Текст книги "Харчевня в Шпессарте"
Автор книги: В Хауф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Но Куно достаточно хорошо знал братьев, чтобы догадаться, что пруд мил их сердцу, и поэтому в один прекрасный день попросил их встретиться с ним там.
Было чудесное весеннее утро, когда все три брата почти одновременно съехались туда из своих трех замков.
– Вот замечательно! – воскликнул маленький Шальк. – Ровно в семь часов я выехал из Шальксберга.
– И я тоже в семь! – И я! – отвечали братья из Хиршберга и из Цоллерна.
– Так, значит, пруд лежит как раз посередине, – продолжал младший брат. Прекрасный пруд!
– Да, и именно поэтому я и пригласил вас сюда. Я знаю, вы оба большие любители рыбной ловли, и хотя и я иногда не прочь поудить, – рыбы в пруду хватит на все три замка, и на берегах его нетрудно разместиться, даже если и случится удить нам всем троим за раз. Поэтому я хочу, чтобы отныне пруд этот считался нашим общим достоянием, и каждый из вас будет иметь на него те же права, что и я.
– Как милостив к нам господин наш брат! – проговорил маленький Шальк, насмешливо улыбаясь. – Он дарует нам по шести моргенов воды и сотни две рыбок! Ну, а мы что ему должны за это? Даром бывает ведь только смерть.
– Но я отдаю вам пруд даром! – сказал Куно.
– Ах, мне бы так хотелось встречаться с вами иногда у этого пруда и говорить с вами. Ведь мы же одного отца дети!
– Нет! – отвечал брат из Шальксберга. – Так ничего не выйдет. Нет ничего глупее, как удить в компании. Всегда один другому только разгоняет рыб. Давайте сговоримся удить по дням: например, ты, Куно, будешь удить по понедельникам и четвергам, во вторник и пятницу – Вольф, а в среду и субботу я, – так, по-моему, будет лучше всего.
– А по-моему, и так не годится! – воскликнул мрачный Вольф. – Я не хочу никаких подарков и делиться тоже ни с кем не хочу. Ты прав, Куно, предлагая нам этот пруд, потому что, в сущности, мы имеем на него одинаковые права, и давайте поэтому бросим кости, кому из нас владеть им в будущем; если я окажусь счастливее вас, вы всегда сможете попросить у меня позволения поудить в пруду.
– Я не беру костей в руки, – возразил Куно, опечаленный упорством братьев.
– Ну конечно! – продолжал смеяться Шальк. – Он слишком благочестив и богобоязнен, господин наш брат, и считает игру в кости смертельным грехом. Но я предложу вам нечто, что не посрамит и самого набожного отшельника. Принесемте удилища и крючки, и кто сегодня утром, пока часы в Цоллерне не пробьют полдень, наловит больше всех рыбы, тот и будет владеть прудом.
– В сущности, глупо с моей стороны бороться за то, что и так принадлежит мне по праву наследства; но для того, чтобы вы видели, что я действительно хотел поделиться с вами, я принесу свои рыболовные снасти.
Они разъехались по домам; близнецы поспешно позвали слуг, велели им перевернуть все старые камни и набрать червей для приманки рыбы. Куно же взял свою всегдашнюю удочку и приваду, приготовлять которую его выучила госпожа Фельдгеймер, и первым вернулся обратно к пруду. Когда прибыли близнецы, он предоставил им выбрать самые удобные места, а потом и сам закинул удочку. И вот рыбы как бы признали в нем господина пруда: целые стаи щук и карпов подплывали к нему и так и кишели вокруг его удочки. Самые старые и крупные оттесняли маленьких; каждое мгновение он вытаскивал удочку, и когда снова закидывал ее в воду, двадцать-тридцать рыб разевали уже рты, чтобы схватить острый крючок; не прошло и двух часов, как вся земля вокруг него была покрыта чудесными рыбами; тогда он бросил удить и подошел к братьям посмотреть, как идут у них дела.
Маленький Шальк поймал мелкого карпа и двух жалких ельцов. Вольф – трех усачей и двух пескариков, и оба унылые глядели в пруд, так как они отлично видели со своих мест невероятное количество рыбы, наловленной Куно.
Как только Куно приблизился к брату Вольфу, тот вскочил, плохо скрывая свою ярость, разорвал уду, сломал удилище на мелкие куски и побросал их в пруд.
– Не один, а тысячи крючков желал бы я забросить в этот пруд, и пусть на каждом из них трепетала бы рыбка! – вскричал он. – Но тут дело
не чисто, – все это колдовство и чародейство. Иначе как бы мог ты, глупый Куно, в какой-нибудь час наловить больше рыбы, чем я ловлю в год?
– Ну как же, как же, теперь я вспомнил, – продолжал маленький Шальк. Ведь удить его научила госпожа Фельдгеймер, подлая ведьма, – и как глупо было с нашей стороны удить с ним, ведь он скоро сам будет волшебником.
– Дурные вы люди! – вскричал в негодовании Куно. – Сегодня утром я вдоволь насмотрелся на вашу жадность, бесстыдство и грубость. Уходите и никогда больше не возвращайтесь. И поверьте мне, для ваших душ было бы лучше, если б вы хоть вполовину были так добры и богобоязненны, как женщина, которую вы честите ведьмой.
– Нет, нет, она не настоящая ведьма! – злобно сказал Шальк. – Настоящие ведьмы умеют предсказывать, а госпожа Фельдгеймер так же похожа на предсказательницу, как гусь на лебедя. Ведь предсказывала она отцу, что добрую половину его наследства можно будет купить за гульден с оленем, иными словами, что он совсем обнищает; и все же до самой его смерти ему принадлежали все земли, видные с башни Цоллерн. Нет, госпожа Фельдгеймер просто взбалмошная старуха, а ты глупый Куно.
И с этими словами маленький Шальк поспешно удалился, ибо он побаивался сильных рук брата, и Вольф последовал за ним, бормоча все ругательства, слышанные им от отца.
Огорченный до глубины души, возвратился Куно домой. Теперь ему стало ясно, что братья никогда не примирятся с ним. Он так близко принял к сердцу их жестокие слова, что на другой же день слег, и только утешения достойного патера Иозефа да укрепляющие отвары госпожи Фельдгеймер спасли его от смерти.
Когда же близнецы узнали, что брат их Куно при смерти, они устроили веселую пирушку и во хмелю условились, что кто первый узнает о смерти глупого Куно, тот велит палить из пушек, чтобы таким образом оповестить другого, а кто первый выстрелит, будет иметь право выкатить бочку лучшего вина из погреба Куно. С этого времени Вольф велел своему слуге стать на часах неподалеку от Хиршберга, а маленький Шальк не поскупился даже подкупить за большие деньги слугу Куно, чтобы тот поскорей дал ему знать, когда господин его будет при последнем издыхании.
Но этот слуга был все же более предан своему ласковому и благочестивому господину, чем злому графу фон-Шальксбергу. Однажды вечером он с участием осведомился у госпожи Фельдгеймер о состоянии здоровья своего господина; и когда та ответила, что он чувствует себя довольно хорошо, он открыл ей заговор обоих братьев и сообщил о том, что они собираются, как только узнают о смерти брата, на радостях палить из пушек. Старушку это очень разгневало; она немедленно передала об этом графу и, когда тот не хотел верить такому бессердечию братьев, посоветовала ему испытать их и распространить слух, будто он умер, – тогда и обнаружится, будут ли они палить из пушек. Граф позвал к себе слугу, подкупленного братом, допросил его сам и приказал ему съездить в Шальксберг и сказать там, что он кончается.
Слугу этого, поспешно съезжавшего с Хиршберга, увидал работник графа Вольфа, остановил его и спросил, куда это он так спешит.
– Ах, – отвечал тот, – мой бедный господин не доживет до вечера, всякая надежда потеряна.
– Как? Неужто уж до того дошло? – воскликнул тот, подбежал к своей лошади, вскочил на нее и так быстро поскакал в Цоллерн, а потом в гору к замку, что у самых ворот лошадь его пала и он сам, успев только крикнуть: "Граф Куно умирает", лишился чувств. Тотчас раздался грохот гогенцоллернских пушек; граф Вольф вместе с матерью уже радовались бочке хорошего вина, пруду и драгоценностям, которые достанутся им в наследство, а также громкому отзвуку своих пушек. Однако то, что он принял за отзвук своей пальбы, были пушки Шальксберга, и Вольф, улыбаясь, сказал матери:
– Как видно, у Шалька тоже был шпион, и нам придется поделить с ним вино, как и прочее наследство. – И он тотчас сел на лошадь, ибо опасался, что брат опередит его и, может быть, возьмет себе часть драгоценностей покойной графини.
Но у пруда оба брата съехались и оба покраснели друг перед другом, так как каждый первым хотел попасть в Хиршберг. Продолжая путь вместе, они ни словом не обмолвились о Куно, а братски совещались, как им поступать в дальнейшем и кому владеть Хиршбергом. Когда же они по подъемному мосту въехали во двор замка, они увидали в окне брата в полном здоровье и невредимым, но взоры его сверкали гневом и негодованием. Увидав его, братья очень испугались, даже приняли его сначала за привидение и перекрестились; когда же убедились, что он из плоти и крови, Вольф крикнул:
– Эй, как славно! А я, черт возьми, думал, что ты умер!
– Как видно раздумал, – сказал Шальк, злыми глазами глядя на брата.
Но тот отвечал им громовым голосом:
– Отныне я навсегда порываю связывавшие нас узы родства. Я слышал выстрелы, которыми вы оповещали о вашей радости. Но посмотрите сюда, и у меня на дворе стоят пять кулеврин (Старинная полевая пушка), и я приказал их хорошенько зарядить, чтобы почтить вас. Убирайтесь из-под их прицела, не то узнаете, как стреляют в Хиршберге.
Они не заставили повторить это себе дважды, так как по лицу его поняли, что он не шутит. Они пришпорили коней и наперегонки поскакали с горы, а их брат выпустил-таки им вдогонку заряд; ядро просвистело у них над головой и заставило обоих одновременно отвесить по вежливому и глубокому поклону; но он хотел их только попугать, а не ранить.
– Зачем же ты стрелял? – недовольно спросил маленький Шальк. – Глупый! ведь я стрелял только потому, что слышал твои выстрелы.
– Напротив, спроси-ка мать, – возразил Вольф, – это ты стрелял первый и опозорил и себя и меня, барсук ты этакий.
Младший братец не остался в долгу, и у пруда они осыпали друг друга градом ругательств, доставшихся им в наследство от Цоллерна-Злой непогоды, и расстались лютыми врагами.
На другой же день Куно составил завещание, и госпожа Фельдгеймер сказала патеру:
– Могу побиться об заклад, – не очень-то приятное послание оставил он стрелкам. – Но как она ни была любопытна и сколько раз ни приставала к своему любимцу, он так и не сказал ей, что было написано в завещании, и она этого никогда не узнала, так как через год добрая старушка скончалась, и ее мази и настойки не помогли ей, ибо она умерла не от болезни, а от девяноста восьми лет, которые и совсем здорового человека сведут под конец в могилу.
Граф Куно похоронил ее не как бедную женщину, а словно она была его родной матерью, и после ее смерти он почувствовал себя еще более одиноким в своем дворце, тем более что патер Иозеф вскоре последовал за госпожой Фельдгеймер.
Но не очень долго пришлось ему страдать от своего одиночества: добрый Куно умер двадцати восьми лет, и злые языки утверждали, что он погиб от яда, который сумел ему подсунуть маленький Шальк. Как бы там ни было, но только через несколько часов после его кончины опять раздалась пальба из пушек: в Цоллерне и в Шальксберге сделали по двадцати пяти выстрелов.
– На этот раз пришлось ему поверить, – сказал Шальк, когда они опять съехались на дороге.
– Да, – сказал Вольф, – а если он опять воскреснет и начнет браниться в окно, то у меня ружье, и я заставлю его замолчать и стать вежливым.
В то время как они поднимались на гору замка, к ним присоединился незнакомый им рыцарь со свитой. Они подумали, что это, верно, друг их брата, приехавший на похороны. И они сделали жалостные лица, стали хвалить при нем покойного, сожалели о его ранней кончине, и маленькому Шальку удалось даже выдавить у себя из глаз несколько крокодиловых слезинок. Но рыцарь ничего им не ответил и молча поднялся с ними в Хиршберг.
– Так, теперь расположимся поудобнее. Подай сюда вина, дворецкий, да самого лучшего! – приказал Вольф, когда слезал с коня.
Они поднялись по винтовой лестнице прямо в зал; туда же последовал за ними и безмолвствующий рыцарь, и как только близнецы расселись за столом, он вытащил из своего камзола серебряную монету, бросил ее на каменный стол, по которому она со звоном покатилась, и сказал:
– Вот, получайте теперь свое наследство, гульден с изображением оленя. И это вполне справедливо.
Братья с удивлением поглядели друг на друга, засмеялись и спросили, что это значит.
Рыцарь же вытащил пергамент с достаточным количеством печатей, – в нем глупый Куно перечислял все злодеяния, учиненные братьями в течение всей его жизни, а в конце завещания выражал волю, чтобы все, что останется после него, все его добро и имущество, кроме драгоценностей его покойной матери, в случае его смерти, было бы продано Вюртембергу, и к тому же всего за один-единственный гульден с изображением оленя. На деньги же, вырученные за драгоценности он завещал выстроить в городке Баллинген убежище для бедных.
Братья удивились пуще прежнего, но уже не смеялись больше, а заскрежетали зубами, ибо против Вюртемберга они ничего не могли учинить. Так они потеряли это чудесное угодье с лесами и полями, город Баллинген и даже пруд с рыбой и ничего не наследовали кроме потертого гульдена с оленем. Вольф надменно сунул его в карман камзола, не сказав ни да, ни нет, надвинул на голову берет, нагло и не поклонившись, прошел мимо вюртембергского комиссара, вскочил на лошадь и поскакал в Цоллерн.
Когда же на следующее утро мать стала его упрекать, что он, по легкомыслию своему, лишился имения и драгоценностей, он отправился в Шальксберг и спросил Шалька:
– Ну как, пропить нам или проиграть наследство?
– Лучше уж пропить, – сказал Шальк, – так, по крайней мере, мы оба будем в выигрыше. Поедем-ка в Баллинген, покажемся там назло тамошним людишкам, хоть и проворонили городок самым постыдным образом.
– А в "Ягненке" есть красное, какого не пивал и сам король! – добавил Вольф.
И вот они отправились в Баллинген в харчевню "Ягненок", спросили, сколько стоит стопка красного, и пили, пока не пропили весь гульден. Потом Вольф встал, вынул из кармана серебряную монету со скачущим оленем, бросил ее на стол и сказал:
– Вот вам ваш гульден, и мы в расчете. Трактирщик взял гульден, поглядел на него с одной стороны, повернул, поглядел с другой и сказал, улыбаясь:
– Мы были бы в расчете, если б ваш гульден не был с изображением оленя, но вчера ночью прибыл гонец из Штутгарта, и сегодня утром с барабанным боем возвестил от имени герцога Вюртембергского, которому принадлежит теперь городок, что деньги эти вышли из обращения. Придется вам заплатить другими.
Оба брата, побледнев, поглядели друг на друга:
– Плати, – сказал один из них.
– У тебя paзве нет другой монеты? – ответил тот.
Одним словом, они остались должны "Ягненку" в Баллингене этот гульден. Молча, погруженные в раздумье, ехали они обратным путем; на перекрестке же, где дорога вправо вела в Цоллерн, а влево – в Шальксберг, Шальк сказал:
– Как же так? Выходит, что мы наследовали меньше, чем ничего; да и вино к тому же было прескверное.
– Да, – согласился с ним брат. – Фельдгеймерша-то оказалась права: вот увидите, как из-за гульдена с оленем, говорила она, ничего не останется от вашего наследства. Даже стопки вина нам не дали за него!
– Без тебя знаю! – отвечал тот, что был из Шальксберга.
– Вздор! – сказал другой из Цоллерна и в разладе с самим собой и со всем миром поехал к себе в замок.
– Вот вам сказание о гульдене с изображением оленя, – закончил свой рассказ оружейный мастер, – и говорят, это, правда, было. Трактирщик из Дюррвангена, что расположен неподалеку от трех замков, рассказал ее моему хорошему приятелю, который много раз проводником ходил через швабский Альб и каждый раз заходил и в Дюррванген.
Собравшиеся выразили оружейному мастеру свое одобрение.
– Чего только не приходится слышать на белом свете! – воскликнул извозчик. – Право, только теперь я рад по-настоящему, что мы не стали тратить время на карточную игру. Так оно куда лучше! Я отлично запомнил всю историю и завтра же расскажу ее товарищам, – не пропущу ни единого словечка. А мне, пока вы рассказывали, тоже пришло кое-что в голову.
– Ах, расскажите, расскажите, – стали просить оружейный мастер и Феликс.
– Хорошо, – отвечал тот, – сейчас ли мне рассказывать, или мой черед придет потом, мне безразлично. В конце концов, надо же будет поделиться тем, что слышал. То, о чем я расскажу, говорят, было на самом деле.
Он уселся поудобнее и только хотел начать рассказ, как хозяйка харчевни отложила в сторону веретено и подошла к столу гостей.
– Теперь, господа, пора ложиться спать, – сказала она. – Пробило девять часов – успеете наговориться завтра.
– Ну так и ступай спать, – сказал студент, – подай нам еще бутылку вина, и мы не станем тебя задерживать.
– Ни в коем случае, – кисло отвечала она, – пока в горнице сидят гости, ни хозяйка, ни слуги не могут отлучаться. Одним словом, господа, извольте разойтись по комнатам. Я и без того устала, и позднее девяти часов в моем доме не бражничают.
– Да, что вы, хозяйка! – удивился оружейный мастер, – чем мы вам помешаем, если будем сидеть здесь, когда вы ляжете спать? Мы честные люди, ничего у вас не возьмем и не уйдем, не расплатившись с вами. И так с собой разговаривать я не позволю ни в одной гостинице.
Женщина гневно выкатила на него глаза.
– Так, по-вашему, я из-за каждого потаскушки-ремесленника, из-за каждого бродяги, на котором заработаю всего каких-нибудь двенадцать крейцеров, стану менять свой распорядок? Говорю вам в последний раз, что не потерплю бесчинства!
Оружейный мастер хотел было возразить ей, но студент выразительно поглядел на него и подмигнул остальным.
– Хорошо, – сказал он, – раз мы причиняем неудобства, то разойдемся по комнатам. Но нам нужны свечи, чтобы посветить себе.
– Этим не могу вам служить, – угрюмо отвечала она. – Остальные и впотьмах подымутся, а вам хватит вот этого огарка. Других свечей у меня в доме нет.
Молодой человек молча взял свечу и встал из-за стола, остальные последовали его примеру, и ремесленники захватили свою поклажу, чтобы спрятать ее у себя в комнате. Они пошли за студентом, который посветил им на лестнице.
Поднявшись наверх, студент попросил их ступать потише, отпер свою комнату и знаком пригласил всех войти.
– Теперь не остается никакого сомнения, – сказал он, – она хочет нас предать. Верно, вы заметили, как она боялась, что мы не ляжем спать, – она старалась отрезать нам всякую возможность быть вместе и не спать. Она воображает, наверное, что мы сейчас же уляжемся, и тем легче ей будет справиться с нами.
– А не попробовать ли нам убежать отсюда? – спросил Феликс. – В лесу мы скорее найдем спасение, чем в этой комнате.
– На окнах здесь даже решетки! – воскликнул студент, напрасно стараясь раскачать железные прутья окна. – Нам остается лишь один выход, если мы хотим бежать – это дверь дома; но я не думаю, чтобы они выпустили нас.
– Надо попытаться, – сказал извозчик. – Я сейчас попробую пройти во двор. Если это окажется возможным, я вернусь за вами.
Остальные одобрили это предложение; извозчик снял сапоги и на цыпочках стал красться к лестнице; товарищи его со страхом прислушивались в своих комнатах наверху. Вполне благополучно и никем не замеченный, спустился он до половины лестницы и только собирался обогнуть находившийся там столб, как ему навстречу поднялся огромный дог, положил ему на плечи лапы и перед самым его лицом разинул пасть с двумя рядами длинных и острых зубов. Извозчик не смел двинуться ни взад, ни вперед, так как при малейшем движении ужасная собака схватила бы его за горло. В то же время она начала лаять и выть, и тут же появился слуга харчевни и хозяйка с огнем.
– Куда вы? Что вам надо? – крикнула женщина.
– Я забыл захватить кое-что из своей повозки, – отвечал извозчик, дрожа всем телом; когда отворилась дверь, он успел заметить в комнате каких-то вооруженных мужчин с загорелыми подозрительными лицами.
– Могли бы и раньше об этом подумать, – проворчала хозяйка. – Хватай, сюда! Яков, запри ворота и посвети ему до повозки. – Собака отодвинула свою страшную морду, сняла лапы с плеч извозчика и опять растянулась поперек лестницы, слуга же запер ворота и посветил извозчику. О бегстве нечего было и думать. Когда же он стал размышлять, что же ему достать из повозки, ему пришел на ум фунт восковых свечей, которые он должен был доставить в соседний город. "Огарка наверху хватит самое большое на четверть часа, – сказал он себе, – а свет нам необходим!" – и он взял из телеги две восковые свечи, засунул их себе в рукава, а для вида прихватил еще плащ, чтобы укрыться им ночью, как он объяснил слуге харчевни.
Благополучно вернулся он к себе в комнату. Товарищам он рассказал о громадной собаке, караулившей лестницу, о людях, замеченных им мельком, о всевозможных мерах, принятых против них, и, в заключение, со вздохом сказал: "Не пережить нам этой ночи".
– Я этого не думаю, – возразил студент. – Не такие же дураки эти люди, чтобы из-за ничтожной выгоды, которой они попользуются от нас, решиться загубить жизнь четырех человек. Но нам не следует оказывать сопротивление. Что касается меня, то я потеряю больше всех: мой конь уже в их руках, а всего лишь четыре недели тому назад я отдал за него пятьдесят дукатов; впрочем, я охотно расстанусь со своим кошельком и одеждой, так как, в конце концов, моя жизнь мне всего дороже.
– Вам хорошо говорить, – отвечал извозчик. – Те вещи, которых вы можете лишиться, вы легко вновь приобретете. Я же послан курьером из Ашаффенбурга, и у меня в повозке много всякого добра, а на конюшне две отличных лошади – все мое богатство.
– Не могу представить себе, чтобы они вас как-нибудь обидели, – заметил оружейный мастер, – ограбление курьера наделало бы слишком много шума и переполоха по всей округе. Но я совершенно согласен с тем, что сказал тот господин. Я лучше отдам сейчас же все, что имею, и клятвенно пообещаю ничего не говорить и никогда даже не пожаловаться, но ради жалкого своего имущества не стану сопротивляться людям, вооруженным ружьями и пистолетами.
Во время этого разговора извозчик вытащил восковые свечи, прикрепил их к столу и зажег.
– Итак, во имя господне, будем дожидаться того, что должно случиться, сказал он. – Сядемте опять все вместе и будем стараться разговорами отгонять сон.
– Давайте, – отвечал студент, – а так как черед дошел до меня, то я расскажу вам одну историю.
Холодное сердце. Часть первая
Всякий, кому случалось побывать в Шварцвальде, скажет вам, что никогда в другом месте не увидишь таких высоких и могучих елей, нигде больше не встретишь таких рослых и сильных людей. Кажется, будто самый воздух, пропитанный солнцем и смолой, сделал обитателей Шварцвальда непохожими на их соседей, жителей окрестных равнин. Даже одежда у них не такая, как у других. Особенно затейливо наряжаются обитатели гористой стороны Шварцвальда. Мужчины там носят черные камзолы, широкие, в мелкую складку шаровары, красные чулки и островерхие шляпы с большими полями. И надо признаться, что наряд этот придает им весьма внушительный и почтенный вид.
Все жители здесь отличные мастера стекольного дела. Этим ремеслом занимались их отцы, деды и прадеды, и слава о шварцвальдских стеклодувах издавна идет по всему свету.
В другой стороне леса, ближе к реке, живут те же шварцвальдцы, но ремеслом они занимаются другим, и обычаи у них тоже другие. Все они, так же как их отцы, деды и прадеды, – лесорубы и плотогоны. На длинных плотах сплавляют они лес вниз по Неккару в Рейн, а по Рейну – до самого моря.
Они останавливаются в каждом прибрежном городе и ждут покупателей, а самые толстые и длинные брёвна гонят в Голландию, и голландцы строят из этого леса свои корабли.
Плотогоны привыкли к суровой бродячей жизни. Поэтому и одежда у них совсем не похожа на одежду мастеров стекольного дела. Они носят куртки из темного холста и черные кожаные штаны на зеленых, шириною в ладонь, помочах. Из глубоких карманов их штанов всегда торчит медная линейка – знак их ремесла. Но больше всего они гордятся своими сапогами. Да и есть чем гордиться! Никто на свете не носит таких сапог. Их можно натянуть выше колен и ходить в них по воде, как посуху.
Еще недавно жители Шварцвальда верили в лесных духов. Теперь-то, конечно, все знают, что никаких духов нет, но от дедов к внукам перешло множество преданий о таинственных лесных жителях.
Рассказывают, что эти лесные духи носили платье точь-в-точь такое, как и люди, среди которых они жили.
Стеклянный Человечек – добрый друг людей – всегда являлся в широкополой островерхой шляпе, в черном камзоле и шароварах, а на ногах у него были красные чулочки и черные башмачки. Ростом он был с годовалого ребенка, но это нисколько не мешало его могуществу.
А Михель-Великан носил одежду сплавщиков, и те. кому случались его видеть, уверяли, будто на сапоги его должно было пойти добрых полсотни телячьих кож к что взрослый человек мог бы спрятаться в этих сапожищах с головой. И все они клялись, что нисколько не преувеличивают.
С этими-то лесными духами пришлось как-то раз познакомиться одному шварунальдскому парню.
О том, как это случилось и что произошло, вы сейчас узнаете.
Много лет тому назад жила в Шварцвальде бедная вдова по имени и прозвищу Барбара Мунк.
Муж ее был угольщиком, а когда он умер, за это же ремесло пришлось взяться ее шестнадцатилетнему сыну Петеру. До сих пор он только смотрел, как его отец тушит уголь, а теперь ему самому довелось просиживать дни и ночи возле дымящейся угольной ямы, а потом колесить с тележкой по дорогам и улицам, предлагая у всех ворот свой черный товар и пугая ребятишек лицом и одёжей, потемневшими от угольной пыли.
Ремесло угольщика тем хорошо (или тем плохо), что оставляет много времени для размышлений.
И Питер Мунк, сидя в одиночестве у своего костра, так же, как и многие другие угольщики, думал обо всём на свете. Лесная тишина, шелест ветра в верхушках деревьев, одинокий крик птицы – всё наводило его на мысли о людях, которых он встречал, странствуя со своей тележкой, о себе самом и о своей печальной судьбе.
"Что за жалкая участь быть черным, грязным угольщиком! – думал Петер. – То ли дело ремесло стекольщика, часовщика или башмачника! Даже музыкантов, которых нанимают играть на воскресных вечеринках, и тех почитают больше, чем нас!" Вот, случись, выйдет Петер Мунк в праздничный день на улицу – чисто умытый, в парадном отцовском кафтане с серебряными пуговицами, в новых красных чулках и в башмаках с пряжками... Всякий, увидев его издали, скажет: "Что за парень – молодец! Кто бы это был?" А подойдет ближе, только рукой махнет: "Ах, да ведь это всего-навсего Петер Мунк, угольщик!.." И пройдет мимо.
Но больше всего Петер Мунк завидовал плотогонам. Когда эти лесные великаны приходили к ним на праздник, навесив на себя с полпуда серебряных побрякушек всяких там цепочек, пуговиц да пряжек, – и, широко расставив ноги, глядели на танцы, затягиваясь из аршинных кёльнских трубок, Петеру казалось, что нет на свете людей счастливее и почтеннее. Когда же эти счастливцы запускали в карман руку и целыми пригоршнями вытаскивали серебряные монеты, у Петера спирало дыхание, мутилось в голове, и он, печальный, возвращался в свою хижину. Он не мог видеть, как эти "дровяные господа" проигрывали за один вечер больше, чем он сам зарабатывал за целый год.
Но особенное восхищение и зависть вызывали в нем три плотогона: Иезекиил Толстый, Шлюркер Тощий и Вильм Красивый.
Иезекиил Толстый считался первым богачом в округе.
Везло ему необыкновенно. Он всегда продавал лес втридорога, денежки сами так и текли в его карманы.
Шлюркер Тощий был самым смелым человеком из всех, кого знал Петер. Никто не решался с ним спорить, а он не боялся спорить ни с кем. В харчевне он и ел-пил за троих, и место занимал на троих, но никто не смел сказать ему ни слова, когда он, растопырив локти, усаживался за стол или вытягивал вдоль скамьи свои длинные ноги, – уж очень много было у него денег.
Вильм Красивый был молодой, статный парень, лучший танцор среди плотогонов и стекольщиков. Еще совсем недавно он был таким же бедняком, как Петер, и служил в работниках у лесоторговцев. И вдруг ни с того ни с сего разбогател' Одни говорили, что он нашел в лесу под старой елью горшок серебра. Другие уверяли, что где-то на Рейне он подцепил багром мешок с золотом.
Так или иначе, он вдруг сделался богачом, и плотогоны стали почитать его, точно он был не простой плотогон, а принц.
Все трое – Иезекиил Толстый, Шлюркер Тощий и Вильм Красивый – были совсем не похожи друг на друга, но все трое одинаково любили деньги и были одинаково бессердечны к людям, у которых денег не было. И однако же, хоть за жадность их недолюбливали, за богатство им всё прощали. Да и как не простить! Кто, кроме них, мог разбрасывать направо и налево звонкие талеры, словно деньги достаются им даром, как еловые шишки?!
"И откуда только они берут столько денег, – думал Петер, возвращаясь как-то с праздничной пирушки, где он не пил, не ел, а только смотрел, как ели и пили другие. – Ах, кабы мне хоть десятую долю того, что пропил и проиграл нынче Иезекиил Толстый!"
Петер перебирал в уме все известные ему способы разбогатеть, но не мог придумать ни одного мало-мальски верного.
Наконец он вспомнил рассказы о людях, которые будто бы получили целые горы золота от Михеля-Великана или от Стеклянного Человечка.
Еще когда был жив отец, у них в доме часто собирались бедняки соседи помечтать о богатстве, и не раз они поминали в разговоре маленького покровителя стеклодувов.
Петер даже припомнил стишки, которые нужно было сказать в чаще леса, у самой большой ели, для того чтобы вызвать Стеклянного Человечка:
– Под косматой елью,
В темном подземелье,
Где рождается родник,
Меж корней живет старик.
Он неслыханно богат,
Он хранит заветный клад...
Были в этих стишках еще две строчки, но, как Петер ни ломал голову, он ни за что не мог их припомнить.
Ему часто хотелось спросить у кого-нибудь из стариков, не помнят ли они конец этого заклинания, но не то стыд, не то боязнь выдать свои тайные мысли удерживали его.
– Да они, наверно, и не знают этих слов, – утешал он себя. – А если бы знали, то почему он им самим не пойти в лес и не вызвать Стеклянного Человечка!..
В конце концов он решил завести об этом разговор со своей матерью – может, она припомнит что-нибудь.
Но если Петер забыл две последние строчки, то матушка его помнила только две первые.
Зато он узнал от нее, что Стеклянный Человечек показывается только тем, кому посчастливилось родиться в воскресенье между двенадцатью и двумя часами пополудни.
