Текст книги "Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II"

Автор книги: Вадим Андреев

ВАДИМ АНДРЕЕВ. СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ. В 2-х томах. Т.II [1]1
  В настоящее издание стихотворений и поэм Вадима Леонидовича Андреева включены все опубликованные при жизни автора и после его смерти поэтические произведения (Исключение составляет поэма «Детство», опубликованная посмертно в журнале «Отчизна» (1977, № 6), которая не вошла в настоящее собрание.), а также большая часть прежде не публиковавшихся стихов, сохранившихся в архиве писателя. Необходимые архивные материалы или их копии были предоставлены в наше распоряжение дочерью Вадима Андреева Ольгой Андреевой-Карлайль (Сан-Франциско, США) и хранителем Русского Архива в Лидсе (Великобритания) Ричардом Дэвисом, которым мы приносим искреннюю благодарность.
  Первые четыре раздела первого тома представляют собой воспроизведение четырех книг Вадима Андреева, вышедших при его жизни:
  Свинцовый час. Берлин: «4+1», 1924.
  Недуг бытия. Вторая книга стихотворений. Париж: «Стихотворение», 1928.
  Восстанье звезд. Поэма. Париж: «Стихотворение», 1932.
  Второе дыхание. Стихи 1940–1950 гг. Париж: «Рифма», 1950.
  В пятом разделе помещены все выявленные нами поэтические произведения автора, опубликованные при его жизни в периодических и непериодических изданиях, но не включавшиеся им в вышедшие сборники.
  Во второй том вошли стихи, не публиковавшиеся при жизни автора. Более подробные пояснения к принципам составления второго тома содержатся в преамбуле к примечаниям к нему.
  При подготовке настоящего издания мы исправили имевшиеся в предшествующих публикациях явные опечатки (в нескольких случаях – руководствуясь авторской правкой на печатных экземплярах) и привели орфографию в соответствие с современными нормами.
  Датировки, отсутствовавшие при первых публикациях текстов и восстановленные нами по архивным или более поздним печатным источникам, помещены в квадратные скобки. Через запятую даются разночтения в датировках в разных источниках, через дефис – двойные авторские датировки. Во втором томе датировки восстановлены по совокупности архивных источников без специальных оговорок.
  В примечаниях приводятся все известные нам библиографические сведения о публикации каждого из стихотворений с указанием основных разночтений. Эпиграфы и посвящения специально не комментируются. Отметим лишь, что инициалами «О. А» обозначены посвящения жене Вадима Андреева Ольге Викторовне Андреевой (Черновой).


[Закрыть]  [2]2
  Принятые сокращения:
  А) Печатные источники
  НР Вадим Андреев. На рубеже. 1925–1976. Париж: «ИМКА-Пресс», 1977.
  А Аврора, журнал (Ленинград).
  ВР Воля России, журнал (Прага, Париж).
  З Звезда, журнал (Ленинград).
  ЛРЗ-2 Литература русского зарубежья. Антология в шести томах. Т. 2. (М.: «Книга», 1991).
  MB Мост на ветру, сборник (Берлин: «4+1», 1924).
  Н Накануне. Литературная неделя, приложение к газете «Накануне» (Берлин).
  Нв Нева, журнал (Ленинград).
  Не Новоселье, журнал (Нью-Йорк).
  РЗ Русские записки, журнал (Париж, Шанхай).
  Ру Русский сборник1 (Париж: «Подорожник», 1946).
  С1-2 Стихотворение. Поэзия и поэтическая критика, альманахи 1–2 (Париж, 1928).
  СЗ Современные записки, журнал (Париж).
  СП Своими путями, журнал (Прага).
  СС Сборник стихов. 1 (Париж, 1929).
  Ч Числа, сборники (Париж).
  Э Эстафета.Сборник стихов русских зарубежных поэтов (Париж: «Дом книги», 1948).
  Я Якорь. Антология зарубежной поэзии (Берлин: «Петрополис», 1936).
  PV Poesie Vivante, 1967, 22. (Стихи В. Андреева напечатаны в этом журнале на русском и французском языках; перевод Ольги Андреевой-Карлайль.)
  Б) Архивные материалы
  БТ рукописная беловая тетрадь 1930-х гг. (личный архив Ольги Андреевой-Карлайль);
  МС авторский машинописный сборник избранных стихотворений 1924–1959 гг. без названия (там же);
  НР-56 авторский машинописный сборник избранных стихотворений «На рубеже», 1956 (Русский Архив в Лидсе, Великобритания);
  П авторская машинописная подборка стихов «Последнее» (там же);
  СР авторская машинописная подборка стихов «На рубеже: Стихи о России» (там же).


[Закрыть]  [3]3
  В основу тома положены авторские машинописные сборники стихов, сохранившиеся в архиве Вадима Андреева (Русский Архив в Лидсе, Великобритания):
  «Лед». Третья книга стихотворений. Париж, 1937.
  «Остров». Четвертая книга стихотворений. Париж, 1937.
  «На рубеже». 6-ая книга стихов. Париж, 1947.
  «Земля». Седьмая книга стихотворений. Париж, 1948.
  «Пять чувств». Женева, 1970.
  Сборник «Стихи о России» (1937), который в авторской нумерации был, вероятно, пятой книгой стихов, в аутентичном виде в архиве не сохранился, и мы воспроизводим стихи, в него входившие, по более поздним спискам (см. ниже), не претендуя на полную реконструкцию состава сборника.
  Все перечисленные сборники, по-видимому, предназначались к печати. В их составе есть стихи, публиковавшиеся при жизни автора (т. е. ученные в предыдущие разделы настоящего издания): в сборниках тридцатых годов их сравнительно немного; несколько больше в сборке «Пять чувств»; что же касается сборников «На рубеже» и «Земля», то они легли в основу книги «Второе дыхание» и сравнительно небольшое число текстов, в них входящих, осталось неопубликованным. Мы полностью воспроизводим все не напечатанные в предыдущих разделах стихи из названных сборников.
  В последнем разделе тома (Из стихов 1930-х-1970-х гг.) выборочно печатаются стихи, не включавшиеся автором в этапные сборники, по спискам, оговоренным ниже.
  Стихи из сборника «Стихи о России» печатаются до МС и СР, с учетом сверки с БТ.
  Стихи в последнем разделе тома печатаются по БТ (стихи 1930-х гг.), МС (стихи 1940-x-l950-х гг.) и по П (стихи 1960-x-l970-х гг.); исключение составляют стихотворения «В грамматике досадные пробелы…» (печатается по тексту указанной в примечаниях журнальной публикации) и «Недремный воронок нам выхолостил душу…» (печатается по СР). Во всех случаях учтена сверка с указанными в примечаниях печатными источниками.


[Закрыть]

ИЗ ОПУБЛИКОВАННОГО ПОСМЕРТНО И НЕОПУБЛИКОВАННОГО

 
Нет оправдания, Господи, мне —
Я не сгорел на высоком огне.
 
 
Таяли души, как п оветру дым,
Испепеленные словом Твоим,
 
 
Уничтожалась плотск ая кора
В пламени нерукотворном костра,
 
 
Все догорело и все отцвело,
Все превратилось в Господне тепло,
 
 
Только вот этот жестокий глагол
Я не расплавил и не поборол.
 

1932

 
Ничто меня не жжет и не тревожит,
Лежит безобразная тишина,
Но мне сквозь смерть и мрак, о Боже, Боже
Вся жизнь моя отображенная видна.
 
 
Я наслаждался задушевной ложью,
Свой человеческий свершая срок, —
И вот теперь у твоего подножья
Я выгорел, как степь, я вовсе изнемог.
 
 
И в тишине, безобразной и плоской,
Моя пустая тень перед Тобой
Лежит немым и мертвым отголоском
Земной любви, и лживой, и святой.
 

 
Все незримое и тайное,
Все, чему названья нет,
Что живет необычайное,
Все пронзает черный свет.
 
 
Он чернее ночи, вогнутой
В неподвижный небосклон,
Он лежит, как дым над стогнами,
Тусклым мраком окружен.
 
 
На пути – ни звезд, ни голоса,
Ни страданья – ничего,
Лишь двусмысленные полосы,
Ворожба и волшебство.
 
 
Колдовством душа охвачена,
Выжжена, обнажена,
В желтом небе обозначена
Желтой ямой – вышина.
 
 
О, сколько ни колдуй – немыслима свобода
И счастье – что ж – час от часу грубей.
Да, свет погас, во тьме кощунствует природа,
И душно нам от нищеты своей.
 

 
Я жил в тебе, моя природа,
В твоей тени, бессмертный лес.
Как ласточка, моя свобода
Жила дыханием небес.
 
 
Добру и злу не зная цену,
Не мысля Бога разгадать,
Я принимал земного плена
Ниспосланную благодать.
 
 
Всего, к чему душа касалась,
Что в мире пело и цвело —
Во всем незримо отражалось
Любви прозрачное крыло.
 
 
Но Бог разрушил это счастье —
Коснулся луч закрытых век,
И полон жалости и страсти
Во мне проснулся человек.
 
 
И опаленная страданьем
Душа пытливая моя
Полна сомнением и знаньем,
И тяжестью небытия.
 
 
Две истины несовместимы —
Я не могу их превозмочь.
Мой ум бежит, огнем гонимый,
Из ночи в свет, из света в ночь.
 
 
Качается сожженный колос,
Поникла желтая трава,
И мой косноязычный голос
Бормочет смертные слова.
 
 
Плывет луна прозрачным шаром,
В степи кузнечики звенят,
Но сердце схвачено пожаром,
И зрячие глаза горят.
 
 
Мне страшно, Господи, с Тобою
Любить и жить наедине.
Скажи, зачем Ты дал двойное,
Мучительное зренье мне?
 

1937

 
Когда Господь моих коснулся век
И я прозрел наперекор природе,
Во мне живым остался человек,
Мечтающий о счастье, о свободе.
 
 
Две истины, о нет, не два крыла, —
Два жернова, два каменных грузила
Туда меня влекут, где жизнь была
И где теперь – горящее горнило.
 
 
Ничтожен человеческий язык
Перед Твоим блистающим престолом.
Мой ум бежит, как павший временщик,
Преследуем божественным глаголом.
 
 
Огонь скользит по телу, как живой,
Горит душа, как в знойном поле колос.
Что я могу, что смеет разум мой,
Страдания косноязычный голос?
 
 
Отзыва нет. Глухонемой пастух,
Я стадо растерял в полях и скалах,
И разве может расщепленный дух
Загнать домой Твоих овец усталых?
 
 
Меж двух равно бессмертных сил,
Наперекор любви и милосердью,
Зачем, Господь, Ты сердцу положил
Быть очевидцем той и этой тверди?
 

1933

А.И. Каффи

 
Лаванда и рыжий кустарник, и скалы,
И женственный ветер тебя провожали,
Когда ты спускался по краю обвала
На самое дно бесконечной печали.
Скелеты растерзанных бурею сосен
Врезались в лазурь и в закатное пламя,
И ночь, как в последнем бою знаменосец,
Держала развернутым звездное знамя.
Но ты узнавал эти скалы и щели,
И путь, совершенный тобою когда-то,
Дорогу к бесцельной, но явственной цели, —
Свершаемый ныне уже без возврата.
 
 
Когда испарился язвительный воздух
И запах сиянья в подводном эфире
Растаял, как утром воздушные звезды,
И ты отлучился от нашего мира, —
Тебя окружили незримые тени,
И ты протянул им прозрачные руки,
И лег отдохнуть на последней ступени,
На первой ступени огромной разлуки.
Ты слушал – но было бесцветным молчанье,
И свод над тобою и замкнут и тесен,
И вдруг, раздавив тишину мирозданья,
Пробился родник орфеических песен.
 
 
Но плоские скалы остались лежать,
Тебя не услышав, рассыпались тени,
И даром пытались сквозь мрак просиять,
Надеясь на отзыв, бесцельные пени.
Твой голос подземной душе невдомек,
Она разучилась цвести и молиться.
Звук тонет в эфире, как в море – песок,
Как в небе – взлетевшая ангелом – птица…
 
 
Звезда, обреченная жить на земле,
Увы, не забыла зарока сиянья —
Но вместо огня в рассудительной мгле
Проснулся коричневый дым умиранья.
Мы все, одержимые музыкой сфер,
Ночным бормотаньем ликующей лиры,
Беспомощны в мире расчетливых мер,
В бесцветном пространстве двухмерного мира.
 
 
Проходит за тенью прозрачная тень,
Проходит, не слыша звенящего света.
День кончился. Новый расправился день,
Но, глухонемой, он нам не дал ответа.
……………………………………………
 

 
Туман всей грудью приналег.
Нас локоть облачный раздавит
И в холодеющий песок,
Как жемчуг в золото, оправит.
 
 
Тень раздвоится и исчезнет —
О, это ложе тишины!
И с каждым часом все любезней
Приветствуют – уснувших – сны.
 
 
Но вот поднимется туман,
Не вынесши земного зноя,
Облаковидный караван
Уйдет в пространство голубое,
 
 
И снова солнечная слава
Очаровательно чиста.
Вдруг мы заметим, что оправа
Желто-песочная – пуста.
 

 
Немилосердна Божья тишина,
Она безмолвьем отягощена.
 
 
Она томит, она смиряет нас
Глухим огнем и мраком цепких глаз.
 
 
Спеленуты высокой тишиной
И наготой ее и простотой,
 
 
Напрасно тянемся к святым дарам,
Напрасно силимся покинуть храм.
 

 
Подумай, быть может, последнее в жизни
Мгновенье цветет над тобой,
Быть может, ты скоро для новой отчизны
Оставишь свой остров земной.
 
 
Подумай, ведь все, что живет и сияет,
К чему ты душою привык,
Как дым, в небесах развеваясь, растает,
Уснет, как в пустыне родник.
 
 
Поверь мне, бессмертно слепое мгновенье, —
Умей же мгновеньем владеть,
Чтоб после достойно и без сожаленья
Насытясь земным, умереть.
 

1934

 
Неплодородный и кремнистый кряж!
Напрасен труд, суровый и упорный.
Насильственный оратай я и страж
Земли – я знал, что погибают зерна.
 
 
Ветра и зной взвевали серый прах.
Мой негостеприимный край бежали
Стада и табуны, и лишь репейник чах;
Огонь и дымы воздух угнетали.
 
 
Но он прошел, бесспорен и могуч,
Твоей любви великолепный ливень —
Огромным счастием огромных туч;
И край зацвел, тяжелый и счастливый.
 
 
И глядя на пасущихся овец,
И на цветы, и на большие травы,
Я знал, что я отныне, Бог Отец,
Тебе, как пахарю, достойно равен.
 

 
Был неуклюж рассвет. Он долго шарил
В кустах, средь серых ребер бурелома,
И мне казалось, – он меня состарил,
Как будто старость мне была знакома.
 
 
С бесформенным и вялым небосклоном
Не совладав и отступить не смея,
Рассвет огнем мучительным и сонным
Напрасно бился, будто цепенея.
 
 
Но в этот час тяжелого рожденья
Внезапно вышли и пошли на приступ,
Навстречу дню – чириканьем и пеньем
Мильоны птиц – неудержимым свистом.
 
 
Преображен блаженным звоном воздух!
Вкушая благовест земной природы,
Рассвет рукой прикрыл большие звезды
И вытер пятна ночи с небосвода.
 

 
В молчание, как в воду, погрузясь,
Плывет и кренится корабль тяжелый слова.
Вода бежит, невольно раздвоясь
И за кормой смыкаясь снова.
 
 
Как медленно мутнеет голова!
Годами муза ждет, но корабельный остов
Двойная окружила синева,
И все по-прежнему – необитаем остров.
 
 
Безветренный и безмятежный день!
Горстями пью благословенное безделье,
И не ложится голубая тень
Стихов – над лирной колыбелью.
 
 
На палубе – смолистый дух сосны
И голубые хлопья воздуха и света.
Как стаи рыб, ныряют в волнах сны,
И проплывает в нежной глубине комета.
 
 
«Плачь, муза, плачь!» Бесплоден мирный зной,
И ветер спит и видит сны, и в тишине лазурной
В разладе он с эоловой струной
И с песней творческой и бурной.
 

 
Оцепенение, его, увы,
Не выразишь, не вытеснишь словами.
Оно уставилось в меня глазами,
Как будто полнолунными, – совы.
 
 
И полусон не смея опрокинуть,
Напрасно хочет исполинский слух
Внять бормотанию глухих старух
И этот мир, и эту жизнь – покинуть.
 

 
На утомленном облаками небе,
Как будто тяжесть вправду велика,
Холодная, вечерняя рука
Рисует острый, пятипалый гребень, —
 
 
И черные вонзаются лучи
В растрепанные волосы и тучи,
И ночь спешат принесть на всякий случай
От века расторопные ткачи.
…………………………………..
 
 
Иных по вечерам смущает совесть —
Они молчат, но в мерзкой тишине
Сама собой, в самодержавном сне,
Развертывается ночная повесть.
 

 
Не трогай ночь – на что тебе
Привычной правды разрушенье?
Гляди, она в самой себе
Давно нашла осуществленье.
 
 
И если в расщепленный мрак
Чужая истина ворвется,
Не выдержав, умрет маяк
И обреченный не проснется.
 
 
Храни, мой друг, бесценный дар,
Бесценной слепоты молчанье, —
Когда-нибудь иной пожар
Сожжет твое существованье.
 

 
Опустошаясь до самого дна, до отчаянья,
Так вот – до капли, до самой последней,
Облаком – вверх, где безмерно молчание,
Где лишь рукою подать до вселенной соседней —
 
 
Господи, там —
 
 
Снова, и мучась и маясь огромной разлукою,
Снова к планете бесцельно любимой,
Снова стремиться и с новою мукой
Душу вернуть в этот мир, для нее нестерпимый.
 

 
Что ропщешь ты, душа моя,
И рвешься и дрожишь в тенетах?
 
 
Струя густая бытия
Накапливалась в звездных сотах:
Гудел не даром гордый рой,
Пчелиный труд венчая славой, —
Стекает темный мед струей,
Торжественной и величавой.
 
 
А ты все в той же суете сует,
Все в том же теле неудобном, —
 
 
Уже сияет странный свет,
Жизнь кончилась на месте лобном.
И отрешаясь и стыдясь
Математического счастья,
Как бы внезапно раздвоясь,
Вселенная раскрылась настежь,
И в хаосе, и в мраке, и в цветах
Мне смерть поет о новой жизни,
 
 
А ты, душа, ты только прах
Тебя отвергнувшей отчизны.
 

 
Жизнь, как вода, сквозь лед струится
И смертью дышит человек, —
Тяжелый, вскормленный волчицей
И все ж – высоколобый век.
 
 
Сквозь ледяную безнадежность,
Сквозь глыбы воздуха, сквозь сон
Нам открывается возможность
Родной покинуть небосклон.
 
 
И мы на рубеже вселенной,
На стыке двух эпох – сквозь смерть —
Вдыхаем свет иноплеменный
И видим ангельскую твердь.
 
 
Так осенью из мертвой бездны
Живая падает звезда
И, отсияв во мгле железной,
Вновь пропадает без следа.
 

 
Да, не дает мне покоя
Лампа, зажженная мной.
Вечером снова нас двое,
Сердце, мой недруг, с тобой.
 
 
Снова два страшно унылых,
Страшно бесцельных огня. —
Кто по ночам побудил их
Жить в ожидании дня?
 
 
Жжет двуязыкое пламя.
Испепеленная мгла
Снова простерла над нами
В небе два смертных крыла.
 

 
Охапка хвороста сгорит дотла,
Вновь зарубцуется, срастется мгла.
 
 
Над плоским миром непотребный сон
В развернутый упрется небосклон.
 
 
Мы будем спать и спать, и только спать,
Без сновидений сон – какая благодать!
 
 
Но задушевный огнь еще горит,
Еще нам наша жизнь, пеняя, мстит,
 
 
Прозрачных искр воздушный фейерверк
Еще не вовсе в темноте померк.
 
 
Промышленной мечте наперекор
Еще горит возлюбленный костер.
 

 
Переступив за жизнь, за край природы,
Разъединясь с землей,
В суровый край твоей свободы
Вступая, Боже мой,
Душа, еще разъятая, томима
Всей суетой сует,
Над нею веют крылья серафима
И поглощают свет.
И дымно-нежным веяньем объята,
Она дрожит, звеня,
И вверх, к Тебе, по плоскости покатой
Она влечет меня,
И я, еще живой, вступаю
В горящие поля
И медленно иду по огненному краю,
По острию огня,
Еще храня избыток смертной страсти,
Еще, как зверь, дыша,
Пока не прорастет высоким счастьем —
Звездой – моя душа.
 

 
Отверженным созданьем Бога
По краю розы – гусеницей – мне
Ползти, пока мое немного
Не успокоится в просторном сне.
 
 
В тенетах шелковых волокон
Умрет, как человек, и вновь, скорбя,
Найдет мой безобразный кокон
Сквозь смерть – преображенного себя.
 
 
И над уродом окрыленным,
Тесня сиянье семиструнных лир,
Восстанет облаком зеленым
Все тот же плоский гусеничный мир.
 

 
И я болел очарованьем.
Крылатый воздух мне мешал
Дышать и жить земным страданьем
И счастьем сердце оскорблял.
 
 
Но я, очистясь от свободы
И от лазурной высоты,
Ярмом мучительной природы
Поработил мои мечты.
 
 
Как чешуя листвы зимою,
Шуршал перегоревший свет —
Испепеленный темнотою
Иного мирозданья след.
 
 
Да, в нашем муравьином мире
Я исцелен от слепоты.
Чем надо мною небо шире,
Тем резче солнце нищеты.
 

 
Не все ль равно, какая твердь над нами
Когда душа с душой не говорит,
Когда, пренебрегая небесами,
Любовь кощунствует и Бог молчит.
 
 
В окне желтеют листья винограда,
И перед смертью бабочка летит
Туда, где солнце над оградой сада
Тончайшей паутиною горит.
 
 
На что мне мудрость моего незнанья?
Пернатые сияют небеса,
Сама природа в час коронованья
Соединить не может наши голоса.
 
 
Подобно крыльям, облака всплеснутся,
В закатной славе перья расцветут,
Но два крыла друг друга не коснутся,
Но две души друг друга не поймут.
 

1933

 
Господь мне дал земное бремя
И слова высочайший дар, —
Увы божественное семя
Не возрастил земной фигляр.
 
 
Я отдал все во имя Бога,
Всю радость, все сиянье мук,
Но ложь пронзала у порога
Мой каждый уходящий звук.
 
 
И я в толпе безликой черни
– Не господин и не слуга —
Разбил Твой дар высокомерный,
Земные проклял берега,
 
 
В пустыне духа, неподкупный,
Косноязычный и слепой,
Я долго мой позор преступный
Влачил, хромая, за собой.
 
 
И вновь к Тебе, опустошенный,
За прежним даром я пришел:
– Верни, Господь, мой беззаконный,
Не знавший отзыва глагол.
 

1937

А.С.А.

 
Кастальский ключ не утолил меня.
Замкнулся круг песчаного позора.
Как желтый зверь, вдоль края косогора
Сползло последнее пятно огня.
 
 
Я стал на острый край пустого дня,
Не смея оторвать земного взора
От дымного и плоского простора,
Смыкавшегося, точно западня.
 
 
Добро и зло, опав, как шелуха,
Мне обнажили сердцевину мира
И семена блестящие греха,
 
 
Заснувшие в извилинах эфира,
И я увидел смертными глазами
Архангела с орлиными крылами.
 

 
Как солнце, крест в его руках горел,
Распятая на нем сияла роза,
И я сквозь человеческие слезы
Увидел мой божественный предел,
 
 
И жизнь мою, которой я болел,
И снов моих безлиственные лозы,
И ненависть и нищенские грезы, —
Я все, любя, в себе преодолел.
 
 
Душа моя распалась, как песок,
В Его руках – на тысячи песчинок,
И на кресте сияющий цветок
 
 
Пылал, живой, в огне живых росинок.
И я узнал и понял тот глагол,
Что, догорев, во мне опять расцвел.
 

1933

 
О музыке со мной не говори,
Открой глаза и в данный мир смотри —
 
 
На берегу реки лежит песок,
И, как пустая башня, день высок,
 
 
Вдали колеблется и дышит рожь —
Но счастья ты не примешь, не поймешь.
 
 
Волною странною взлетает звук, —
Так птица вырывается из рук,
 
 
Так звезды падают, вот так
Развертывается суровый мрак,
 
 
И ты, глухонемой, закрыв глаза,
Ты ждешь, чтоб раскаленная гроза
 
 
Тебя бы уничтожила, сожгла,
Чтоб музыкой ты выгорел дотла.
 

1933

 
Всё – книги, доблесть, совесть, жизнь и сон
Сквозь влагу лжи, как водоросли в тине,
Бесцельно тянутся в струистый небосклон
В напрасной жажде синей благостыни.
 
 
Их ветер солнечный убьет, звеня,
Они умрут от воздуха и света.
Людская речь – немая тень огня,
Немая тень струящейся кометы.
 
 
О мысль моя, тебе просторней здесь, —
Что из того, что ты ведома ложью?
Ты все равно не сможешь перенесть
Свою любовь к воздушному подножью.
 

 
Не на подушке, нет, лежит на плахе голова
И я лежу, из глубины, из мира вынут.
Взлетают, точно пар, слова,
И падают, как снег, и черным снегом стынут.
И вижу я сквозь мошкару земных обид,
Сквозь суету – мою земную повесть,
И обжигает зрячий стыд
Мою, уже давным-давно слепую, совесть.
В эфирном прахе, в недоступной вышине
Звенит земля небесным отголоском,
И ночью безнадежно мне
Дышать и прятаться в моем пространстве плоском.
 

1933

 
Мне снился сон, отчетливый и злой, —
Я знал, что сплю, но вырваться не смел.
Казалось мне, что я оброс корой,
Как дерево, хладея, онемел.
Корнями скользкими впился в песок
И в странной неподвижности своей
Я чувствовал, как горький сок
Бежал, густея, вдоль слепых ветвей.
Единственный набух и вырос плод
И на землю упал, и семена,
Проросши, дали безобразный всход,
В котором жизнь была отражена.
И поутру, когда пришел рассвет,
Я знал уже, что мне пощады нет.
 

 
У порога холодного рая,
Отбурлив и отплакав, земля
Расцветает, как роза большая
На зеленой верхушке стебля.
 
 
Но эфирный мороз обжигает
Лепестки голубого цветка.
– Господи, кто же не знает,
Как бессмертна земная тоска!
 

1933

 
Я с ужасом и завистью смотрю
На розовую впадину ладони,
На линию необычайной жизни,
Лежащую вот здесь передо мной.
И это я – смеюсь, горю, люблю,
Живу и плачу, и ласкаюсь,
И вижу то, чем кончится, и то,
Что впопыхах я в жизни не заметил.
Мне страшно оттого, что эта жизнь
– Моя – как будто прожита не мною,
Как будто мой двойник, и злой, и темный,
Прошел слепым сквозь зарево огня.
 

1934

 
Я долго шел один пустой дорогой.
Две черных колеи змеились предо мной.
Я долго шел, и небосвод отлогий
Примкнул к земле, холодной и немой.
 
 
Переползли за край земные змеи,
Но я отстал, не смея перейти.
Сгущаясь и внезапно холодея,
На полпути вдруг опустилась ночь.
 
 
Я протянул мои слепые руки,
Я слушал темноту, я долго ждал,
Но вязкий мрак остался неподвижным,
И ни одной звезды не расцвело.
 

1934

С. Луцкому

 
Не наклоняйся над лесным ручьем,
Не верь сиянию воды певучей —
Ручей течет, и, отражаясь в нем,
Цветет наш мир, прозрачный и текучий.
 
 
Но вдруг не отразится мир – никак,
Но вдруг, не разглядев струи холодной,
Увидишь ты сквозь слишком нежный мрак
Недвижный очерк области подводной.
 
 
Ведь эта жизнь, которой ты живешь,
Тебя совсем случайно отражает.
Быть может, нет тебя: ты только ложь,
И сквозь тебя – бессмертье проступает.
 

1934

 
Ночь поднималась по склону горы;
Пыльное небо серело над нами,
И облаков золотые костры
Гасли, смиряя воздушное пламя.
 
 
Черные маки на черной меже
Нехотя нам уступали дорогу.
Ночь начиналась и ветер свежел,
Точно огонь, раздувая тревогу.
 
 
Скоро сольется с землей небосвод,
Скоро во мгле мы растаем с тобою,
Только погибнув, душа расцветет
И просияет – холодной звездою.
 

1934

 
Глухая кровь бесчинствует и злится,
Мутнеет мир, и счастью не помочь.
Стремительно бескрылая зарница,
Как в прорубь, падает – в глухую ночь.
 
 
Что толку оскорблять себя мечтами?
Во мгле осенний обнаженный лес
Уперся обнаженными ветвями
В тяжелый край приближенных небес.
 
 
Последняя гроза сегодня отшумела,
И завтра гром не будет грохотать.
Еще живет, охладевая, тело.
…Как трудно черным воздухом дышать!
 

1934

 
Все равно не повторится никогда
Облаков летучая гряда,
 
 
В океане белогривою волной
Не насытишь бездны голубой,
 
 
Ни цветов, ни птиц, о, не приучишь ты
Жить среди душевной пустоты.
 
 
Все мгновенно, все бесцельно, все темно.
Не надейся, друг, ведь все равно
 
 
Не бывало двух сердец на всей земле,
Просиявших на одном стебле.
 

1934

 
В полях растаяла дорога.
Я узкой прохожу межой.
Слабеет свет – еще немного
И ночь заговорит со мной.
 
 
Тяжелый запах чернозема,
Опустошенные поля.
Как мне близка, как мне знакома
Моя уставшая земля.
 
 
Не отражаясь в плоской луже,
Последний затемняя луч,
Сквозь мглу и смерть осенней стужи
Летят слепые хлопья туч.
 
 
Скудеет жизнь, но сердце бьется,
Но сердце мечется мое.
Я слышу – надо мною вьется
Расчетливое воронье.
 

1935

 
Порою в случайных словах,
Почти не коснувшихся слуха,
Мне чудится медленный взмах,
Дыханье крылатого духа.
 
 
И странною музыкой я,
Ужаленный насмерть, – играю
С тобою, родная моя
Душа, не принявшая рая.
 
 
Мы вместе с тобою плывем,
Живые единым дыханьем,
Единым встревожены сном,
Единым сияя сияньем.
 
 
Но только притупится слух
И музыка вновь оборвется,
Как снова мой умерший дух
Для жизни холодной вернется.
 
 
Все в мире тревожно-темно,
И весь я во власти разлуки,
И падают тяжко на дно
Беззвучными камнями звуки.
 

1934

 
Не шелохнется свет, но вместе с тем
Я знаю, ночь в свои права вступает.
Вот нежный купол неба звездный шлем,
Как рыцарь перед битвой, надевает.
 
 
Все явственней большая тишина,
И сердце бьется глуше и протяжней,
И дышит медленно в тенетах сна
Незримый воздух, выцветший и влажный.
 
 
Не шелохнется свет. Душа озарена
Немеркнущим, огромным ореолом.
Она сейчас перед Тобой, она
Цветет сейчас перед Твоим престолом.
 
 
Что делать мне, когда и в этот миг
Ночного, высочайшего свиданья,
Понятен мне лишь огненный язык
Земной любви и боли, и страданья…
 

1934