Текст книги "Невероятно насыщенная жизнь (Журнальный вариант)"

Автор книги: Вадим Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

А я и не знаю, что ему ответить – не знаю и все. Что-то со мной случилось за эти два дня, а что – я никак не могу понять. Я и злюсь на себя, и почему-то мне себя жалко, и еще какие-то трудные мысли вертятся в голове медленно и тяжело, как мельничные жернова. Какие-то серьезные и важные мысли – о людях, о жизни, о войне, о том, что люди почему-то умирают, о дружбе, о любви – в общем, обо всем. Но ни одной мысли я не могу высказать, потому что не подбирается слов – мысли какие-то бессловесные, а крутятся и крутятся.

– Что-нибудь случилось? – встревоженно спрашивает папа. – Где все остальные?

– Ничего не случилось, папа, – я стараюсь говорить спокойно, но чувствую, что голос у меня дрожит, – ничего не случилось, остальные… едят мо…мороженое.

– Вот оно что, – озабоченно говорит папа. – Ты, наверно, устала, иди приляг.

Ничего я не устала, но я молча киваю и иду в свою комнату, сажусь на подоконник и смотрю в окно, и уже ничего не думаю, а так лениво сижу на подоконнике и смотрю в окно на машины, автобусы и людей.

Через некоторое время ко мне заходит папа. Он становится рядом со мной и тоже начинает смотреть в окно. А потом говорит задумчиво:

– Вот был у меня случай перед самой войной. Очень мне нравилась одна девочка из нашего класса. И однажды мы пошли с ней в Таврический сад. Детского катка тогда там еще не было, и мы – мальчишки и девчонки – катались на каналах и на пруду. А надо сказать – я катался неважно: мне совсем недавно подарили коньки – были раньше такие коньки «английский спорт» – они привинчивались к обыкновенным ботинкам и выглядели как толстые металлические линейки. А у той девочки были «снегурочки» – сейчас таких тоже нет. Лед на каналах был плохой, вперемежку со снегом, но на таких коньках можно было кататься довольно сносно – у них были широкие лезвия. Ты слушаешь?

Я кивнула. Чудной он, папа; ну при чем здесь какие-то «снегурочки»?

– Ну, вот. Девочка была очень хорошая, такая милая девочка, скромная, добрая и, знаешь, очень, очень хорошенькая, – это папа сказал почему-то шепотом и сделал круглые глаза. – И я, конечно, старался как мог, чтобы не ударить лицом в грязь. Понимаешь – я только-только научился немного ездить назад, даже перебежка у меня немного получалась. Я и решил, – папа хмыкнул, – пофорсить. Ехал, ехал задом и посматривал на нее. Вижу, она улыбается. Ай да я, – думаю, – что за я! И вдруг – раз! И очутился по пояс в воде. Там, оказывается, почти у самого берега была небольшая прорубь – я в нее и влетел. И стою, высовываюсь из этой проруби, как суслик из норы, и ничего не соображаю.

Я засмеялась. Папа очень довольный посмотрел на меня и тоже засмеялся, а потом вздохнул.

– Это мне сейчас смешно, а тогда – ой, ой. Кругом все хохочут, а она стоит и ну просто заливается… Я кое-как вылезаю из проруби, вода с меня течет, и выгляжу я как жалкая мокрая курица, а она хохочет, и все мальчишки и девчонки хохочут, а один – это, понимаешь, был мой соперник – прямо ржет, довольный такой, и кричит мне, что, дескать, дофорсился, а сам раскатывается вокруг нее, а потом берет ее за руку и они уезжают, а я мокрой курицей бреду домой, и мне, естественно, попадает от мамы. И в довершение всего я, естественно, заболеваю и никто не приходит меня навестить. А?! – папа сказал это так возмущенно, как будто он только сейчас вылез из проруби. – Каково?! Просто жить не хотелось.

Хитрый у меня папка, но я-то все его хитрости вижу насквозь. И хоть этот случай совсем не похож на то, что сейчас со мной, мне все-таки становится немного полегче, наверно, оттого, что я чувствую, что папа желает мне добра.

Я еще немного посмеялась, а потом сказала:

– И совсем эта девочка не добрая. Противная девчонка.

– Пожалуй, да, – задумчиво сказал папа, – пожалуй, да.

– Папа, а зачем полковнику самовар? – неожиданно спрашиваю я.

– Самовар? – удивился папа. – А-а-а! – Он вначале смеется, а потом становится грустным.

– Видишь ли, – говорит он, – сам по себе самовар полковнику, пожалуй, и не нужен. Это, так сказать… э-э-э… символический самовар, что ли. Ну, как тебе объяснить? Полковнику предлагают уйти в отставку… ну, на пенсию. Он очень серьезно болен. Но ведь он всю жизнь – военный, и ты представляешь, каково ему уйти в отставку. Это очень грустно – уходить в отставку. На пенсию и то грустно, а в отставку… Слово-то какое: от-став-ка… Ну, вот он и посмеивается над собой… скрепя сердце. Уйду, дескать, в отставку, отгрохаю себе дачу с тремя верандами и буду выращивать клубнику и малину. А потом, говорит, буду со своей старушкой сидеть в саду и пить чай с малиновым и клубничным вареньем. Из блестящего и пузатого самовара. И говорит, что из самовара чай, понимаешь ли, значительно вкуснее, чем из какого-нибудь паршивого чайника. Вкуснее… – папа замолчал и задумался.

А я вспомнила одну картину, кажется – я ее видела в Русском музее. Сидит в саду за столом толстая и вся какая-то розовая, как поросенок, молодая тетка-купчиха и пьет чай. Блюдечко держит на пяти растопыренных пальцах и такая довольная – прямо млеет вся, а глаза выпуклые и блестящие, как у коровы, но выражения в них никакого – дура такая сытая и больше ничего… Здорово нарисовано! Художник Кустодиев, по-моему. Вспомнила я эту картину и представила себе, как полковник сидит за пузатым самоваром и держит блюдечко на растопыренных пальцах. И глаза у него… Грустные у него глаза. Очень грустные.

А папа вдруг закричал так, что я даже вздрогнула:

– Ты можешь себе представить полковника в саду за самоваром?!

– Как купец, – сказала я. – Нет, не могу.

– Вот и я не могу, – говорит папа, сердясь, – хотя, наверное, чай из самовара, да еще с клубничным вареньем – это действительно очень вкусно…

И папа вышел из комнаты. Но потом сразу вернулся.

– Да, – сказал он, – а что все-таки случилось?

– Ты про что? Про глаз? – спросила я.

– Ну, и про глаз!

– Это все ерунда.

– А что не ерунда?

– Па, – сказала я ласково, – ничего, ничегошеньки не случилось такого. Просто я, наверно, дура и чего-то не понимаю. Но я пойму, ты не беспокойся.

– Ну ладно, – сказал папа, почему-то повеселев. – Конечно, поймешь. – И он вышел.

А скоро пришли наши. Я слышала, как они там шумели и смеялись, и мне было немного обидно, но только немного, и сидела я у себя в комнате уже просто так, из принципа.

Потом в комнату зашла бабушка и сделала, наконец, мне примочку. Она ни о чем не говорила, а только напевала про себя арию из оперетты «Сильва»: «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?..» Уходя, она сказала:

– Очень милый этот твой рыцарь – Сенечка. Очень, очень.

– Да какой он мой! – заорала я.

– Только он немного странный. Какой-то… хм-м… толстовец. Платон Каратаев. Вот именно.

После бабушки появился Витька. И удивительное дело – совсем не ехидничал, а так покрутился в комнате, поглядывая на меня, и сказал:

– Ты, Машка, не волнуйся – глаз заживет, а этой жучинофуфлиной компашке мы с ребятами еще покажем! А этот твой хахаль ничего! Только…

Я сделала шаг в его сторону, и он испарился. Ну и ну! – подумала я, – что же это такое? Навязался на мою голову этот белобрысый! Платон… как его… Каратаев. А кто такой Платон Каратаев? Я была ужасно зла. Этому Семену я все-таки дам от ворот поворот. Решительно и беспощадно. Ишь, вообразил!

Ну, конечно, заглянул и полковник. Он подмигнул мне и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но я не дала ему. Я сказала:

– Знаю, о чем вы хотите сказать. Что этот Сенька хороший парень, только…

– Ну? – удивился полковник. – И совсем, не это. Я хотел сказать, что если ты хочешь, можешь составить мне компанию на завтра. Я собираюсь на… фронт поехать. Поедем?

У меня даже сердце зашлось. Я, конечно, поняла, что полковник хочет проехать по тем местам, где он когда-то воевал, и это было бы интересно, но две причины помешали мне согласиться. Во-первых, он наверняка предложил мне это, чтобы подлизаться ко мне… Ну, не подлизаться, не так сказала, а, ну, в общем, чтобы я не расстраивалась из-за сегодняшнего. А во-вторых, завтра ведь у меня классное собрание, и я обязательно должна на нем быть.

– Спасибо, – сказала я как можно более приветливо, чтобы он не подумал, что я поняла, почему он мне предложил это, – но я никак не могу – у меня завтра собрание. – И тут я вздохнула с сожалением.

– Жаль, жаль, – сказал полковник, и мне показалось, что ему действительно было, жаль, – ну, в другой раз.

А в дверях он тоже обернулся и сказал очень серьезно:

– А что? Он и в самом деле отличный парень, только… – и помахал в воздухе рукой.

Я, наверно, так посмотрела на него одним глазом, что он поднял руки вверх, потом покачал головой немного удивленно и вышел.

За обедом все болтали о чем угодно и со мной говорили, будто ничего и не было, и это было хорошо, а то мне уже надоело сердиться на всех и на себя.

Вечером папа с полковником ушли разыскивать еще одного своего товарища по фронту. Мама пришла поздно, и они с бабушкой о чем-то долго говорили в папиной комнате. А перед самым сном мама позвала меня к себе и мы улеглись с ней в ее постель, как бывало в моем детстве, и долго-долго разговаривали. О чем разговаривали, я рассказывать не буду – мало ли какие дела могут быть у женщин. Но мне после этого разговора стало как-то тепло и уютно. А когда я уже собралась к себе, мама поцеловала меня и вздохнула:

– Ох, мало я тобой занимаюсь, доча, совсем мало…

– Ты не расстраивайся, – сказала я, – я ведь не очень плохая, да и папа мной занимается… с избытком. – Тут я тоже вздохнула, а мама засмеялась.

– Ма, – спросила я, – а кто такой Платон… Караваев?

– Караваев? – переспросила мама, – наверно, Каратаев?

– Ага, Каратаев.

– Это у Толстого в «Войне и мире» есть такой солдат. Очень хороший и добрый. Даже слишком добрый. А зачем тебе?

– Так, – сказала я и пошла спать. И заснула сразу.

Глава III. Из ста зайцев не составишь одну лошадь

Значит, так. Собрание было назначено на одиннадцать, а я вышла из дому в девять. Решила немного погулять, подумать и прийти в школу пораньше, чтобы поболтать с ребятами. И, конечно же, сразу, как я только вышла, начались приключения. Это просто невероятно, как мне за последние дни стало везти на приключения!

Только я вышла, а меня в подворотне уже поджидают Фуфло и Хлястик. Веньки не было.

– Здорово, – кривляясь, говорит Фуфло. – Как глазик?

– А твой? – спрашиваю я.

– Ничего, – говорит он, – проходит.

– Ну, и у меня проходит, – говорю я и иду дальше, но дорогу мне загораживает Хлястик.

– Слышь-ка, – говорит он ласково, – если ты на Веньку в школе накапаешь, то мы тебе оба глазика… – и он тычет мне в лицо двумя растопыренными пальцами.

Я не из трусливых, но тут мне стало страшновато – у него был такой противный голос и такие жуткие зеленые глаза…

– Очень мне нужно на вашего Веньку ябедничать, – говорю я, храбрясь, а сама думаю, как бы убежать, – но раз вы так, то теперь это уже мое дело. Может, и накапаю…

Хлястик и Фуфло притискивают меня к стенке, и как назло никого нет. По улице идут прохожие, но сюда и не смотрят, а кричать же я не буду. Ой, не идти мне сегодня в школу, думаю я, обязательно второй глаз подобьют.

– Ты сс-смотри, – шипит Фуфло и толкает меня в плечо.

– Только попробуй, – шипит Хлястик и толкает меня в другое плечо, и мне уже хочется зареветь во весь голос. Ужасно обидно! Какие-то подонки прямо. И когда я уже готова была зареветь, появляется, кто бы вы думали?.. Появляется собственной персоной, как чертик из коробочки… Семен! Ну, не сказка ли?!

– Привет, Маша, – говорит он и улыбается до ушей, – ты чего тут делаешь?

– Б-беседую, – говорю я.

– Мы беседуем, – злорадно ухмыляясь, говорит Фуфло и идет навстречу Семену. Хлястик тоже отстает от меня и тоже поворачивается к белобрысому.

– О чем? – спрашивает Семен как ни в чем не бывало.

– О погоде! – кричу я и даю дёру.

Мчусь до угла, заворачиваю за угол. Удрала, удрала! Ур-ра! Несусь по тротуару до следующего угла, потом… поворачиваю и мчусь обратно. Когда вбегаю под арку, вижу, что там уже никого нет, кроме дворничихи Светланы. Она подметает.

– Светлана! – кричу я. – А где мальчишки? Они только что здесь были.

– Аа-а, Машенька, – говорит Светлана, – Ну, как глазик?

– Хорошо, – говорю я, – где мальчишки?

– А-а, эти, – говорит Светлана, – да постояли, поговорили, посмеялись и ушли куда-то…

– Смеялись?! – кричу я.

– Ну да, – говорит Светлана немного удивленно, – а чего им не смеяться – такие шалопаи.

Я медленно выхожу из-под арки. Смеялись. Ха! Интересно. Прямо здорово интересно. Я-то мчалась его выручать, а он, оказывается, с ними смеялся. Правда, я не сразу бросилась его выручать, а сперва удрала, но потом-то все-таки бросилась. Позавчера бросилась и сегодня бросилась! А он, видите ли, смеялся… А?

Я задумчиво иду по улице и задумчиво сажусь на скамейку в садике на Некрасова. Всегда я мимо этого садика проходила совершенно спокойно, а тут за три дня уже третий раз…

Потом я понемногу успокаиваюсь и только удивляюсь, чего это меня прямо заносит в этот садик? И чего это я думаю об этом Семене? Очень мне он нужен! «Все!» – говорю я себе. Сегодня же, если, конечно, увижу его, а я почему-то уверена, что увижу, обязательно скажу ему раз и навсегда, чтобы он не попадался мне больше на моем жизненном пути, иначе… иначе он будет иметь дело с Г. А., а если надо, то и с другими мальчишками из нашего класса.

* * *

По дороге я купила три больших гладиолуса. В школу пришла за пятнадцать минут до начала собрания и сразу в вестибюле встретила Г. А. Он был очень красивый. Прямо невероятно красивый, как Жерар Филипп в картине «Монпарнас-19». Я эту картину посмотрела в Ольгино – там в кино пускают всех, и до шестнадцати тоже. Г. А. был в полосатом свитере, рукава он закатал до локтя. И еще на нем были японские джинсы с каким-то драконом на заднем кармане, а на ногах новенькие отличные кеды. Он стоит в вестибюле, такой красивый и мужественный и… и ждет меня. Я это ясно вижу. И я жалею, что надела школьную форму. Ведь хотела надеть свое новое платье, но передумала. А зря – почти все девчонки и мальчишки пришли как хотели, и девчонки, конечно, фу-ты ну-ты! Ну, ладно, не это главное. Главное, что он ждет меня, а не кого-нибудь.

Я не спеша иду к нему.

– Чао, Гера, – говорю я весело.

– Здравствуй, – говорит он, не глядя на меня. – Я удивлен, – говорит он и смотрит куда-то поверх моей головы, – я позвонил тебе, как мы обговорили, а ты взяла и ушла. Где-то шаталась, – говорит он и смотрит уже прямо мне в глаза, вернее, в глаз, потому что второй-то у меня завязан.

– Гера, – сказала я, – я не шаталась. Я… бродила.

– Бродила? – спросил Гера. – Это, по-моему, совсем отлично. Она бродила!

Он был так возмущен, что мне стало стыдно, а когда мне становится стыдно, я сразу принимаю гордый вид.

– А я очень люблю бродить, – гордо сказала я.

– Так, – сказал Гера, – вместо того чтобы продумать и обсудить, как нам пригласить твоего полковника… Коля, Коля, иди сюда! Как с заметками? Ты подожди…

«Подожди» – это он сказал мне, а сам отошел с Колькой Матюшиным и стал с ним обсуждать что-то с ужасно деловым видом, Я, конечно, понимаю, что общественное должно быть выше личного – об этом нам толкуют чуть ли не с первого класса, но мне почему-то всегда бывает ужасно обидно, когда Г. А. забывает меня ради каких-то там заметок, собраний, секций и мероприятий. Подумаешь, заметки – я и сама их пишу, но его-то я из-за них не забываю.

А впрочем, к лучшему. По крайней мере, хоть сейчас обойдусь без нотаций. Соберусь с мыслями и что-нибудь придумаю. Нет, врать я, конечно, не буду – я абсолютно не умею ему врать, а просто придумаю, как бы получше ему объяснить, что со мной случилось вчера. И я не стала его ждать, а пошла на третий этаж к нам в шестой, нет, теперь уже в седьмой «б».

Зашла в класс, а там уже почти все и, конечно, стоит страшный шум и гвалт. Орут все сразу – каждому хочется похвастаться, как и где он провел лето и какие подвиги совершил. Помалкивают пока только новенькие, а их у нас, как мне сообщили Зоенька и Юлька, трое: два мальчишки и одна девчонка.

Ясно, что, как только я зашла, все сразу уставились на мою повязку.

– Чепуха, – сказала я, – соринка попала. – Одним глазом я посмотрела на Веньку – он сидел в углу ужасно скучный, но когда я сказала про соринку, мне показалось, что он немного взбодрился. Вот чудак, неужели он думал, что я наябедничаю?!

Я помахала рукой, дескать, все в порядке, и начала изучать новеньких.

Номер первый: длинный и скучный. Какой-то совершенно унылый мальчишка.

– Знаешь, как его зовут? – спросила Зоенька и хихикнула. – А-по-ло-гий! А?

Ну и ну! Понятно, почему он такой странный – все время трясется. И ни на кого не смотрит. Уселся в углу, трясется и что-то замышляет. Это я сразу поняла, как только Зоенька сказала мне его имя. Человек с таким именем должен быть зол на весь свет, а раз зол, значит, обязательно что-то замышляет. Правда, когда я потом рассказала об этом папе, он сказал, что я не имею права делать такие выводы. Родители назвали его так – значит, у них были свои соображения. Им – родителям – виднее. Они же его родили, а не ты.

Не хватало еще такого рожать! Сидит – трясется. И имечко – у-у! Жизнь, между прочим, показала, что я была права. Но это после.

Номер второй: очень приятная такая, полненькая девчонка с ямочками на щеках и, по-моему, веселая и умненькая.

– Тебя как дразнят? – спросил ее этот нахал Петька Зворыкин.

– Меня не дразнят, – сказала она, – но если ты хочешь знать, как меня зовут, то я тебе скажу. Конечно, если ты очень вежливо попросишь.

– Я не попрошу, – сказал Петька независимо, но я видела, что он растерялся, – скажите, пожалуйста, фифти-фуфти!

– Чудак, – сказала новенькая, – у тебя очень плохое произношение. Надо говорить: фефти-фюфти. Понял?

Девчонка усмехнулась так хитренько и уселась на подоконник. Отличная девчонка. И прическа у нее отличная. Интересно, как на нее посмотрит Г. А.? Зоенька и Юлька на нее уже косятся, а мальчишки незаметно посматривают.

Третьего новенького еще не было. Гера появился вместе с Колей Матюшиным. Он сразу направился ко мне, и вид у него был такой важный и строгий, что я перетрусила. К счастью, тут же в класс вошла наша славная Маргоша – Маргарита Васильевна, и все радостно заорали: все соскучились по ней, не только я. На столе уже стоял большой букет цветов, а про свои совсем я забыла – как вошла в класс – сунула их в парту и забыла. А тут, конечно, вспомнила, достала их и протянула Маргоше. Она взяла цветы и поцеловала меня в щеку, ребята заорали еще громче, а я за спиной услышала тихое: «подлиза». Повернулась – ну, ясно, это Апологий. Стоит сзади, смотрит на меня невинными глазами и трясется. Я ничего не ответила, только посмотрела на него так презрительно…

Наконец все угомонились и расселись по местам, и Маргоша весело сказала:

– Ну, здравствуйте.

– Здравствуйте! – опять заорали все.

– Какие вы все стали большие, здоровые и красивые. Я очень рада вас всех видеть, – сказала Маргарита Васильевна.

– И мы тоже! – закричали мы.

– И вы тоже, – басом сказал Коля Матюшин и покраснел.

– Что тоже? – удивилась Маргарита Васильевна.

Коля почему-то ужасно смутился, махнул рукой и сел, а этот Апологий – он сел справа от меня за соседнюю парту – выпучив свои масляные глазки, очень вежливо сказал:

– Он хотел сказать, – и он показал на Колю, – что вы тоже стали большие, здоровые и красивые…

Колька погрозил этой трясучке кулаком, а Маргарита Васильевна засмеялась.

– Ну, что ж, спасибо, – сказала она.

А между прочим, наша Маргоша и верно большая, здоровая и красивая. Румянец во всю щеку – такая, в общем, русская красавица, а главное, очень добрая и умная. Я не помню, чтобы она на кого-нибудь крикнула или просто, как говорят учителя, повысила тон. (У нас была одна учительница, которая так и говорила, когда сердилась: «Вы хотите, чтобы я повысила на вас тон?») Не помню, чтобы Маргоша читала кому-нибудь нудные нотации, как некоторые. А вот умела сказать как-то так, что все сразу становилось понятно – и какой ты хороший и какой ты ужасно, ужасно плохой. И действительно становилось очень стыдно, если ты оказался плохим, и очень радостно, если ты был хорошим. И потом ей совершенно невозможно было врать. Она только посмотрит, улыбнется как-то грустно и, между прочим, немного презрительно, и ты готов хоть сквозь землю провалиться…

– Ну, ладно, – сказала Маргарита Васильевна, – давайте поговорим, как мы будем жить, товарищи семиклассники.

– Отлично будем жить! – крикнул Гриня Гринберг и встал. – Как мы будем жить? – спросил он нас и поднял руку. Он махнул рукой и мы все гаркнули:

– Отлично!

– Ну, вот и прекрасно, – сказала Маргоша, – значит, нам и собрание проводить вроде незачем. Пойдемте погуляем.

– У-р-ра! – завопили все, но тут встал Г. А.

– Конечно, мы пойдем и погуляем, – сказал он, – но все-таки мне кажется, что некоторые организационные вопросы мы должны решить сейчас.

– Правильно, – сказали хором Зоенька и Юлька.

Они всегда кричат «правильно», чтобы ни сказал Г. А.

– Какие вопросы, Гера? – спросила Маргоша.

– Ну как же, Маргарита Васильевна, – сказал Гера немного даже укоризненно, – вы же сами нам всегда говорили, что мы должны быть организованными.

– Говорила, – сказала Маргоша и чуть-чуть прищурилась.

Я еще давно заметила – когда она так прищуривается – значит, ей что-то непонятно или не нравится.

– А-а! Я поняла. Действительно – мы уже седьмой. Ответственность соответственно повышается. Мы должны переизбрать наши органы самоуправления. Так я тебя поняла, Гера?

– Так, – твердо сказал Г. А.

– Он слагает с себя полномочия, – услышала я шипящий голос справа. Апологий! Ну… он получит!

Маргоша кивнула своей красивой головой, встала из-за стола и присела к Веньке на самую заднюю парту. Венька, как зверек какой-то, шарахнулся…

– Гера, начинай собрание, – сказала она.

Г. А. вышел и встал за учительский стол.

Я должна объяснить. Наша Маргоша отличная учительница. Она знает свой предмет так, что мы, и даже самые умные из нас – Г. А., Гриня Гринберг, Зоенька, как ни странно, Петька Зворыкин (математик), Коля и… мы всегда теряемся, когда она нам задает вопросы, между прочим, по программе.

Она почему-то преподает географию. Я бы хотела, чтобы она преподавала литературу. У нас литераторша так себе. «Что хотел сказать Пушкин этим своим стихотворением?» А я не знаю, что он хотел сказать. Да и никто, наверно, толком не знает. Сам Пушкин, наверно, не думал, что его будут проходить в школах. Мало ли что он хотел сказать?! А вот читаешь его и совсем не думаешь, что он хотел сказать. Он сказал – и все. И все понимаешь. Ну, не очень-то и не всегда, но главное все-таки понимаешь… Папа о Пушкине вообще не может говорить спокойно. Он говорил:

– Я засыпал под Пушкина и просыпался под Пушкина. И вот сейчас мне много лет, а я помню, как мама читала мне на сон грядущий «Руслана и Людмилу»… «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» И если ты будешь знать Пушкина – тебе захочется знать все!

И вот что интересно – по литературе у меня всегда железная четверка. По грамотности – пять, а по содержанию всегда четверка.

– Басова, как всегда, в своем репертуаре, – говорит наша литераторша Рената Петровна, – ей мало темы, которую утвердило гороно, ей обязательно надо высказать свои мысли. Это, конечно, неплохо, но надо их иметь, а Басова перепевает чужие, вычитанные из взрослых журналов. А там бывают всякие мысли. И в них даже мы, специалисты, иногда разбираемся с трудом. А ваше дело программа!

Ничего я не перепеваю. Я просто стараюсь думать – так меня, по крайней мере, учит папа.

Но нашей Ренате – мы ее зовем «граната» – ей нужны только «взрывы». Она так и говорит: Пушкин – это взрыв нашей поэзии. Горький – это взрыв нашей прозы. «Взрыв» – она произносит шипящим голосом вначале, а потом – на «р» – она сама взрывается.

А литературу я очень люблю. Я думаю, что человек не может жить без литературы. Литературы и чувства юмора. Но это не всегда получается. У Ренаты Петровны, например, чувства юмора и не бывало. А у Маргоши – ого! Она – молодец, у нее сплошное чувство юмора – она понимает, что иначе с нами нельзя, иначе ничего не получится.

Я помню, как только Маргоша пришла к нам в класс и сказала, что она будет у нас классной руководительницей, Петька Зворыкин сказал:

– Видали мы и не таких. (У нас до этого была очень слабая классная руководительница, и мы говорили что хотели).

– Не таких видали, – сказала Маргарита, – таких, как я, не видели.

– Ну? – сказал Петька.

– Что сказал Гагарин, когда сел в свой корабль? – спросила она.

– «Поехали», – сказал Г. А.

– Правильно, – сказала она, – «поехали». Что вы знаете, например, о снежном человеке?

– Это неподтвержденная гипотеза, – сказал Гриня Гринберг.

– Я поеду на Памир! – крикнул Коля Матюшин.

– Баланда, – сказал Петька Зворыкин.

– Какое отношение это имеет к географии? – спросил Г. А.

– А что такое Шхельда? – спросила Маргарита Васильевна.

– Гора, – сказал Г. А.

– Она имеет отношение к географии? – спросила Маргарита.

– Ну… – сказал Гера.

– А к чему она еще имеет отношение? – спросила Маргарита.

– Альпинисты на нее лазают, – вдруг сказал Венька.

– Точно, – сказала Маргарита Васильевна, – а это имеет отношение к географии?

– Имеет! – вдруг заорала я.

– Не так громко, – сказала Маргарита. – но, в общем, я рада, что вы меня поняли. Давайте выберем самоуправление.

Она сказала это, вышла из-за стола и уселась за парту, попросив подвинуться Веньку, с которым никто не хотел сидеть, потому что он все время мешал.

– А вы? – спросил Г. А.

– При чем тут я? – спросила Маргарита Васильевна.

– А кто же руководить будет?

– Ну, если вы очень ошибетесь, то я поруковожу, но, вообще-то, я считаю, что вы достаточно сознательны. Вот только кому вы поручите вести собрание?

Мы растерялись.

– Вот странно, – сказала Маргарита Васильевна, – вы же знаете друг друга.

И тут поднялась Зоенька.

– Я считаю, – сказала она, – что старостой класса должен остаться Гера Александров. Вот пусть он и руководит собранием.

Мне тоже хотелось, чтобы Гера остался старостой класса и руководил собранием, потому что он очень справедливый и работоспособный – что ему ни поручат – он все выполнит, и даже если ему и не поручают, он сам берется за многое и все выполняет. Мы с ним работаем в тесном контакте – я ведь уже давно председатель совета отряда. Но когда об этом сказала Зоенька, я разозлилась и сказала, чтобы собранием руководил Петька. Все вначале удивились, а потом начали кричать:

– Петька! Петька!

Наверно, всем было интересно, что из этого получится – ведь у нас раньше собраниями всегда руководили учителя или старшие пионервожатые, а тут, пожалуйста, сами. И еще, конечно, всем было интересно, как новая классная руководительница отнесется к тому, что мы вдруг взяли и выбрали этого балбеса Петьку. А она очень спокойно сказала:

– Большинство голосов за Петьку. Покажись.

– Ну, я, – сказал Зворыкин, поднимаясь. Он немного растерялся, но все-таки нахально улыбался во весь рот.

– Петя, – сказала Маргарита Васильевна, – иди за мой стол и руководи. И не стесняйся.

– А чего мне стесняться, – сказал Петька и заорал: – Эй, вы! Тихо!

А Маргоша спокойненько сидела за Венькиной партой и совсем не мешала нам выбирать свои органы самоуправления. Только потом, когда уже все были выбраны, она встала и сказала, что главное – это чувство ответственности за порученное дело, а у кого нет такого чувства ответственности, тому лучше сразу отказаться.

Но все, кого куда-нибудь выбрали, закричали, что у них есть такое чувство, хотя, мне кажется, у некоторых его вовсе не было, а кричали они за компанию. Но самое интересное, что в скором времени оно действительно у них появилось – почти у всех. Наверно, потому, что ребята друг другу не давали спуску. «Где твое чувство ответственности?» – кричали все, и волей-неволей тебе приходилось выполнять. А Маргоша с тех пор на всех наших собраниях садилась где-нибудь в стороне и помалкивала, только иногда, когда чересчур увлекались, она нас поправляла, но так, что мы этого почти не замечали.

…Вот и сейчас она села к Веньке, а Гера стал руководить собранием. Он это здорово умел, и все шло как по маслу, быстро, потому что всем хотелось погулять с нашей веселой Маргошей. И все бы кончилось совсем хорошо, если бы Г. А. вдруг не сказал, что он хочет поговорить еще по трем вопросам. Все закричали – какие там еще вопросы, все ясно и т. д. и т. п. Но Г. А. железно настаивал, и Маргарита Васильевна поддержала его.

Но только Гера открыл рот, чтобы выложить свои три вопроса, в дверь постучали и вошел третий новенький. Вы уже, конечно, догадались, кто это. Я даже не очень удивилась – от этого ненормального телепатика всего можно было ожидать.

Он вошел и вежливо сказал:

– Здравствуйте. Вы извините, что я опоздал. У меня домашние дела.

Все удивленно посмотрели на него, а он улыбнулся так дружелюбно и сказал:

– Я новенький. Меня Семеном зовут. Семен Половинкин.

– Проходи, Сеня, – приветливо сказала Маргоша.

Семен огляделся по сторонам, увидел меня и не удивился, как будто он знал, что я именно в этом классе и в этой школе учусь. И, как нарочно, сама не знаю почему, я на этот раз сидела одна и, конечно же, он сразу подошел к моей парте и уселся как ни в чем не бывало, да еще подмигнул мне и сказал так, что все слышали:

– Ну, вот и я.

Кое-кто засмеялся, а этот трясучий Апологий проскрипел:

– А она только вас и ждала.

Тут уже все засмеялись, а Семен посмотрел на Апология и сказал спокойненько:

– А я знаю.

– Во дает! – заорал Петька Зворыкин.

И все опять захохотали, прямо заржали все, а я от злости не знала, куда деваться, и даже не нашлась, что ответить, как бы этого воображалу посадить в галошу. Но, между прочим, злилась-то я злилась, а про себя не то что радовалась, а как-то забавно и интересно мне было, что вот он опять появился на моем жизненном пути. Ведь не буду же я в другую школу переводиться. С какой это стати.

Ну, в общем, я тут промолчала и сделала вид, что меня это все не касается. Я только посмотрела на Веньку. Он сидел с Маргаритой Васильевной на самом краешке скамейки и исподлобья поглядывал то на меня, то на Семена. Боится, что ли?

Г. А. постучал ладонью по столу и начал излагать свои три вопроса.

– Первый вопрос, – сказал он, – это вот что: мы с Басовой предлагаем провести интересное и полезное мероприятие. К ним в гости приехал Герой Советского Союза, полковник, а ее папа во время войны был у него ординарцем. Он был сыном полка.

Тут все стали смотреть на меня, и я ужасно застеснялась, как будто это я была ординарцем и сыном полка. Но, в общем-то, я не думала, что Г. А. вот так, не посоветовавшись со мной, возьмет и скажет об этом.