Текст книги "Том 5. Одинокому везде пустыня"

Автор книги: Вацлав Михальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Старшей операционной сестрой отделения неотложной хирургии.

– Ого! Так ты уже и там не в рядовых ходила? А почему попала на фронт, почему отпустили?

– Я очень просилась. Может, сама не знала, что хотела встретиться… – Сашенька лукаво подмигнула ему и сказала сияющими глазами все, что только можно было сказать. Он понял.

– Спасибо… Ладно, поехали дальше.

– Товарищ Домбровский, вам спиртику плеснуть полстакашка? – спросила, заглянув в палатку, немолодая сестра с белым эмалированным чайником в руках.

– Нет, Клавдия Пантелеевна, я пока бодр. Еще рано.

– И ты пьешь? – удивленно спросила Сашенька.

– Все пьют, но я первые шесть-семь часов держусь, а потом всякое бывает. Иногда ведь приходится оперировать сутками, так что заправляемся.

Сашенька промолчала.

Было утро…

Был день.

Адам Сигизмундович на Сашенькиных глазах дважды «заправлялся». И она видела, что это ему помогает. К утру вторых суток поток раненых схлынул. Адам и Сашенька еле держались на ногах.

– Все, хлопчики! Все, девоньки! Всем отдыхать! – скомандовал К. К. Грищук.

Сашенька не помнила, как добралась до своего грузовичка. Утро было ясное, солнечное, будто хрустальное, и такая же тишина стояла в мире: нигде не ухало, нигде не ахало, все было так мирно, так светло. Добралась она до своей лежанки и уснула мгновенно, только вздрагивала во сне, хотя ничего ей не снилось. А залезая в грузовичок, она попросила Господа, чтобы ей доснилась та самая живая рыба-штабс-капитан и предсказала будущее. Но ничего ей не приснилось.

VII

Озерцо в песчаном карьере рядом с лагерем было неглубокое, вода в нем стояла прозрачная и настолько теплая, что даже сейчас, в сентябре, вились над ее зеркально сияющей на солнце гладью мушки. Шли первые дни бабьего лета, нежное тепло послеполуденного солнца прогрело воздух настолько, что захотелось искупаться, для этого и пришли сюда Адам с Сашенькой.

– Я тебя стесняюсь, – сказала Сашенька, – давай сначала искупаюсь я, а ты посторожи в лесу на дорожке. А потом я посторожу.

На том и порешили.

Воды в озерце было чуть выше пояса, но Сашенька умудрилась даже поплавать, крупитчатый песок на дне приятно щекотал ступни ног, сердце замирало от радости, и хотелось крикнуть что-то ликующее, что-то громкое-громкое, чтобы услышали далеко-далеко, чтобы мама в своей дворницкой тоже услышала и поняла, как сладостно ее дочке, как она, мама, оказывается, была права, когда говорила, что на фронте ей кто-нибудь встретится… Боже мой, откуда мама все знает? Все предугадывает… Сашенька присела так, что вода дошла ей до подбородка, и прошептала над зеркальной гладью:

– Мамочка, его зовут Адам, как первого человека! Ты слышишь меня, мамочка?

Где-то в степи глухо рвануло раз, другой.

Сашенька растерлась на бережку, быстро оделась в чистое, которое она только что надела в своем грузовичке, натянула юбку, гимнастерку, обула сапоги и вышла на дорожку к лесу. В степи опять рвануло.

– Не дают им наши ястребки долетать до города, вот они и сбрасывают бомбы куда придется, – сказал поджидавший ее на дорожке Адам. – Ну, теперь моя очередь? Я моментально.

Он разделся и с разбегу плюхнулся в озерцо, брызги полетели в разные стороны веселым солнечным фейерверком. Адам фыркал, рычал, радостно вскрикивал, то есть не сдерживал себя в отличие от Сашеньки. Ему действительно хватило десяти минут на все купание.

Когда они возвращались в расположение части, на лесной дорожке им преградил путь сам К. К. Грищук, а за ним и все шестеро хирургов, тащивших какие-то узлы в плащ-палатках и простынях.

– Через левое плечо, кру-гом! – скомандовал Адаму и Сашеньке Грищук. – На празднование дня рождения шагом марш!

Такой вот сюрприз приготовил им начальник госпиталя, не забыл, что Адаму Сигизмундовичу исполнилось сегодня двадцать девять лет.

Молодые хирурги ловко разбили на берегу озерца пятачок для пикника, узлы в плащ-палатках и простынях превратились в скатерть-самобранку, уставленную выпивкой и закуской.

– А для вас, барышня, – обратился к Сашеньке Грищук, – мы спиртик специально разбавили сиропом вишневого варенья и охладили. Так что пейте, не сомневайтесь!

– Я не пью.

– Все не пьют. А по граммулечке можно. Дело, Богу угодное. Родная мать, и та вас за это не осудит.

– Я не пью! – продолжала упорствовать Сашенька. – Я ни разу в жизни не пила. Я…

– Да ты и не пей, деточка, – наливая Сашеньке четверть граненого стакана подкрашенного вишневым сиропом медицинского спирта, увещевал ее, как маленькую, К. К. Грищук. – Пригубь, а там оно само пойдет… Итак, товарищи, – приосанившись и переходя на серьезный тон, продолжал Константин Константинович, – сегодня нашему главному хирургу, нашему уважаемому Адаму Сигис… Сигизмундовичу, исполнилось двадцать девять лет, еще годок – и стукнет тридцать, а там уж, как говорится, поедет он с ярмарки. А пока молодой, давайте за него выпьем!

Все сдвинули стаканы со спиртом, все были молодые, лихие, пили неразведенный, все были согласны с Грищуком, что после тридцати начинается старость. Сашенька не хотела, а взяла в руку свой стакан, под призывными взглядами всех поднесла его к общему кругу, стала чокаться со всеми подряд, и стакан плясал в ее дрожащей руке.

– Прошу, выпей за меня, – чуть слышно сказал Адам, но это прозвучало для нее как приказ, которого нельзя ослушаться, и вдруг чертики кувыркнулись в ее карих сияющих глазах, она звучно ударила своим стаканом о стакан Адама и, зажмурившись, выпила до дна все содержимое, как яд, с отвагой человека, готового распрощаться с жизнью. Вишневого сиропа была в том спирте едва ли десятая доля, так что Сашенька задохнулась и искры полетели у нее перед глазами.

– Воды! Воды! – закричал Адам.

Она запила водой, удушье чуть отступило, но горло казалось ободранным и больно саднило, как при ангине.

– С боевым крещением, солнышко! – ободряюще улыбнулся ей Грищук, его луженую глотку спирт не брал.

«Боже мой, я же клялась маме не пить! Я же клялась…» – пыталась казнить себя Сашенька, но с каждой минутой ей становилось все лучше, все веселее, и скоро она хохотала вместе со всеми и страшно обрадовалась, когда Грищук вдруг запел хрипловатым баритоном, и все ребята, включая Адама, дружно подхватили:

 
В маленькой светелке
Огонек горит.
Молодая пряха
У окна сидит.
Молода, красива,
Карие глаза,
По плечам развита
Русая коса.
 

Мужчины пели и смотрели на Сашеньку с обожанием и хмельной нежностью, которую еще называют телячьей. Саша молчала, все подумали, что она, наверное, безголосая. Потом они пели «Распрягайте, хлопцы, коней», потом «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя», а Сашенька все молчала, щеки ее горели румянцем, и деревья, и лица, и небо плыли перед глазами. Так смешно, так радостно!

– Саша, давай, не стесняйся, давай, как можешь, мы все здесь не Шаляпины, подхватывай! – настойчиво попросил ее Константин Константинович.

– Я в хоре не могу, – вдруг сказала Саша. – Можно соло?

Все хоть и были уже под хмельком, но вмиг смолкли от неожиданности ее предложения.

– Да-давай, – почти шепотом сказал Константин Константинович, – конечно…

Адам смотрел на нее, что называется, во все глаза, во все свои эмалево-синие, необыкновенные, с легкой раскосинкой.

Сашенька встала, одернула гимнастерку, сложила на груди руки, взяла паузу и запела:

 
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный, и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит!
 

Когда Саша закончила романс, никто не решился аплодировать, все были потрясены, а Константин Константинович даже заплакал, и эти его пьяные слезы сказали больше любых слов. Адам понял, что Сашенька пела для него, и произнес в полной тишине:

– Вот это подарок так подарок! Спасибо, от всей души!

Потом еще пили и пели до первых звезд. Теперь уже заводила песни Сашенька, а мужчины только подпевали. Сашенька еще выпила спирта с вишневым сиропом, но уже менее крепкого; ее пожалели, развели не так, как в первый раз, но все равно ей хватило, и она поплыла и уже ничего не помнила, кроме каких-то радужных пятен и хохота, ей от всего теперь было смешно, и она хохотала так, что охрипла…

Очнулась она под утро. Ей было жарко. Они лежали с Адамом обнаженные на ее узком топчанчике в грузовичке. Увидев, что она проснулась, Адам натянул на обоих простыню и обнял ее. Она уткнулась носом в его грудь и тихо-тихо заплакала, то ли от обиды, то ли от счастья, она и сама не осознавала от чего. Слезы принесли облегчение. Она окончательно пришла в себя, собралась с мыслями и сказала, как бы ни к кому не обращаясь:

– Вот я и фронтовая жена, а не белая ворона.

– Ну, это мы еще посмотрим, – буркнул Адам и крепко обнял ее, и они снова уснули, теперь уже до общей утренней побудки.

VIII

В своем новом положении Сашенька испытывала двойственные чувства: она была так остро счастлива с Адамом, как никогда в жизни, и в то же время ее тяготило, что она действительно стала «фронтовой женой», что преступила клятву, данную матери, и теперь в ее дальнейшей жизни как бы ничто подобное не исключалось, ибо единожды солгав… Хорошо, что было много работы, и это затушевывало остроту и двусмысленность ее положения. Адам теперь ночевал у нее в грузовичке каждую ночь, и, даже засыпая, они крепко держали друг друга за руки.

– Ты чего держишь меня за руку? – как-то спросил он со смешком в голосе.

– Боюсь – вдруг исчезнешь! А ты чего? – в свою очередь насмешливо спросила Сашенька.

– Тоже боюсь, – как-то очень печально отвечал Адам. – Я все время за тебя боюсь – каждую минуту.

– А я за тебя, – сказала Сашенька. – Как-то мне не верится…

– Во что не верится?..

– Не знаю… – И она тихо заплакала, по обыкновению уткнувшись носом ему в грудь. – Сама не знаю. Может, я недостойна такого счастья?

– Ты недостойна? А кто же тогда достоин? Это скорее я…

– Никогда в жизни я так часто не плакала, а сейчас чуть что – глаза на мокром месте, – всхлипнула Сашенька. – Может, я сумасшедшая?

– Это нормально, не забивай себе голову. Это абсолютно нормально. Мне и то иногда хочется зареветь вместе с тобой – душа на разрыв! Почему – сам не знаю… Что-то томит меня, что-то жжет! Ладно, давай не будем…

– А ты стал лучше оперировать, – не к месту сказала Сашенька.

– Да, я знаю. Все только из-за тебя. Ты меня как бы приподнимаешь…

А на другой день после этого разговора опять навалилась такая тяжкая работа, что часов через сорок наступило то самое знаменитое запредельное торможение нервной системы, о котором Сашенька узнала еще в московском госпитале и которое ее новым коллегам пока еще не было знакомо. Познакомились…

Потом Адам с Сашенькой отсыпались часов восемнадцать, но все равно держали друг друга за руки – механизм уже выработался и почему-то не ослабевал, а только усиливался с каждым днем.

Прошел месяц после дня рождения Адама. Сашенька поняла, что она понесла. Профессия Адама Сигизмундовича также не позволяла ему оставаться в неведении. Скоро они объяснились.

– Что будет? – спросила Сашенька.

– Я очень рад… Все будет как у людей, поедешь рожать к своей матери. Все будет хорошо… Подожди-ка меня чуть-чуть. – И с этими словами он скорым шагом направился к палатке, в которой располагался начальник госпиталя.

Хотя стоял октябрь, но еще светило в чистом небе солнышко, последние погожие деньки теплой осени еще радовали, еще баловали фронтовой и прифронтовой народец. Ходили слухи, что не сегодня завтра их госпиталь переведут во вторую линию фронта, поближе к передовой. По всему было видно, что битва за далекий отсюда приволжский город медленно, но верно входит в свой зенит, что немцам и на этом степном куске русской земли не удался их хваленый блиц-криг, что впереди еще большая бойня.

За месяц совместной жизни Сашенька так привязалась к Адаму, что временами ей казалось, будто он был у нее всегда. Она сразу стала смотреть за ним как настоящая жена за настоящим мужем. Она видела, что многие девчонки завидуют ей, но это ее никак не трогало. Теперь в ее грузовичке был для нее настоящий дом.

Шофер этой полуторки, маленький, рыженький, конопатый Коля из Астрахани, старался ей во всем угодить и звал ее не иначе, как «товарищ старшая медсестра». Для него и Сашенька, и Адам Сигизмундович были большое начальство, и он их чтил искренне.

– У меня у самого мамка медсестричка, так я вашу работу знаю, – говорил Коля, которому было свойственно в разговоре перескакивать с пятого на десятое. Он и перескакивал. – А немцу сроду Сталинград не взять. Он же такой длинный, и весь вдоль Волги, ой-ё-ёй! Километров пятьдесят будет в длину, не меньше, куда им такой кусок схавать, подавятся! Там завод на заводе, и каждый – крепость. Один тракторный чего стоит! Подавятся![14]14
  Самое удивительное было в том, что немцы действительно не имели ясного представления о городе. Так плохо сработала их разведка, так они были самоуверенны и высокомерны. Когда они увидели с ближних высот подлинные масштабы застройки города, то были крайне озадачены.


[Закрыть]

Сейчас, когда возле штабной палатки Адам Сигизмундович о чем-то разговаривал с Константином Константиновичем, маленький Коля открыл капот своей славной новенькой полуторки и что-то придирчиво осматривал в моторе.

Сашеньке было не слышно, о чем говорят Адам и К. К. (как звали за глаза начальника госпиталя), а говорили они следующее:

– Константин Константинович, у тебя есть какой-нибудь бланк, какая-нибудь печать?

– А как же? Имеется. Зачем?

– Понимаешь, ты должен зарегистрировать наш брак с Сашей и дать нам бумажку. Можешь?

– Да хоть две бумажки! – Вдруг К. К. насупился и почесал лысину, что всегда служило признаком появления в его голове каких-то неожиданных соображений. – Слушай, Адам Семенович (К. К. не выговаривал «Сигизмундович» и наедине называл своего главного хирурга Семеновичем, на что тот не обижался), слушай, чего я соображаю: до райцентра отсюда всего четыре километра, и немец его еще не зацепил. А вдруг там и сейчас есть настоящий загс? Время всего час дня, давай мотнемся, вдруг словим кого-нибудь? В момент я велю из кухни десяток банок тушенки накатать да еще спиртику пару литров, и вас не только распишут, но и расцелуют со всей любовью. Боже ты мой, да мы дворец бракосочетаний с таким припасом возьмем, а не то что районный загс! А вон и Сашенькин шофер возле машины топчется, айда!

Снарядились в дорогу. К. К. вместе с припасами сел в кабину к Коле, а Сашенька и Адам залезли в обжитой ими кузов.

– Какие мы с тобой сумасшедшие! – обнимая Адама, то ли проговорила, то ли простонала Сашенька.

– Я всю жизнь мечтал стать таким сумасшедшим!

– И я! Всю жизнь!

Через двадцать минут благородный К. К. Грищук приостановил машину, вышел из кабинки и робко постучался в борт.

– Можно! – крикнул Адам.

К. К. откинул брезентовый полог:

– Ребята, выходи строиться. Загс на месте. Сейчас начнем искать нужного человечка.

Удивительно, но нужный человек тоже был при исполнении своих служебных обязанностей. Им оказалась женщина лет сорока пяти, дородная, яркая, с черной косой, уложенной короной вокруг головы, чернобровая, кареглазая, белолицая. Когда они зашли, женщина уже сидела за большим письменным, в меру обшарпанным столом, и во всей ее позе было сдержанное, официальное внимание, она не поднялась.

– Привет, землячка! – сразу распознав в ней украинку, сказал Грищук. – Как насчет свадьбы?

– У мени мужик такий же, як ты, дурный та лысый, для че мне другий? – неправильно поняла его хозяйка загса.

– На каком фронте? – спросил необидчивый Грищук.

– На Волховском.

– Это под Ленинградом. Тяжелый фронт, я знаю, у меня там братик погиб, младшой.

И тут Сашенька заговорила с ней на чистой украинской мове. Грищук, Адам и Коля аж рты пораскрывали. Никогда прежде никто из них не слышал от Сашеньки ни одного украинского слова, а тут она затарахтела, как из пулемета. Сашенька рассказала, что они встречаются с Адамом всю войну, что работают в одном госпитале и надо бы расписаться – мамка не поймет, если что…

– А як вас кличут?

– Хлахфира я, Хлаша, а кому-то и Глафира Петровна, – добавила она по-русски, с вызовом взглянув на Константина Константиновича Грищука. – Что ж, фактически все у меня закрыто, но дело нешуточное. Эй, Ванек! – кликнула она в смежную комнату.

Ковыряя в носу, оттуда вышел замурзанный мальчишка лет десяти и, что удивительно, натуральный альбинос – волосы белые, брови белые, глаза и то белесые, так, с легкой голубизной.

– Слётай в хату, там в хорошем шкафчике у меня коробочка с печатью. Мигом!

– Сынок? – спросил любопытный Грищук.

– Да ну! – зарделась Глафира Петровна. – Внучонок. Доченька в подоле принесла такое вот чудо!

– А сама она где?

– Где-где? На окопах. У нас все на окопах.

Грищук шепнул Коле, чтоб он тащил дары. Коля приволок тяжеленную прорезиненную сумку с веревочными ручками. Грищук стал вываливать на край стола жирные от солидола металлические банки с тушенкой, поставил бутыль спирта.

– А вот это добро убери! – сурово скомандовала Глафира Петровна. – Это лишнее. Я ничего не возьму, не надейся!

– Как же так? – оторопел Грищук. – Вон у тебя и пацан!

– Пацан пацаном, а взяток я не беру. Тем более не за что – дело святое. Каждый день под смертью ходим.

Мальчишка вернулся с красной коробочкой, в которой была печать. Глафира Петровна тем временем вытащила из ящика письменного стола толстую потрепанную книгу записей актов гражданского состояния, записала там все как следует красивым круглым почерком, с именами, отчествами и фамилиями жениха и невесты, свидетелей с номерами армейских книжек и только после этого, торжественно приосанившись, спросила:

– Невеста, берете ли вы фамилию мужа – Домбровская?

– Да, – едва пролепетала Сашенька.

– Жених, остаетесь ли вы при своей фамилии – Домбровский или берете фамилию жены?

– При своей! – засмеялся Адам.

– Ладно, так и запишем. – Глафира Петровна заполнила розоватый бланк свидетельства о регистрации, расписалась, дохнула на печать, шлепнула ее со смаком и звонко, молодо рассмеялась: – Эхма, давно никого не расписывала, аж на душе радостно! Так, теперь распишитесь вот тут у меня в книжке, где галочки, жених и невеста. Сначала невеста, – остановила она на лету руку Адама. В первый раз в жизни Сашенька расписалась хоть и новой, но теперь ее законной фамилией. – Так, теперь жених! Теперь свидетели!

Грищук выступил свидетелем со стороны невесты, а маленький Коля со стороны жениха. С тех пор в дальнейшей Сашенькиной жизни эти двое так и звались – «свидетели». Они сопутствовали ей долгие годы, так уж сложилось – в жизни всегда есть события, едва ли не навеки соединяющие полузнакомых людей.

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики объявляю вас мужем и женой!

Где-то совсем недалеко, наверное, километрах в двух, ухнула тяжелая бомба.

– А это – когда ему наши до Сталинграда не дают пробиться, тогда он их на обратном пути сбрасывает где попало, особенно тяжелые бомбы, боится, что, перегруженный, до своих не дотянет, или для отчетности. Кто же его знает! – пояснил Грищук. – Осколочная, я их от фугасок отличаю…

– Гады, – сказала Глафира Петровна как-то буднично, даже без зла в голосе. – Гады проклятые… Эй, усатенький, ты забери, забери свои подаруночки, а то я их тебе сейчас в шею запущу!

– Напрасно! Напрасно вы так, Глафира Петровна, – обиженно сказал Константин Константинович, понимая, что с этой женщиной шутки плохи. – Ладно, собирай все, Коля, назад, в сумку.

– Навеки вам благодарны! – крепко держа в руках свидетельство, сказала Сашенька, положила его в планшетку и, перегнувшись через стол, расцеловала Глафиру Петровну в обе щеки. – Никогда вас не забуду! Дай Бог вам здоровья, счастья! Дай Бог удачи! Спасибо!

Мужчины пошли к дверям.

– Ванек, а ты на машине не хочешь прокатиться? – вдруг, остановясь на пороге и почесывая лысину, спросил Грищук.

Мальчик умоляюще посмотрел на продолжавшую сидеть за письменным столом свою молодую, красивую бабушку.

– Ну, иди, прокатись метров триста. И сейчас же сюда! – разрешила она.

Мальчишка был счастлив, а Константин Константинович, оказывается, взял его для того, чтобы, прокатив в кабине отпущенные бабушкой триста метров, всучить ему тяжелую сумку с тушенкой и отдельно бутыль со спиртом.

– Дотащишь?

– Не-а! – Мальчишка попробовал приподнять сумку.

– А ты вот что, – посоветовал Грищук, – ты часть заховай вот за кусточком, – указал он на пыльный придорожный куст с полуоблетевшими листьями, – заховай за кусточком, вон в ямочке, жухлой травой притруси, замаскируй, а то тащи. Понял? – Грищук помог поставить тяжеленную сумку в приямок за кустом бузины. – Понял?

– Ага, – согласился Ванек. – Дядь, а можно я хоть одну банку дам Ксеньке?

– А кто такая Ксенька? – спросил Грищук.

– Ну девчонка, – покраснел Ванек, – через два дома в соседках у меня. А то они с бабкой голодные, как хуже собаки. И Ксенька кашляет всегда. А тушенка, может, ее вылечит.

– Понял, – сказал Грищук. – Если от души, то обязательно вылечит. Дай Ксеньке две, а хочешь, три банки.

– Ой, спасибочки вам, дядечка!

– Все на окопах, а чего твоя бабуля не на окопах? – спросил Грищук с живым интересом к красавице Глафире Петровне.

– Тю! – удивился белобрысый Ванек. – А как же она туда дойдет, она ж безногая.

– Как?! – побледнел Грищук, и краска стыда залила его большое лицо с толстыми черными усами.

– Обнакновенно. Еще зимой, когда всех на окопы гоняли. У-у, далёко, аж не знаю куда! Там ей и оторвало бомбой одну ногу до колена, а правую перебило, она хоть и есть, та нога, но не ходит. Бабуля у меня на костылях. А незнакомых она стесняется, костыли сразу на пол кладет, за стул, и сидит за столом, а их не видно.

Грищук не нашелся что сказать, легонько, ласково подтолкнул мальчика в спину: дескать, иди, милый… Залез в кабинку, и Коля тронул машину в обратный путь.

– Разобрались? – спросил Коля.

Грищук только кивнул, говорить ему не хотелось. Так и проехали они всю дорогу до госпиталя молча.

Сашенька и Адам в кузове не слышали разговора мальчика и Грищука. Им было не до разговоров. Они сидели на своем топчанчике, тесно прижавшись друг к другу, и молчали, не в силах высказать словами все те бурные чувства, что переполняли их сердца.

Когда приехали на место, Грищук робко постучал в борт.

– Открывай! – крикнул Адам.

Константин Константинович приоткинул брезент.

Никогда в жизни, ни раньше, ни позже, не видела Сашенька, чтобы человек так радовался чужому счастью. Грищук сиял от восторга.

– Прокрутили мы дельце, эх! Поздравляю!

Адам и Сашенька молча кивнули ему, продолжая сидеть, прижавшись друг к дружке. Грищук посмотрел на них внимательно и понял: третий лишний.

– Так, ребятки, – сказал он глухо, – машину задраивайте, но к вам и так никто не сунется. Я специальный пост выставлю! – С тем он опустил брезент, и они остались одни.

– Здравствуй, моя жена! – чуть слышно сказал Адам.

– Здравствуй, мой муж! – как эхо, отозвалась Сашенька.