Текст книги "Черный Пеликан"
Автор книги: Вадим Бабенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
«Что, турист, хороши? Это я поймал, – довольно сказал подошедший Кристофер II, что-то громко жуя. – Эти двое, они впустую прогулялись, а я обеих-то и зацепил. Уж вторая упиралась – жуть, руки содрал чуть не в кровь…»
«Что впустую? – обиделся первый Кристофер. – Это я впустую? У меня вспомни какая сошла. Как у меня сошла, тебе такая во сне не привидится – не то что твои недомерки. Просто снасти наши – дерьмо!»
«Сказал – недомерки, – фыркнул второй Кристофер с видом победителя, – от таких недомерков мурашки по коже. Ты-то небось ската поймал, вот и оборвал – смеху бы было, если б дотащил – а теперь тебе и завидно…» – и они долго еще не могли успокоиться и препирались, наскакивая друг на друга, пока Сильвия не прогнала их с кухни, бесцеремонно заявив, что они тут лишние.
Женщины быстро разделали и зажарили рыбу, все уселись за стол, но мне было не до еды. Зайдя перед ужином в свою спальню, я захватил кое-что, способное, мне казалось, если и не смутить Гиббса, то уж наверняка сбить с него спесь, показав ему, что и другие тут чего-то стоят – и теперь выжидал удобного случая, чтобы пустить свою хитрость в ход. Мне неожиданно помог тот же второй Кристофер, все еще не переживший свой успех и трепавший языком больше других.
«Что поделывал, турист?» – спросил он, изготовившись к насмешке.
«Да так, газеты читал», – равнодушно ответил я, весь внутренне подобравшись.
«Ну и что пишут?» – продолжил тот, развернувшись ко мне и явно намереваясь съязвить.
«Разное пишут, – сказал я уклончиво, – вот, например, нашел тут вчера…» – я вытащил из кармана сложенный вчетверо желтый листок с фотографией Пиолина и, осторожно развернув, положил перед Гиббсом. Тот, не переставая жевать, бегло глянул на листок и отвернулся, не проронив ни слова.
«Что там?» – потянулся было к листку Кристофер II, но Гиббс, не глядя, накрыл его ладонью. «Не для тебя, – сказал он глухо, – тут по-тирольски, ты не поймешь. Ты и по нашему-то не очень…»
Все замолчали, и я тогда сказал негромко, с развязной ленцой, подражая кому-то, может тем же Кристоферам: – «Личность-то вроде знакомая, а, Гиббс? Где это он, никак в Альпах? Далеко же его заносило».
Гиббс недовольно поморщился и внимательно посмотрел на меня, так же почти, как в гостиничном ресторане, в первый вечер знакомства. Я не отвел глаза. «Для кого знакомая, для кого и нет, – проговорил он строго. – Я, к примеру, его знать не знаю, и другие тут тоже». Он был явно недоволен теперь и будто что-то прокручивал в голове, а я не отставал: – «Ну как же, мы ж вместе ужинали как-то – это ж Пиолин из гостиницы, вы ж с ним друзья как будто…»
Услышав имя Пиолина, первый Кристофер присвистнул и перевел глаза на Гиббса. Женщины молчали, уткнувшись в тарелки и сосредоточенно занимаясь своей рыбой. Гиббс подумал еще секунду, потом, видимо решив что-то для себя, вздохнул и развалился на стуле. «Ну это вы придумали, – сказал он скучно, взял со стола зубочистку и стал копаться ею во рту. – Какой же это Пиолин, это же… – он повел пальцем по строчкам, – это же Юрган, Юрган Морс, тут же написано, почитайте», – он брезгливо взял листок двумя пальцами и развернул в мою сторону.
«Да нет, я тоже не понимаю языка, да и неважно, может это и был какой-нибудь там Юрган, но сейчас ведь это Пиолин, ведь видно же», – забормотал я, чувствуя, что инициатива уходит, и опять что-то решили за меня, не спросив, и тогда Гиббс изо всей силы грохнул кулаком по столу, так что зазвенела посуда, и сказал ледяным голосом: – «А не понимаете, так и нечего лезть, куда не просят». Он быстро сложил листок и сунул его в карман. «Нечего лезть», – повторил он так же холодно и наклонился к тарелке, а Кристофер I вдруг уставился на меня в упор и протянул угрожающе: – «Да он же шпик…» В комнате снова повисло молчание, слышно было, как Гиббс работает челюстями, а первый Кристофер снова сказал: – «Ну да, шпик, ты что, босс, шпика нам подсунул?..» – и сделал движение, как будто собирался встать из-за стола. Я напрягся, готовый обороняться, чем придется, хоть шансов против него у меня было немного – можно сказать, что и не было вовсе, но сдаваться я не собирался. «Шпиков я не люблю, я их самолично в сортире топил», – приговаривал Кристофер I, угрожающе шевеля плечами и сверля мне глазами переносицу, но тут второй Кристофер заявил громко: – «Да какой он шпик – он турист просто. А с туриста что за толк – один пшик…» Он еще раз повторил свой каламбур, подмигнул мне и сам расхохотался шутке, а вслед за ним и первый Кристофер противно захихикал, все еще поглядывая злобно, но явно растеряв задор.
Напряжение спало. Мужчины занялись едой, Сильвия со Стеллой вполголоса заговорили о своих женских делах, и вечер снова потек размеренно и мирно. Я не знал, нужно ли считать себя оскорбленным, и, подумав, решил, что не нужно – что взять с недоумков. Гиббс неожиданно встал и вышел, но вскоре вернулся, неся что-то за спиной. «Сюрприз, сюрприз», – проворчал он, ставя на стол большую бутылку настоящего шотландского скотча, и все тут же завозились оживленно, вовсе казалось позабыв о случившемся.
Скотч, надо признать, пришелся кстати. С бутылкой разделались быстро, честно разделив на всех, а потом, расслабившись, стали болтать ни о чем, лениво посматривая вокруг. Я, стараясь не особенно задерживаться на каждом, обводил взглядом своих невольных компаньонов, думая о том, как заблуждался вначале, смешивая их в одно, бездумно объединяя по скупым признакам и не желая замечать различий, очевидных, если мало-мальски присмотреться. Взять хоть Кристоферов – от них в первые дни двоилось в глазах, а теперь они для меня – два совершенно разных человека, лишь волею случая застигнутые вместе. Один – как злобный волк, а второй – добродушный сторожевой пес, который однако без раздумий вцепится в ляжку любому зазевавшемуся интрудеру. Сильвия и Стелла тоже хороши, я их видел совсем другими – и хуже, и в чем-то лучше – а сейчас понимаю, что был просто слеп. Ну а Гиббс – про него вообще разговор отдельный…
Моя мысль, сделав круг, снова вернулась к Кристоферам. Тот, первый, представлял я себе, не обучен манерам, был гоним отовсюду и частенько бит. Он вполне мог затеряться в самых низах и остался на плаву лишь благодаря своей физической силе и завидной решимости, корни которой – в одиночестве и отчаянии. Нелюбимый никем, он вырос неприветливым пасынком, легко возбуждающим страх даже не в самых слабых людях, пособником, умеющим служить за хороший кусок, но всегда помнящим свой интерес…
Да, думал я, наверное с ним нелегко тем, кто держит его при себе – лучше не поворачиваться спиной и всегда иметь под рукой свистящий арапник – но и стоит его терпеть за презрение ко всему, убивающее чувство опасности и порой заставляющее лезть в самое пекло. Когда-то оно его задушит, толкнув на что-то страшное, и горе тем, кто окажется под рукой, пока же он управляем, поскольку разумен, как может быть разумен отрегулированный автомат. С ним можно справляться и даже говорить об отвлеченных вещах, но вокруг него – ореол безжизненного пространства, до которого страшно дотронуться, не зная наверняка, заразно ли оно, и что может случиться при случайном контакте. Женщины сторонятся таких, видя наперед их больное будущее, да и сами они, зная в себе изгоев, чураются любых сближений, не стоящих усилия в их глазах, не способных приоткрыть заржавленные ставни душ, загрубевших с рождения, если допустить, что таковые вообще у них есть. Потому он, первый, злобен и угрюм, завидущ и опасен, как водяная змея, хоть его никак не отличить от второго, когда они сидят тут вместе, но второй – это совсем другое дело и вполне благополучен при взгляде со стороны, если, опять же, не дразнить его зря.
Он рос рубахой-парнем, – вновь фантазировал я увлеченно, перейдя к соседнему персонажу, – был почитаем сверстниками за широту разгула и провел всю юность в бесшабашных компаниях, о чем теперь вспоминает с удовольствием и чуть свысока, почитая себя остепенившимся и повзрослевшим. Его уличный кодекс чести не лишен стройности – пожалуй, на него можно положиться, когда опасность нешуточна, но он куда менее надежен в пору затишья и скуки – нужно держать ухо востро, чтобы вовремя одернуть, чуть он начнет делать глупости, не зная, куда себя деть. Он беззлобен на вид, но, вглядевшись, легко заметить что-то темное внутри него, способное излиться потоком бездумной жестокости, удивляющей и окружающих, и даже его самого. Он очень опасен в драках – ибо не теряет хладнокровия – и ценим предводителями – ибо всегда уравновешен и смел. Но не стоит и пробовать втянуть его в предприятие, безнадежное изначально – крестьянская хитрость, идущая еще от прадедов, не позволит вляпаться туда, откуда нет выхода. Потому он удачлив – на свой манер – жаль, что нельзя научиться быть таким же…
Два Кристофера тем временем швырялись друг в друга скомканными салфетками, снова вспомнив рыболовные дрязги и обвиняя один другого во лжи и неоправданном бахвальстве. Гиббс изредка покрикивал в их сторону, и они послушно затихали на время, пока кто-то из них вновь не начинал занудного спора. Глядя на все это, легко было усомниться в изощренности образов, что вертелись в моей голове, но я не позволял себе пораженчества – кто сказал, что окружающее на самом деле так просто, как хочет казаться? Зачем же тогда все усилия тех, что не дают себе передышки, проникая в него глубже и глубже? Нет, у айсберга реалий должны быть и скрытые части, не доступные неумелым, несущие в себе сущности, о которых можно лишь догадываться по едва заметным следам на поверхности.
Я перевел глаза на женщин. Сильвия и Стелла сидели вполоборота друг к другу и увлеченно беседовали, не прерываясь ни на секунду. Яркий свет от лампы над столом, безжалостно выхватывающий детали, не портил их умиротворенных лиц – казалось, они нашли для себя место, где покой милосерден, и душа тянется к нему, раскрываясь и смягчая внешние черты. Все в них двоих контрастировало разительно – страстное и сдержанное, темное и светлое, готовое немедля выплеснуться наружу и скрытое глубоко внутри – но и все же они были чем-то схожи, как две разные копии одного замысла, меж которыми утекло немало лет, полных поисков и сомнений.
Контраст, впрочем, был мне более по душе. Я видел одну из них разочарованною фавориткой, всегда искавшей больше, чем можно надеяться найти, и не устававшей порицать негодную судьбу. Зависть окружающих не принесла бы ей облегчения – чего стоят сварливые голоса торговок, не видящих дальше собственного прилавка на той ярмарке, где обязаны быть чудеса покраше? Наталкиваясь на непонимание, она лишь гордо поднимала бы голову, а прощая подлости, думала б о себе с грустью, замечая острей, чем когда-либо, неумолимость отсчета круглых и некруглых дат, памятных в основном несбывшимися надеждами. Я мог бы заинтересовать ее на время – не то чтобы она когда-то уравняла себя со мной, даже в минуты слабости, но, наверное, снизошла бы до меня, признав, что в разную пору довольствоваться следует разным – за недостатком подходящих фигур или просто ввиду всеобщего несовершенства. Так что интрига была возможна – и даже вероятна по ряду причин – но это был бы непрочный союз: едва ли я стал бы терпеть всегдашний безмолвный укор, тем более заметный, чем ласковее слова, прячущие его за перегородками с потайным окошком – на случай, если кто-то заинтересуется истинным положением вещей. Да, я бунтовал бы, уверенный в своей правоте, а она бы искренне недоумевала, рыдая по ночам, спрашивая себя, отчего мир так слеп, что не может оценить ее как должно, а мужчины столь упрямы – ну что им стоит, ведь от них хотят совсем немногого. Дело шло бы к печальной развязке – я предвидел свои измены, беспорядочные и неловкие выражения протеста, не могущие никого убедить, но при том ранящие всерьез, и ее измены в отместку, наносящие не меньший урон, за которыми в полный рост маячило бы унылое «зачем», никогда не произносимое вслух. В конце концов мы расстались бы, разведенные по разным углам ринга доброхотами-секундантами, оглушенные ударом гонга, утверждающего, что можно перестать мучать друг друга и вернуться к занятиям, подобающим нам более, но еще долго не могли бы избавиться от томительных воспоминаний, в которых каждый видел себя победителем, признаваясь себе порою, что и я, и она успели рассмотреть слишком мало один в другом, и взаимное притяжение, возникшее из ниоткуда, так и осталось неутоленным, обратившись в свою противоположность, но не пропав совсем. Ей было бы обидней, чем мне, ведь она старалась сильнее, а я, приобретя дополнительную толстокожесть, научился бы избегать женщин, подобных ей, лишь изредка раздражаясь оттого, что подобные ей почему-то не встречаются мне больше.
Раздражение можно преодолеть конечно, стоит только подобрать разумный довод, и нет лучше довода, чем подходящая альтернатива – это всегда помогает, более или менее. Никогда не вредно сменить ракурс и объект в объективе – так и я теперь, отведя глаза от одной, раздражающей условно, тут же занялся другой, обещавшей гораздо больше, если позволить себе додумать за нее. Предпосылок вполне достаточно – взять хотя бы тонкую шею, будто умоляющую о прикосновении, или напоминание о поре невинности во всем ее облике, хоть, наверное, по походке каждый распознал бы, что та пора позади. Дело впрочем не в лживости того или иного признака – каждый волен заблуждаться по-своему, равно как и вводить в заблуждение – я могу представить, как она околдовала бы меня, в пору невинности или нет, пряча довольную улыбку в закушенных прядях светлых волос, проверяя на мне свою силу, осознанную может быть впервые. Я научил бы ее разным вещам – хорошую ученицу, жестоко переживающую неудачи, не признающуюся в неумении, готовую повторять бесчисленное количество раз; я владел бы ею, норовистой и диковатой, но странно послушной твердому голосу, источающему уверенность – даже не всегда доподлинную. Постепенно ее вдумчивый взгляд наловчился бы проникать внутрь меня, в самые глубины моего существа, выискивая там что-то, скрытое от меня самого, будто доказывая, что ставка сделана верно. Она становилась бы терпимее ко мне, чем я сам, находя нужные слова в минуты моих отчаяний, привязывая к себе, подкупая наивной верой в мою исключительность – нет, не наивной, уверял бы я себя, она знает, она мудра, как никто…
Так наши роли менялись бы со временем – из ученицы она б превращалась в хозяйку моих настроений, не смущаясь сообщать мне об этом, требуя признания заслуг, что конечно же было бы справедливо – лишь на них фокусировалась энергия ее души, сознательно или бессознательно отвернутой от остального мира или, скорее, обращенной к нему небрежным полуоборотом. Мы ссорились бы, порою всерьез, но она сама не давала бы ссорам зайти дальше того барьера, где наносятся ссадины, не проходящие быстро, так что опасности, казалось угрожавшие нам, оставались бы мнимыми, не материализуясь в поступки. Постепенно она избаловала бы меня, но и сама уже не могла бы обходиться без власти надо мной, приобретенной за долгие годы нешуточным усилием, которое уже не удастся повторить снова – и теряла бы покой, становясь все более ревнивой, скрывая ревность, мучаясь и страдая втайне от меня, чем дальше, тем больше увязая в путах, которые сама себе создала. Но ее северное лицо не выражало бы ничего, оставаясь бесстрастным, как чистый бумажный лист, лишь глаза сверкали бы ярче и ярче – синим, пронзительно-синим – так что я удивлялся бы порой, будто не узнавая ее, и лишь пожимал бы плечами, не находя достойных объяснений…
Я прервал сам себя, заметив, что Стелла смотрит на меня в упор, очевидно не понимая, отчего я сам не отвожу от нее взгляда, и требуя участия в этом чем-то, ей не ясном, но вероятно касающемся впрямую. Я виновато ухмыльнулся, подмигнул ей и отвернулся к Гиббсу. По всему чувствовалось, что скоро все разойдутся по комнатам, а я еще и не приблизился к тому, чтобы добиться какой-то ясности касательно наших планов. Может быть, стоило оставить эти попытки и ждать что все разрешится само собой, но дни, проведенные среди старых газет, в скуке и томительной праздности, прибавили нетерпения, так что теперь, видя, что момент все не настает, я решил действовать напролом.
«Еще одно фото, Гиббс, – сказал я громко, достал из кармана фотографию Юлиана и подтолкнул к нему. – На этот раз мой знакомый, не ваш…»
Гиббс, сидевший до того с отрешенным и задумчивым видом, воззрился на нее с явным недовольством, по всей видимости ожидая нового подвоха.
«Нет, нет, тут никаких намеков, – стал я поспешно пояснять. – Вы не знаете этого человека и, верно, не захотите знать. Но, вспомните – мы говорили о нем в ресторане, и вы ведь меня сюда за этим повели, чтобы его найти, а мы никого не ищем… Я понимаю, у вас свои дела, но, согласитесь, я тоже не могу сидеть в безвестности просто так – я не хотел беспокоить, но время идет, а вы – ничего… Хотелось бы узнать в конце концов, когда мы этим займемся, и вообще, что дальше?» – закончил я несколько сварливо.
Пока я говорил, сбиваясь и понемногу раздражаясь сам на себя, Гиббс смотрел на меня все безмятежнее и наконец закивал понимающе. «Ну конечно, – начал он вкрадчиво, чуть ли не ласково, – помню, помню. Закрутились мы просто – давно надо было вам сказать. Но так уж получилось – то сова, то еще отлучиться пришлось, да и погода подпортилась…» – он вздохнул. «Да уж…» – неопределенно произнес кто-то из Кристоферов.
«Но вы очень вовремя спросили, – продолжил Гиббс, опять оживившись. – Точка в точку, я сам собирался с вами переговорить. Ведь как раз завтра, – он сделал многозначительную паузу, – завтра мы перебираемся в другое место – и по большей части из-за вашего протеже… Вот он там уже был сегодня, – Гиббс кивнул на второго Кристофера, – посмотри-ка, не видал кого похожего?» – и он бросил ему фотокарточку. Кристофер долго рассматривал снимок, держа его на расстоянии, как опасную игрушку, и наконец сказал неуверенно: – «Кто его разберет, может он и был, а может и нет, там много было таких… С собой забрать можно?» – спросил он меня с простодушным видом. Я покачал головой, и Кристофер тут же перебросил фото назад ко мне, очевидно больше им не интересуясь.
«Ну вот видите, – снова заговорил Гиббс, – может он его уже и видел. А не видел, так мы завтра поищем как следует – уж непременно найдем, если он там».
«А что за место-то?» – спросил я нарочито-небрежно. «Место-то? – в тон мне переспросил Гиббс. – Место-то известное, Белый Пляж называется. Там у нас колониями живут, все больше из приезжих – добровольцы, осваивающие приокеанское пространство. Их сначала приманивают только, да вербуют на год, ну а многие и еще остаются – жизнь-то здесь своеобразная, может и понравиться, если привыкнуть. Да и платят им неплохо… – Гиббс зевнул. – В общем, завтра сами увидите. А сейчас, я думаю, уже и на боковую пора», – он стал шумно вставать из-за стола, и все остальные тоже зашевелились, будто с уходом Гиббса вечер терял свое содержание, и не оставалось ничего, кроме как последовать его примеру.
Глава 14
Я лежал без сна, закинув руки за голову, и ждал Стеллу. Cеверный ветер, пробиравший до костей, перешел в западный и свистел теперь на другой ноте, небо стало ясным, показались звезды, лишь кое-где прикрытые обрывками побежденных туч. Луна тяжело нависала над волнами, освещая берег неверным светом и позволяя видеть очертания вещей в темноте спальни. Повсюду залегли тени – даже самые незначимые предметы отбрасывали их в избытке, будто получив в эту ночь право потягаться в еще одном измерении, где все равны изначально, и видимое днем не играет роли. Шорохи, что прятались в доме, словно очнулись от спячки, предчувствуя скорое исчезновение незваных гостей, и устроили перекличку, которой не могли помешать ни шум прибоя, ни завывание ветра. Тесный комнатный мир оказался вдруг безграничен, открыт для любых тайн, что оживали во множестве, без оглядки, не желая знать, что наступит утро и отрезвит, оставив лишь каркасы и сморщенные покровы, которым не придать объема, так что лучше вовсе о них забыть, как о случайном капризе, кончившемся ничем.
Время шло, я слушал звуки и гадал, почему Стеллы нет так долго, но вот наконец скрипнула дверь, и я узнал ее по легким шагам. Пришла, не обманула, подумал я, хорошо, что ей можно верить – ведь больше, наверное, некому… Через мгновение я уже чувствовал Стеллу рядом с собой. Сильная и гибкая, она знала, что ей нужно, лучше меня. Ее тело привыкало ко мне быстрее моего, оно уверенно находило путь в лабиринте, и я следовал за ним, стараясь не отстать и не потеряться. Ее пальцы переплетались с моими, руки обвивали мою шею, притягивая, или упирались в грудь, отталкивая с неискренней силой, везде был ее аромат – аромат нетерпения и бесстыдства, так что и сам я становился нетерпелив и не знал стыда. Лицо ее было строго-серьезно в холодном свете, глаза закрыты, губы плотно сжаты. Она не говорила ни слова, только вздыхала порывисто и глухо постанывала, когда ее сотрясали судороги, а потом лежала, откинувшись навзничь, все такая же серьезная и будто ушедшая в себя, но уже ставшая ближе на тысячи миль, хоть и стоило признать, присмотревшись – нет, еще не дотянуться.
Так продолжалось целую вечность, и я был готов молить о пощаде, когда она вдруг успокоилась, открыла глаза и стала смотреть на меня, опершись на локоть, чуть заметно улыбаясь и думая о чем-то своем. Мне хотелось, чтобы она осталась до утра, хотелось проснуться с ней рядом, но я стеснялся сказать об этом, словно выдать какую-то слабость, для которой в нашей истории еще не хватало места. На слова вообще не было сил, и мы долго молчали, разглядывая друг друга с новым интересом, словно перейдя в иное качество и понемногу привыкая к нему.
Стелла заговорила первая. «Ты лучше, чем я думала, – сообщила она мне признательно. – Я спрашивала у Сильвии, с которой ты лег в постель с такой охотой – можно было подумать, у тебя тяга к пожилым – но она ничего не сказала, а я люблю знать заранее».
«Заранее? Зачем? – спросил я, несколько покоробленный ее тоном. – Я вот не люблю знать ничего заранее, гораздо занятнее открыть самому».
«Что открыть – бывает что-то новое? – поинтересовалась Стелла насмешливо. – Или, как там нам говорили, ‘каждый интересен по-своему’ – да? Ну нет, это не для меня – такая скука…» – она повернулась на спину и замолчала, будто задумавшись.
«Понимаю, – сказала она потом, – ты, как и все, считаешь себя центром мира, думая, что да, ты – это ты, не что-нибудь там тусклое и блеклое, каждому должно быть любопытно, что у тебя внутри – ты ведь сам для себя такой особенный внутри. А я для тебя не особенная, я обычная, но знаешь ли ты, какая я для себя?..» В голосе звучала обида, я обнял ее, чтобы утешить, как ребенка, но Стелла отвела мою руку. «Нет, не убеждай меня теперь, не нужно, мне даже лучше так, – сказала она с чуть развязной хрипотцей. – Я сама не хочу знать ни про тебя, ни про остальных, пусть уж будет баш на баш. Лишь одно забавно: наблюдать за собою, какая я с другими – даже смешно порой. Вот я и наблюдаю, а до них-то мне что за дело… Хоть, конечно, ты – особый случай, – добавила она, улыбнувшись хитро и вновь прижимаясь ко мне, как довольная кошка. – С тобой, должна признаться, все как-то по-другому… И не думай, что я должна это говорить – я могу уйти сейчас и вообще не говорить ничего – но ты меня подкупил чем-то, так что хочется даже заботиться о тебе и оберегать тебя, неумелого, что вообще-то не про меня, я же женщина – вот пусть обо мне и заботятся…»
Мы помолчали. Я хотел думать о ней, но никак не мог подобрать нужный ключик. Ларец не открывался, мысли, как неметкие стрелы, шныряли, не попадая в цель, уносились в пространство и витали где-то вдали. Тогда, в раздражении, я отвлекся на совсем другое и вдруг, сам не зная почему, заговорил о себе и Юлиане, рассказывая Стелле то, чем еще не делился ни с кем, защищая свой секрет от нападок, хоть никто не нападал, проговаривая его вслух, будто желая убедиться, что он существует на самом деле, а не почудился мне, как пыльная оболочка, сделанная из шорохов и лунных теней, внутри которой – пустота. Я говорил, что завтра снова начну действовать наконец, мне быть может повезет, и мы действительно найдем Юлиана на Белом Пляже. Понижая голос, я спрашивал Стеллу, не обманул ли Гиббс, и сам отвечал себе, перебивая, что с Гиббсом мы договоримся рано или поздно, пусть она не волнуется за меня. Я даже вытащил свой кольт и показал ей, сам придя в возбуждение от прохладной стальной тяжести, и Стелла с опаской трогала его своей хрупкой рукой, а потом хотела подержать и прицелиться, но я не дал, сказав, что это не шутка, и она обиделась было, но потом вновь повеселела и попросила воды. Я сунул кольт назад в сумку и пошел на кухню, ощупью пробираясь по коридору и вспугивая клочья темноты, засевшие в углах.
Когда я вернулся, Стелла сидела, завернувшись в одеяло, почти так же, как Сильвия несколько дней назад. Напившись, она, опять же как Сильвия, вдруг заговорила про Гиббса, недовольно хмурясь и страдальчески морща лоб. Слова теперь давались ей с трудом, что было вовсе на нее не похоже, и даже голос сделался мрачен и глух.
«Ненавижу таких, как он, – говорила Стелла, – самоуверенных и строящих из себя невесть что. Все в них апломб – и Гиббс такой, с апломбом, но при этом он всегда знает, что ему нужно от других. Я даже не могу его ослушаться – когда он смотрит, ему так и тянет подчиниться, да и к тому же у него есть ответ на любой вопрос, его не перехитрить. Он будто видит наперед – видит все твои хитрости и заранее к ним готов. Даже когда он ошибается и попадает впросак, ощущение таково, что он знал, что ошибется, и уже имеет – нет, всегда имел – план и на этот случай…»
Стелла изъяснялась невнятно, я не очень ее понимал. Гиббс, утверждала она, бывает будто ясновидящий или что-то вроде того. Он никогда не сомневается, что все выйдет по его правилам, или вовсе не желает думать о каких-то еще правилах, кроме собственных. Если случилась промашка – значит, новое правило наготове, из своего запаса на каждый случай, а если другие думают, что он кругом неправ, то это их, других, дело. Он всегда прав, в этом его главное свойство. Такая вот уверенность, как тут не позавидовать…
«Прямо, как Юлиан», – проговорил я невесело, но потом подумал, что нет, сравнение неправомерно. Даже и близко поставить нельзя – Юлиан не выживет в одиночку, ему нужен мир вокруг, чтобы найти верные ходы, чтобы слиться с ним и раствориться в толпе, а Гиббс… – Где взять толпу похожих на Гиббса? «Нет, мой Юлиан не таков», – сказал я вслух, но Стелла лишь пожала плечами. «Я не знаю твоего Юлиана, – откликнулась она равнодушно, – но Гиббса-то я знаю, и Гиббс тебе не по зубам».
«Я жалею его, – призналась она потом, – мы обе жалеем его по-женски, он одинок куда больше, чем ты, потому что он отважней, чем ты. Но мы и боимся его – никак нельзя не бояться. Он наверное единственный, кто внушает мне страх, потому что он непонятен, я не знаю, чего ждать и на что он способен – то есть я знаю, что он способен на большее и на более страшное, чем я могу себе представить, потому что я не могу себе представить, чтобы я сама пошла туда, куда он однажды пошел – ты понимаешь, о чем я – и все, кого я вижу вокруг, не смогли бы даже подумать о том в здравом уме. Потому что потом, говорят, уже не прикинуться и себя не обмануть, придумывая отговорки – поставят отметку, и все уже будут видеть, какой ты есть. И еще – никто ведь не скажет, что будет с тобой после, как никто не скажет, что будет после смерти, оттого все так страшатся смерти, пусть жизнь не всегда приятна и даже отвратительна чаще всего. А пройдя через это – от чего у него отметина – тоже, думаю, не вернуться назад, и кто знает, что он чувствует теперь, помнит ли, что было до того, или может та его жизнь не существует для него больше, а эта нынешняя куда несчастнее… Я не могу назвать себя счастливой, но вдруг дальше будет хуже – так страшно, когда нельзя повернуть все вспять, сказав про новые земли, куда тебя занесло из любопытства, или про новых людей, с которыми по глупости связался – нет, увольте, мне тут никак, мне с вами не по пути. Потому я никогда не сделаю такого шага, а на тех, кто сделал, мне жутко смотреть, хоть, признаться, к ним всегда влечет – и меня, и всех – и я слушаю его беспрекословно, хоть он неотесан и груб, потому что – пусть страшная тайна, но иногда любопытно до дрожи. Конечно, мне никогда не разгадать, я могу лишь прикидываться, обманывая себя, будто этих, – она хотела выговорить слово, но замялась и не смогла, – ну, их, ты понимаешь, вовсе не существует, будто это придумали, чтобы строить из себя невесть что. И другие, конечно, тоже так хотели бы – прикинуться и поверить – но только обманом ничего не изменишь, особенно когда перед тобой живое напоминание…»
«Ты спала с ним? – спросил я вдруг, почувствовав острый укол ревности, потом устыдился и добавил: – Нет, если не хочешь, то конечно не говори…»
Стелла рассмеялась и шутливо подтолкнула меня ногой: – «Вот что тебя волнует больше всего… Нет, не спала, он не нравится мне, и он для меня старый. Впрочем, он и не предлагал», – призналась она с непонятным смешком. Я насупился, не очень-то веря, а она все смотрела на меня насмешливо: – «Боже мой, вы, мужчины, способны отравлять себе жизнь такой ерундой. Какая разница, тебе совсем о другом теперь нужно думать!»
«О чем, о другом?» – насторожился я. Стелла вздохнула и отвернулась. В комнате стало темнее – наверное, луна скрылась за облаками. Я теперь различал только тонкий профиль, в котором хотелось видеть неискренность и упрямство – без всяких на то причин.
«О чем, о другом?» – повторил я настойчиво, взяв ее за руку и перебирая покорные пальцы.
«О чем, о чем, – передразнила Стелла с внезапной тоской. – Не могу я тебе рассказывать, мне потом не простят».
«Пожалуйста, – попросил я, сжимая безвольную кисть. – Это то – Гиббс-ночь-побег? Ну, не молчи, это то?»
Стелла опять вздохнула, отняла руку, сбросила одеяло с плеч и вытянулась рядом со мной. «Обещай, что ты меня не выдашь, – прошептала она мне в ухо, щекоча дыханием. – Мне тогда будет плохо, ты же не хочешь мне зла?»
«Ну конечно, обещаю, – сказал я нетерпеливо. – Говори, что они замыслили, что происходит?..»
Стелла стала рассказывать, запинаясь и подбирая слова. Чем больше она говорила, тем сильнее мне хотелось смеяться над собой, расписываясь в собственной слепоте, но я слушал молча, боясь спугнуть ее сбивчивый шепот, зная, что тогда уже не добьюсь от нее больше ничего. Понемногу, она поведала мне всю историю от начала до конца, точнее, ту ее часть, которую знали она и Сильвия.
