Текст книги "Психологический бестиарий. Психологический гербарий"

Автор книги: В. Ахрамович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Произведения настоящего сборника публиковались в журнале "Наука и религия" в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого столетия.

Виталий Ахрамович

Психологический бестиарий

Баран

Бык и петух

Воробей и ангел

Горный козел

Дракончик и петух

Дрозд

Из воспоминаний Россинанта

Козлёнок

Кошки

Крот

Лиса и енот

Лиса и пес

Лягушка

Медведь и заяц

Между нами ничего не должно быть

О голубе

Опять филин и Спрусник

Петух и индюк

Петух и коза

Старуха и ее курятник

Уж и еж

Филин и луна

Филин и Спрусник

Цапель Йох

Черепаха

Эхолов

Ящерица

Психологический гербарий

Василек

Ландышевое недоумение

Листья

Виталий Ахрамович

Миниатюры

Психологический бестиарий

Баран

Настойчивость преследует с гнетущей прямолинейностью, за то барана и недолюбливали. А он хотел быть умным.

От приступов меланхолии на нем клочьями свисала шерсть, в иных же местах, особенно на боках, проталинами лысели откровенные плешины: депрессия одолевала.

Однажды он брел по селению в сумеречном безысходном угнетении. В нежно-зеленых легких одеждах порхала бабочка,

трепетная, как юношеское предчувствие любви. Она уселась на мокрый черный нос барана и спросила:

– Кем ты был, когда тебя не было?

– А ты-ы-ы? – угрюмо промычал баран.

– Я гусеницей, – звонко ответила бабочка.

Баран тяжело молчал, он не знал, что ответить, и глухая обида зрела в нем.

Бабочка подождала и с легким не то разочарованным, не то презрительным «ах» вспорхнула и утрепетала прочь.

«Ишь, лоскут», – подумал баран и, помрачненный, сделал несколько шагов в забытьи.

Курочка Пеструшка сладко вспоминала нечто безвидное, но волнующее, как предрассветные предчувствия.

– Куда – ты – куда – ты – куда– ты...

– Мне-е-е, мне-е-е-е худо, – проникновенно признался баран.

– Как так, как так? – не верила Пеструха, ее благоговение перед массивностью барана, его шерстистостью не имело границ.

Петуха она почитала меньше.

– А вот кем ты была, когда тебя не было? – мрачно повторил баран бабочкин вопрос.

– Яйцом, – уверенно ответила курица.

– А я что ж? – в глубинах барана черными клубами всходило отчаяние.

– Спроси у Петуха, он все знает, – курицу привлекла мелькнувшая муха, и она разом забыла о баране: голод был в ней сильнее почтительности.

В баране забрезжила надежда.

Петух всполошился не нашутку, увидев бесцеремонно приближающегося барана, но вида не подал, ценя достоинство превыше всего.

– Бабочка была гусеницей до того, как ее не было, – приступил баран к делу. – Курица была яйцом до того, как ее не было, а я ничего о себе не знаю. Петух, ты все знаешь, говори со мной.

– Я бы поставил вопрос так, – петух привык к дурацким вопросам, своих благоверных. – Я бы спросил, кем была бабочка до того, как она была гусеницей. И уверен, она не знает.

Курица была до яйца курицей. А можно решить все вообще иначе.

Скажем, ты до того, когда тебя не было, был каузальностью Варфоломеевской Ночи...

– Да ну, как это, не уразумею? – ошалел баран.

– Очень просто: Варфоломеевская Ночь – это разновидность домашнего животного, обычно незаметного размера, но иногда оно получается очень крупным, оно питается распрей и время от времени достигает огромных размеров. А каждое живое существо состоит из физического, душевного и духовного тел. Между душевным и духовным таится каузальное тело – тело причин и следствий, оно понуждает искать взаимосвязи между событиями, а ты и есть та самая взаимосвязь в чистом виде. Поэтому тебе кажется, что все всё понимают, кроме тебя. Ты сгущенная причина всех событий, как я всегда и всюду являюсь Зовом всех зовов.

– Понимаю, я причина. Когда меня не было, я был причиной.

– Нет, – возмутился петух. – Я сказал совершенно другое,

Причина одна – Бог. Только Он обходится без следствий как причина.

– Значит, с морды я причина, а следствие с хвоста. Или наоборот.

– Ты все понял не так. Причинно-следственный комплекс не ты, а в тебе... – петух почувствовал, как в голове барана проступает шевеление и надрыв, следом могло наступить только одно – дикая ярость. Петух не хотел бараньей ярости и ответил коротко: – Если тебя еще когда-нибудь спросят, кем ты был, когда тебя не было, отвечай просто – Варфоломеевской Ночью.

Это устрашит. А коли не устрашит и последуют еще вопросы, скажи – «это тайна».

Слово «тайна» барану понравилось, и умиротворенный он пошел прочь.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1991г.)

Бык и петух

Перед руинным взором быка кострел петух.

– Петя, – прогудел бык, – когда я тебя вижу, мне мерещится одинокий степной костер.

Петух не шелохнулся.

И бык снова спросил:

– Петя, что ты видишь? Мне сдается, что ты нашел в пространстве перед собой трещину и разглядываешь ее, не зная,

что с ней делать.

– А почему ты, – дернув глазом, заявил петух, – а почему ты, бык, всегда похож на руины?

– Петя, не знаю, – честно и спокойно ответил бык. И умолк. Ему показалось, что его ответ ныне прозвучал как-то особенно убедительно. Он долго молчал. И вдруг спросил:

– Петя, а почему ты такой?

– Какой? – поинтересовался петух.

– Да вот такой, какой-то... бодрый, отважный.

– Потому что я – твое прошлое, – не думая, ответил петух.

– Как это? – спросил бык.

– Ты же носишь долги наши, – повернул голову петух к быку.

– Не понимаю, Петя, – изумился бык.

– Мы даем много обещаний, – растолковывал петух. – Часть из них всегда не исполняем. И они откладываются грузом,

формируя нас.

– Подробнее, – склонил выю к петуху бык.

– Меньше всего долгов у ангелов. Больше у птиц. У меня их еще больше...

– А я все ваши долги ношу?! – взревел бык.

– Нет. Все долги скапливаются отдельно. Их принимает на себя самый большой зверь – земля. Наши невыполненные обещания спрессовываются в камень.

– Так их же целые горы?!

– Да. И мы умираем именно от чувства тяжести. Нас гнетут неисполненные обещания.

– Так надо исполнять обещанное! – радостно взвыл бык.

– Попробуй, – устало ответил петух, и глаза его отворотились от руинного взора быка и остановились там, где бык предполагал трещину в пространстве...

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 09.1993г.)

Воробей и ангел

Воробей встретит ангела и спросил:

– Ты что сегодня клевал?

– Я не клюю, я вкушаю, – ответил поучительно ангел.

– Что же ты ныне вкушал? – кротко и торжественно переспросил воробей.

– Я всегда вкушаю манну. И ничего более.

– Манную крупу?

– Манну небесную.

– А есть еще манна бесная?

– Кто ты? – изумился ангел.

– Я тот, кто ест все, что Бог подаст, – потупившись, ответил воробей, но быстро воспрянул и спросил: – И вкусно?

Насыщает? Я никогда не пробовал.

– Вкусно, и насыщает, – сладко ответил ангел.

– А где это? Угости меня, – очень-очень скромно попросил воробей.

– Как где? – изумился ангел. – Везде! Вот, – он повел крылом окрест себя, – ты что, не видишь?

– Нет, не вижу, – растерянно оглядываясь, ответил воробей.

– Как же ты живешь? – удивился ангел.

– Да вот как-то так... Не знаю... – совсем потерялся воробей. – А может быть, я не живу, может быть, я – твоя аберрация?

– У ангелов не бывает аберраций, – серьезно сказал ангел.

– Значит, ты – моя аберрация, – грустно решил воробей и, не прощаясь, вяло полетел прочь.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1993г.)

Горный козел

Когда задние копыта уже оттолкнулись, а передние еще не ощутили первое, едва уловимое касание опоры, когда тело вытянулось и расслабилось в парящем движении, горный козел испытывал всепоглощающее блаженство.

Козел тяжко страдал. И преодолевал он свою боль, распластываясь над безднами. Козел ревновал себя к скальным утесам. Их непоколебимая недвижность должна была принадлежать ему, а не горным хребтам. Временами он утешался, уверяя себя, что он и есть часть утеса, только подвижная часть, разновидность отделенной души, внутреннее ставшее внешним.

Уверения были напрасны. Потому что скалы имели-таки настоящую душу. И козел в отчаянии застывал на вершине скалы в последней надежде окаменеть, хотя бы на миг превратиться в скальный утес.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 07.1990г.)

Дракончик и петух

Чешуйчатый, прозрачный и очень уязвимый дракончик одинок жил на горе. Он себе выбрал маленькое плато, на котором не умещался даже его собственный хвост, но так высоко, что выше ничего уже не было. Он грустно смотрел вокруг и незаметно толстел. Теперь уже никто не догадался бы, что дракончик легкое и прозрачное существо. А некогда оно взмывало над своим лежбищем, сверкая ликующими брызжущими красками, и фейерверком опаляло восхищенных. Вольная красочная неустрашимая живая гирлянда устремлялась навстречу жизни. Или просто вверх, сколько хватало сил.

Петух, живший у самого подножья драконьей горы, томился в курятнике и брезгливо отрясал с себя повседневность. Он любил себя, презирал мир и ревновал себя к себе.

Дракончик помнил петуха, любил и ждал его. Очень ждал. А у петуха не было сил подняться к дракончику: все силы выклевывались ревностью и брезгливостью.

Дракончик прозрачнился и толстел в одиночестве. Они всегда будут помнить друг друга, но никогда не встретятся. Они обитатели разных грез.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 02.1990г.)

Дрозд

Дрозд перелетал с ветки на ветку и не мог найти себе места. Все ветки казались ему чужими. И не было у дрозда места покоя.

– Да успокойся ты, – ревел медведь, оказавшись поблизости.

– Не могу, не могу, – суетился дрозд. – У всех есть пристанище, а у меня нет. Нет Никакого.

– Ну, миленький, – посочувствовала бежавшая мимо лиса. —

Вон там посмотри, какая дивная веточка. Присядь, отдохни.

Измаешься ведь.

– Да, – ответил дрозд, – спасибо тебе, лиса, замечательная веточка.

Дрозд подлетел к ветке, на мгновение замер и отлетел прочь:

– Не моя это веточка.

– Шалый какой-то дрозд, – сказала себе лиса и растворилась в презрении.

Дрозд уже изнемогал от усталости. Он метался с места на место, все больше теряя силы.

Сумерки вдруг выглянули филиновыми глазами из ниоткуда.

При более внимательном рассмотрении взгляд филина высвечивался из вечной нескрываемой и неодолимой отстраненности. Когда измученный неприкаянностью дрозд оказался в поле внимания филина, с ночной птицей произошло нечто небывалое и неизъяснимое: сначала филин воспылал сочувствием к дроздовой бескомпромиссности, затем разом пережил оскорбленность всеобщей неуместностью и, наконец, в необъяснимом сальто души филин повеселел:

– Давай-ка я тебя обвенчаю вон с той веткой, – предложил филин дрозду.

– Зачем? – мрачно спросил самоуничижающийся дрозд.

– У тебя, может быть, обретется мотивация к преданности и постоянству, – объяснил филин.

Дрозд на мгновение замер, но от усталости сорвался с очередной веточки. Крылья едва удерживали его.

– Нет, – сказал дрозд. – Я буду искать только свою веточку. Я хочу, чтобы она была мне предана, как я ей. Во мне есть несказанный идеал моей веточки. И никакой другой. Все они не мои. Моя веточка ждет меня. Может быть, она сохнет без меня.

– Да, – полуответил филин. – Весь мир высох без нашего участия.

Что имел в виду филин? Ответила ли мудрая ирония? Или же отстраненная вежливость? Теперь уже трудно догадаться.

А дрозд метался, пока вовсе не обессилел. Тогда в забытьи он слился со случайной веткой. Она же щедро отдала ему силы и покой. А впоследствии он свил на ней гнездо.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1991г.)

Из воспоминаний Россинанта

Клянусь копытами, как четырьмя основаниями, что мы ходили по земле. И наше странствие покрывалось небом.

Клянусь двумя основаниями – небом и землею, – что вокруг были трава и камни. Два ездока на двух животных, на сером осле и ребристой кляче, ходили внутрь неведомого.

Были два светила – солнце и луна. И было третье – незримое. Нас было двое и их было двое. И мы любили друг друга. Но между четырех было пятое. И оно было первое, как трава небесная, – некая Дульцинея Тобосская. Мы жили травой видимой, а он – травой невидимой.

А вокруг были камни.

Камни бессчетные, как звезды – холодные и мерцающие. Это камни преткновения. Это камни спотыкающие, как отвердевшие сердца. Это были разбросанные на пути сердца жизни мертвой, камни противления.

Ибо звезды преграждают путь в небо.

Поверьте мне, старой ребристой кляче по имени Россинант, поверьте мне, что всякое движение – это стремление к одной лишь только любви. И чтобы преодолеть камни, надо хотеть травы. Чтобы попасть к траве, нужно преодолеть камни, а чтобы попасть в небо, надо не замечать звезд.

И еще – чтобы обрести день, надо полюбить ночь, но это другое, это несказанное.

А главное, я вам хочу сказать, иметь терпение и дождаться, когда очнется хозяин. Вы, может быть, думаете, что хозяин в небе, а он на земле. Он побит и распластан. Он непонятен в неподвижности, он непонятен и в движении. Он есть.

И верность непонятному, как иноходь.

Четыре копыта – это одно копыто, которое верность непонятному в преданности.

Дон Кихот, Санчо, осел и я – мы попирали камни ради травы, землю ради неба. И там, в касании солнца и луны, был образ дивный, как цокот по небытию.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1988г.)

Козлёнок

– «Жил-был у бабушки серенький козлик. Бабушка козлика очень любила. Вздумалось козлику в лес по...» Помнишь? – спросил козлик, выводя меня из недоумения грёз.

– Помню, – ответил я, – «...в лес погуляти». Сказка.

– У бабушки на огороде капуста росла, умная-преумная. Всё наперёд знала. Пристал я однажды к капусте: расскажи, умная-преумная капуста, что со мной будет, когда я, козлёнок, вырасту. Не долго думая капуста мне проговорила, что перво-наперво меня перестанут называть козлёнком, потому что я вырасту в козла. Затем меня перестанут в огород пускать, потому что козлов не любят. А не любят потому, что от козла молока не бывает. И что козёл – не козёл, а нарицательное. И что больше отрицательное, чем нарицательное. Даже и ругательное. Слушал я капусту, слушал и заплакал. Решил я тогда, что уйду в лес навсегда. Раз так, то и мне никто не нужен! – исповедовался козлёнок.

Во мне же тем временем накипала горечь и слёзы, боль и жалость. Я уткнулся в шею козлёнка и рыдал, рыдал-приговаривал:

– А потом... потом волки. Волки потом... Оставили-л-л-и-и вол... у-у-у-у, волки ро... ай-ай-ай, ой-ой-ой. Рожки да нож... у-у-у-у, рожки да ножки.

– Да нет же! Нет! И не так вовсе, – успокаивал меня козлёнок, но я от слёз не понимал. – Да вот же я! Вот!

– А волки? – всхлипывал я.

– Волки потом. И волки ни при чём. У пыльной дороги, на косогоре рос огромный лопух... Увидел лопух, что я иду и плачу, спрашивает меня:

«Ты зачем в лес идёшь в слезах?»

«Не хочу, – говорю, – козлом быть, а хочу всегда козликом оставаться. Лучше мне умереть козликом».

«Лучше умереть», – согласился лопух.

– И пошёл ты дальше смерть искать, – я готов был вновь разрыдаться.

– Не то чтобы искать. Я думал, что она меня сама найдёт.

А пока я шёл, такая тоска в сердце ныла, что волком выть хотелось.

Завыл – приятно: сладость с тоской извывается. И чем больше тоски, тем сладостнее выть, а чем дольше вою, тем сладостнее.

Я так увлёкся, что не заметил, как вокруг меня собрались волки. Они слушали мой вой и переговаривались:

«Свихнулся. Бедняга. Да. Притворяется. Нет. Раздвоение личности. Декадент. Съесть бы надо. Заразно. Актёр. Блудный».

– Не знаю, – продолжал козлёнок, – чем бы всё это окончилось, если бы на дороге не показалась сонная дремучая кляча, которая тащила гружённую кувшинами и горшками телегу.

На передке, уткнув лопатную бороду в бедолажную грудь, спал мужик.

Мужик вздрагивал на колдобинах, телега всхрапывала. Волки исчезли. И только я видел, как из телеги по случаю выскользнул кувшин. Телега скрылась за поворотом. Кувшин разбился и лежал глупо.

«Лежим», – глиняно констатировали черепки хором.

«Зачем?» – спросил я у черепков.

«Чтобы тебя наставить».

«Наставьте».

«Разложи нас правильно, – приказали мне черепки, – размерно и полукружно».

Не торопясь, тщательно я выполнил задачу.

«Спасибо, – сказал за всех самый большой черепок, похожий на заячье ухо. И приступил к наставлению: – Мы знаем, что ты возжелал остаться козликом, что ты ни в ком не нуждаешься, что ты оставил все непрестанности. Целостность твоей жизни разбита и теперь ты нуждаешься в новой черепковой мудрости. Прими её:

Форма – основание бытия.

Формообразование – смысл бытия.

Структурализация блаженства – в формознании.

Сущее существует в дребезгах, как в основании для измельчаемости.

Снисхождение черепка в прах основательно своим окончательным исходом. Нет большего блаженства, чем обратиться в прах. Прах – конечное основание целостности и безотносительности. В прахе покоится Великий Массив. И одновременно Великий Массив пребывает сам в себе.

Всякое исхождение из Великого Массива – падение, которое неизбежно Горшкам.

Великий Массив инспирирует нечто противоположное себе.

Исхождение Горшков происходит от величайшей переполненности внутри Массива.

Великий Массив, будучи совершенным наполнителем, производит пустоты, которые можно наполнять.

Наполняемое – страдательно и блаженно одновременно, потому что нет большей причины существования, чем носительство ипотических (разряжённый хаос) качеств.

Всякая Пустота исходит из Полноты, как всякая целостность из дробности.

Всякое Грехопадение рождает черепки.

Адаптация совершенства, коим для нас, черепков, является

Горшок, приводит к умножению черепков.

Всякий черепок в своей венценосной осколочности пребывает центром.

Мир вообще есть некий Великий Черепок. И лишь в силу гипертрофированного размера оказался Всеобщим черепом череп,

как совокупность в разъединённости функционально деятельных и мистически соотнесённых черепков, что вполне выражает подобия.

Есть величайшая сопряжённость в подобии, которая нами эксплуатируется, как Сумма, где жажда каждого черепка восстать в Слагаемое практически реализоваться не может, ибо череп – двуедин, как разъятая Сумма, с одной стороны, и цельность

Великого Массива – с другой. Мир разъят на формы. Это и есть совершенный вид мира. В совершенном виде нет ничего, что не было бы формой. Формообразование, форморазрушение и формосохранение – свойства, в которых раскрывается полнота процессуальности. Каждый индивидуальный черепок – законченная самодостаточная форма, которую он нравственно обязан сохранять. Обособленность сознания творит неповторимость каждого отдельного индивидуального черепка. Глина – стихия

Чистого Бытия, где нераздельно властвует и пребывает дух Сцепления.

Из всего изложенного проистекает, что эволюция, инволюция, деволюция и биволюция в системе связей черепкового бытия противоестественны по факту и по закону».

Я слушал и чувствовал, что пробуждаюсь, но мне очень не хотелось «быть и не-быть».

– Не уходи, – прервал я козлёнка, чувствуя сосущее отчаяние в сердце.

– Это ты не уходи, – ответил козлик мне. – Я всегда здесь, в твоей грёзе. Я достиг непрестанности. Спасибо глиняным черепкам. Я всегда здесь.

Литературная Россия. 29 августа 2003 года, №35.

Кошки

Палевая, улыбчивая, как сон, кошечка тихо обошла угрюмо смотрящего в стену матерого кота, восседавшего копилкой на подоконнике в подъезде, и сказала:

– Я замуж хочу.

Не двинувшись, и так же упираясь взглядом в стену, кот спросил:

– Куда?

– Замуж хочу, – полуобморочно выдохнула дева.

– Что ты будешь там делать? – глинобитно простонал кот.

– Я буду верной, – пролепетала кошечка, жмурясь.

– Чему? – кот поворотил мощную шею и посмотрел на собеседницу.

– Ты понимаешь, – нервно зевнула невеста.

А этажом ниже притаилась рефлективно влюбленная в кошку мышка.

– Ничего ты не понимаешь, – сказала кошечка и опустошенно поплелась вверх по ступенькам.

Глаза кота закрылись, и он отдался воспоминаниям, в которых преобладало неведомое.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 08.1990г.)

Крот

Крот рыл неглубоко. Он предполагал, что сам процесс облагораживает. Крот язвил землю, а крота язвило недоумение.

"Не понимаю? – пытал он себя. – Почему у меня нет соображений относительно мира?" – "А почему они должны быть?" – отмахивался крот.

Однажды крот наткнулся на угольный пласт, залегающий как-то так, что ни обойти его. И вдруг среди немой и слепой тишины крот услышал:

– Хе-хе, брат. Да ты света не любишь.

Крот замер.

– Не любишь, не любишь, – пищал голос.

– Ты кто? – спросил крот чуть успокоившись. – Ты фата моргана или алтер эго?

– Я Угольный Тук, антрацитовый дух.

– А почему у меня нет соображений относительно мира? – неожиданно для себя проворчал крот. – У тебя есть мысли относительно мира?

– Ах, оставь! Какие там мысли. Роешь и рой себе.

– Я не могу рыть. Я наткнулся на стену и меня самого язвит вопрос.

– Я же сказал тебе, ты, брат, света не любишь.

– А ты любишь? – спросил крот недоверчиво.

– Да! Очень! – пылко ответил Угольный Тук. И уточнил:

– В скрытом, в потенциальном виде. И возгорание люблю. Я люблю свет, когда он чернее тьмы. Больше всего я люблю всякую непроявленную потенцию.

– Так ты – ангел предсвета.

– Нет, я Тук. Я антрацитовый дух, хранитель света,

который чернее тьмы. Мое царство глубоко, а принципы высоко.

Свет – это горение, а я – хранение.

– Так куда же я рою, к свету или ко тьме? – спросил крот.

– Дурачок, свет и тьма – это процессы, они противоположны покою. Свет и тьма – это движение, а я люблю потенцию.

– Ты тоже крот? Только не роющий? – удивился крот.

– Не крот я. И ты не крот.

– А кто же я?

– Ты – червивая мысль земли, а я безмолвная молитва антрацитовых недр вечного пребывания. Рой свой иероглиф и не мешай своими сомнениями.

Голос Тука умолк навсегда. А крот наткнулся на подземные воды и его понесло. Влекомый ими крот был спокоен, он знал,

что после разговора с Угольным Туком что-то произошло с его судьбой, он оторван от своего прежнего иероглифа. И теперь его несет к началу нового.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 10.1990г.)

Лиса и енот

В зеленом, коричневом, золотистом лесу лиса искала приятеля енота. Почему-то ей казалось, что в этот песенный день он гуляет. И она терпеливой рысью кружила вокруг норы енотовой.

А енот был в неподвижности: его неподвижность происходила от зачарованности, – енота чаровала былинка. Он замер в тепле темноты, куда свет почти не пробивался извне и необрывно смотрел на вздрагивающую былинку, томно произраставшую у самого входа в нору.

Много-много раз еноту хотелось заговорить с былинкой, но бог не дал ей такого языка, который был у енота. Сколько раз он своим маленьким енотовым сердечком ощущал небылинковую собранность в нежной зеленой струнности. Были мгновения, когда былинка, замерев, вытягивалась и стояла, перед енотовыми попытками заговорить, но зверек не понимал травного.

И вот теперь еноту померещилось, что он уловил язык соседки. Он ожидал теперь ее движений и был уверен, что если она шелохнется, то он поймет ее, поймет ее трепет: как бы в танце былинка могла поведать о себе. Но именно теперь былинка словно уснула, замерла в немоте.

А вокруг бегала лиса в трепете и мерцании теней и солнечных зайчиков.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1988г.)

Лиса и пес

– Ну и что? Охраняешь? – спросила лиса пса.

– Р-л-а, – ответил пес.

– Ну, тогда я пошла, – сказала лиса.

– Р-л-а, – ответил пес.

– Ну и глуп же ты, братец, – озлилась лиса. – Ни слова,

ни толка от тебя не дождешься. Что ты такой важный? Какое добро охраняешь?

– Достоинство.

– Что, что? Какое достоинство? – лиса от презрения не находила слов. – Олух! Достояние, а не достоинство. Ты хоть разницу понимаешь?

– Эй, ворона, – обратилась лиса к игравшей в безучастность вороне. – Он охраняет достоинство, ты слышала?

Он что, чужое достояние выдает за свое достоинство?

– Досточтимый, – обратилась снова лиса к псу. – Ты все на свете перепутал. Достоинство – это личная сытость, а не общественная. Ты труженик ржавой цепи. Ты зарабатываешь хлеб, а не достоинство. Достоинство по достатку. По уму, а не по бешенству. Цепь да миска – вот твое достояние.

Пойду расскажу волку этот анекдот.

С тех пор у пса глаза грустные-грустные. Он поверил лисе.

И все-таки он старался настаивать на своем. Он шептал себе по ночам: "Глубинный покой – вот настоящее основание достоинства.

И я всегда хотел, чтобы мой хозяин имел этот покой. Может быть, мне хотелось поближе быть к покою? И я решил, что охраняю его? Может быть, некогда мне опостылело дикое беспокойство о хлебе насущном. Лиса права, я охраняю свою миску. А почему мне не охранять миску. Я и есть эта миска. Она мое достоинство и достояние. Буду откровенным. Лиса права наполовину. Я охраняю и миску, и достоинство, и покой..."

Но один только цыпленок ненадолго поверил псу.

– Ты сто тут? – спросил однажды цыпленок.

– Охраняю, – ответил пес.

– Сто ты охланяешь?

– Достоинство.

– До... доштоинство. Ух, ты!

Потом он дома сообщил: "Пес охланяет доштоинство".

– Ну вот видишь, – неопределенно, но поучительно отозвалась мать. А батя прохрипел:

– Да что знает этот гай о достоинстве...

– Не говори при ребенке плохо, – залопотала курица.

А цыпленку первый раз в жизни почему-то захотелось залупиться назад в яйцо.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 09.1990г.)

Лягушка

Лягушка страдала жеманством.

– Боже! – говорила ей жаба. – Как тебе не достает естественности. Отбрось свое жеманство, и небо, мне кажется,

тут же одарит тебя счастьем.

– Но как же? – возражала лягушка. – Если при одном слове "изящество" внутри меня все трепещет...

И она грациозно показывала на грудь, где тайно трепетало сердце. Томно она имитировала трепет маленькой перепончатой лапкою. И нечего было сказать жабе.

А лягушка секретно от всех ходила к прозрачному пруду, чтобы преодолеть последнее несовершенство.

Она склонялась над зеркальной гладью и принуждала себя сложенными бантиком губами произнести одно лишь слово – "морковь", но в последний момент все равно широко выкрикивалось: "морква".

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 04.1989г.)

Медведь и заяц

Заяц увидел медведя и растопырился от зависти. Медведь сидел на берегу реки, блаженно раскинув короткие мохнатые лапы и ласкал чурбан. Приблизившись к медведю, заяц окончательно растаял: колода с мёдом без видимых признаков пчёл благоухала в медвежьих объятиях.

– Вкусно? – очень вежливо спросил заяц.

– Попробуй, – вальяжно ответил медведь.

– Боюсь, – трепетно взалкал заяц.

– Чепуха, – облизнулся медведь.

– Тебе-то "чепуха", ты спрячешься в воде и хоть бы что, а я не могу в воду, мне всё одно, что от пчёл погибнуть, что в реке утонуть.

– Ну что же, – рассудительно сказал медведь. – Кто, брат, взыскует, тот обрящет. А на том свете мёд ещё слаще.

– Да?! – изумился заяц.

– Там, брат, всё есть, – степенно стал поучать медведь. —

Там мёд слаще, потому что мёд есть, а пчелиности нет. Там один только мёд.

– А кто же тот мёд собирает, без пчелы как же? – недоумевал заяц по простоте.

– По милости, мой юный друг, по милости божией.

Заяц готов был плениться, однако трепет страха никак не превращался в благоговейный трепет.

– А есть там пчелиность без мёда? – вдруг сиганул заяц от безысходности в схоластику.

– Там, брат, всё есть, – обнадёжил медведь зайца.

– Как же так?! А если я не к мёду, а к пчёлам?! – ужаснулся заяц.

Медведь отставил колоду с мёдом, гедоинистически облокотился на неё и поучал:

– Должен тебе сказать, брат, что всё зависит только от твоего желания. Слово это хлипкое, но то, что за ним стоит – монументально. Нет силы сильнее желания. Всё в нём. Однако желание надо выращивать и копить, оно должно быть одно и в нём, единственном, будет копиться вся твоя сила. И тогда ты будешь попадать туда, куда захочешь. К мёду или к пчелиности.

А безусловно одно – и мёд, мой юный друг, и пчелиность – внутри тебя. Всё, что вокруг и вне тебя – оно и внутри тебя. И прежде всего внутри тебя.

Зайчик смутился, а затем очнулся и прошептал:

– Морковки бы.

Медведь ласково взирал на опустевшее место. Заяц исчез, словно растворился.

Между нами ничего не должно быть

Нынче еж был особенно не в духе. И потому всем говорил правду. Нынче еж был правдивее, чем всегда, когда он прежде был не в духе. Лисе он уже растолковал мелкость ее привычки к своекорыстию. Муравья он обвинил в безнравственном служении племени. Нравственно, по нынешнему мнению ежа, было служение драгоценной перед ликом жизни индивидуальности. Причем не какой-нибудь показушной индивидуальности, а скрытой, сокровенной и внутренней. Самую чудовищную правду еж выплеснул своему ближайшему другу, ужу. Уж еще не понял степени раздраженности приятеля и потому излил свои чувства попросту:

– Я так давно тебя, еж, не видел. Я, еж, без тебя соскучился. Я люблю тебя, еж.

Еж посмотрел на ужа деревянно и чуть-чуть игольчато. А затем потребовал:

– Убери свою любовь. Я не хочу, чтобы она мешала нам оставаться хорошими друзьями. Ты загораживаешь себя от меня своей любовью.

Ужа скрутило от недоумения, и на вдохе он просипел:

– Не понимаю.

– Уж, – ответил еж, – сколько я помню, ты все время говоришь о том, что между нами прочная, надежная любовь. Я долго молчал, полагая, что ты поймешь сам нелепость своего признания. Теперь я хочу сказать тебе по этому поводу всю правду: мне нестерпимо знать, что между нами что-то может находиться. Мне кажется, что между друзьями должно быть непосредственное общение. Меня оскорбляет постороннее между нами. Пусть даже то, что ты называешь... "любовь".

Дорогой уж, я хорошо знаю тебя. Я всегда рад тебе, но я первый и последний раз прошу тебя: не преломляй наши ощущения через "любовь, которая между нами". Пусть твоя любовь греет тебя, моя – пусть греет меня. Пусть любовь, может быть, будет в одном из нас. Но между нами... Нет. Это противоестественно.

Лучше уколись об мои иголки или придуши меня в своих завитках объятиями, но пусть сохранится в нас непосредственное общение.

Во-всяком случае, непосредственное общение со мной. Если бы ты знал, как оскорбляет меня, когда есть нечто между тобой и мной...

Еж долго еще излагал ужу свою правду, однако все меньше придавал значения своим словам. А уж томился от слов друга и не понимал ежа.

(Психологический бестиарий В.Ахрамовича. Ж-л «Наука и религия». 12.1993г.)

О голубе

Голубь страдал от собственной изношенности. Поблекшее оперение его на себе смущало, но на полуоборванный хвост внимания он уже не обращал. И даже призабыл: колеса ли машины лишили беднягу хвоста или любознательный малыш придержал птицу на взлете. Что там – хвост? Полетности давно уже не было, скорби не было от одичалости. Оставалось полусознательное воспоминание. Оно-то и грело, оно-то и покрывало всю безысходность умаляющейся самозначимости. "Это оно" мерещилось из времен оных. Голубь не гордился своим воспоминанием. Ему мерещилось, что почтительно и торжественно он сделал круг над рекой иорданистой, следуя движению незримого Перста. Он тогда едва не ошибся. Пославший был нем. А голубя влек к себе более тот, лохматый одичалый, а не рослый русый, с намокшими от крестильной воды волосами. Они были сверстниками, но лохматый и дикий казался стариком рядом с тем юношей, в сиянии глаз которого светилась торжественная готовность и кротость агнца.