстроили в две шеренги. Федак говорил, что было их чуть ли не пол тысячи. На двенадцати машинах везли. Вдоль шеренги спереди и сзади курсировали полицейские с овчарками. Из группы офицеров вышел длинный немец и скомандовал на украинском языке: «всем евреям построиться на левом фланге, а полякам на правом». Когда люди разобрались, – рассказывал Федак, – украинцев осталось стоять на месте человек тридцать. У всех этих людей не было разрешений коменданта, которые немцы выдавали далеко не всем львовянам. Люди не спешили получать разрешения в первые дни оккупации. Вот немцы и устроили такую акцию устрашения. Длинный немец подходил к каждому украинцу и требовал предъявить разрешение коменданта или документ, подтверждающий национальную принадлежность. У многих не было никаких документов, и немец по своему усмотрению отправлял человека, и мужчин и женщин к евреям или к полякам.
«К моему счастью, – рассказывал Федак, – у меня в кармане оказалось удостоверение члена галицкой футбольной команды «Сокол». Я его показал немцу. Немец долго сравнивал фотографию с оригиналом, и усомнившись, подозвал украинского полицейского. Полицейский сказал, что «Сокол» – это действительно украинская галицкая футбольная команда. Немец скривил физиономию и отдал мне удостоверение. После этой проверки нас осталось в основном мужчин человек пятнадцать. Нас построили и отправили во Львов. Кто-то запел патриотическую песню. Все дружно ее подхватили. Мы еще не дошли до трамвайного кольца, как раздались автоматные очереди. Всех до одного немцы расстреляли».
– Вадим, немцы расстреливали евреев в еврейском гетто, которое они организовали за железнодорожным мостом, в районе клуба трамвайщиков, имени Н. И. Кузнецова.
– Это не совсем так. Не могли немцы производить массовые расстрелы почти в центре города. Ведь из ста тясяч евреев – жителей довоенного Львова, – не все они успели выехать. К приходу немцев только богатые евреи покинули Львов. В первые же дни немцы взорвали центральную львовскую синагогу «Золотая роза».
– Не слышал про эту синагогу. Это где-то на Московской улице? -Нет. Это в средневековом еврейском квартале, в районе ратуши, по ул. Сербской. Массовые расстрелы немцы обычно производили за городом. Это урочище за Яновским кладбищем, в лесных оврагах на Кайзервальде и на других пустырях.
– Ты забыл про Винниковский лес. Там немцы расстреляли перед приходом наших во Львов несколько тысяч итальянских военных, которые отказались им служить. Ты вспоминал о каких-то вшах?
– Да. Про них рассказывал один кэгэбист, который ходил к нам в гости. Там, в Цитадели, немцы на военнопленных европейцах испытывали действие смертельного паратифа.
–У твоего кэгэбиста был инфаркт?
–Инфаркта не было. Было хуже. Он по какому-то злому року судьбы потерял после войны всю свою семью. Сначала погибла жена в ДТП. Потом погиб во Вьетнаме сын. Потом дочь погибла в авиакатастрофе. Прямо над Львовом столкнулся рейсовый самолет из Москвы с военным истребителем. Но это отдельная тема. Я про Цитадель. У львовского историка, Тараса Пиняжко, описываются условия содержания французских военнопленных в Цитадели. Он изучал французские документы. Правда о смертоносных вшах он не пишет. Он описывает побеги французов из Цитадели. Французским заключенным разрешалось ходить по лагерю в своей военной форме. Поздно вечером один француз, надев на голову пилотку немецкого водителя, сделанную из бумаги, подошел к часовому гаража и сказал, что начальник лагеря приказал подать машину к его канцелярии. Часовой позволил французу вывести легковую машину из гаража. По дороге на КПП в легковушку вскочили еще трое французов в бумажных офицерских фуражках. Часовой не стал приглядываться к лицам пассажиров, и машина быстро выехала на Стрыйское шоссе. Немецкая транспортная полиция выловила машину только через четыре дня. В районе Стрыя французы долго блуждали в поисках дороги через Карпаты. Беглецов снова вернули в Цитадель. Побег дал им четыре дня приключений и свободы.
– Рассказ твоего историка похож на волнительные сцены из французского или голливудского кинофильма!
– Французы совершили еще один побег, но этот побег был неудачным и трагичным. Беглецы по подземным канализационным трубам вышли через канализационный люк в верхней части нашей ул. Коцюбинского, но вынуждены были в схватке с часовым застрелить его. Они забаррикадировались в угловом доме по улице Мохнацкого, напротив подворья, где сейчас расположен корпус полиграфического института. Французы с третьего этажа отстреливались всего лишь день. Их обложила лагерная охрана со всех сторон. Их всех немцы застрелили. Кстати, Володя, ты помнишь этот корпус полиграфического? Ты же был в нем с инспекцией, кажется в 1982-ом. Ты был в военной форме, – высокий, атлетически сложенный капитан. Был перерыв занятий, ты стоял на проходной и беседовал со мной и Витенькой Морозом. Студентки обстреливали тебя восхищенными взглядами. Помнишь это событие?
– Ну, конечно, помню. Я тогда еще вашему заведующему кафедрой сделал предписание – убрать все чертежи и студенческие работы с чердачного помещения.
– А ты помнишь, что находилось примерно до 1947-го в полуподвальном помещении этого корпуса?
– Не совсем. Я только слышал, что в 1939-ом это было какое-то общежитие и, что в нем проживал на первом этаже Степан Бандера (1909-1959). И, несмотря на его малый рост, к нему ходило много девушек.
– Эту байку про Бандеру я тоже слышал. Если помнишь, мы играли там в футбол на детсадовской площадке. Кто-то из пацанов проник через окно в полуподвальное помещение этого общежития. Он вылез оттуда с ракетными патронами. Он еще сказал, что там много винтовочных патронов и гранат.
– Да, я вспомнил! Мы тогда сделали костер и бросили в него ракеты. Взрываясь, ракеты чуть ли не залетали в окна соседнего дома, где жил Ленька Антонов. В полуподвале общежития был, вероятно, бандеровский арсенал. Ведь, приходившие в это здание к Бандере, девушки в своих сумочках могли приносить все те патроны и гранаты, оставшиеся после изгнания немцев из Львова. Просто у властей не доходили руки, чтобы убрать их. Кстати это было общежитие для украинских студентов. Его построили перед Первой мировой войной на деньги львовских украинцев.
–О бандеровском арсенале, твоя догадка не лишена логики. Но ты забыл еще сказать, как после запуска ракет приезжала пожарная машина, а мы все разбежались. Ленька Антонов говорил на следующий день, что пожарных вызвала его мать. Они со своей сестрой видели из окна кухни, как мы жгли костер и слышали выстрелы.
–Еще я помню, что там на горке возле южной башни Цитадели, в одном из колодцев нашли мертвого новорожденного. Было много милиции. Потом выяснили следователи, что ребенка родила воспитательница детсада. Установили даже отца ребенка. Им оказался наш солдат с Цитадели, где после войны располагалась воинская часть.
– Конечно, я это помню. О этом и пани Настася моей матери рассказывала, и все женщины нашей улицы судачили об этом. Кажется судили воспитательницу, а солдата отправили в штрафбат. А ты помнишь, сколько кинофильмов мы по вечерам вместе с солдатами этой части пересмотрели?
–Я вспомнил, показывали наш фильм «В шесть часов вечера после войны». Там были кадры, как немецкие врачи из наших детей кровь выкачивали. Я хорошо помню те летние теплые вечера, когда крутили на открытом воздухе кино на экране из простыней. Солдаты, лежа на чем попало, прямо на земле, курили махорку. Иногда стоял такой дым, что плохо было видно, что творится на экране. Сзади орали: «Кончай дымить».И я помню, что нас мальчишек, незаконно проникших на территорию военной части, гоняли дежурные офицеры. Они выгоняли нас с сеанса, когда было слишком много пацанов. Солдаты пытались прятать нас от офицеров.
– Ты помнишь,Вадим, наши походы на бассейн «Динамо»?
– Конечно. Мы собирали денег на один, два билета, чтобы получить закрывающуюся кабинку для одежды. Остальные пацаны перелезали через забор, который был затенен высокими кустами.
–Я один раз участвовал даже в соревнованиях.Это было в шестом или седьмом классе. Я пошел на бассейн тогда один, остальные из нашей компании не пошли потому, что был пасмурный день. Спортивные школы разных обществ соревновались за командное первенство в городе. Я видел, что ребята плавали плохо. Особенно вторые пятьдесят метров. Оставался последний заплыв. Я подошел к восьмой дорожке оттолкнул мальчишку, стоявшего за тумбочкой, и сказал, что я поплыву вместо него. Главный судья увидел непорядок и подошел к нам. Он спросил меня, кто мой тренер. Я сказал, что тренера у меня нет, но, что я могу проплыть стометровку лучше всех. Судья, это я узнал потом, был председателем общества «Динамо» и, кажется, хорошим педагогом. Он спросил, сколько мне лет, внимательно осмотрел меня с ног до головы; я в четырнадцать лет имел уже метр семьдесят, и он сказал, что я могу проплыть дистанцию один после последнего заплыва. И я поплыл один, на боку, Тогда был такой стиль, но потом его упразднили. Когда я вылез из воды, ко мне подскочили тренеры. Они стали приглашать меня в свои секции. Они даже мне предлагали какие-то призы. Этот главный председатель тоже предложил у него заниматься, и я пошел к нему. Я ходил плавать в закрытый бассейн в спорткомбинат, что на улице Руставели. Через год я уже сделал второй разряд, а потом и первый. Плаванье мне помогло в училище занимать призовые места по пятиборью.
– Отчаянным ты был парнем, Володя! Это ж надо было, не стесняясь взрослых на виду у зрителей вмешиваться в ход соревнований!
– Я был уверен, что проплыву лучше!
–Но ты, что не понимал, что ты обижал мальчишку?
–Иногда надо показать характер! А мальчика я не обижал, я его просил уступить мне место.
– На правах сильного? Мне тоже в школе приходилось выяснять отношения. О чем-то мы повздорили с Борисом Скорняковым. Договорились драться до первой крови. И вот пошли подальше от школы в Стрыйский парк. Человек десять в его группе поддержки, и человек семь у меня. Борис пользовался в классе большей популярностью, кроме занятий боксом, он еще стихи писал. Через три, четыре минуты он расквасил мне нос, у меня потекли кровавые сопли, и наш бой прекратили за явным преимуществом Бориса. Впоследствии он стал чемпионом города в среднем весе. Потом, по прошествии десятка лет после школы, он уже был на оперативной работе в КГБ.
– Я помню, как Борька стихи читал на смерть Сталина в школьном актовом зале. Это,кажется был восьмой класс. Он тогда своими эмоциями у многих из нас вышиб слезу. Я тоже плакал.
–Это было в марте 1953 – го. Точно, в восьмом классе. Борис читал свои стихи, и там помню были слова о том, что «…Светоч мира угас». Он на всех торжественных собраниях читал свои стихи. Заводной он был. Ты помнишь, как он вскочил из коридора в класс, и выпучив глаза, заорал: «Пацаны! Баб ведут!». Это было в начале последней четверти. Девочек к нашим одноклассникам Семен Семенович привел из соседней школы. Класс тогда притих. Сначала вошли пять девочек в коричневых платьицах и белых, накрахмаленных передничках. Потом вошел Семен, поставил девчонок полукругом возле доски, подошел к столу и объявил:
«Так, гусары и джентльмены, прошу встать и поприветствовать ваших одноклассниц. Теперь они будут учиться с вами. Прошу не обижать». – Мы с грохотом откинули металлические сидения польских парт и стояли по стойке смирно, а Семен продолжал:
«Позвольте представить наших новеньких: Надя Михальчук, Света Пантелеева, Юля Чечурина, Валя Сенина и Оля Егорова». -Семен положил список на стол и потребовал: – «Пусть они сядут за те парты, где захотят, а вы уступите им места».
Девчонки скромно расселись за свободные две первые парты, а самая улыбчивая из них, Юля Чечурина нашла свободное место на задней парте. Семен начал урок. Вот не помню, – это был урок литературы или русского языка?
–И я не помню, какой это был урок. Помню только, что передо мной сидела Надька Михальчук, а мы с Васей Ананиным в конце урока стали дергать ее за косы. Вася справа, а я слева. Она хотела обернуться, но не смогла. После звонка на перемену она обозвала нас идиотами.
– Володя, почему вы с Васей не приставали к Вале Сениной, -она же сидела рядом с Михальчук?
– Почему, почему…Валя нам показалась самой строгой из них. Если ты помнишь, – она же была круглой отличницей и хорошо плавала! Но потом в десятом мы с Васей ухаживали за Валентиной. Вася играл на гитаре. Даже дрались из-за нее. В конечном счете она выбрала Васю. Они поженились сразу после школы, когда Вася был на первом курсе Харьковского летного училища. А меня в летчики, как ты знаешь не взяли из-за зрения. О нашей драке даже Семен знал. Он тогда подколол нас, обозвав «Необъезженными жеребцами».
– Да, школьные годы – это лучшее, что было в нашей жизни. А какие были учителя?!
УЧИТЕЛЯ
В первые послевоенные годы многие учителя мужчины приходили в школу в военной форме, без погон. Физкультуру и военное дело с седьмого по десятый вел у нас Яков Александрович Розенштейн. Несмотря, на его малый рост и непрезентабельный вид, кривые ноги кавалериста, искалеченный лысый череп и вставные зубы, – он пользовался большим уважением, как у школьников, так и среди учителей. Он был фанатиком спорта и привил нам любовь к гимнастическим снарядам, которых в спортзале школы по тем бедным временам было в избытке. И перекладина, и брусья, и кольца, и любимый его конь – все было в рабочем состоянии благодаря его усилиям. Его заботами в школе были и лыжи. В снежные львовские зимы с небольшими морозами, мы на уроках физкультуры с удовольствием катались с гор близлежащего парка «Железные воды». Он научил нас обращаться с «Калашниковым», и в армейской службе многим это помогло.
В пятом классе началам алгебры, а потом биному Ньютона, мнимым и комплексным числам обучала нас Тамара Трофимовна Примак. Удивительно, но этой скромной маленькой женщине до 35-ти, с проблеском седины в черных волосах, одетой в строгий костюмчик с орденскими ленточками, удавалось на своих уроках держать тридцать мальчишек в полном повиновении и тишине. Тогда к орденам и медалям молодежь относилась уважительно. Но заслуга ТТ, как мы коротко называли свою математичку, была в другом. Она была педагогом от Бога. Ни одного оскорбительного слова к самому неуспевающему ученику. По нескольку раз могла объяснять элементарные формулы и даже таблицу умножения. Ее бархатно арахисовый голос завораживал. Она великолепно рисовала мелом сложные геометрические фигуры и давала время срисовать их с доски ученикам. Вот только с тригонометрией ей не очень повезло. Она так и не добилась от нашего класса полного усвоения тангенсов с арктангенсами и прочих синусов с косинусами. Но это была не ее вина. Объемов памяти у некоторых одноклассников было недостаточно. Сложные контрольные по математике в выпускном десятом классе не всем удавались. ТТ была старательным учителем, за это мы ее уважали и любили.
Целый год проходил в военной форме историк старших классов Павел Андреевич Курбатов, бывший замполит партизанского отряда в Белоруссии. Его рассказы о диверсиях на железных дорогах слушали в полной тишине, хотя он говорил тихим голосом. Он увлекал нас историями героев Древней Греции и Рима. Рассказ о спартанском мальчике, прятавшем в гимназии лисенка под рубашкой, и выдержавшего в строю и укусы и когти звереныша, запал в ребячьи души. Многие задавали себе вопрос: «Выдержал бы я те боли, которые испытывал спартанский мальчик, не пошевелившись в строю?
Физик старших классов Максим Леонтьевич Винокуров приходил в школу в зеленом кителе и синих форменных брюках. Высокий, красивый чернобровый мужчина с проседью, часто хватался за нижнюю челюсть (результат контузии), и отворачиваясь вправлял ее. Большинство учеников относились к вынужденному перерыву сострадательно и сидели молча за столами физического кабинета, устроенного в виде амфитеатра. В каждом послевоенном классе были неблагополучные ребята. Однажды, вертлявый Ваня Доброхотов, прогульщик и спорщик,во время вынужденной болезненной паузы физика хихикнул. Максим Леонтьевич застонал, обернулся, схватил со стола ящичек с гирьками, разновесками, и пульнул его в то место (середина амфитеатра), где сидел Ваня. Мы успели закрыть головы руками от разлетавшейся «учебной шрапнели». Никто не пострадал. Физкультурник Яков Александрович воспитал на своих уроках отличную реакцию у учеников.
Французскому, а потом с девятого класса, и латинскому языку, нас обучал Норберт Перцович Вейстрах. Редкое отчество, редкая фамилия. Школьники величали его просто: француз, иногда – Перец. Он знал и немецкий, и кажется, был военным переводчиком. В девятом классе от Норберта Перцовича мы услышали вопрос:
«Поднимите руки, кто читал произведения Оноре Бальзака?» – Поднятых рук не было.– «Неучи! Скажите мне, пожалуйста, как я должен с вами изучать язык великой европейской литературы?»,– посетовал француз.
Он тоже приходил в школу в форме и в хромовых сапогах. Его синий френч и галифе были пошиты гражданским портным под модную тогда военную форму. Воевал ли он? Мы не знали. Запомнился он тем, что любил проводить расследования наших шалостей. Одно время я целую четверть сидел с Виталиком Рыльниковым, который посещал химический кружок. Из глицерина, марганцовки , Бертолетовой соли и йода он научился делать горючие вещества. В магазине, в очереди, он подбрасывал какой-нибудь женщине в сумку пакетик с порошком, который через минуту воспламенялся. В очереди начиналась паника. Мы стояли недалеко от магазина и «балдели». Однажды в школу он принес какой-то порошок и перед уроком французского рассыпал его возле доски. Норберт Перцович любил расхаживать во время урока вдоль доски пружинистой походкой, заложив руки за спину, и при каждом шаге он как бы перекатывался с пятки на носок в своих великолепных сапогах. При такой походке подошвы его сапог сильно вдавливались в пол.
