Текст книги "Психологический бестиарий. Психологический гербарий"

Автор книги: В. Ахрамович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Да, голубь едва не перепутал. Он, белый, словно сама чистота и светимость, голубь-вестник не видел перед собой ничего – ни народа, которого было, как потом оказалось, множество, ни ангелов, он, словно суть вещей, летел к цели не собою, в нем не оставалось ничего, что позволяет летать, ничего, что полет делает торжеством бытия – он, сколько себя помнил в тот момент, нес в себе одну лишь неразменную всепоглощающую знаковость. Он чувствовал себя высошхим сучком, парящей над землей буквой. И чем дольше он потом пытался осознать свое состояние и свою миссию, тем дряхлее и угрюмее становился его полет. А потом стала дряхлеть его судьба. И все, что ему даровано было: как плата за исполненный долг, таяло и забывалось.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 01.1993г.)

Опять филин и Спрусник

Время имеет привычку раскалываться на каскад разно-рваных облачных недоумений. И Спрусник – нежный умом и чистый сердцем – часто оказывался пострадавшим. Тогда с ним случались вопросы, как яйца. Но он не высиживал их, откладывал. А чаще всего нес, как околесицу, своему другу и наставнику. Спрусник считал своим другом и наставником филина. Это он, всеведающий,

показал Спруснику, где земля и где небо, где благо и где раки зимуют. И еще многое другое, что сам не знал филин, откуда ведал. Филин терпел Спрусника из-за невменяемой природы ученика.

– Можно мне приблизиться? – спросил однажды Спрусник у филина, приблизившись.

– Ух-х, – вздрогнул от неожиданности филин.

– Я в недоумении, – сказал Спрусник и замолчал.

Филин подождал и спросил:

– В недоумении или в недоумии?

– Как это?

– Недоумелок не умеет решить задачу, а недоумок не способен ее решить, – объяснил филин.

– Я принес тяжелый вопрос. – От тяжести вопроса у

Спрусника закрылись глаза.

– Принес, – отстраненно отметил филин.

– Вот какой: ты не первый, я не первый. И все, кто прежде были – не первые. Где же первый?

– Мир условен. И в этой условности тебе выпало счастье расставить акценты, вехи, если угодно. Для тебя могу быть первым я, но, может быть, тебе больше понравится воздвигнуть свое я. Это правомерно, но обязывает. Есть еще вариант, ты такой ненормальный, что можешь утверждать, что недоумение – колыбель жизни, в которой возрастал Великий Ос. И все мы – производные от Великого Оса, маленькие усложненные и нелепые Вопросы. Впрочем, жизнь со временем тебе ответит на вопрос безукоризненно.

– А лиса мне сказала, что то, что я есть, – совсем не то,

что я есть. И все мы есть не то, что мы есть. Мы на самом деле другие. И делаем все наоборот.

– Нет никакого "на самом деле". Мир условен.

– Лиса сказала, что волк ест ягнят, потому что внутри он есть не-волк, потому что он сам ягненок тайно. И волк ненавидит свой образ волка. Не-волк имеет иную судьбу, что если бы он отдался своей не-волковости, то стал бы самым сияющим, самым совершенным ягненком.

– Понял, – прервал Спрусника филин. – Лиса хитра, коварна и завистлива. Тайная царица кур. Не верь ей.

Храни свой облик, шкуру храни, а то будешь облезлый и зависимый. В тьме и тиши храни свою бодрость. Себя учи сам, другие знают другое. В тебе твой закон.

Зачем тебе лисьи повадки? Зачем тебе волчьи тревоги?

Питайся тем, что нужно тебе, другим нужно другое.

А тот, кто лепится с советами и поучениями – враг и гибель...

Спрусника била дрожь противоречивых чувств: восхищение самодостаточностью филина, восторг чеканными формулировками, а с другой стороны, подавляли утилитарность миропонимания, бесполетность программы сердца, глубокий защищенный эгоизм.

Опять же противоречия. Спрусник не мог привыкнуть к холоду мудрого практицизма своего друга и учителя.

– А любовь, а прогресс?! – воскликнул Спрусник.

– Ты хочешь быть съеденным? – спросил филин.

– Я не пожалею себя, мир так прекрасен, все должны помогать друг другу. Мы должны совершенствовать себя и близких, нам дана жизнь, чтобы...

– Иди, тебя ждет лиса, – отворотившись, сказал филин.

– Но я не могу... Ты должен доказать свои слова, свою правоту.

–Ух-х, – простонал филин,

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 02.1990г.)

Петух и индюк

Петух безусловно признавал в индюке родственную душу.

Симпатия коренилась так глубоко, что петуху было по-настоящему больно, когда индюк допускал промашки. Особенно петуху претила индюшья ноздревщина. Существо столь тонких откровений не должно было позволять себе разнузданность. Бравада, наскок оскорбляли петуха. И всегда он находил оправдание индюку – хотя бы тем, что жизнь вообще несовершенна.

Индюк относился к петуху неровно. Он любил петуха приступами. А когда любил, то любил самозабвенно и безоговорочно, невзирая ни на что, а вне любви обличал петуха за случайный набор красок в оперении друга. И особенно за потаенную надменность. Он прекрасно знал, что петух сокровенно лелеет идею личной надмирности, но неукоснительно путал и позволял себе принимать надмирность за надменность. Однажды ему даже приснился чудовищно бестактный сон. Хорошо зная петуха, он будто бы позволил себе вопрос: "Кто, дружище, тебе ближе – Сократ или Вагнер?" И тут же проснулся в великом смущении.

В то же время петуху, как потом оказалось, приснился родственный сон. Петуху привиделось, что вместе с индюком они образовали единое тело-сознание, с головой голубя и туловищем гепарда. И существо это буриданово замерло между двух совершенно одинаковых навозных куч. И одна куча была гедонистической, а другая – сафронической. Сквозь сон петух попробовал вжиться в состояние голубя, но не получилось, затем в состояние гепарда. И тоже не получилось. Урод оказался удивительно монолитным и цельным, общее состояние которого имело множество реминисцентных оттенков. И между ними доминировали остервенелая кротость и пружинистая отстраненность. Миф отличался неприятной устойчивостью, и петух проснулся с гадким привкусом встречи с архетипом.

А потом случилось совсем плохое. Однажды индюк возопил:

"Истина в самопознании!" Отчего у петуха гребень налился чревным гневом.

– Будь ты проклят! – библейски возделся петух. – Истина воззвала: познай меня.

Это был самый звонкий день в жизни. Дружба пошла на убыль. Теперь им приятнее было вспомнить друг о друге на расстоянии.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 07.1990г.)

Петух и коза

Коза долго не догадывалась, что она на привязи. Она исподволь томилась одиночеством, и ее сумеречное представление о своей жизни выражалось в незатейливом б-м-м-е-е-е,

б-м-м-е-е-е...

Однажды козу плохо привязали. Веревка соскользнула с колышка, и коза побрела. Она долго бродила и смотрела вокруг, но ничего нового не увидела. И вновь оказалась около своего колышка. И постаралась далеко от него не уходить.

С этого дня она поняла две вещи: во-первых, факт наличия у всех своего колышка, во-вторых, что колышки бывают видимыми и невидимыми. А потом это знание у нее разрослось. Ей удавалось вычленять различные виды колышковых и бесколышковых.

Солнце, например, было бесколышковое по видимости, но само являлось колышком для всего живого. Для собак колышком был дом. А потом все как-то перепуталось в капризном сердце козы.

И когда ее вновь плохо привязали, она бродила просто так.

А однажды она встретила петуха.

– Как бороться с ревностью? – спросила коза у петуха.

Петух был оранжево золотым, с зеленой сверкающей шеей и с малиновым гребнем. Петух сначала не заметил козу, а когда заметил, коматозно прохрипел:

– Кху-кха, кху-кха?

– Я спрашиваю, как бороться с ревностью? – неожиданно для себя продолжала настаивать коза на своем шальном вопросе.

– Главное – не попасть в ощип, – в ужасе крякнул петух, но тут же привел себя в порядок и спросил: – Где твой козел?

– Я вообще, – смутилась коза. – Ведь должны же у меня быть принципы.

– Да, – ответил уже осанисто петух. – Когда нет козла, виноват, когда нет принца, нужны принципы.

Они замолчали.

Золотились облака.

– Ревность всесильна. Я бы тоже хотел, чтобы она была похожа на курицу, но ревность, как древность, к великому огорчению, нам неподвластна. Попробуй обжить ее.

– А может быть, ревность – это колышек? – спросила коза.

– Слушай, никак не могу понять, зачем тебе на шее веревка? – он вдруг, как-то одним разом понял, что веревка на козе и коза...

"Эзабель, Эзабель", – послышалось вдали, там хватились и искали козу.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1988г.)

Старуха и ее курятник

Судьба старушки уместится в нескольких словах. Однажды в девичестве ее так удивил лес, что она раз и навсегда ему предалась. Он был таким многокрасочным, и одновременно выдержанным. В одних тонах. Всегда зеленый, но столько оттенков зеленого. На это может уйти жизнь. Вся жизнь у старушки и ушла на это. Лес стал ее мужем. Она ушла к нему,

отдавшись не телом, но духом.

Она сажала капусту и редьку. Остальное давал лес. И был у нее маленький курятник. В курятнике жили петух и курица.

Старуха любила гостевать у них, сесть на "бревнушко" и ласкать взглядом то одного, то другую, а то и поговорить.

– Ну пошто? – вдруг спрашивала она.

– Ни яиц, ни курятины она с них не имела.

– А ничего, – как правило, бодро отвечал петух.

Старушка слушала это "а ничего" и на душе у нее рассветало. Лицо ее становилось мелким и лучистым.

– Я вот к вам за яичком пришла, – подначивала она.

– Ха! – отвечал петух. – Не будет яичка.

– Только золотое! – вспыхивала курочка. – Я рождена для золотого, а не простого яичка!

– Вишь, мания, – смиренно комментировал петух. – Она тайно замужем, ее муж – Золотое Яйцо. Ни о чем больше думать не хочет. И не может. Мания.

– Ха-хха-ха... – переливалась звонким смехом старушка.

– А он сам, – жаловалась курочка, – он женат на обособленности. Слышал бы кто, как он тут распространяется о своей приверженности к независимости. У меня есть мечта, я хочу снести золотое яичко, а он просто изувер.

– Я хочу быть сильным, бодрым, бессмертным! И никакого тут изуверства, – возмущался петух.

– Тебе бы курятничек побойчее, – поддразнивала старушка.

– Мне никто не нужен! – вопил вомущенный петух. – Я хочу бессмертия!..

– Ну-ну, – примиряюще сказала старушка и пошла из курятника. Она пошла к лесу.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 06.1989г.)

Уж и еж

Уж и еж любили встречаться в ельнике, у одной старой разлапистой и пропаутиненной ели, чтобы с умилением посмотреть друг на друга.

– Ну и выдумщик был твой прадед, – однажды сказал улыбчивый уж.

– А что? – спросил себе-на-уме еж.

– Это надо же такое изобрести, ведь сколько сил небось вложил. Это я про твою игольчатость. Вот смотрю на тебя и каждый раз диву даюсь: все звери как звери, а ты, брат, цветок, – астра. Отчаянный был у тебя прадед.

– Тут у тебя не верная информация, – толковательно отвечал еж. – Это не прадед. Прадед хотел быть колючим, но не знал, как свою идею воплотить. Тогда он сделал вот что: он попросил у кого-то из земляных одолжить ему на время норку, залез в нору и полжизни в ней сидел. При этом он обращался к пращуру с такими словами: "Единокровный, единодушный, единообразный помоги мне, если хочешь, обрести тот вид, какой мне пристало, ибо несовершенен я, гол и уязвим." И вышел он из той норы облеченный в сияющие иглы. И больше ослеплял, чем колол ими. А потом из поколения в поколение светимость меркла и все больше обретала игольчатость. Да. Разве я тебе не рассказывал об этом?

– А мой сам выдумал. Он изобрел себя. Ему всегда хотелось быть ангелом формы. И он организовал свое тело, чтобы оно способно было свернуться в любой знак, в любой символ...

– Кроме креста...

– Кроме креста, – поспешно подтвердил уж. – Пластика, брат, пластики хватает, а вот чего-то такого... непопирательного... Я, мы – какая-то сплошная попранность.

– Вот и имя у тебя такое, уж. Это все кротость наша.

– Нет, брат. Кротость тут не причем. Вон заяц – кроткий-кроткий, а загадки в нем нет. Без загадки живет. Или бурундук какой-нибудь, или полевка. В них нет загадки. А в нас она есть.

– Это потому, что их сотворение во благо, а наше в назидание, – рассудил еж.

– Вот-вот, – согласился уж. – Я, брат, так люблю свое чувство формы, свое отношение к ней, я так наполняюсь, столько сил прибывает...

– И меня бодрит. Ведь не знаешь, ради чего живешь. Что там потомки, предки – зыбь. А вот на тебя посмотришь и какое-то несказанное удивление находит: вот ведь живет не ради живота, живет символа ради. Загадка, тайна, можно сказать...

– Да куда ты? – спросил уж, видя, что еж собирается как бы убегать. – Лапченки твои застоялись, брат?

– Не привык я долго на одном месте, – оправдывался еж. —

Уж извини, бегут: непоседы мои.

– Ну, пусть, брат, бегут...

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 10.1990г.)

Филин и луна

Филину нравилось думать, что он – окрыленный сгусток темноты. Кроме того, ему симпатично было всякое сгущение вокруг. И лучше всего он чувствовал себя в безлунные, почти непроницаемые ночи. Он допускал звездность, но не мог спокойно переносить присутствие луны. Она никогда ему не нравилась.

Луна мешала филиновой внутренней жизни всем свои бледным серебристым аристократизмом. Она ослепляла его экзистенцию. В зыбком окутывающем мраке безлунных ночей филин переживал смешанное чувство: одновременного наличия и отсутствия себя.

Он ка бы был и как бы его не было. Условность того и другого наполняла его и возбуждала странное ощущение, глубокое, радостное и тревожное: в безлунности он прозревал мир таким, каким он был до него и без него. Жутковатое переживание себя в мире до себя наполняло смыслом его жизнь. В светлые ночи он чаще обычного выдыхал скорбно-магическое, ревниво-оскорбленное: ух-х, ух-х... ух-х...

А днем он спал.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1988г.)

Филин и Спрусник

Спрусник – глазки восторженными бусинками – нашел в ночи

Филина и кротко спросил:

– Как ты себя, Филин, чувствуешь?

Филин ответил:

– Благолепно.

Тогда Спрусник сказал:

– Я слышал от лисы, Филин, что есть СМИ и есть СПИ. Что это означает, Филин?

– Пойди и спроси у лисы, – важно отмеряя слоги, ответил

Филин.

– Я не хочу спрашивать у лисы, – капризничал Спрусник. —

Она меня обманет.

– И я тебя обману, – сказал Филин.

– Нет, Филин, ты меня не обманешь, ты бескорыстен, – настаивал Спрусник.

– Именно потому, – ответил Филин. – Все объяснения – ложь.

– А для чего же, Филин, ты мне всю жизнь что-нибудь объясняешь? – Спрусник не заметил, что сам начал говорить значительно, как Филин.

– Я объяснял тебе, Спрусник, потому что люблю искусство объяснительности, – проронил Филин, словно выдыхая черный воздух ночи.

– А что такое искусство объяснительности? – тут же вовлекся в новую тему Спрусник.

– Это дар живому от Великой Тьмы. В усладительном потоке вопросов и ответов очищается жизнь, усмиряются мудрость и глупость, любовь и ненависть, истончается ткань мира. Сама готовность объяснять – торжество, равного которому нет.

Набухающая сладость слов. Череда вопросов и ответов. Разве ты,

Спрусник, не чувствуешь празднества? Разве не почувствовал таинства? Ты несешь мне свои вопросы как дары, а я умножаю твою радость, освящая вопросы своим искусством объяснительности. Ты не идешь к лисе не потому, что она обманет. Она не любит искусства объяснительности, вот почему ты не идешь к ней со своими вопросами. Нет ни лжи, ни истины, есть мастерство объяснительности. Лиса хитрит, я же священнодействую. Когда мне настанет пора взлететь в антрацитовые небеса, когда мне, сгустку тьмы, посчастливится, наконец, проститься с подлунным несовершенством, я сотворю тебя новым. И тогда ты, Спрусник, станешь Ответом, мастером искусства объяснительности. И придет к тебе существо, которое подарит тебе свои вопросы, а ты сможешь неустанно обращать их в свежеструйное таинство неизбывной значительности. Ибо живое спасается гармонией. Ты откажешься от смысла слов и пользы фраз, потому что обретешь власть над процессом. И вы вознесетесь над сладостью диалога в бесконечность, ибо безразличие к миру освящает искусство объяснительности. А затем, исполнив положенное, немного утомленный, но умиротворенный, ты растворишься, как растворяются слова в пространстве, и благословишь своего преемника. И его найдет его Спрусник, или Вопрусник. Да не истощатся потоки искусства объяснительности.

– Боже мой, что ты, Филин, говоришь? – воскликнул Спрусник.

Каждой своей клеточкой он почувствовал нечто вечное и незыблемое в бессмысленности мира. Он впервые ощутил определенность, и ему показалось, что каждая молекула его тела устрашилась. Чтобы как-то сбросить с себя наваждение, он сделал то, чего никогда раньше не делал: Спрусник повторил свой вопрос. И Филин ему ответил, как обычно, значительно, оставляя пространство для последующих вопросов. Он сказал Спруснику:

– Есть средства массовой информации – СМИ, а есть средства персональной информации – СПИ.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 11.1989г.)

Цапель Йох

От рождения грациозный цапель прослышал о методе йох и мгновенно был пленен им. Безотлагательно он стал практиковать его. Длинноголенастый и долговостроклювый, горновершинной белизны, напоенной отсветами заходящего солнца, цапель мечтал о кроликовой округлости. Нельзя сказать, что цапель страдал от своей изгибисто-извивистой стати, но кроликовая комочковость его чаровала. В комочковой пушистовости воплощалась потаенная природа цапеля.

Целый жаркий и изнурительный сезон цапель Йох, как теперь именовали его местные обитатели – кто со злорадством, кто с добродушием, – цапель Йох неподвижно простоял на одной ноге, изящно поджав другую ногу под себя. Он рассчитывал вскрыть свои внутренние резервы и обрести комочковую пушистость.

Своею внешней неподвижностью он добивался внутренней неподвижности, для чего остановил свой взор на кольцах древнего мухорчатого пня, у которого муравьи, рыцари труда, некогда возвели свой вавилон, а затем по причинам, известным им одним, муравейник забросили и эмигрировали в обетованность.

Пень был так древен, что напоминал пирамиду египетскую. И не только напоминал, – в недрах пня пребывал в потусторонней жизни тутанхамон, пневое "я", оплот самонадсознательности.

Неповторимость пневого духа складывалась из причудливых соотношений, а именно: из прочной бытийности вне времени, отстраненности от самой сущности жизни и, наконец, желания показать всем и себе в том числе, что нахождение в мире – нечто крайне неприглядное, на что можно и нужно смотреть как на разновидность дурной привычки. Вот на чем невольно остановил взор цапель Йох.

Инспирированному пнем цапелю казалось, что он день ото дня мудреет, ему чудилось, что в его сознании самостоятельно зреют ориентации.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1988г.)

Черепаха

Кротко свернувшись внутрь панциря, черепаха спала. Ей снился сон: кто-то непохожий ни на что приглашал ее прочитать лекцию о символике ее родовых роговых доспехов. В интонации предложения было нечто настораживающее. И черепаха ответила просто, большим ртом широко улыбаясь:

– Нужно ли, право?

– Очень, – отвечал некто очень уверенно. – Вы – наша история и достояние.

И вдруг вспомнилось. Сквозь сон пробился другой, давний.

Сквозь размываемую трепетную лохматую давность вытвердилась клювность. Тогда в давнишние стуки клюва о панцирь вмешалась неуверенность и желание черепахи понять себя.

– Как ты? – спрашивал тогда клюв, долбая.

– Неуязвимо, – отвечала черепаха.

– Так ты согласна? – спрашивало теперь приснившееся нечто.

– Весьма, знаете ли, прозрачно будущее. Клюв, можно сказать, некоторая клевательность... Хотелось бы подумать о вашем предложении... – черепахе показалось, что ее глаза приоткрылись. – Хотелось бы собраться.

– О, несомненно. Подумайте. Мы желаем только добра и знаний всем. И друг другу. И вам, уважаемая черепаха, – ответил уверенный голос.

Пока черепаха думала, истаяли и предлагательность, и клювность.

Остались лишь сны, облаченные в панцирь.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1988г.)

Эхолов

Даже с луны было слышно задумчивое шарканье ног эхолова.

Так было тихо вокруг.

Эхолов в движении разборчив не был. Он то вздымался вместе с гребнями гор, то низвергался в бездонные расщелины. И так непрестанно. Потому что такова была его земля – набегающие друг на друга кряжи скальных волн, а меж ними пропасти. И никаких равнин, нигде.

Эхолов время от времени издавал звук, который, излетая,

ударяясь о скалы, изменялся и возвращался эхом.

Эхолов сортировал умноженные звуки, различая белое эхо и черное. Белое эхо он не замечал, а черное съедал. Впрочем, от времени и ландшафта белое эхо становилось черным.

Больше у эхолова никакой жизни не было.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1988г.)

Ящерица

– Господи, – допытывалась ящерица, – почему все звери, как звери? Все птицы, как птицы? И только я должна выращивать свое тело на корм и защиту?

Ящерица сидела под камнем, пряча свой изумрудный стыд.

Накануне, когда она, растопленная лучами полуденного солнца, млела на камне, глупый грачонок, может быть, впервые в жизни решившийся на самостоятельную охоту, высмотрел ящерицыно блаженство. И поймал! Поймал нерадивую за хвост, чтобы теперь она пряталась под камнем от стыда и негодования.

Ящерице было стыдно за себя, за утерю жизненно важной бдительности. И еще, переживала она: почему грачонок схватил свою жертву не за бок, шею или лапу в конце концов, а за хвост?! Как падаль. Где же был ее бог, защитник и охранитель?

И еще вопрос мучил ящерицу: за ее короткую жизнь это произошло уже дважды.

Ответа не было.

От стыда и недоумений хвост отрастал медленно.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1991г.)

Психологический гербарий

Василек

Среди утренних рос Василек не помнил себя. Он был растворен в своей бабушке Природе. Он рос вне времени, вне тревог. И юный стебелек его незаметно тянулся к небу. А потом что-то случилось: изнутри, исподволь закралась тревога, словно нечто в нем пугалось возможности как-то оскорбить окружающее своей невзрачностью. Ему хотелось скорее распустить над собою ажурный веселый и прекрасный зонтик бутона, но что-то глубокое подсказывало, что торопиться не следует, что в преждевременье он может растратить сочность и переливчатость оттенков. День за днем он подкапливал силы, отгоняя почти навязчивое чувство:

«А вдруг я так никогда и не наберу достаточных сил, чтобы однажды вспыхнуть всеми своими возможностями». Раз утром прилетел шмель, толстый, как гул, постучал хоботком в переполненный силой бутон и прогудел: «Пора, брат, пора».

Шмель улетел, а бутон чуть приоткрылся, но распуститься не решился.

И вот однажды случилось: нежнейшей свежести, сотканная из света и солнца невесть откуда возникла бабочка. Василек так изумился, что вспыхнул навстречу лепестками, в которых смешались оттенки утренних туманов, прозрачные звездные сумерки кратких, как взмах, ночей, смущенные собою зори и отблески туч грозовых.

Бабочка мгновенно опьянилась васильковым нежным мужеством и замерла неподалеку, притворившись лепестками сновидческого цветка.

(Психологический гербарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1990г.)

Ландышевое недоумение

Было лето, было солнце.

Ландышевое «я» проросло в затруднение. Обыкновенно центр сознания у ландышей живет между стволом и корнем, у основания стебля, где он пробивается из-под земли, на границе надземной и подземной части ландышевого туловища. Из центра ландышевого сознания незримо сияет живительная радость, восходящая вверх к снежным рюмочкам с нектаром. Нектар звенит коктейльной славой восхищения самосознания и ликованием солнечных лучей.

Поднявшись вверх, ландышевая радость затем ниспадает вниз, к корешкам с благовестием.

Однако ландыш Меж имел центр сознания смещенным, его «я» бытовало чуть выше по стеблю и в стороне, ровненько между самим растеньицем и его тенью. Так ландыш от рождения оказался в непрестанном межумии. То ему мерещилось, что он тень себя.

Временами же обреталась уверенность в своей безусловно растительной природе.

– Кто я? – вопрошал себя Меж и ответить не мог. Он спрашивал и других, но другие недоумевали: они не знали, что "я" у ландыша между ним и его тенью. Рекомендации были всякие: диетические, этические, карморегулирующие, духозвонные, но увы...

И только солнце любило всех без исключения.

(Психологический гербарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1990г.)

Листья

Одинокий Лист трепетал на ветру. Была осень. Все живое затаилось в печали и недоумении. Деревья стояли обнаженные, сонные и, казалось, тихо умирали. И лишь этот трепетный лист дивился своей прикрепленности. Он не знал еще, быть ли ему стражем сна средь зимы или уродливым одиночкой среди всеобщего закономерного бытия.

Ветер ему шептал:

– Лети, лети...

И он то недоуменно, то горько отвечал:

– Не могу. Нет. Не могу.

Ветка, на которой он ликовал все лето, погрузилась в глубокую, но пока еще тревожную, дрему.

Прилетала маленькая птичка и прощебетала:

– Пришло время летать. Ты должен стать свободным. Свобода – это прекрасно.

– Наверное, – неуверенно подчинился лист, но полететь ему не удалось.

Порыв ветра принес еще лист. Вольный лист. Он прильнул и спросил:

– Ну, как?

– Мне кажется, братишка, – ответил неотрывный лист, – что миг свободы перед гниением оскорбителен. Я останусь, как есть.

Весной новорожденные почки первым делом увидели на ветке своего дерева неразличимый серый лоскут. Тот опавший лист, принесенный некогда к безотрывному листу, вновь выбрал дерево.

Они сплелись, они стали как бы одно. Они остались верны неволе. А потом пришло большое тепло, оживившее все, что можно было оживить. И лист, быть может, не надолго, стал набирать силу и зеленеть. Но брат его так и не очнулся.

«Ошибки не прощаются», – подумал лист с трепетом, крепче обнимая мертвого брата.

(Психологический гербарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия».12.1990г.)