Текст книги "Черный Пеликан"
Автор книги: Вадим Бабенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Мокрый ветер хлестнул в лицо, сразу захотелось вернуться, но я преодолел мгновенную слабость и, нагнув голову, зашагал по жесткому песку, удаляясь и от дома, и от океана, оставляя за спиной нераскрытые загадки и спутников, не ставших мне ближе за то время, что мы были вместе. Свист ветра и шум прибоя за спиной скрадывали прочие звуки; в душе у меня не было страха – одно лишь сожаление о чем-то, не доведенном до конца, робко шевелилось порой, не имея смелости перечить в открытую. Я гнал его прочь, весь во власти упрямой решимости, и бормотал про себя грубые слова, словно упреждая сомнения, спрятанные глубоко внутри.
Уже через час, однако, стало ясно, что моя затея непосильна. Оставшись за гребнем первых песчаных холмов, океан сразу смолк, и на смену размеренному рокоту пришли нервные звуки ночных дюн – скрипы, шорохи, поспешное бегство и жалобный плач, торжествующий вопль вдали, в котором отчетливо слышалась угроза, или обреченный вздох, будто признающий бессмысленность дальнейшего упорства. Сначала мне было просто не по себе, но чем дальше, тем становилось тревожнее и хуже, мысли начали путаться, и со всех сторон чудились затаившиеся монстры, так что я брел, пригнувшись, петляя так, чтобы обогнуть каждое темное пятно, то и дело застывая на месте и оглядываясь – не крадется ли кто-нибудь за спиной. Я сознавал, что прошел лишь самую малость, и едва ли таким темпом доберусь до цели, но ничего не мог с собой поделать – нервы были натянуты, как струны, и в голове звенело от избытка адреналина, не дающего рассуждать спокойно.
Каждый возглас и каждый вздох, разраставшиеся в воображении громогласными раскатами или визгом, пронзительным до дурноты, будто спешили сообщить что-то и от чего-то предостеречь, но, срываясь на полпути, лишь сигналили, казалось: поздно, поздно, не успеть. Нет ничего хуже намеков, не дающихся пониманию – мне представлялось уже, что почва дрожит со всех сторон в преддверии неотвратимых катастроф, а я не знаю, не вижу главнейшей опасности, глаза мои завязаны и разум бессилен. Я понимал: прошлая суета напрасна, и худшее еще впереди, но – где оно, в чем? Быть может, мне пытаются подсказать, но я не могу довериться вслепую окликам неведомых сил, источники которых скрыты во мраке, а голоса столь бесчеловечны. Почему их так много? – Так не бывает, и это страшнее всего…
Впрочем, страхи страхами – рано или поздно, думаю, я совладал бы с собой – но с направлением дело обстояло куда плачевнее. Луна то выходила из облаков, то исчезала вновь, и весь ландшафт неузнаваемо менялся с каждым ее появлением, так что я, замечая по всем правилам топографии характерные ориентиры, всякий раз оказывался в сомнении, тот ли это холм и тот ли это куст, что еще четверть часа назад служили точками притяжения, и вообще, на той ли самой равнине нахожусь я теперь – все тени будто изменили очертания, и ничего не узнать. Я понял, что не уйду далеко – скорее всего совершенно собьюсь с курса и буду петлять кругами. Нужно было возвращаться, как ни противна была эта мысль моей еще не до конца иссякшей решимости. Лишь для вида поспорив с собой еще немного, я остановился, признав с облегчением, что вот-вот окончательно заблужусь, и стал дожидаться очередной порции лунного света, чтобы определиться с дорогой назад.
Это оказалось непросто. Я слишком долго простоял, озираясь в темноте, так что все контуры слились в одно и явили собой совершенно незнакомую местность, когда серебряное сияние вновь залило пространство. Я судорожно рыскал взглядом от возвышенности к возвышенности, отбегал назад в поисках своих следов, но никак не мог увериться в правильности картины, что была у меня в голове. Наконец, от моих метаний все следы перепутались и сделались бесполезны. Усилием воли я заставил себя не паниковать, присел на корточки и стал чертить на песке дюны и океан, свой предполагаемый маршрут и неуловимую луну, прикидывая, куда она могла сместиться, и как теперь должны лежать тени, и еще вспоминая, с какой стороны свистел ветер, что, впрочем, не имело большого смысла – ветер вполне мог и поменяться. Вдруг, как молния, пронзило: что я делаю, это же готовая схема, почти что карта – быть может я уже нарушил запрет, и дюны сейчас начнут мстить, меняясь и сдвигаясь, не щадя ни селения, ни одиноких путников. Я поспешно разровнял песок, аккуратно стерев все линии, и зашагал быстро, как только мог, туда, где по моим представлениям находился столь легкомысленно покинутый дом.
Через некоторое время, измученный неуверенностью и новыми приступами ночных страхов, я выбрался-таки к океану. Невыразимое облегчение, испытанное сразу, как только я услышал шум волн, быстро сменилось новым сомнением: дома не было и в помине, нигде не угадывалось ни огня, ни светящегося окна, очевидно, я здорово промахнулся в своих прикидках, и нужно было снова принимать решение. Поколебавшись, я повернул направо и побрел вдоль воды, ежась от ветра, задувающего под куртку.
Океан рокотал рассерженно, ночь нависла надо мной бескрайним шатром, расстояния казались огромны и непосильны ни разуму, ни зрению. Я был столь мал и значил столь мало, что не мог даже удивляться равнодушию пространства кругом – право, не в моих силах было хоть чем-то его смутить. Город М. и грозные легенды, дюны, из которых я едва выбрался только что, мои спутники и даже неуловимый Юлиан – все ушло куда-то на задний план и продолжало уменьшаться в размерах.
В эти минуты я понял вдруг, как приходит безумие – и даже представил чуть не воочию тончайшую грань, по которой бежит некто, стерегущий мой разум: бежит, не отвлекаясь и не поворачивая головы, глядя строго перед собой – с каждой стороны обрыв. Ему нельзя останавливаться – на месте не устоишь; даже и замедлиться страшно – сразу потеряешь устойчивость. Он бежит, дыша ровно и глубоко, энергично работая локтями, в том же темпе, в том же ритме из года в год, но порой что-то случается вдруг – и темп меняется, и пропадает ритм…
Я представлял: вот он пугается и прибавляет хода, тонкие ноги мелькают все быстрей; вот уже и не разобрать деталей, все сливается в одно расплывчатое пятно. Тут уж так – если начал, то назад пути не бывает; лишь перейди границу – и к размеренности не вернуться. Теперь только и кажется, что не угнаться за чем-то, не дотянуться, не успеть, и частота движений становится вовсе невыносима, а потом вдруг все – раз и нет, на лезвии пусто, а из пропасти вопль. Тут же голоса, оставшиеся без надзора, станут галдеть каждый свое, из углов полезут химеры, призраки заполонят пустоту – и уже не отделаться, не скрыться, ничего не вернуть…
По спине поползла струйка ледяного пота. Что ты делаешь, прикрикнул я на себя, так и вправду недолго сойти с ума. Ноги сами несли меня вперед, а в мозгу все звенело от натуги. Нужно было отвлечься, уцепиться за что-то и успокоить воспаленные нервы. «Рассмотрим внимательнее траекторию одной капли, – стал я бормотать монотонно, – слеза рождается в углу глаза и сползает по веку…» Это было бессмысленно, но я бубнил и бубнил, старательно представляя дождь на стекле и влагу на щеке, потом почувствовал, что у меня самого текут слезы от соленого ветра, и странным образом успокоился вдруг, смирившись разом с бесконечностью, равнодушием и собственной незавидной судьбой. Вообще, словесные формулы очень сильны, признавал я хмуро, всматриваясь в ночь, всегда нужно иметь одну-две про запас. Особенно таким, как я, устроенным слишком хитро, сложно, плохо, как говорила моя дорогая Гретчен.
Время шло, а впереди по-прежнему простиралась сплошная тьма. Перспектива ночевать на берегу не радовала ничуть, я проклинал свою глупость последними словами, понемногу сдаваясь тупой обреченности, столь наверное знакомой записным неудачникам, к каковым правда я никогда себя не причислял. Что ж, еще не поздно, – язвительно приговаривал кто-то у меня в голове, – еще немного, и, глядишь, на тебя начнут поглядывать с брезгливой жалостью, уже не удивляясь, а воспринимая как должное каждую новую несуразность. Что посеешь… Каждый сам кузнец… Я даже крикнул в ответ что-то негодующее и злое, но тут вдали вдруг затеплился слабый отблеск, заставивший немедленно прибавить шагу, а вскоре и знакомый дом вырос громоздким очертанием, погруженным во мрак, в котором яркими прямоугольниками горели лишь два окна.
Дойдя до входной двери, я почувствовал, что меня шатает от усталости. Все эмоции остались в дюнах и на океанском берегу, хотелось лишь броситься в постель и уснуть. Стараясь не шуметь, я шагнул в темную прихожую и увидел желтую полосу под кухонной дверью – значит, это там кто-то оставил свет. Захотелось пить. Бросив сумку на пол, я вошел на кухню в полной уверенности, что там никого нет, и оторопел – за столом сидел незнакомый человек.
Он бесцеремонно разглядывал меня несколько секунд, потом отвернулся и стал смотреть в стену напротив. Лицо его было обветрено, но молодо, только глаза казались слишком запавшими, словно от чрезмерного напряжения сил. Что-то в осанке его, в повороте головы и линии плеч говорило, что он старше, чем кажется поначалу, может быть руки выдали бы возраст, но он не вынимал их из карманов бесформенного балахона, распахнутого у шеи.
Я неуверенно поздоровался, на что незнакомец лишь сухо кивнул, не поворачиваясь ко мне. Тогда, решив, что обмен любезностями завершен, и не обращая больше внимания на странного гостя, я налил себе воды, жадно выпил и хотел уже уйти, как вдруг неожиданная мысль приковала меня к месту. А что, если это не гость, – взорвалось в голове, – что, если это кто-то чужой, восседающий здесь без всякого приглашения? И тут же по цепочке – а где Гиббс и Кристоферы, они что, так и не появлялись? А где женщины – не случилось ли с ними чего?..
Я похолодел. Быть может, меня оставили защитником – и дома, и Сильвии со Стеллой, – а я сбежал – пусть не от трусости, но как это теперь докажешь? Что, если… И мне стали представляться совсем уже страшные картины в духе киношных триллеров про маньяков-убийц, одним из каковых – да, не мог ли оказаться и человек, сидящий позади?..
Так я соображал лихорадочно, не оборачиваясь и вспоминая его лицо, которое почему-то расплывалось и ускользало. Я бессмысленно перебирал что-то на полке, оттягивая момент, когда нужно будет встретить прямой кровожадный взгляд, цепенея при этом от мысли, что незнакомец, быть может, уже неслышно подобрался сзади, и вот сейчас на меня обрушится сокрушительный удар. Или нет, наверное он держит меня на прицеле, ожидая только, чтобы я осознал безнадежность сопротивления, чтобы потом, перед тем, как спустить курок, вдоволь насладиться моей беспомощностью, повелевая и унижая?.. От больного мира можно ждать чего угодно, он горазд на такие гнусности, что и не снились воображению, ко всему надо быть готовым, но как?
Тянуть дальше было уже невозможно. Я собрал воедино остатки сил и повернулся, стараясь казаться спокойным. Никто не таился за спиной, мужчина в балахоне сидел в той же позе, по-прежнему глядя в никуда, но на лице у него, показалось мне, обозначилась какая-то новая складка, будто он собирался ухмыльнуться всезнающе, но остановился на полпути. Контакт, – подумал я, – надо установить контакт, иначе ничего не прояснится. Но контакт – это как раз то, что мне не дается и всегда выходит вкривь и вкось…
«Позвольте представиться», – проговорил я как можно безразличнее, назвал свое имя и нарочито зевнул, строго смотря при этом незнакомцу в глаза. «Да уж знаем, знаем…» – ответил вдруг тот голосом Гиббса, глянул на меня искоса и подмигнул. Будто пелену сорвали с моих глаз – я стоял, оскалившись неловко, поражаясь собственной слепоте, и недоумевал, почему это я не узнал его сразу, как только увидел. Ни с чем ведь не спутать – и осанка, и фигура, и манера сидеть. Только лицо – но что лицо? Мало ли я видел переменчивых лиц?
«Прогуливались? – спросил Гиббс с издевкой, явно наслаждаясь эффектом. – Погода располагает».
«Да, гулял, – буркнул я сердито, – чем еще заняться? Бросили тут меня, понимаете ли, одного…»
«Ну уж не одного, да и всему свое время, – возразил Гиббс, покачав головой, а потом добавил назидательно: – Гулять, кстати, с пользой нужно, со смыслом. Вы вот со смыслом гуляли?»
«Ну да», – ответил я, не понимая, куда он клонит.
«Вот и хорошо, – похвалил Гиббс. – А то, если гулять без смысла, то может потянуть на бессмысленные поступки. Вообще, глядя на вас, я все больше начинаю подозревать, что по части бессмысленных поступков вы большой мастак. Как, угадал?»
Мне хотелось ответить грубостью, но усталость пересилила, к тому же он был прав, если напрямоту. «Может быть, – пожал я плечами, – но и осмысленные тоже могу, что уж так сразу со счетов меня списывать».
«Ну да, списывать… – Гиббс рассеянно пробарабанил пальцами по столу. – Списывать не стоит, да и невыгодно вовсе – пусть уж все будут на счету… А интересно, что вас все-таки в М. привело?» – спросил он вдруг, блеснув глазами и разворачиваясь ко мне всем корпусом.
Вопрос мне не понравился. «Я ж говорил уже, найти нужно кое-кого», – ответил я недовольно, разглядывая его новое лицо, к которому никак не мог привыкнуть.
«Найти можно, а как найдете, потом-то что?» – не унимался Гиббс.
Я вдруг ощутил острое желание рассказать ему все – и про Юлиана, и про заряженный кольт – и лишь боязнь выставить себя на смех удержала меня от откровенности. Гиббс с удовольствием наблюдал за моей внутренней борьбой, а когда я выдавил из себя неловкое «потом и видно будет», широко осклабился, будто добился, чего хотел.
«А вы-то что, новым обличьем обзавелись? – спросил я в ответ несколько воинственно. – Вас прямо и не узнать».
«Да ну, что вы, это ж просто маска, кого она может обмануть, – отмахнулся Гиббс. – Вот, пожалуйста… – Он поднял руку, щелкнул чем-то у себя на шее, и лицо вдруг оказалось у него в ладони, сложенное пополам и вывернутое наизнанку. – У меня их несколько. Эта вот швейцарская, они умеют делать».
Я кивнул неуверенно, исподлобья глядя на прежнего Гиббса в его таком странном, но уже привычном для меня естестве. Потом потоптался еще, выговорил через силу: – «Ну, я пойду…» – и повернулся к двери, но почувствовал на себе его острый ответный взгляд.
«Что это у вас? Куда вы вообще ходили? – Гиббс смотрел на мои ноги. – Не иначе, в сусличье дерьмо вляпались?»
Я быстро опустил глаза. На внешней стороне правого ботинка отчетливо выделялась ярко-зеленая полоса.
«Может и к удаче… – протянул Гиббс насмешливо. – Видите, прав я был, гулять нужно со смыслом!»
Я кивнул, будто соглашаясь с шуткой, но заметил, выходя, что разглядывал он меня при этом очень даже недобро.
Глава 13
Следующие несколько дней прошли вяло и скучно – я, казалось, никого не интересовал, Гиббс и Кристоферы не обращали на меня внимания, да и появлялись в доме не так уж часто. Неудачный побег поумерил мой пыл, предпринимать что-то еще было глупо – оставалось лишь смириться с покорным ожиданием. Я пробовал заговаривать с Сильвией, но та вела себя со мной, как чужая – отвечая ласково, но отстраненно, показывая всем видом, что мне лишь чудилась наша недолгая близость. Я показал ей фотографию Пиолина, так встревожившую меня, но она не проявила ни малейшего интереса, равнодушно сказав, что не читает по-иностранному, а этого человека видит впервые. Тогда, в отчаянии, что время уходит впустую, я разыскал на дне дорожной сумки любительское фото Юлиана, которое лежало там у меня, спрятанное вместе с кольтом, и как-то за обедом небрежно выложил его на стол. Но ни женщины, ни оба Кристофера, в тот день обедавшие с нами, не выказали узнавания, лишь Кристофер-первый сказал небрежно: – «Пойди у соседей спроси», – неопределенно показывая рукой вокруг, и оба они рассмеялись. «Когда Гиббс придет?» – холодно спросил я, но в ответ получил лишь очередную ухмылку: – «Придет, не бойся, дела свои закончит и придет…» – и мне не оставалось ничего, кроме как уткнуться в свою тарелку, подавляя острое желание выкрикнуть что-нибудь злобное.
Гиббс, кстати, объявился в тот же вечер, но разговора с ним не получилось. Он был без маски, смотрел все больше в сторону и одет был как-то странно – в грубые сапоги до колен и широкий плащ-балахон, свисающий с плеч к самому полу. Мне пришло в голову, что, наверное, он так в нем и ночевал под открытым небом, но спрашивать было неудобно – любопытство такого рода могло показаться слишком навязчивым. К тому же, он как пришел, так и засел на кухне, уединившись там с Сильвией, и я никак не мог найти повод потревожить их тет-а-тет, а когда поймал-таки его одного у входной двери, то по всему было видно, что он уже спешит, и ему не до меня. Тут еще и Сильвия выскочила из своей спальни, явно намереваясь что-то сказать вдогонку, но смешалась, увидев меня, и стала рядом, не произнося ни слова. Возникла неловкая сцена, так что Гиббс поморщился с досадой, открыл дверь и кивком пригласил меня за собой наружу. Я моментально продрог на ветру без верхней одежды, а Гиббс выговорил отчетливо и сердито: – «Ну, что вам неймется? Что вы суетитесь, как барышня на перроне?» – и у меня не нашлось нужных слов, было ясно, что вот так, наспех, мы все равно не сумеем ничего обсудить. «Вы помните наш уговор, – осведомился Гиббс холодно, – уговор не делать глупостей? Вас ведь предупреждали – дурака я строить из себя не люблю…» – после чего говорить и вовсе стало не о чем, я лишь хмуро кивнул, почему-то чувствуя себя виноватым, а он завернулся в плащ и зашагал прочь от дома.
Этот эпизод, понятно, не добавил бодрости, а на душе и так было не очень весело. Меня то и дело мучило подозрение, что наш поход – напрасная трата времени, а здешние места не таят ничего нового и не раздвигают границ – ни в каком из возможных смыслов. Тут же на смену приходила другая мысль – о том, что границы, как их не раздвигай, все равно окружат тесным кольцом: пусть пространство бесконечно, но я заточен в четырех стенах, без которых не больно-то могу обходиться, а если пойти еще дальше, то и эти стены просторны чересчур, настоящая темница где-то внутри меня, и с нею пока, увы, не сладить, как не сбросить смирительные бинты. Ну а следом накатывало и совсем иное – я чувствовал, что буря все же подступает неотвратимо, неведомые события копят силы и сгущаются вдалеке. Даже лица незамысловатых Кристоферов становились будто бы хитрей и зловредней, среди ночных шорохов то и дело чудились грубые голоса, и заоконный пейзаж тоже вносил свою лепту – погода не улучшалась, по небу торопливо ползли низкие тучи, похожие на батальоны оборванных войск, привыкших к бесконечному отступлению. Ветер то усиливался, завывая и швыряясь мелким дождем, то стихал совершенно, и тогда над всеми звуками властвовал гул рассерженного океана, далеко захлестывающего волнами привыкший ко всему берег, будто напоминая о своей силе всем, рискующим усомниться.
Лишь одно развлекало меня и не давало упасть духом – наши отношения со Стеллой становились теплее с каждым днем, она была теперь куда мягче и приветливей со мной, хоть и казалась временами несколько пугливой. Мы часто болтали о всяких мелочах, я узнавал ее все лучше, и она все больше нравилась мне. Я убеждал себя, не без самодовольства, что ее резкость и грубость в первые дни происходили от стеснения, а то и от ревности, и даже размышлял порою, не есть ли Стелла та самая фигура на доске, моя счастливая карта, на которую стоит делать ставку. Что это значит и как, в голову пока не приходило, но ощущение крепло, будто в пику сомнениям и тревоге, нашептывая чуть слышно: плевать на остальных, тут, быть может, настоящая находка – не пропусти, не спугни…
Как-то ночью был шторм, и я не мог уснуть до рассвета, а наутро ветер стих, небо прояснилось, посветлев и повеселев, и Стелла, чуть не насильно, потащила меня на прогулку. Мы пошли вдоль самой воды, рассматривая песок под ногами, на котором волны оставили неряшливые следы ночного буйства. Всюду валялись дохлые крабы и моллюски, темнели окаменевшие обломки дерева – не от пиратских ли шхун, думал я – попадались пучки спутанных водорослей и россыпи ракушек странной формы, наполовину сточенных, но с острым, как бритва краем, сверкающим нетронутым перламутром. Берег преобразился, но не утратил безучастности – неведомые варвары пришли и ушли, не успев или не сумев обжиться, побросав свой скарб и житейский мусор, не нарушив уединения здешних мест на какой-либо мало-мальски заметный срок.
Стелла выглядела неважно, черты ее лица заострились, под глазами залегли темные тени. Я пробовал было завязать разговор, но он не клеился – мы были неловки, как незнакомцы, полагающие неуместной любую откровенность. Даже когда я спросил ее о брате, она лишь отмахнулась небрежно, не желая, видимо, вспоминать нашу беседу на привале, и я замолчал, решив не навязываться и сожалея про себя, что не пошел один.
Потом, однако, Стелла оживилась и затеяла игру с ракушками, которые до того собирала в ладонь, старательно выискивая нужные в мокром песке.
«Как ты думаешь, что это?» – показывала она мне одну, вытянутую и закругленную на концах с узкой извилистой трещиной посередине.
«Похоже на треснувшее блюдо», – неуверенно отвечал я, и Стелла сердилась: – «Примитив! Сколько тебе лет – семьдесят? Не будь такой занудой, напряги мозги».
«Может, тропа в ущелье?» – гадал я наудачу.
«Слишком просто, каждый может, – опять не соглашалась она, – давай по серьезному – уж если взялся, то не увиливай».
«Ну ладно, это стена твоей комнаты с лопнувшей по шву штукатуркой, которую ты видишь, просыпаясь, и день сразу кажется несчастливым», – фантазировал я многословно, втайне надеясь, что меня похвалят, но Стелла лишь кривилась: – «Нет, бесполезно, ты даже не присмотрелся как следует. Я думала, ты внимательнее, а ты такой же ленивый, как все прочие. Думаешь, обе половинки одинаковые? Разве не видно, это же Гиббс…» Она сунула мне раковину, и, повертев ее на свету, я увидел, что, действительно, трещина разделяла две разные поверхности – одна была покрыта матовой патиной, словно иссеченная песчинками, а другая казалась глянцевой и нетронутой, невозмутимой и безликой.
«Да, похоже», – признавал я важно, стараясь сохранять достоинство, а моя спутница, не слушая, уже вертела у меня перед глазами следующую шараду. Эта ракушка была сточена в глубину посередине, словно греческая омега, а ее края завивались круглыми несимметричными локонами.
«Давай-ка что-нибудь поинтереснее», – деловито требовала Стелла, заглядывая мне в лицо.
Я честно размышлял какое-то время, но ничего остроумного не шло в голову. «Парик на монахине», – предложил я наконец, но Стелла лишь отрицательно помотала головой.
«При чем тут монахиня? – пробормотала она чуть слышно. – Кто тут монахиня?..»
«Две волны подряд – большая и поменьше», – старался я ее убедить, настаивая и поясняя жестами, и Стелла верила казалось, признавая, что, да, это близко, но все же не то, не то. «Что связывает твои две волны? – горячилась она. – Посмотри, вон их много, выбери похожие на это. Сам видишь, каждая отдельно, просто не хочешь постараться».
«Ну ладно, не знаю», – сдавался я тогда, и она говорила непреклонно: – «Это – ночь между двумя днями – дни, видишь, одного свойства, хоть похожи и не до конца. А между ними – перемычка, ночь, изогнутая вверх, грациозная и хрупкая, в ней нельзя задержаться надолго, тут же скатишься – то ли в какой-то сон, очнувшись уже впереди, то ли назад, в воспоминание, и тогда прошедший день словно и не захочет с тобой расставаться. У тебя такое бывало?»
«Может и бывало», – отвечал я, готовясь защищаться. Что-то внутри ощеривалось воинственно, но нет, никто не нападал, выискивая слабые места, мне уже снова предлагали ракушку на ладони – походящую на вытянутый плавник, острый и длинный, на другом, широком конце закругляющийся спиралью, рисунок которой сужался и сужался, стягиваясь в точку.
«Ну а с этим как?» – Стелла хитро смотрела на меня, и я почувствовал, как что-то откликнулось во мне, будто ударили по клавишам невидимой рукой, всколыхнув застоявшуюся память.
«Это – как рвануться прочь, – сказал я не очень уверенно, не зная, поймут ли меня, и повторил еще раз: – Рвануться в сторону, отважившись на побег. Вот тут – прямой путь, сворачивать некогда, а позади водоворот – закружит и не вырваться…»
Стелла перебила, закивав, очевидно довольная мною: – «Вот видишь, в чем-то мы с тобой схожи – и я думала про это. Но там, позади, не только водоворот, но еще и чей-то внимательный глаз – присматривает, чтобы не отпустить…» Она еще что-то говорила, а у меня завертелось в голове: Гиббс-ночь-побег – случайно или нет? Недавняя постыдная попытка вспомнилась тут же, и жутковатые трели ночных дюн зазвучали в ушах. «Гиббс-ночь-побег», – начал было я вслух, но Стелла уже бежала вперед вприпрыжку, веселясь и не слушая меня. «Поиграли и будет, теперь – купаться!» – кричала она, океан шумел грозным фоном, и я понял, что расспрашивать не стоит – мне все равно не скажут больше, чем хотели.
Идея с купанием не вызывала воодушевления – было вовсе не жарко, ветер пробирал даже сквозь плотную куртку. «Слабак! – определила Стелла. – Смотри», – и быстро сбросила с себя всю одежду, вовсе меня не стесняясь. Ее худое мальчишеское тело тут же покрылось гусиной кожей, но она смело шагнула в воду и через миг уже плыла прочь от берега, сильно взмахивая руками и подныривая под набегающие волны. Я стоял и смотрел, то и дело теряя ее из вида, боясь за нее, но почему-то зная, что океан не причинит ей вреда. «Иди ко мне…» – крикнула Стелла, переворачиваясь на спину, но я лишь помахал рукой, чувствуя себя смешным и неловким.
Она купалась долго, потом, выбравшись на берег, стояла на ветру, обсыхая, наблюдая с усмешкой как я отвожу глаза, не решаясь глядеть в открытую на ее узкие бедра и маленькую грудь. «Если бы ты разделся, – сказала она лукаво, – то мог бы меня обнять, но раз ты такой мерзлявый и скучный, то ничего тебе не будет». Я улыбнулся растерянно, а она показала мне язык и стала не спеша одеваться, потряхивая мокрыми волосами.
Мы пошли назад. Стелла посвежела и раскраснелась после купания – казалось, все ее горести позабыты, она резвилась, как девчонка, бросалась в меня ракушками и визжала, спасаясь от слишком резвых волн, грозящих захлестнуть песок под ногами. Вокруг по-прежнему не было ни одного человека – я подумал даже, что, быть может, сюда никогда до того не добирались люди. Приятно было ощущать себя первооткрывателем, безраздельно владеющим теперь и этим берегом, и свинцовыми волнами, и счастливой дикаркой с мокрыми волосами – если знать, что никто не отнимет, то можно много отдать взамен. Столицу и Гретчен? – Пожалуй. Юлиана? – Почему бы и нет?..
«Отвернись, я хочу пи-пи», – протянула Стелла детским голоском, притворно потупившись. Я повернулся к ней спиной, всматриваясь в океанскую даль, уходящую к едва заметному горизонту, где небо, вновь нахмурившееся и сплошь покрытое облаками, смыкалось с безграничной водной поверхностью. Ветер еще усилился, вероятно предвещая новую непогоду. Обрывки темных туч стремительно неслись с севера на юг, проплывая под облачной завесой хлопотливыми вестниками грядущих бедствий, не имеющими минуты для передышки. Я тщетно искал порядка в их рядах, пытаясь разгадать сбивчивые знаки, чтобы откликнуться своим языком, но посланники, очевидно, не рассчитывали на меня, и одинокий разум пасовал перед невнятной чужеземной волей. Несколько раз мне казалось, что вдали мелькали какие-то точки, то сбивавшиеся в стаю, то опять расходившиеся веером, и я вглядывался в пространство до рези в глазах, но опять и опять оказывался обманут океанской рябью и грязно-серыми клочьями сгустившейся влаги.
«Что ты высматриваешь там?» – спросила Стелла, неслышно подойдя и испугав меня, так что я обернулся порывисто, с трудом возвращаясь к действительности.
«Черных пеликанов, – грубовато пошутил я в ответ. – Их от меня будто прячет кто, ни одного еще не видел…»
Однако, шутки не получилось. Стелла отшатнулась, словно ее ударили, отвернулась от меня и насупилась. Ее плечи опустились безвольно, лицо сморщилось и постарело. Какая-то пугающая безысходность проглянула на миг во всем ее облике, я почувствовал, что сказал что-то очень неприличное, и тронул ее за руку виновато, но она злобно отдернула руку и не оглядываясь пошла вперед. Я пристроился рядом, чуть сзади, пытаясь взять в толк, что же произошло, и ругая себя за что-то, чему не знал названия.
«Черных пеликанов не высматривают, – сказала наконец Стелла после того, как мы прошли в молчании несколько минут. – Каждый знает, они сами тебя высмотрят, если нужно – неужели я выгляжу такой дурой, чтобы не понимать?» Она остановилась, обернулась и сердито посмотрела на меня: – «Ты думаешь, ты можешь говорить такие вещи вслух при мне, поддевать своими шуточками, потому что никто не вступится? Думай, что хочешь, но мне не нужны эти намеки, и потом – кто ты мне, что ты мне?.. Вы все можете провалиться с этой вашей взрослой жизнью, с этими играми вашими, от которых воротит, а меня не трогайте, мне и так неплохо!» – и снова отвернулась и пошла вдоль берега к дому, не глядя на меня и больше не говоря ни слова.
К вечеру, впрочем, мы помирились. Стелла сама подошла ко мне на кухне и сказала, взяв за руку и глядя в сторону: – «Ладно, я знаю, ты не хотел. Ты ничего не понимаешь, но это не твоя вина. – И прибавила, заглянув в глаза: – Не запирай дверь сегодня ночью…» Я кивнул, вспоминая ее хрупкую фигурку на берегу и даже не удивляясь внезапной перемене. Сильвия хитро посматривала на нас, наверное усмехаясь про себя, но я был на нее обижен и не хотел ничего замечать. Более же всего мне хотелось, чтобы поскорее вернулся Гиббс – чтобы поговорить всерьез и избавиться наконец от ощущения, что меня водят за нос.
Вскоре после наступления темноты ожидание было вознаграждено – Гиббс и оба Кристофера шумно ввалились в дом, внеся с собой напористую грубоватость хозяев и запах океанской соли. Второй Кристофер сбросил с плеча пластиковый мешок и вывалил на стол двух больших рыбин. Одна из них была еще жива и тускло глядела неподвижным злым глазом, изредка пошевеливая жабрами. Ее хищный рот с загнутыми книзу углами, как у печального сатира, был приоткрыт и полон мелких зубов. Во всем ее облике угадывалось такое презрение ко всему, включая выловивших ее мучителей и собственную участь, что я позавидовал втайне, чувствуя превосходство древности. Она не ждала пощады от нас, как сама не знала снисхождения к своим жертвам в неведомых океанских глубинах, и это было честнее всех натужных терзаний, что накопили за миллионы лет возникшие после нее двуногие, оказавшиеся, к несчастью, изворотливее и хитрее, заполонившие сушу назло всем прочим, а теперь бесцеремонно вторгавшиеся в ее владения, хозяйничая там по своим законам, так что прежней знати оставалось лишь смириться и терпеть. «Посмотрим, кто придет главенствовать на смену вам, и сможете ли вы тогда умереть с достоинством», – будто бы говорил безучастный глаз, и я подумал, что ее молчание стоит многих речей.
