Текст книги "Предначертание"

Автор книги: Вадим Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Я понимаю, что революцию пора нести на кончиках штыков, – усмехнулся Гурьев. – Это я как раз очень хорошо понимаю. А вы спросите этих людей, нужна ли им ваша революция. И не только этих. Вся беда в том, что вы никого никогда не спрашивали. Кроме себя. Вам самим очень нравится и ваша революция, и ваши идеи. Проблема в том, что вы не одни на этом свете, Семён Моисеевич. А ведёте вы себя так, словно кроме вас и нет никого. А среди тех, кому ваши идеи вовсе не по душе, отнюдь не исключительно сплошь сатрапы, супостаты и кулаки. Если вы не любите и не понимаете людей, ради которых вы якобы делаете революцию, грош цена всем вашим начинаниям. Я догадываюсь, что вы не собираетесь со мной соглашаться, особенно прямо сейчас. Но вот просто подумайте над этим.

– Я…

– Погодите, – прервал его Гурьев. – Я знаю, что вы можете сказать. Я почти всю свою жизнь прожил в Москве, оказавшись здесь совершенно случайно, по воле ваших товарищей, кстати. Мне ваши басни так в зубах навязли… Там, за речкой, в СССР, почти не осталось таких, как эти люди. Вы всех их убили или выгнали прочь. Зачем? Вы ведете себя исключительно глупо. Нерационально. Не по-марксистки. Ненаучно, в конце концов. Вот представьте себе. Подъезжает ваш поезд, – тот самый, который «паровоз, вперёд лети! В коммуне – остановка!» – к месту, где рельсы заканчиваются. И что делают большевики? Они не слушают инженеров-путейцев со стажем, которые твердят, что необходимы рельсовые бригады, выдержанные, хорошо промасленные шпалы. Но на это требуется время, которого у большевиков, вроде бы, нет. И решает машинист дерзновенное новаторство учинить. Большевики вместо шпал укладывают пассажиров. Как будто им невдомёк, что по такому пути долго не поедешь, да и рассыплется эдакий путь позади состава, потому что люди – не шпалы, не брёвна, не щепки, как бы этого большевикам не хотелось. Хорошо, проехали по костям. И что? Вагоны пусты, ехать некому, везти – некого. Ну, и зачем? Кому всё это было нужно, комиссар Черток? Кому из людей такой сценарий выгоден?

– Это софистика.

– Это именно то, чем занимается ваша партия взапуски с Коммунистическим Интернационалом. Из всех возможных решений вы выбираете самое дикое и кровавое. Любой ценой. Почему? Для чего? Для кого? Не отвечайте мне сейчас. Мне не нужен ваш ответ, да вы его и не можете знать. Мне вовсе не нужно, чтобы вы перековались в мгновение ока и встали под мои знамёна. Я хочу, чтобы вы начали думать, Черток. Перестали полыхать революционным гневом и начали думать. Не больше. А теперь – следующая картина балета, – он посмотрел на часы. – Вставайте.

Они вышли за ворота как раз в тот момент, когда на улице показался отряд, возвращающийся с учений. Увидев Гурьева, Котельников встопорщил в улыбке усы и скомандовал:

– Ярошенков! Песню!

Молодой, звонкий и чистый, как родник, голос, поплыл над станицей:

 
По-над речкой Аргунь, у лесистых отрогов Хингана,
Осеняем крестом, стан казачий Россию хранит.
И мудры, и сильны, и отважны его атаманы,
Наша воля к победе крепка, как амурский гранит.
 

И следом почти две сотни лужёных казацких глоток яростно громыхнули припев:

 
Эй, казак, седлай скорей коня!
На врага помчимся, шашками звеня!
Ты не плачь, Маруся, я к тебе вернуся.
Здравствуй, мать-Россия, милая земля!
 

Шерстовский, который этого тоже ещё не слышал, вытаращил глаза. А запевала вдохновенно вывел, явно гордясь и песней, и собой, второй куплет:

 
На маньчжурской земле, возле самых ворот Поднебесной,
Здесь, в преддверье Великой Китайской стены,
 

 
Путь России родной защитим мы бесстрашно и честно,
Как положено войску великой и славной страны.
 

Не Пушкин, не Пушкин я, подумал Гурьев. Ох, не Пушкин. Не меня благословил, сходя во гроб, старик Державин. Вот совершенно точно не меня. Даже близко я там не стоял. Ну, да за народно-казачью песню сойдёт. Как-нибудь, Бог попустит, чай.

Ещё дважды прозвучал припев. Это что же такое делается-то, едва не взвыл Шерстовский. Это… Это… Он посмотрел на комиссара, на лице которого отображалась такая буря эмоций, что ротмистру едва не стало его жаль. Уже почти окончательно поправившийся Шлыков, тоже вышедший встречать отряд, заметив замешательство Шерстовского, весело ему подмигнул.

О, Боже, подумал Шерстовский. Но ведь этого просто не может быть!

Проезжая мимо офицеров и Гурьева, Котельников рявкнул:

– Налево р-ра-авняйс-с-сь!!!

Казаки, как один, повернули головы и вскинули руки к папахам. Гурьев ответил таким же жестом. Когда отряд миновал их, он повернулся к Чертоку:

– А это – армия, смысл существования которой – защищать людей от всякой мрази, которая рыщет вокруг. Лица эти вы видели, Семён Моисеевич?

– Зачем вы мне всё это показываете?!

– Я думаю, у вас ещё осталось немного совести. Только поэтому. Идёмте дальше.

– Куда?

– Увидите.

Он привёл Чертока на могилу Пелагеи. У изголовья стоял временный деревянный крест. Гурьев достал из кармана кителя небольшую фотокарточку – старую, ещё дореволюционную, на которой Пелагея, с уложенными короной на голове блестящими косами, улыбаясь и глядя вдаль, совсем ещё девочкой, позировала перед камерой:

– Смотрите внимательно, Черток. Очень внимательно…

– Кто это? – спросил Черток, глотая противный кислый комок в горле.

– Это – женщина, которая погибла, защищая меня, Семён Моисеевич. Толстопятов разрубил её почти пополам. Она принимала роды у сотен, наверное, здесь, в округе. И она любила меня, а я – её. Теперь её больше нет. Скажите мне, Черток, – ради чего?

– Я… – Черток, чувствуя, что не стоит ничего говорить, захлебнулся готовыми вырваться из него словами.

Гурьев кивнул:

– Я вас отпущу, Семён Моисеевич. Завтра. И позабочусь, чтобы вы невредимым перебрались за речку. Но вы поклянётесь мне, что ни на минуту – больше никогда в жизни – не перестанете думать. С этой минуты – больше никогда. Вы же видите – я ничего не говорю вам, не агитирую вас, не заставляю ни от чего отказываться. Я просто предлагаю вам задуматься и предоставляю такую возможность. Ещё одна ночь у вас есть, Семён Моисеевич. Всего одна ночь, чтобы подумать. Зачем вы делали революцию, комиссар Черток? Чтобы у людей была новая, яркая жизнь. А что вместо этого вышло? Думайте, Черток. Больше ничего от вас не хочу, вот совершенно.

– Почему я? – одними губами прошептал Черток. – Почему именно я?

– А с кем мне разговаривать? – усмехнулся Гурьев. – С Толстопятовым? С Фефёловым? Вы хотя бы читать умеете. У вас есть дети?

– Есть, – кивнул Черток.

– Сколько?

– Двое… А… А… У вас?

– Вряд ли у меня когда-нибудь достанет смелости на такой подвиг, как завести собственных детей, – Гурьев усмехнулся снова. – Ладно, хватит на сегодня.

– Вы… Вы действительно… Собираетесь меня отпустить? – всё ещё боясь поверить в то, что уцелеет, спросил Черток.

– Воин Пути никогда не нарушает обещаний, – спокойно сказал Гурьев.

– Воин Пути?! – растерянно переспросил Черток. – Что это означает?!

– Не забивайте себе голову ненужными сведениями, Черток. Когда-нибудь, возможно, узнаете. Сейчас это вам лишнее.

– А казаки?

– Что – казаки? – Гурьев приподнял брови.

– Они ведь не позволят.

– Мои приказы и решения не обсуждаются, – мягко, как ребёнку, сказал Гурьев. – Кажется, у вас была возможность в этом убедиться.

– Я… Я не понимаю… – жалобно проговорил Черток. – Нет, нет, я совсем не понимаю… Кто же вы такой?!.

– Думайте, Семён Моисеевич. Думать – это полезно. Идёмте, у меня ещё дел полно.

Эту ночь Черток провёл, ни на минуту не сомкнув глаз. Ещё не рассвело, когда он вдруг забарабанил в дверь своего «домзака [13]13
  «Домзак» – «дом заключения», советский эвфемизм понятия «тюрьма», бывший в ходу в первые полтора десятилетия советской власти.


[Закрыть]». Один из караульных казаков, матюкнувшись, поднялся с лавки и подошёл к двери:

– Ну? Чего надо?

– Мне… – Черток проглотил комок в горле. – Я должен срочно поговорить с вашим… командиром.

– Делов у атамана других нет, тока с тобой лясы точить, – хмыкнул казак. – Спи, людей зря не булгачь. Утром нагутаришься.

– Мне необходимо с ним поговорить. По… Пожалуйста, – тихо добавил Черток.

Гурьев проснулся мгновенно. Выслушав сбивчивый доклад вестового, коротко кивнул:

– Хорошо. Приведите.

Гурьев несколько секунд смотрел на явно не знающего, куда себя девать, комиссара, потом наклонил голову чуть набок:

– Вы чувствуете, что должны что-то сделать. Но не понимаете, что. Я прав?

– Да, – хмуро сказал Черток, не поднимая глаз.

– Кто-то из латинян сказал – делай, что должен, и да случится то, чему суждено. Но вот только… По-моему, происходит совсем не то, что суждено. А это значит – мы все делаем вовсе не то, что должны делать на самом деле. Что скажете, Семён Моисеевич?

– Вы знаете, что нужно делать? Что мы все должны делать?

– Нет. Пока нет никакого плана, Семён Моисеевич. Пока.

– А будет?

– Не знаю.

– Но тогда…

– Делай, что должен, – Гурьев вдруг усмехнулся. – Чем вам не план? По-моему, просто отличный план. Великолепный. Вы не думайте, что я на вас случайно набросился. Вы ведь не военный по сути своей человек, вы – учитель. Толкователь. Не так?

– Так…

– Вот видите. Вас использовали, мой дорогой. Вас – и таких, как вы. Использовали, как таран, как кистень, чтобы сокрушить империю. Использовали как силу, внешнюю по отношению к империи и народу, который её создал. Сначала империю последовательно и целенаправленно стремились отвадить от решения вашей проблемы. Делали всё, чтобы пар в котле создал давление взрыва. А потом – взрыв. Пока эта империя представляла собой помесь тюрьмы и казармы, её существование терпели. Даже то, что она расширялась, было им на руку. На более или менее сносное управление таким колоссом должны были уходить все ресурсы, все без остатка – и людские, и материальные. Но вот посудите сами. Как только начались перемены… Как только империя перестала пожирать ресурсы и начала ими пользоваться… На нас обрушился целый град ударов. И мы не выдержали. Мы повалились. Видите эту картинку? Я – вижу.

– Использовал – кто? Вы имеете ввиду Парвуса? [14]14
  Парвус (наст. фам. Гельфанд, часто писал свою фамилию в англизированной транслитерации как Helphand, «рука помощи», намекая на некую, ему одному известную, миссию) – печально знаменитый авантюрист и миллионер еврейского происхождения, эмигрировавший на рубеже ХХ в. из России, автор собственного первоначального плана устройства революции и расчленения Российской Империи, бомбардировавший германские и австро-венгерские эшелоны власти своими проектами ещё до начала Первой Мировой войны.


[Закрыть]Нет, ну, в самом деле, не можете же вы верить во всю эту…

– Верить? Зачем же верить, если существуют факты, Семён Моисеевич? И Парвус, и немецкий Генштаб, – все они тоже были, как мне кажется, марионетками. Хотя и имели весьма значительную свободу манёвра. Но эта свобода была в том, «как», а не в том, «что».

– Зачем?! Ну, даже если принять эту вашу идею?!

– Я не знаю. Зачем-то. Кому-то мы сильно мешаем. Я вовсе не твержу о каком-то заговоре банкиров или мировых держав против русского народа-богоносца, как это может сейчас показаться. Совсем о другом я думаю.

– О чём?!

– О том, что всё это слишком долго продолжается, Семён Моисеевич. Слишком долго, значительно дольше одной человеческой жизни. Это ведь не вчера заварилось, и даже не в семнадцатом и не в пятом, как некоторым представляется. Лет двести с гаком всё это тянется, если не дольше. У вас нет такого желания – разобраться? Кто, зачем, почему, с какой целью и для какой такой радости?

– И вы, сами, – не знаете?!

– Не знаю. Не знаю до такой степени, что даже мыслей по поводу никаких нет. В любом преступлении всегда следует искать того, кому оно выгодно. А у нас получается, что никому. И если и есть выгода, то столь кратковременная и смехотворная по сравнению с утраченным спокойствием и направлением развития, что даже говорить о ней как-то даже совестно, право. И всем нам, Семён Моисеевич, следует над этим весьма крепко размышлять. А главное, неустанно. Я вас не убедил?

– Н-нет… – с мучительным выражением лица проговорил Черток. – Не то, чтобы не убедили. Я ведь тоже не понимаю… Знаете… Я передумал столько всего… Мы ведь и в самом деле иначе представляли себе… А потом… Всё кажется, что одно за другое… Сначала – врагов революции необходимо уничтожить под самый корень. Это же закон любой революции, разве не так?! А враги эти… Никак не заканчиваются. Что же это?!

– Несознательные какие люди, – подпустил шпильку Гурьев.

– Я серьёзно, – не принял шутки Черток. – Может, не в одной только сознательности или несознательности дело? Что-нибудь ещё за этим есть? Я не знаю, насколько вы себе представляете…

– Я представляю, и не так уж плохо, – кивнул Гурьев. – Разве не господин Ленин говорил, что, только усвоив всю буржуазную науку, можно сделаться настоящим, подлинным марксистом?

– Вы читали Ленина?! – на Чертока сделалось совсем жалко смотреть.

– Отнюдь не только Ленина, – Гурьев пожал плечами. – Всех ваших пророков, и Маркса с Энгельсом, и Каутского с Плехановым. И не просто читал, а на любое место из текста могу комментарий привести, что по поводу означенного думали ваши Ленин с Троцким или Струве с Бухариным. Хотите, поэкспериментируем?

– Но как же…

– Это, Семён Моисеевич, классический пример того, что ваш Ленин – пророк никуда не годный. И фраза его – просто фраза. Чепуха. Ради красного словца не пожалею и отца. Знаете, есть такая порода фонтанирующих интеллектом персон, – они долго, годами, красиво, складно, связно и упорно повторяют один и тот же набор чего-то, что даже иногда кажется мыслями. А стоит им замолкнуть, и воцаряется пустота. Так и у вас, марксистов, получилось. Все ваши нынешние, с позволения сказать, дискуссии – совершенно свифтовские коллизии, тупоконечники с остроконечниками. Вы «Путешествие Гулливера» читали, надеюсь?

– Н-нет…

– Что, неужто не входит в обязательную программу освоения буржуазного наследия?! – притворно изумился Гурьев. – И напрасно, знаете ли. Очень, очень напрасно. Вашим руководителям следовало бы иметь сочинения мистера Свифта в качестве настольной книги, что способствовало бы, без всякого сомнения, развитию у них чувства здоровой иронии, по отношению к самим себе, в первую очередь. А то, сдаётся мне, некоторые из большевистских вождей уж слишком серьёзно себя воспринимают. Забронзовели-с. А кстати, – вы сами, Семён Моисеевич, на какой платформе – ЦК или оппозиционной? Мне-то вы можете честно сказать. Я вас в комиссию партконтроля, или как там это славное учреждение на новом дивном языке называется, не поволоку. А?

– Что?! – ошарашенно воззрился на Гурьева пленник. – Я?! Вы что же… В курсе?!

– Непременно, – Гурьев покачал головой. – Коммунистам у власти находиться противопоказано. Последствия катастрофические. А вот в качестве оппозиции – весьма полезны оказываются. Странно, правда?

– Я не понимаю… Почему?! С какой стороны вас это интересует? – ещё не вполне оправившись от удивления, пробормотал Черток.

– Ну, как же, – вскинул брови Гурьев. – Это же очевидно: меня безумно интересует всё, что происходит в моей стране, всё, что связано с возможными путями её превращения из военной базы Коминтерна в субъект международного права. Заметьте, не в объект, а непременно в субъект. Ибо объектом она уже побывала, и мне это, должу я вам, решительно не понравилось. Я понятно изъясняюсь?

– Более чем, – нахмурился Черток.

– Тогда давайте это обсудим. Бытует мнение, в том числе и здесь, на Дальнем Востоке, что Троцкий и есть настоящий ленинец. А Сталин – бюрократ-перерожденец, вместе со всеми своими кадрами. Что скажете?

– В партии, разумеется, есть некоторые разногласия, – начал Черток осторожно. – Я, разумеется, не троцкист, потому что партийная дисциплина…

– Опять вы за старое, – досадливо сморщился Гурьев. – Семён Моисеевич, я же вас просил. Думать – это самое важное. Мне неинтересно, что написано в «Правде». Ведь сила большевиков в чём? Сначала наломают дров, а потом героически разгребают завалы, – он посмотрел на хмурого Чертока и усмехнулся. – Так вы и не ответили. Насчёт линии ЦК. А?

– Разумеется, я стою на платформе большинства… То есть ЦК, – поправился Черток и тут же смешался, понимая, что этой оговоркой выдал что-то значительное, важное, что-то, чего сам ещё никак не мог уразуметь, ухватить. Что-то невероятно важное – то самое, что заставило закадычного приятеля и однокашника по Промакадемии Исая Абрамовича, не колеблясь, отправиться в трёхлетнюю ссылку в пески Средней Азии, с гордо поднятой головой… В ссылку. Товарищи, коммунисты, революционеры, с которыми рядом… Троцкий, Коссиор, Смилга. В ссылку. Как при кровавом царском режиме. Да что же это такое?!

А ведь я тебя встряхнул, подумал Гурьев с удовольствием. Смерти в глаза заглянешь – и думать научишься, и чувствовать. Неужели никакого другого инструмента нет, чтобы людей заставить мозгами шевелить?!

– Помните, я вам сказал, что мы всех ваших отпустили?

– Да.

– Это правда, Семён Моисеевич, только не вся. Из двухсот человек пленных восемнадцать ни за что не хотели возвращаться. Кое-кто из них умолял оставить, грозя немедля руки на себя наложить. А к тому ещё семь раненых, и трое – тяжёлых, которых даже шевелить пока нельзя. И они, скорее всего, ни за какие коврижки назад не двинутся. Что это такое, Семён Моисеевич?

– Это… Это война, – Черток, помрачнев, провёл рукой по щеке, покачал головой. – Гражданская война. А что вы хотите?!

– Гражданская война, которая продолжается второе десятилетие, Семён Моисеевич. Я не знаю, конечно, что вы там все, во главе с Исполкомом Коминтерна, себе думаете. Но это – бардак. Понимаете? Преступление. Ошибка. И не трудитесь повторять мне вслух штампы о несознательности и малограмотности да темноте. Насчёт неевклидовой геометрии – тёмные, да. А вот что касается жизни и понимания, что правильно, а что нет – тут я с вами решительно не готов согласиться. Можно, можно народу хребет сломать, на это много ума не требуется, совершенно даже напротив, – чем меньше, тем лучше, а совесть – так ту и вовсе побоку, как буржуазно-эксплуататорский пережиток. Это ведь сейчас вам никто не угрожает, все своими проблемами по горло заняты. А что будет, если и в самом деле не опереточная Маньчжурия с Советским Союзом схлестнётся? Неважно, по какому поводу. Народ со сломанным хребтом не сумеет защититься. Себя не оборонит, а уж вас – и подавно. Не сможет, да и не захочет. Всё равно ему сделается. Не будет никакой мировой революции. Будет разгром и хаос. Прикиньте-ка, Семён Моисеевич. Десять процентов перебежчиков и предателей. В кадровой Красной Армии. Очень прошу вас над этим хорошенько, обстоятельно так, поразмыслить. Меня, признаться, такая статистика приводит в самый что ни на есть доподлинный ужас.

Черток смотрел на Гурьева. Губы у комиссара дёргались, как будто он хотел произнести что-то, но не мог. Гурьев сжалился над ним, кивнул:

– Мы с вами сейчас ничего не выясним, Семён Моисеевич. Прямо сейчас, вот здесь – ничего. Но мы начали, а это уже совсем не так мало. Идите и попробуйте заснуть, вам завтра предстоит долгий и небезопасный путь.

* * *

На состоявшемся утром станичном сходе, куда прибыли казаки из соседних посёлков, Гурьев коротко обрисовал политическую обстановку и, когда восторги поутихли, добавил уже невесело:

– Бдительность, однако, мы утратить не имеем права. Поэтому боевое охранение остаётся, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На других участках фронта и границы дела обстоят совсем не радужно. Маньчжурские власти войну эту проигрывают. Одному Богу известно, какие для нас всех это будет иметь последствия. То, что легче не станет, могу обещать со всей определённостью.

Гурьев посмотрел на Чертока, сидевшего чуть поодаль под охраной двух казаков. Комиссар был бледен, кусал и облизывал губы, что-то яростно записывая, зачёркивая и снова записывая на клочке бумаги у себя на коленях. Вот же принесла тебя нелёгкая на мою голову, подумал Гурьев. И вздохнул:

– Ну, на этом, пожалуй, и всё.

Черток вскочил, и его крик рассёк воздух, разом оборвав все перешёптывания и заставив добрых полтысячи человек, как по команде, повернуться к нему:

– Подождите!!!

Казаки схватили его за плечи, стремясь усадить обратно, но Гурьев остановил их. Только не вздумай испортить мне обедню, комиссар, мысленно взмолился он. Я и так слишком много позволил.

– А что, – Шлыков приподнял в злой усмешке усы. – Я вот комиссара не слышал. Пускай скажет, что хотел. А, православные?

Люди загудели. Черток побледнел ещё сильнее, но отступать, кажется, не собирался.

– Пускай!

– Пускай говорит!

– Давай…

– Послухаем!

Черток, громко втянув в себя воздух, двумя огромными шагами вышел вперёд:

– Я хочу сказать вам, – Черток оглядел притихших людей и судорожно дернул кадыком, комкая в руке листок бумаги, где, вероятно, набрасывал свою речь. – Я хочу сказать только… Спасибо вам. За всё, что я здесь… Спасибо. Простите. Пожалуйста, простите меня. Если можете.

Черток умолк, опустив низко голову. Мёртвая тишина повисла над майданом. Совершенно мёртвая. Гурьев смотрел на Чертока, прищурившись и сжав челюсти так, что желваки отчётливо проступили у него на щеках. Шерстовский тоже смотрел – с изумлением, которое давно забыл, что может испытывать. Шлыков кивнул и отвернулся. И тогда стоявший в первом ряду, совсем седой казак – невысокий, крепкий ещё, – тоже шагнул вперёд и, сняв папаху, поклонился:

– Бог простит, мил человек. Ступай себе с миром.

Люди, зашептались, закивали. Пронесло, подумал Гурьев. На этот раз – пронесло. На этот раз.

В дорогу комиссару и казакам напекли пирогов. Черток заплакал. Он плакал неумело, по-мужски, громко всхлипывая, размазывая слёзы по щекам, содрогаясь всем телом. Шлыков, глядя на это зрелище, то растерянно улыбался, то хмурился. Шерстовский же от избытка впечатлений, кажется, вовсе перестал реагировать на происходящее. Перед тем, как посадить в седло немного успокоившегося комиссара, Гурьев тихо сказал:

– У меня к Вам только одна маленькая просьба, Черток. Вернее, две. Думайте и постарайтесь уцелеть при этом. Кто знает – может, ещё и свидимся. Земля, знаете ли, на удивление круглая.

Комиссар и двое сопровождавших из самых проверенных и надёжных скрылись за околицей. Народ стал потихоньку расходиться по своим дворам. Небо затянулось низкими свинцово-синими облаками, начал накрапывать мелкий дождик. Шерстовский, словно не понимая, что произошло, стоял у ворот, всё ещё глядя в ту сторону, куда уехал Черток с конвоем. Гурьев тронул его за плечо:

– Идёмте в дом, Виктор Никитич. Промокнете. Я распорядился насчёт чая, с лимонником. Ничуть настоящему лимону ни по вкусу, ни по аромату не уступит. Вы как?

– Яков Кириллыч, – Шерстовский посмотрел на Гурьева, зажмурился на мгновение. – Не сочтите за неуместную дерзость. Позвольте полюбопытствовать.

– Да ради Бога, – улыбнулся Гурьев.

– Я от многих здесь слышал уже. Вы Маньчжурию, как же, – тоже Российской территорией числите?

– Разумеется.

– Но…

– Там, где ступила нога русского казака, там – Россия. Это, Виктор Никитич, закон природы. Знаете, что случается, когда человек таковые законы в расчёт не берёт?

– Вероятно, ничего хорошего.

– Превосходно. Так вот, я – беру.

– А китайцы с японцами?!

– И им придётся, – Гурьев заложил руки за спину и качнулся с пятки на носок. – А что они при этом думают и какие планы строят… Не то чтобы меня это не интересовало. Интересует, и весьма. Но не волнует. Вот совершенно. Даже выразить не могу, до какой степени. Их здесь не было никого, одни волки по лесам рыскали да монголы краем степи табуны водили, пока русские не пришли, не встали казачьим дозором, не проложили стальной путь. А теперь – посмотрите, сколько всякого народишку сюда привалило. Вот такая она и есть – очередная русская земля. Нам чужого не надо, но что наше – то наше.

– Вы… Вы это что же – всерьёз?!

– Да уж какие там шутки, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Вы ведь историю не хуже меня знаете, Виктор Никитич. Бывало, что Русь отступала. И Ливонию оставляла Тевтонскому ордену, и Крым татарам и туркам. Только всё это временно. И Балтийские земли, и Бессарабия, и все прочие, если уж на то пошло, нахлебаются самостоятельности и независимости так, что назад, в Русь, попросятся. Да, в Европе – чистенько, кто же спорит. Но – не по-нашему. Им эта европейская чистота так поперёк горла встанет, как они ещё и сами не догадываются. Потому что нет там никакого смысла, в этой Европе. Только и есть, что чисто повыметено. Всё повыметено, Виктор Никитич, и смысл – в том числе. Так что попросятся обязательно. Через сто лет – так через сто. Нам спешить некуда. И мы никому не откажем, как никогда не отказывали. Судьба наша такая – империя от моря Волошского до моря Жёлтого, Виктор Никитич. Тут уж ничего не попишешь. Так вы идёте?

– Иду, – кивнул, борясь с ощущением нервного озноба, кивнул Шерстовский. – Перекурю вот только.

Гурьев кивнул в ответ и легко, невесомо, кажется, даже не касаясь подошвами ступенек, взлетел на крыльцо. Мгновение спустя показался в накинутом на плечи кителе Шлыков:

– Что, Виктор Никитич? Курец замучил?

– Есть немного, – через силу выдавил усмешку Шерстовский, выпуская дым через ноздри и трогая подживающую царапину на щеке.

Шлыков подошёл к нему, вынул портсигар, закурил тоже.

– В курене так надымили уже – топор вешай. Атаман ругается, – Шлыков вдруг просиял, прищёлкнул языком, покивал каким-то своим раздумьям. И посмотрел на ротмистра: – Вот ты скажи мне, Виктор Никитич. Ты ведь столичной закалки человек. И ты уже пятый день с нами, глаза-то у тебя есть?! Ты вот мне что скажи. Как мне относиться к человеку, который комиссара плакать заставил? Не под стволом, не в петле. А?!

– Не знаю, – угрюмо ответил Шерстовский. – Откуда я знаю?! Зато я понимаю теперь, откуда разговоры такие. Он ведь не похож ни на кого и ни на что на свете. Вот народ его и произвёл – в цесаревичи.

– Народ его Царём зовёт, Виктор Никитич, – усмехнулся Шлыков. – Кое-где уж в открытую. И ни я, ни ты, ни даже он сам ничего с этим поделать не можем. И воюет он не по-нашему. Я такого никогда не видел. Людей не просто бережёт. Сам к чёрту в зубы, а людей… И пули его не берут. Я своим казакам, как себе, верю. Такое они говорят…

– Я тебя понимаю прекрасно, Иван Ефремович, – тихо проговорил Шерстовский. – Очень даже понимаю. Я и сам… Что же нам делать-то, Господи?!