Текст книги "Поэтика фотографии."

Автор книги: В. Михалкович

Соавторы: В. Стигнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Оперируя тонами, фотограф тем самым предопределяет содержательность, семантику снимка – создает желаемый смысл. Сравним три кадра – "Черноморскую чайку" [2.17] Л.Ассанова, «Вечер на Волге» [2.15] В.Чернова и снимок П.Ланговица из цикла «Пейзажи» [2.16]. Во всех трех – один и тот же «герой»: чайка, и во всех трех «герой» этот осмыслен одинаково – как житель бескрайних просторов, как существо пространственное. Обратим внимание, насколько различно общий смысл передается средствами фотографии. Одним из главных средств для трех авторов являлся тон.

Верх снимка у Ланговица оставлен белым – верх знаменует собой туманную даль. Из нее выплывает сначала – туманная, белесая, а затем – все больше темнеющая земля. В нижней части кадра земля вывернута широкоугольной оптикой – словно опрокинута на зрителя. Почва усеяна мелкой россыпью беленьких цветов – будто хранит на себе остатки далей. Земля не черна; общая тональность ее – нежно-серая. Из тех же тонов – белого и нежно-серого – вылеплена чайка. Тем самым подчеркнута ее связь с пространством земли и далей.

На снимке Чернова речная поверхность имеет свою ритмику: волны зыби спокойно и мерно катятся к нижнему срезу кадра. У волн – серые края; эти серые горизонтали и ритмизуют водную поверхность. Чайка дана размытой, нерезкой; за ее крыльями тянутся на воде две светлые полосы – словно птица "вбирает" в себя серое вещество волн, а потому – обретает телесность, материализуется. Размытость птицы воспринимается как знак того, что она не приобрела еще всю полноту телесности. Благодаря тонам она и предстает перед зрителем как существо, органично связанное с водным простором.

Вода на снимке Ассанова черна и кажется тяжелой. Она беспокойна, однако волнение ее – не бурное, а ленивое и неспешное. В общей черноте волнение неразличимо – оно прочитывается по ясным кольцеобразным рефлексам света на гребнях волн. Чайка воспринимается как еще один рефлекс, но отделившийся от поверхности воды, распрямившийся, потерявший кольцеобразность. Органичная связь птицы с водным простором и здесь выражена тонами. Кроме того, Ассанов задействовал "внутренние силы" изобразительной плоскости: птица помещена в геометрический центр кадра, в наиболее спокойную точку плоскости. Потому чайка у Ассанова не летит, в ней не ощущается динамика – птица кажется прикрепленной к воде. Эта прикрепленность делает снимок статичным, но вместе с тем работает на ощущение связи чайки с водным простором – поддерживает, усиливает это ощущение.

Работы Ланговица, Чернова и Ассанова свидетельствуют не только о мастерстве авторов, но и о гибкости фотографического языка, в котором тон является одним из главных средств выражения. Лингвисты называют гибкостью языка возможность передать один и тот же смысл множеством разных способов. Чем больше этих способов, тем гибче язык. В трех рассмотренных работах общее содержание – органичная связь птицы с пространством – выражено разными способами. Тональные решения во многом предопределили эту гибкость фотографическото языка.

В светописи тон является атрибутом изобразительной плоскости, неотъемлемым ее "владением". Сама плоскость, как говорилось, – это сложная пространственная структура, не ощущаемая как структура, пока на ней не появилось изображение. Благодаря тональным пятнам, материализующимся на плоскости, ее структура становится воспринимаемой.

2. ИЗОБРАЖЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО

Компоненты пространства. Зритель видит в снимке не скопление тональных пятен, покрывающих фотобумагу, а фрагмент реальности, навсегда соединенный с изобразительной плоскостью кадра. Все, что за ней находится, – предметы и окружающую их среду – мы будем называть изображенным пространством.

Оно складывается из трех основных компонентов: во-первых, из предметов, для фиксации которых снимок делался; во-вторых, из фона, на котором объекты запечатлены. Природный ландшафт, интерьер, городской пейзаж, выступающие в качестве фона, сами по себе предметны, то есть состоят из отдельных объектов: домов, тянущихея вдоль улицы, ленты шоссе, деревьев и неровностей рельефа – в пейзажном снимке.

Предметы первого плана и фона окружены воздухом – он и является еще одним компонентом изображенного пространства. Компонент этот не бесформен. Изобразительная плоскость "вырезает" из внешнего мира фрагмент, по геометрии своей оказывающийся шестигранником – параллелепипедом или усеченной пирамидой. Одной из его граней становится изобразительная плоскость. От нее как от основы шестигранник простирается в глубину, которая в широких пределах варьируется – может казаться большой, тянущейся до горизонта, или совсем малой, сведенной к нулю. В последнем случае снимок будет плоскостным.

Определенный объем в шестиграннике, тоже варьирующийся, занимают изображенные предметы и почва, служащая для них "постаментом". Границы видимых объектов являются вместе с тем границами заполненной лишь воздухом пустоты, то есть предметы своими поверхностями и объемами моделируют ее форму. В силу этого теоретики живописи называли когда-то свободное от вещей место "воздушным телом".

Во многих снимках мы не ощущаем пустоту между предметами как форму, то есть "тело", однако порой этому "телу" придается качественная определенность. А.Суткус, например, в работе "Чашка кофе" [2.18] заставляет нас почувствовать его давящую тяжеловесность. В кадре, узком и вертикальном по формату, фигура за столиком занимает по высоте только треть изобразительной плоскости; остальные две трети – пусты. Потому кажется, что сидящий держит на своих плечах воздушный столб, как Сизиф – камень. Вытянутый формат и превращает пространство над человеком в тяжелый, давящий столб. Ощущение драматизма, которым веет от изображенного, усиливается благодаря общей тональности кадра, выдержанной в «низком ключе».

Кадр Суткуса – черно-белый и, соответственно, "воздушное тело" выражено в нем тоном. На снимке же Л. Шерстенникова "У причала" [2.20] оно характеризуется цветом. Красный борт яхты с черной каймой наверху причудливо изогнут широкоугольной оптикой, придавшей ему шаровидность. Из-за оптической деформации борт распознается с трудом – кажется, что некая объемная форма, вроде цистерны, нависла тут над маленьким суденышком. Она мощно вдвигается в воздушную среду, и чудится, что именно под воздействием упругой атмосферы борт принял свои теперешние очертания.

Цвет шаровидной формы – интенсивный, насыщенный красный: борт словно раскалился от усилий, которые от него потребовались на противодействие "воздушному телу". В кадре оно – холодное, голубое, и эта голубизна воспринимается особенно остро в сопоставлении с "раскаленным" бортом. Благодаря форме и цвету борта, "воздушное тело" на снимке обретает материальность, становится почти осязаемым.

В "Ночном рейсе" того же Шерстенникова [2.19] предстает особый феномен – не только воздушное, но и световое «тело». Освещенная зона четко выделяется на фоне окружающей темноты, обтекая формы готового к полету лайнера и расстилаясь по земле. Зона эта и прочитывается как сферическое световое «тело». Пожалуй, оно могло бы растекаться во все стороны, но центробежному его движению словно препятствует хвостовая часть самолета – вертикальные и горизонтальные ее плоскости своими динамичными линиями будто увлекают за собой свет, как бы тянут его вверх, отчего световое «тело» кажется конусообразным. Оно не является чем-то принципиально отличным от «тела» воздушного. Последнее воспринимается зрителем не только по своим очертаниям, предопределенным контурами предметов, но и по своему «наполнению», то есть свету, наличие или отсутствие которого чутко фиксирует пленка. При отсутствии света воздушное «тело» ощущается тяжелым, темным, как в кадре Суткуса; при интенсивном же освещении воздушное «тело» становится легким, текучим. В «Ночном рейсе» Шерстенникова как бы совмещены оба эти случая.

Пирамида изображенного пространства не всегда исходит от изобразительной плоскости под прямым углом – так, чтобы точка схода линий перспективы совпадала с центром этой плоскости. Запечатленные предметы иногда "уходят" вправо или влево, поднимаются вверх или опускаются вниз. В своем движении они увлекают за собой и "воздушное тело", ибо, как отмечает М.Шапиро, "пространство, окружающее фигуру, неизбежно воспринимается... как нечто, принадлежащее телу и сообщающее ему новые качества. Эстетическому взору тело, так же как и любой предмет, представляется включающим в себя окружающее его пустое пространство как сферу своего существования".

Из-за соотнесенности с предметами "воздушное тело" ощущается подвижным -устремленным туда же, куда устремлены и предметы. А поскольку динамичны основные компоненты изображенного пространства, то и в целом оно воспринимается динамичным. Эта динамика компенсирует неспособность фотографии воспроизводить физическое движение.

Пространственное движение. Альберти утверждал применительно к живописи, что "всякий предмет, покидающий свое место, может идти семью путями: во-первых -вверх, во-вторых – вниз, в-третьих – вправо, в-четвертых – влево, а также двигаясь отсюда туда или оттуда сюда и, наконец, в-седьмых, – двигаясь кругом". Альберти говорил это и об изображенных вещах, но слова его справедливы и в отношеннии пространства.

На снимке рижанина А.Акиса [2.21] пространство – вместе со стенами старинной башни – идет вверх; в кадре Б.Дворного [2.22] широкоугольная оптика заставляет его низвергаться под нижний обрез изобразительной плоскости. В «Пейзаже с лодкой» эстонского фотографа О. Кууса пространство течет «оттуда сюда». Водная гладь здесь контрастно разделена – на черную и светлую части. Светлая часть по тону близка «воздушному телу», образованному просветом между кустами. Благодаря общности тона пространство однородно – оно будто проходит между кустами и продолжается над водной гладью. Лодка превращена автором в светлую клинообразную форму, напряженно скользящую по темной поверхности воды. Тем самым изображается не просто лодка и катанье на ней – в кадре передано движение пространства. Оно течет издали, стремительно вторгаясь в черноту первого плана.

На снимке Кууса движение пространства выстраивалось градациями светлой тональности. В "Куполе" В.Тимофеева [2.24] аналогичное движение передается цветом и линиями. Кадр можно счесть монохромным, но колористически он богат и разнороден, так как содержит в себе целую гамму нежных розовато-коричневых оттенков с вкраплениями оранжевых, синих и фиолетовых «брызг». Течение пространства вверх кажется мягким и плавным – мягкость эта задается полукружиями арок, ритмичностью выступов между ними и оконными проемами. Общий цветовой тон «звучит» в унисон с плавностью линий, высветляясь по мере движения вглубь и вверх. Блики света на стенах, желтые и синие стекла в узких витражах, фиолетовые линии ажурной конструкции суть те акценты, которые подчеркивают колористическое единство композиции.

У А. Мацияускаса на снимке из цикла "Базары" [2.26] пространство уходит «отсюда туда». Репродукция шишкинских «Сосен», которую на стене избы демонстрирует продавец, оказывается тем самым «окном», с которым любая картина сравнивалась теоретиками живописи. Масштабность открывающегося в «окне» пространства подчеркивается взятым крупно лицом женщины. Благодаря сопоставлению лища и крохотных в сравнении с ним сосен пространство кажется далеко растянувшимся вглубь. Его «уход» обозначен жестом рук продавца, придерживающего репродукцию. Следуя за жестом, взгляд смотрящего тоже устремляется вдаль. И круговое движение – седьмое в списке Альберти – не чуждо светописи: у А. Суткуса на снимке из цикла «Встречи с Болгарией» [2.25] дорога и «воздушное тело», закругляясь, огибают скалу с прилепившимся к ней строением.

О двух направленностях движения следует сказать особо. В предыдущей главе шла речь о диагоналях – "подымающейся" и "падающей". А до того, в первой главе, мы разбирали снимки с мотивом деревьев, основываясь на семантике линий, уходящих вглубь, которую предложил Н.Тарабукин. Традиционное различение в диагоналях подъема и падения не совпадает с выводами Тарабукина, ибо его диагонали проходят не в изобразительной плоскости, а в трехмерном пространстве. От изобразительной плоскости, от ее правого и левого углов они лишь исходят, чтобы двигаться вглубь и вверх. Диагонали Тарабукина могут также исходить из глубины и, перекрещиваясь, двигаться к изобразительной плоскости.

Таким образом, получаются два основных направления – слева направо и справа налево. В том и другом случае совершаются двоякого рода движения – "отсюда туда" и "оттуда сюда". Любой из четырех видов движения вызывает у зрителя свой комплекс ощущений, то есть оказывается эмоционально значимым.

Движение слева направо в глубину и вверх – самая активная, по Тарабукину, диагональ картины. Исследователь называет ее "диагональю борьбы", а в качестве примера указывает суриковское "Завоевание Сибири Ермаком". Здесь "идея борьбы, смысл наступательного движения, встречающего на своем пути большие затруднения, прекрасно переданы в композиции, внутреннее движение которой протекает вправо от зрителя.

Повернем эту картину, и мы тотчас же заметим, что активной стала сторона сибирских остяков, а казаки во главе с Ермаком не наступают, а словно только отстреливаются".

Симметричная прямая, то есть начинающаяся справа и уходящая налево вглубь и вверх, противоположна "диагонали борьбы" также и по смыслу. Она пассивна и названа исследователем "диагональю ухода". Объекты, ориентированные в этом направлении, вызывают печаль, сострадание, грусть. Подобный эффект, по словам Тара-букина, свойствен многим произведениям живописи с левосторонним развитием композиции.

В случае диагоналей "борьбы" и "ухода" устремленность вдаль оказывает интенсивное воздействие на зрителя – возрастающее с углублением в картинное пространство. Напротив, объекты, появляющиеся из глубины, с приближением к изобразительной плоскости как бы успокаиваются. Оттого одну из "приближающихся" диагоналей– ту, что идет слева направо, Тарабукин назвал "демонстрационной", приведя в качестве примера опять же суриковское "Взятие снежного городка": "Темой этого, очень бодро звучащего произведения является не борьба, а показ (демонстрация) ухарства, посмотреть которое сошлись и съехались односельчане".

Противоположна "демонстрационной", то есть устремлена справа налево, "диагональ входа", поскольку движение здесь, "начинаясь в глубине, нередко останавливается посередине картинного пространства, становясь завязкой действия, начало которого только намечено" .

Вспомним, что Кандинский метафорически определил правую сторону изобра-вительной плоскости как "дом", а левую как "даль". Метафора эта справедлива и в отношении пространственных зон: передний план в описаниях Тарабукина предстает как средоточие покоя, как "дом" – объекты сюда "входят" и "показывают себя". Глубина же равнозначна "дали" – с продвижением туда возрастает напряженность, интенсивно переживаемая зрителем.

Мысли Тарабукина применимы не только к движению объектов, но и к движению пространства. На снимке А.Картье-Брессона "Королевский дворец" [2.27] пространство, увлекаемое рядами деревьев, течет справа налево вглубь, по тарабукинской «диагонали ухода». «Течение» его ощущается по отражениям деревьев на мостовой, как бы чуть-чуть откидывающимся назад. Подобным же образом объект, движущийся навстречу солнцу, оставляет сзади свою тень. От снимка веет ностальгической грустью среди прочего и потому, что в композиции явственна «диагональ ухода».

Динамика присуща не только диагональным композициям. Шестигранник пространства, "вырубленный" изобразительной плоскостью, как бы составлен из нескольких слоев, по традиции именуемых планами. Обычно различают первый, или передний, второй и дальний планы. Течение пространства от плана к плану зачастую также динамично. В снимке А.Слюсарева "Пейзаж" [2.28] подвижность пространства подчеркнута тем, что здесь «даль» и «дом» поменялись своими функциями. «Дом» не является тут средоточием покоя – напротив, как раз первому плану свойственна динамика, ибо пространство совершает в этом месте напряженный поворот. Второй план снимка занят деревьями, они разбиты на две группы – между группами имеется широкий просвет, через который видна мерная линия телеграфных столбов. «Воздушное тело» увлечено этой линией на зрителя, оно «вливается» в просвет и, выйдя на первый план, стремительно опрокидывается. В самом центре изобразительной плоскости, на покатом склоне – яма с водой. Тон водной поверхности столь же белый, как тон неба и дали. Из-за тональной из однородности кажется, что пространство, двигаясь из глубины, вдруг делает поворот на сто восемьдесят градусов и «уходит» в яму. Его уход подчеркнут отражением одного из деревьев. Отражение прочитывается как знак того, что пространство опрокинулось в белую «дыру» на первом плане.

Динамизируя пространство, фотографы отнюдь не следуют известному изречению: "Движение – все, конечная цель – ничто". Их цель состоит в том, чтобы само пространство сделать экспрессивным элементом кадра, активизировать его в смысловом отношении. Любая динамика экспрессивна, и пространственная не является исключением.

Благодаря ей "Гончар" Г.Арутюняна [2.29] приобретает метафорический смысл. Кувшины, вылепленные мастером-умельцем, словно бегут к своему создателю, как стадо овец к пастуху. «Бег» кувшинов и заставляет видеть в них живые существа. Динамика этих «существ» подчеркнута и внешним видом мастерской, которую преобразила короткофокусная оптика. Угол комнаты она сделала острее и как бы отодвинула – словно здесь изломалась стена под напором «стада» кувшинов.

Г.Бинде (30, 31) иначе семантизирует пространство – не стремясь к метафоричности. Сравним снимки, где запечатлен один и тот же мотив, однако – с разных точек. В первом случае "воздушное тело" кажется замкнутым – своими корпусами суда отрезали его от морских далей, сдавили и сдвинули на причал. Канаты, пассивно опускающиеся с носа корабля к причальной тумбе, рождают ощущение покоя, замершей динамики. Во втором снимке, сделанном с более близкой точки, канаты напряженно уходят за верхний срез кадра, просвет между судами расширился – морское пространство будто врывается в этот просвет и могучей волной движется на зрителя. Стремительно "несущиеся" канаты воспринимаются как выразители движения, как его силовые линии.

Целостность пространства. В кадрах, которые рассматривались, – сделанных и Бинде и другими авторами – явственна общая тенденция, а именно, стремление "обрабатывать" пространство, активизировать его в плане смысловом. Тенденция эта знаменательна.

Художественное произведение есть целостность. В изобразительных искусствах -это прежде всего целостность пространственная, ибо, как отмечал известный теоретик живописи А. Гильдебранд, "в картине... объединяющая способность принадлежит собственно пространственным ценностям". Элементы изображения объединяются художником, чтобы суммировались впечатления от них, то есть ради цельности воздействия на зрителя. Именно своей целостностью изображение отличается от воспроизводимой реальности: "Дело заключается не в иллюзии, благодаря которой картину можно было бы принять за кусок действительности... но в силе той суммы возбуждений, которая объединена в картине. Именно посредством этой концентрации и обобщения в картине искусство может преодолеть раздробленное воздействие природы".

В плане зрительном целостность достигается тем, что изображенные предметы перекликаются между собой. Гильдебранд пишет: "Для простейшего примера представим себе равнину. Ясно, что ее вид будет отчетливей, если на ней что-либо стоит, например, дерево, то есть перпендикулярный предмет. Благодаря тому, что на ней что-то стоит, сейчас же через это выказывается горизонтальное положение плоскости; можно было бы сказать, что она пространственно живет. Обратно, и дерево действует повышенным образом в своей стремящейся ввысь, перпендикулярной тенденции формы, благодаря горизонтальной плоскости". То есть взаимоотношениями изображенных предметов, их контрастами и аналогиями пространство будто наполняется, "насыщается" и потому предстает перед зрителем как "некоторое общее возбуждение". Не внешний вид, а переклички предметов, эмоциональная суть их контрастов и аналогий делает изображенное пространство единственным, неповторимым. Так понимал его Фаворский, отмечавший, что "два человека в портрете – это не один плюс второй, а что-то совсем новое, что не принадлежит ни тому, ни другому человеку. Вероятно, это пространство, которое возникает между ними со всем своим эмоциональным содержанием".

Пространственная целостность изображения есть композиция. Художниками она трактуется как "сумма возбуждений", как органичное единство выразительных элементов. В свете такого понимания следует оценивать и стремление фотографов к обработке пространства, отмеченное выше. Оперируя им, активизируя смысловые потенции пространства, фотографы добиваются его цельности, то есть создают композицию.

Тяготение к композиционности всегда было присуще светописи, но в разные эпохи ее развития реализовывалось различными методами. Смену методов не объясняют реалистическая и формотворческая тенденции Кракауэра, о которых уже говорилось. Обе тенденции, ничуть не меняя своей сути, пронизывают всю историю фотографии – от рождения до наших дней. И коль скоро "прямая фотодокументация", по Кракауэру, эстетически безупречна и фиксация реальности дает высокохудожественный результат, то загадочной и подозрительной кажется упорная, безрассудная тяга части фотографов к формотворчеству. Ссылка на подражание живописи не проясняет существо вопроса. Зачем ей подражать, если прямая фиксация эстетически безупречна и снимки, полученные таким образом, высокохудожественны? Формотворцы у Кракау-эра выглядят злостно близорукими, ибо не хотят замечать очевидное.

И.Маца несколько иначе осмысляет обе тенденции – как ориентацию на действительность и на личность художника. Формулировки советского исследователя, вероятно, более точны, однако не отвечают на главный вопрос: каковы причины возникновения той и другой ориентации? Почему они возможны и какая логика предопределяет их возникновение?

Обе тенденции можно понять в свете стремления к цельности. Если художнику наличные в данный момент в данном искусстве средства кажутся недостаточными для решения его композиционных задач, то он неминуемо обратится к другим искусствам. Или станет решать свои задачи, подчеркивая личную роль в их разрешении. Потому его картина или снимок покажутся ориентированными на личность художника.

В фотографии исторически менялось соотношение обеих ориентации – на действительность и на личность автора. Первая господствовала практически с момента зарождения светописи до первых десятилетий двадцатого века. Несовершенство фотографической техники предопределило господство первой тенденции – ориентации на действительность, ибо из-за технических трудностей точное воспроизведение видимого оставалось главной задачей.

Развитие техники освободило светопись от многих несовершенств и тем самым позволило фотографам свободно реализовать свои намерения, открыв широкий простор для ориентации на личность автора.