Текст книги "Когда зацветают подснежники"

Автор книги: Вадим Прокофьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– А ну примеряйте! Думаю, подойдет.

Богомолов начал было отказываться, но Соколов прочел ему нотацию о внешнем виде транспортеров и их отношении к окружающему миру. Богомолов понял, что его судьба решена: быть ему на транспорте. Сразу повеселел. Это тебе не ораторствовать – тут нужна ловкость, изворотливость, ну и отвага, конечно.

Был он человек скромный, об отваге помалкивал, да и проявить-то ее ему пока еще не пришлось, разве что во время встречи с американскими бродягами, когда в ответ на угрозу ножом он спокойно вытащил револьвер и, почти не целясь, выбил пулей нож из рук бандита. Это привело их в восторг. Расстались почти друзьями…

Через пару дней Богомолов уже щеголял в новом костюме и даже успел обворожить хозяйку своей квартиры.

Навигация на Волге закрылась. Для транспорта литературы это причиняло некоторые неудобства. В поездах нет отдельных купе, да притом коммивояжеры, под видом которых действовали транспортеры, обычно разъезжали третьим и лишь иногда вторым классом. В поездах всегда найдутся любопытные, от безделья даже молчальники становятся болтунами, и никуда от них не скроешься.

Пришлось большую часть грузов доверять багажным отделениям, переправлять малой скоростью.

Иногда случались казусы.

– Там тебя какой-то хохол дожидается, забавный… – Елена Дальяновна еще не освоилась с ролью жены Соколова. Зато секретарские свои обязанности по техническому бюро знала хорошо и давно.

– А кто этого веселого хохла привел к нам на квартиру?

– Квятковский. Да ты не беспокойся, уже позаботилась. Он из Воронежа, его Кардашев прислал.

В передней комнате сидел молодой человек. На нем поддевка, которую он так и не снял. Волосы на прямой пробор, косоворотка расшита по черному фону какими-то красными узорами. А на ногах не сапоги, а штиблеты. И они так не подходят к поддевке и косоворотке… да и к самарской осенней грязи тоже.

– Иван Павлович Коваленко!

Соколова фамилия не интересовала. Если это свой человек, то фамилия, наверное, вымышленная или сфабрикована по чьей-нибудь паспортной копии. Гораздо важнее пароль и степени доверия.

– Чему могу служить?

– «Битва русских с кабардинцами…»

– «…или прекрасная магометанка…» Ладно, а то опять душит смех.

Коваленко не смеялся. Соколов понял, что продолжать выспрашивать у него вторую степень не имеет смысла. Посетителю открыта только первая.

Присели. Коваленко разделся, разговорился. Он оказался умным, веселым, ехидным собеседником. У него жена, двое детей, валик, шрифт…

– Стойте, стойте, какой валик? И при чем тут дети?

– А это я перечисляю все хозяйство, которое вывез из Воронежа, да вот вы меня перебили… Я ведь и наборщика привез. Наша техника в Воронеже чуть не провалилась, пришлось спешно пускаться в бега…

Ну везет, право, везет! Машина из Пензы благополучно прибыла в Самару и лежит теперь на складе, которым ведает свой человек. А заведующего типографией нет, наборщиков тоже, помещение не снято. И вдруг такой подарок.

Быстро договорились. Коваленко снимает дом, сообщает соседям, что с нового года собирается открыть мелочную лавку. Оборудует типографию.

Коваленко был человеком деятельным. В переулке рядом с тихой Москательной улицей он присмотрел деревянный домик. Четыре окна на улицу, одно – в глухой двор. И парадный ход есть, хоть и ветхий.

– Парадный обязательно, – пояснил Коваленко, – иначе какая лавочка? А так я тут потолковал с соседями – одобряют…

– Вы все же поосторожнее с соседями…

– Помилуйте, ведь то мое призвание: по душам поговорить с человеком, душу ему открыть, в ее уголок заглянуть… И вот никаких подозрений, и… наше вам-с, господину покупателю, сорок одно с кисточкой…

Соколов подивился: ну и ну, чешет, как заправский приказчик. Такой с прибауткой товары всучит покупателю, которые тот и не собирался приобретать. Василий Николаевич заметил, что жена Ивана Павловича улыбается балагурству мужа. И эта улыбка вдруг успокоила Соколова. Но он все же не преминул спросить ее:

– Вы тоже так думаете?

– Он, як налим, извернется – и не заметишь. Было вить такое в Воронеже – только, значит, разложили на столе типографские игрушки, полицейский заходит. Иван-то мой ему, как родному, обрадовался. «Миляга, – кричит, – друг!» И раздевает фараона, а сам от него стол загораживает, суетится. Фараон очумел, ничего не соображает. Тем временем я успела на стол скатерть набросить и прямо на печатню самовар взгромоздила. А самовар-то холодный… Мой-то распетушился. «Разогрей!» – кричит. А я думаю, как выпроводить их. Притворилась, что разозлилась, да как отрежу: мол, и без вас делов хватает, трактиры для бездельников имеются. Ну и выкатились как миленькие. Домой-то вернулся малость того!..

– А вот и не того. Только пивца хлебнул, зато фараона споил. Ну ладно, ладно, хватит вспоминать. Небось сейчас тот же полицейский волосы на себе рвет: упустил, недоглядел… Лучше пойдемте, я вам помещение покажу да как все уладили.

Соколов обходил комнату за комнатой. Особенно придирчиво осмотрел ту, в которой окно во двор. Коваленко все предусмотрел: щели забиты, двери обтянуты войлоком. Окно закрывалось специальным щитком.

Пустили бостонку. Соколов вышел в соседнюю комнату. Прислушался – ни звука. Зашел со двора – тоже ничего. Что ж, можно и начинать!

Типография заработала, и сразу же появились новые заботы. Как доставлять бумагу, как и куда свозить готовую продукцию? Соколов и Квятковский не хотели, чтобы, кроме них, еще кто-либо знал о существовании типографии, даже Арцыбушеву не сказали. Но у него чутье было редкое. И как он пронюхал, одному богу известно. Обиделся, конечно, несколько дней дулся.

Потом как-то подошел к Соколову и выпалил:

– Боитесь, что я покажусь на улице, где вы типографию сховали, думаете, на след наведу, ведь меня в Самаре всяк полицейский знает? Черти полосатые, если уж на то пошло, я теперь не знаю, по каким улицам мне не следует ходить!..

Хитер, милейший и добрейший Василий Петрович, но Соколов отделался общими фразами о любви и доверии. О нем же заботился – сам влипнет и типографию провалит.

И все же пришлось ввести в типографию еще одну супружескую пару. Квартира у них удобнейшая, здесь можно было хранить продукцию, отпечатанную типографией. Жили они скромно, тихо. Кому в голову придет, что глава дома социал-демократ… Кажется так: пожилой мещанин, и жена у него мещаночка…

А жена, Мария Ильинична, взялась за роль прачки. На саночках возила в домик чистое белье, брала в стирку грязное. А под бельем укладывала бумагу, привозила прокламации, прятала в квартире, в дровяном сарае. Один раз чуть было не попалась с этим сараем. Да сошло, соседка оказалась недогадлива.

Привезла Мария Ильинична и первую брошюру – листовку «Хроника Восточного бюро РСДРП» – пятьсот экземпляров. Соколов чуть ли не плясать пустился, увидев ее, и Квятковский сиял:

– Ну кто скажет, что самоделка? Печать-то какая – любо-дорого!

– Скорей ее по заводам, в железнодорожные мастерские, на пристань.

– Э, нет, не торопись, братец. В Самаре мы пока распространять не будем, сначала разбросаем где-нибудь подальше, хотя бы в Пензе.

Василий Николаевич был не на шутку встревожен известиями из Саратова. «Заграница» прислала багажом на этот город большую корзину литературы. Зарубежные товарищи предупредили, что груз плохо упакован и его нужно как можно скорее получить.

А в Саратове почему-то не торопились. На станции чиновники заметили повреждение упаковки и вскрыли корзину, там – литература. Для дознания передали железнодорожным жандармам.

Об этом неприятном происшествии и сообщал Абалдуев, ветеринар на саратовской бойне и один из руководителей местной социал-демократии.

Корзину нужно выручать. А вот как это сделать? Богомолов не знал, но был уверен, что сумеет.

Соколову ничего не оставалось, как согласиться. Больше послать было некого.

Соколов в последние дни не находил себе места. Из Саратова давно должны были поступить известия, а Богомолов молчит. В конце концов черт с ней, с корзиной, хоть и жалко терять литературу, но люди дороже. А что, если Маэстро попался? Молодой и неопытный, он может сболтнуть или просто проговориться. К тому же человек он горячий, при аресте так просто жандармам в руки не дастся, откроет стрельбу. А время для револьверов еще не приспело. Обвинят Богомолова в анархизме, свяжут террористические действия с партией, которая против индивидуального террора… И…

Эти дни ожидания, дни невольной паузы на транспорте стали для Соколова и днями размышлений. Раньше все как-то некогда было. А может быть, встреча с Богомоловым натолкнула на новые мысли?

Вот такие, как Маэстро, не прошли сколько-нибудь серьезной школы политического, революционного воспитания. А кто виноват? Он, Соколов, виноват. Гоняет Богомолова из конца в конец, да еще поругивает за лихость. А парень тянется к серьезной революционной учебе. Сколько раз Соколов замечал: привезет Маэстро очередную партию литературы, начнет ее сортировать – ну и пропал. Не столько сортирует, сколько читает. Да еще с оглядкой – боится, чтобы не отругали за задержку…

Но где же Маэстро? Где?

Соколов ловит себя на мысли, что нервы у него начинают сдавать. И почему ему все рисуется в черных красках? Ведь если бы Богомолов попался, Абалдуев обязательно известил бы.

Саратов молчит.

Прошло десять дней. И вдруг открытка:

«Здоровьем поправился выезжаю привет».

А еще через день явился и сам Богомолов. Веселый, здоровый, немного похудевший и страшно голодный. Он почему-то всегда голодный и готов есть хоть целый день. Соколову не терпелось обо всем расспросить Маэстро. Но пока тот не насытился, из него нельзя было вытянуть ни единого слова.

– Так все-таки, как же тебе удалось жандармов из дежурки выманить?

– Да просто… Сговорился с железнодорожными рабочими, чтоб те на запасных путях стрельбу подняли из револьверов, да еще и петарды подорвали… Ну, жандармы на это «жаркое» и клюнули. Побежали, а рабочих-то и след простыл. Мы дверцу плечиком – и на лихача… А корзину я Абалдуеву на память оставил…

– Ну и черт! Нет, право, ты, брат, не Маэстро, а самый настоящий черт! Так впредь и величаться будешь!

До отхода поезда остается какой-нибудь час, а Мирона все нет и нет. И ведь сам учил аккуратности и точности.

Черт не успел перечислить до конца всех грехов Василия Николаевича, когда в передней раздался звонок.

– Прости, задержали…

– Давай, а то опоздаю!

Богомолов засунул в чемодан несколько пачек листовок, еще сырых, мажущихся типографской краской.

– Я лечу…

– Ну, как говорят порядочные, с богом…

– Ты же сам прозвал меня Чертом, уж какой тут бог!

Богомолову повезло: за углом стоял извозчик. Когда приехали на вокзал, до отхода поезда оставалось десять минут.

Билетов во второй класс не было, на первый не хватало денег. Значит, он едет третьим.

На улице холодно. И ни души. Даже городовые попрятались. Пока ехал от вокзала к центру, замерз окончательно. На главной улице тоже пусто.

Богомолов выбросил первую партию листовок. Ветер подхватил их, понес. Лишь бы извозчик не заметил. Да где ему, зарылся в высоченный бараний воротник, только нос наружу. Лошадь и сама дорогу знает.

Богомолов осмелел и стал разбрасывать листовки направо и налево. Кончилась улица, сани запрыгали на снежных ухабах.

– Давай к гостинице!

Заспанный портье никак не мог понять, какого дьявола этот господин его разбудил. Помещик Старченко у них в гостинице не проживает…

Богомолов хлопнул дверью. Старченко он, конечно, выдумал. И в гостиницу заехал только затем, чтобы отделаться от извозчика. Правда, не очень-то весело шагать по такой погоде до вокзала, но ничего, у него еще остались «летучки»…

Богомолов рассовывал прокламации в почтовые ящики. Клал с выбором, предварительно узнавая, кому они попадут. Земским статистикам – обязательно, адвокатам – тоже, учителям – можно, врачам – если останутся. Жаль, в Пензе нет фабричных окраин, он бы не пожалел ни времени, ни сил. А так куда девать последние десять?

Богомолов решил бросить их на базарной площади, недалеко от вокзала.

Вот и окончена операция. Всего каких-нибудь полтора часа потребовалось. Зато завтра сонная Пенза зашушукается, заахает. Полицейские власти будут гонять своих доморощенных, пропахших огуречным рассолом филеров. В Петербург полетит реляция об «обнаружении»… Из столицы грозно рявкнут – «пресечь»…

Богомолов уже не жалел, что ему досталось такое простенькое задание.

Шуму будет достаточно.

Вон и площадь. Но на углу у подъезда какого-то присутственного дома торчит городовой. И не замерз, как остальные. Притоптывает себе валенками.

Когда Богомолов приблизился к постовому, тот вдруг отчаянно замахал руками, затопал, потом громко прочистил нос и бегом к подъезду. Черт от неожиданности даже остановился. Тьфу, фараон скаженный, спал бы себе!

Интересно, что он тут охраняет?

Богомолов подошел вплотную к подъезду. В темноте едва разобрал: «Губернское жандармское управление».

Вон оно что! Да, тут спать не рекомендуется, свое же начальство застукает…

Заглянул в подъезд – никого. Городовой, видно, прошел внутрь дома.

А что, если…

Дверь открылась, слегка проскрипев замерзшими петлями. В вестибюле пусто.

Быстро выбросил последнюю пачку на пол – и до свидания…

…Как сладостно греться обжигающим чаем в ночном буфете вокзала! Пахнет хлебом, паровозным дымом и морозом. У мороза самый сильный запах.

Богомолов был настроен благодушно, пытался даже припомнить кое-какие латинские изречения, но тщетно, гимназическая премудрость никогда не была с ним в дружбе.

К перрону подходит экспресс. Он только притормозит, ему некогда…

Но Богомолов уже ухватился за поручни вагона.

Вот ведь какая неудача, вагон-то оказался рестораном! А с площадки грозно топорщит усы проводник.

Ладно, в кармане завалялось еще несколько рублей. Усы раздвигает угодливая улыбка.

В вагоне-ресторане тепло. До Самары можно спать и сидя.

Глава V

Эту последнюю встречу им подготовили жандармы.

И она состоялась в Киеве, куда уехал Володя с надеждой продолжить учебу. Но он так никуда и не поступил. Кровавое воскресенье в Питере всколыхнуло всю Россию.

Революция 1905 года начала отсчет дней.

Круто повернулась тактика большевиков. Забастовки, стачки, манифестации – все это хорошо. Но разве они могут свалить царизм? Нет. Только вооруженное восстание принесет победу.

Старыми транспортными путями, по которым шла литература, потек новый груз. Вот и сегодня Володя везет необычную поклажу. В специальном жилете, надетом под пиджак, – десятки ячеек, как пчелиные соты. В них капсюли, начиненные не медом, а гремучей ртутью. Вот уже сутки Володя не спит, сидит на полке вагона, боясь прикоснуться спиной к стене. Достаточно одного толчка, и… Если и эта поездка закончится благополучно, его обещали направить в киевскую школу-мастерскую учиться делать взрывчатые вещества, бомбы.

Как обидно, что в гимназии он совсем не обращал внимания на естественные науки! Теперь бы они пригодились. Гимназия, академия – как давно это было!.. И каждый день сытный обед, чистая постель, краски… И, конечно, он бы сказал неправду, что ему ничего этого не нужно, что он отвык и не собирается вновь привыкать к обеспеченной жизни.

Нет, он не отвык, просто притерпелся, понял, что есть вещи, куда более важные. Ну хотя бы капсюли. Может быть, он везет их для бомб, которые через несколько дней сам же будет делать в мастерской?

Дня через два Володя уже сидел в маленьком домике школы-мастерской по изготовлению взрывчатки.

В окно видны огороды. Куда ни глянешь – грядки, грядки… Да и сам домик – жилье студентов-практикантов, сельскохозяйственников. Вон они копаются со своими огурцами и капустой, а заодно поглядывают по сторонам.

Мастерская оборудована крайне примитивно. Чтобы это понять, не нужно быть химиком. Ученики собрались лихие. Сложнейшие реакции для получения нитроглицерина или гремучей ртути ставят «на глазок».

Руководитель школы, настоящий химик, в бешенство приходит. Ничего, все пока идет благополучно. Дней пять слушали теорию, потом столько же делали бомбу. Когда она была готова, поехали за город, в лес, испытывать. Нашли пригорок, а под ним овраг, поросший деревьями. Кругом тишина. И смолой пахнет. Красота! После химических реактивов никак не надышишься.

Бомба тяжелая, фунтов этак на восемь. Кинули… Бомба зацепилась за дерево да как рванет!

Взрыв был такой сильный, что всех разметало в разные стороны, разворотило несколько деревьев. Неплохо!

Когда вернулись в Киев, выяснилось, что занятия нужно хотя бы временно прекратить. Студенты на огородах заметили каких-то подозрительных людей.

В мастерскую больше не заходили. Через несколько дней кое-кто из учеников уехал в Петербург, некоторые на Урал. Володя остался в Киеве.

Не следовало ходить на квартиру Рудановского. Ведь Соколова предупредили, что тюк с литературой выследили, дом под наблюдением. Странно! Целый вечер его жена Елена с курсистками спокойно убирала квартиру, и никто их не задержал. А вот как только он явился – пожалуйте, голубые мундиры!..

Сцапали, а тут еще этот отвратительный шпик в Бульварном полицейском участке. Если бы не он, то, наверное, выкрутился. Нужно было незаметно сбыть собственноручно составленный список изданий этого злополучного тюка.

Пока сидел в околотке, заговаривал своего стража, список из жилетного кармана незаметно извлек и под валик дивана запихнул. А тут, как назло, этот «паук» уселся на диван, что-то околоточному говорит, а сам так по дивану руками и елозит… Ну и вытолкнул список.

Теперь камера полицейского участка.

А в окно светит утреннее солнце, и на соседнем дворе бегают с веселым лаем собаки, какие-то люди свободно бредут, не обращая внимания на застенок.

Соколов тоскливо разглядывает полицейский двор. Высокий забор, а за ним воля… У забора навалена куча бревен.

День тянется бесконечно.

– В окно глядеть, господин, нельзя!

На бревнах, потягивая здоровенную козью ножку, сидит обленившийся городаш, рядом прогуливается какой-то помятый тип.

– Пока не запретили, можно.

– Этак-то разве…

И опять нудный, черепаший ход времени. А на бревнах все тот же городовой, зато прогуливается новый субъект.

Наверное, и его вызовут. В голове какая-то вялость. Мысли все те же. Вспомнился почему-то Смоленск. А почему вспомнил? Вероятно, потому, что тогда где-то на окраине Смоленска уселся, обессиленный, на такие же вот бревна и сидел без мыслей, даже не чувствуя свинцовый хомут на шее.

Бревна, бревна… Они были и в Костроме на пожарном дворе, где он родился. Там были и городовые…

У киевского городового какая-то белая рубаха не первой свежести.

Но почему из головы не выходят бревна?

– Гулять пойдете?

– Да, да, обязательно.

Он ничего еще не успел решить, но теперь уже понял, что все время думал о бревнах только потому, что на них можно вскочить, оттолкнуться, как от трамплина, схватиться за край забора и перевалиться туда, на вольный двор, где уже угомонились веселые собаки.

Пальто, шапка. На дворе не один, а двое городовых. Они стоят друг к другу лицом на расстоянии десяти шагов, как дуэлянты у барьеров. Десять шагов туда, десять обратно, не замечая городовых. Нужно унять сердце, собраться. Он должен проскочить между стражами пулей. И пока дойдет до их сознания, вызовет ответную реакцию – успеть оттолкнуться от бревен и схватиться за забор.

Прыжок – нога оступилась на округлости бревна. По-солдатски, как берут заборы в военных городках, потом ноги через забор…

Пальто?.. Оно осталось по ту сторону, и в него уже вцепились городовые. Они причитают, как бабы:

– Батюшки, родимые, убег…

Пусть орут. Руки из рукавов вон. Тяжелое падение. Шляпа катится куда-то в сторону. А городовые уже на заборе.

Через двор, в ворота, на улицу… Полный ход!

– Задержите-е! Арестованный убе-ег!..

По Безаковской – к вокзалу!

Какой-то карапуз не успел увернуться…

Квартал, другой. В груди острая боль, ноги подламываются. А впереди уже бегут наперерез люди с растопыренными руками.

Во двор… Кубарем с лестницы – подвал пекарни. Темный коридор и огромный чан…

– Выходите!..

Обратный путь – лежа в пролетке. Голова свернута жандармской лапищей набок. Трудно дышать, а кричать и подавно невозможно.

Со стороны кажется – везут пьяного.

– Ну и налакался же!..

На сей раз привезли не в участок, а в киевскую тюрьму «Лукьяновку».

«Лукьяновка»! Пожалуй, в предреволюционные годы не было более известной тюрьмы. Соколов только понаслышке знал о фантастическом побеге отсюда десяти искровцев. Теперь, попав в «Лукьяновку», Мирон первым делом подумал о побеге. Именно теперь, сегодня, ведь он так нужен партии! В России революция на полном ходу.

Ошеломило грозное, но радостное известие о восстании на броненосце «Потемкин», об уличных боях в городе Лодзи.

Товарищи с воли советуют проситься под залог, гарантируют деньги.

В киевском жандармском управлении делами Василия Николаевича занимался старый, обиженный в чинопроизводстве подполковник. Он не против того, чтобы выпустить Соколова под залог, но ведь, помимо киевских дел, за ним числятся и псковские…

А тамошние жандармы настаивают на тюрьме.

Подполковник, чтобы показать свое добродушие и полное сочувствие, что-то пишет на бумаге, потом подает Мирону. Тот с удивлением читает – расписка в освобождении под особый надзор полиции!

Ужели правда?

– Подписывайте, батенька!

Подписывал с радостью, с замиранием сердца.

– А теперь вот эту бумажку…

Это была бумага о заключении под стражу по псковскому делу! Не сходя со стула, Соколов вышел из тюрьмы и снова сел в нее.

Значит, бежать! Бежать! Эта мысль помогала коротать время…

Ночью камера спит тяжелым сном. Душно, а окон не откроешь. В коридоре гремят кованые сапоги, приклады бьют о каменный пол.

Привели новенького. Но огня не зажигают. Соколов, разбуженный, долго ворочается, потом засыпает. Утром болит голова, и Василий Николаевич никак не может понять, где он и почему рядом сидит Володя…

Вчера его в камере не было.

Володя как-то растерянно улыбается. Он еще не опомнился от ареста. Внезапно, на улице. Втолкнули в карету, потом без всякого допроса сюда, в камеру. Кто его проследил, выдал? И что известно о нем жандармам?

– Ну, вот и снова свиделись!..

Мирон пытается шутить. Но получается это у него плохо. В камере, где находится еще около десяти заключенных, много не поговоришь.

Вполне возможно, что к ним подсадили «уши».

Соколова вызывают на допрос.

Киевское лето в разгаре. Из окон жандармского управления видно, как толпятся каштаны на улицах, серебрятся тополя. И синее-синее небо над городом.

Окно выходит в какой-то двор. Под окном, сажени на полторы ниже, крыша дома.

А ведь эта крыша тоже всего на сажень возвышается над другой, деревянной, видимо сарая. Сарай же и вовсе смотрит в землю…

А что, если выпрыгнуть из окна четвертого этажа сначала на крышу дома, с него на сарай, соскочить же с сарая – сущий пустяк.

Три прыжка – и на земле, на воле…

Вряд ли жандармы рискнут тоже прыгать. Побегут по лестнице, а тем временем он замешается на улице в толпе.

Нужно только запастись фуражкой. Прыгать он будет в шляпе, а при выходе на улицу бросит шляпу, наденет фуражку. И ищи его…

План, конечно, примитивный, но дерзкий. Но, может быть, это и к лучшему.

Теперь до следующего вызова, и не позже…

Соколов ночью шепотом рассказал Володе о своем плане. Володя сначала ужаснулся, но потом согласился, что так, наверное, лучше. Кепка у него есть – жокейка, правда, но это неважно.

Володя восхищался смелостью Соколова. Может быть, и он рискнул бы прыгать с крыши на крышу. Нет, не рискнул – ведь с детства высоты боится. А тут четвертый этаж… А потом, о Володе жандармы словно забыли, никуда не возят.

Соколова вызвали на следующий день. Он не торопясь оделся, оглядел камеру. Когда жандарм отвернулся, сунул жокейку под жилет.

Снова приемная. Жандармский унтер что-то очень предупредителен. Стул предложил.

– Благодарю вас! Сижу уже месяцы!

Жандарм смеется.

Соколов подходит к окну. Унтер, чтобы ему было удобнее вести беседу, усаживается на подоконнике. Этого еще недоставало! Придется схватить за ноги и перекувырнуть в окно…

Василий Николаевич оглядывается.

Никого. Надо решаться.

Сзади скрипит дверь… Соколов оборачивается.

– Ну, батенька, поздравляю вас! Псков согласился. Вы свободны!

– Сейчас? Совсем?

– Сейчас, сейчас. Не совсем, конечно, а под особый… Вот распишитесь – и на все четыре…

Через полчаса Соколов шагает по улице. Он свободен! Он может коснуться рукой листьев каштанов, притронуться к цветам на газоне – ему так хочется их приласкать, вдохнуть их аромат! Но ему больно нагнуться…

Жокейская фуражка! Она напомнила о «Лукьяновке», Володе. Жокейка раньше своего владельца вышла на волю.

Но Мирон знает теперь – революция выпустит всех!

И может быть, они снова встретятся!