Текст книги "Безбрежней и медлительней империй"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– А вот его кар,– сказала Томико, высмотрев среди красок и теней растительности яркий инородный блеск.– Ну что ж, приступаем!

Она перевела аппарат в режим зависания, выбросила лестницу и спустилась вслед за Харфексом. Живое море сомкнулось над их головами.

Едва почувствовав под ногами дерн, Томико расстегнула кобуру, однако, покосившись на безоружного Хар-фекса, так и не достала оружия. Но рука ее была готова в любой момент вернуться к пистолету. Всего несколько метров отделяло их от медленной коричневой реки, вокруг царил полумрак, не слышалось ни единого звука. Громадные стволы возвышались довольно далеко друг от друга, в неестественном порядке, почти одинаковые; были среди них покрытые чем-то мягким, гладким на вид и другие, губчатые – седые, зеленовато-бурые и коричневые, обвитые канатами лиан и увешанные гирляндами эпифитов – они топорщились охапками жестких блюд-цеоо разных листьев, составляющих кровлю двадцати-тридцатиметровой толщины. Грунт под ногами пружинил, как матрац, каждый его дюйм был пронизан корнями и усыпан крохотной порослью с мясистыми листками.

– Вот его палатка,– сказала Томико и устрашилась тому, как звучит ее голос в этом гигантском сообществе безгласных. В палатке оказались спальный мешок Осдена, пара книг, ящик с провиантом. Надо бы нам покричать, позвать его, подумала она, но даже не предложила этого; не предложил и Харфекс. Они стали обходить палатку все более широкими кругами, боясь потерять друг друга из виду в обступающем частоколе стволов и гнетущей тьме. Томико наткнулась на Осдена метрах в тридцати от палатки, привлеченная слабым отсветом оброненной им записной книжки. Осден лежал ничком меж двух деревьев с огромными корнями. Голову и руки покрывала кровь, местами запекшаяся, местами еще сочащаяся, красная.

Рядом с ней возник Харфекс, его бледное хайнское лицо в сумраке казалось ярко-зеленым.

– Мертв?

– Нет. Избит. Его ударили. Сзади.– Пальцы Томико ощупывали окровавленный череп, виски, затылок.– Каким-то оружием или орудием… Трещин я не нахожу.

Когда она перевернула тело вверх лицом, готовясь поднять его, глаза Осдена приоткрылись. Она поддержала его, склонилась к самому лицу. Бескровные губы Осдена искривились, и смертельный страх вошел в нее. Она громко вскрикнула раза три или четыре и попыталась сбежать в ужасающие сумерки – спотыкаясь, на непослушных ногах. Харфекс перехватил ее, и от прикосновения, от звука его голоса панический ужас отступил.

– В чем дело? В чем дело? – спросил он.

– Не знаю,– всхлипнула она. Ее все еще трясло от волнения, в глазах плыло.– Страх или… Я испугалась. Когда увидела его глаза.

– Оба мы нервные. Не понимаю, что…

– Я уже в порядке. Быстрее, нам надо доставить его на базу.

Вдвоем, действуя с бессознательной торопливостью, они оттащили Осдена на берег реки и подняли, обвязав канатом под мышками. Тот висел мешком, чуть покачиваясь над клейким темным морем листьев. Они втащили его в гелиджет и снялись. Минуту спустя они были над просторами прерии. Томико установила курс на радиомаяк базы. Глубоко вздохнула и встретилась глазами с Харфексом.

– Я испытала такой ужас, что едва не потеряла сознание. Никогда со мной этого не бывало.

– Я… тоже слишком испугался,– сказал хайнианин; и верно, он выглядел потрясенным и постаревшим.– Не так сильно, как вы. Но тоже слишком.

– Это случилось, когда я находилась в контакте с ним, поддерживая его. Мне показалось, что он на миг пришел в себя.

– Эмпатия?.. Будем надеяться, он сможет сказать нам, что на него напало.

Осден, как поломанная кукла, перепачканная кровью и грязью, все так же полулежал на заднем сиденье, куда они второпях швырнули его, желая только как можно скорее унести ноги из леса.

Их прибытие на базу прибавило паники. Зловещее, неумело жестокое нападение было необъяснимо. Поскольку Харфекс упрямо отрицал какую бы то ни было возможность животной жизни, начались рассуждения о мыслящих растениях, растительных монстрах и психопроекциях. Фобия Дженни Чонь перешла из латентной стадии в активную, и та не могла говорить ни о чем, кроме Темных Эго, что следуют за спиной у окружающих. Ее, и Оллеру, и Порлока отозвали обратно на базу, покинуть которую никто особенно не стремился.

За три или четыре часа, которые Осден пролежал в одиночестве, он потерял немало крови, а удар и несколько ушибов привели его в шок, почти в кому. Стоило Осдену выйти из этого состояния, как началась изнуряющая лихорадка: он несколько раз звал "доктора", жалобно стонал: "Доктор Хаммергельд…" Через два томительно долгих дня он полностью обрел сознание; тогда Томико пригласила к нему в бокс Харфекса.

– Осден, я спрашиваю: вы можете сказать нам, что напало на вас?

Бесцветные глаза смотрели мимо Харфекса.

– На вас было совершено нападение,– мягко сказала Томико. Этот тусклый взгляд был ей привычно ненавистен, но сейчас говорил врач, защитник страдающих.– Возможно, вы еще не вспомнили. Что-то напало на вас. Вы были в лесу.

– Да! – выкрикнул он с вспыхнувшими вдруг глазами и искаженным лицом.– Лес… В лесу…

– Что в лесу?

У него перехватило дыхание. По лицу было видно: он вспоминает все яснее. Ответил он не сразу, и ответ был:

– Не знаю.

– Вы видели, что напало на вас? – спросил Харфекс.

– Не знаю.

– Вы же сейчас вспомнили.

– Не знаю.

– Возможно, от этого зависит жизнь всех нас. Вы обязаны рассказать нам, что видели!

– Не знаю,– сказал Осден, всхлипывая от слабости. Слабость не позволяла ему скрыть, что ответ он скрывает, а отвечать он не хотел. У бокса покусывал сивые усы Порлок, стараясь подслушать, что происходит внутри. Харфекс, наклонившись над Осденом, начал было: "Нет, вы расскажете нам…"– но Томико сочла необходимым остановить его.

Больно было видеть, с каким трудом удалось Харфексу сохранить самообладание. Он молча ушел в свой бокс – конечно же, за двойной или тройной дозой транквилизатора. Прочие мужчины и женщины разбрелись по всему большому и непрочному зданию с его длинным общим холлом и десятком спальных боксов; они ничего не говорили, но выглядели подавленными и раздраженными. Даже теперь, как и всегда, Осден держал всех их в своей власти. Томико, склонившись, смотрела на него, и подступившая ненависть желчью жгла ей горло. Столь чудовищный эготизм[12]  [12] Самомнение, самовлюбленность.


[Закрыть], питающий себя чувствами других людей, столь абсолютный эгоизм хуже самого отвратительного физического уродства. Как и любому врожденному уродцу, ему не следовало жить. Не следовало оставаться в живых. Следовало умереть. И почему голова его не раскололась?

А тот лежал, безжизненный и белый, беспомощно раскинув руки; из уголков лишенных цвета широко открытых глаз бежали слезы. Попробовал уклониться от нее. Сказал слабо и хрипло: "Не надо!" – попытался поднять руки и закрыть голову.– "Не надо!"

Она присела на складной стул рядом с койкой и, выждав какое-то время, накрыла его ладонь своей. Он попробовал выдернуть руку, но ему не хватило сил.

Их надолго разделило молчание.

– Осден,– зашептала она,– я сожалею. Глубоко сожалею. Я желаю вам добра. Позвольте мне желать вам добра. Я не хочу причинить вам боль. Послушайте, теперь я знаю. "Что-то" было одним из нас. Именно так, да. Не отвечайте, только скажите, если я ошибаюсь – но я не ошибаюсь… Конечно же, на этой планете есть животные. Целый десяток. И неважно, кто именно был там. Не играет роли, кто это сделал. Могла быть и я, вполне могла. Я не понимала, откуда это берется, Осден. Вам не дано знать, как нам трудно понять такое… Но послушайте. Что, если бы это было не ненавистью и страхом, а любовью… А любовью это никогда не бывает?

– Нет.

– Почему нет? Почему? Неужели человеческие существа настолько слабы, все до единого? Страшно подумать. Ну неважно, неважно, не волнуйтесь. Не шевелитесь. Сейчас хотя бы это не ненависть, верно? По меньшей мере симпатия, участие, доброжелательность. Вы не можете не чувствовать этого. Осден, вы это чувствуете?

– И… другое,– произнес он почти неслышно.

– Вероятно, шум от моего подсознания. Да и всех остальных. Знаете, когда мы нашли вас в лесу и я пыталась вас перевернуть, к вам отчасти вернулось сознание, и я ощутила ужас перед вами. На минуту я обезумела от страха. Я ощущала ваш страх передо мной?

– Нет.

Ее ладонь все еще лежала на его руке; напряжение его заметно спало, он погружался в сон – сон измученного человека, наконец избавленного от страданий. "Лес,– прошептал он, ей едва удалось разобрать, что он говорит.– Боюсь".

Она не пыталась выжать из него что-то еще, просто держала ладонь на его руке и смотрела, как он засыпает… Хаито знала, что чувствует она, а значит, и то, что должен чувствовать он. Она была уверена: есть лишь одна эмоция или состояние существа, что может вот так, за один момент, обратиться в свою противоположность, инвертироваться. В великохайнском языке одно и то же слово, онта, означает и любовь, и ненависть. Конечно же, она не влюблена в Осдена, здесь другая история. То, что она испытывает к нему,– онта, инвертированная ненависть. Она держала его руку в своей, и между ними тек ток, ужасающее электричество, что возникает от прикосновения – прикосновения, которого он всегда страшился. Когда он засыпал, мышцы, окольцовывавшие, как на анатомическом рисунке, его рот, расслабились, и Томико увидела на этом лице то, что никому из них никогда не доводилось видеть,– улыбку, пусть едва заметную. Улыбка померкла. Осден уснул.

Он оказался крепким – на следующий день уже сидел и хотел есть. Харфекс собирался допросить его, но Томико не позволила. Она завесила дверной проем бокса листом политена, как часто делал сам Осден.

– Пластик в самом деле отсекает ваше эмпатическое восприятие?

– Нет,– ответил Осден сухо и осторожно, тоном, который был теперь принят у них в разговорах между собой.

– Значит, просто в качестве предупредительного знака?

– Отчасти. Скорее для исцеления верой[13]  [13] Метод лечения болезней молитвой и верой.


[Закрыть]. Доктор Хаммергельд думал, что это поможет… Может, и помогает немного.

И все же любовь была, единственная. Испуганный ребенок, захлебывающийся в приливно-отливном напоре и дубасящий взрослых их же непомерными для него эмоциями, тонущий мальчик, спасенный неким мужчиной. Обученный дышать и жить тем же мужчиной. Получивший все – и защиту, и любовь от того же мужчины. От того, кто стал Отцом-Матерью-Богом, ни от кого другого.

– Он еще жив? – спросила Томико, размышляя над невероятным одиночеством Осдена и странной жестокостью великих медиков. И вздрогнула, услышав деланный, резкий, металлический смех:

– Он умер по меньшей мере два с половиной века назад,– ответил Осден.– Вы что, забыли, где мы, Координатор? Все мы, вырвавшись вперед, потеряли свои семейки…

А по ту сторону политеновой завесы находились в прострации остальные восемь человеческих существ, обитающих в Мире 4470. Их голоса звучали сдавленно и принужденно. Эскуана спал; Посуэт То была на излечении; Дженни Чонь пыталась расположить светильники у себя в боксе так, чтобы не отбрасывать тени.

– Все они перепуганы,– сказала Томико, перепуганная не меньше.– У каждого есть соображения о том, что напало на вас. Что-то вроде обезьянокартофеля, гигантский клыкастый шпинат, уж не знаю, что еще… Возможно, вы правы, не стоит толкать их к прозрению. Это было бы еще хуже – утратить доверие друг к другу. Но почему все мы так не уверены в себе, не способны взглянуть правде в глаза, так легко теряем голову от страха? Мы действительно все безумны?

– То ли еще скоро с нами будет!

– Почему?

– Потому что "что-то"есть,– он стиснул рот так, что рельефно выступили мышцы губ.

– Что-то чувствующее?

– Способность чувствовать.

– В лесу? Он кивнул.

– А тогда что же?..

– Страх…– Его лицо снова стало искажаться, он беспокойно заерзал.– Знаете, когда я там упал, я не сразу потерял сознание. А может, сразу же пришел в себя. Не знаю. Больше всего это было похоже на паралич.

– Вы просто лежали.

– Лежал на земле. Не мог подняться. Лицом в грязи; в мягкой такой лиственной плесени. Она и в ноздрях, и в глазах. Я не мог двинуться. Не мог видеть. Я будто был внутри земли. Проникнув в нее, став ее частью. Знал, что я между двух деревьев – даже если бы никогда не видел их. Думаю, что мог чувствовать корни. Те, что в земле подо мной, глубоко под землей. Руки были в крови, я мог чувствовать это, как и то, что именно из-за крови грязь, лицом в которой я лежал, теплая и влажная.

Я чувствовал страх. Он нарастал. Как будто бы они наперед знали, что я буду там, буду лежать там, на них, под ними, среди них; я – то самое, чего они страшились, но, кроме того, и часть самого их страха. Я не мог не отсылать страх туда, откуда он пришел, и он рос и рос, а я не мог двинуться, не мог уйти. Думаю, я начинал терять сознание, но страх тут же вновь возвращал мне его, и я все так же не мог двинуться. Ничуть не больше, чем они.

Томико почувствовала, как слегка зашевелились волосы на голове – заработал орган ужаса.

– Они… Кто они, Осден?

– Они, оно… Не знаю. Страх.

– О чем он теперь болтает? – требовательно спросил Харфекс, когда Томико изложила ему эту беседу. Она чувствовала, что должна защитить Осдена от бешеной атаки могучих эмоций, которым хайнианин не давал вырваться наружу, и не хотела, чтобы Харфекс до поры допрашивал Осдена. К несчастью, тем самым она раздула костер параноидальной тревоги, вяло тлевшей в бедняге, и Харфекс вообразил, что она и Осден вступили в союз и утаивают от остальных нечто особенно важное или опасное.

– Это походило на попытку слепого описать слона. Осден видел или слышал эту… чувствительность не больше нас.

– Но он ведь почувствовал ее, дорогая моя Хаито,– сказал Харфекс с едва сдерживаемой яростью.– Не эмпатически. На собственном черепе. Она явилась, и сбила его с ног, и ударила его тупым орудием. А он и краешком глаза ее не увидел?

– А что бы он мог увидеть, Харфекс? – спросила Томико, но тот будто нё слышал ее многозначительного вопроса, ведь именно он набросал другую версию: страх испытывают от чужого. Убийца пришел извне, он чужестранец, не один из нас. Зло – не во мне!

– Первый удар завалил его так основательно,– устало продолжала Томико,– что видеть он ничего не мог. Но когда он пришел в себя, один в лесу, то почувствовал ужас. Не собственный, а эмпатически воспринятый. Он уверен в этом. Как и в том, что ничего не улавливал ни от кого из нас. Отсюда очевидно, что коренные формы жизни не совсем бесчувственные.

Харфекс бросил на нее мрачный взгляд:

– Хаито, вы пытаетесь меня запугать. Не понимаю, зачем вам это,– встал и пошел к своему лабораторному столу, такой медлительный и чопорный, будто ему не сорок лет, а все восемьдесят.

Она оглядела остальных – впору было впасть в отчаяние. Взаимопонимание с Осденом, недавнее, непрочное, но глубокое, придало ей сил. Но кто из остальных смог бы сохранить присутствие духа, если это не удавалось даже Харфексу? Порлок и Эскуана заперлись в своих боксах, остальные занимались работой или кто чем. Что-то странное было в их позах. Координатор не могла бы сразу сказать, что именно, потом поняла: все они сидели лицом к недалекому лесу. Оллеру, играя в шахматы с Аснанифойлом, постепенно передвигала свой стул по кругу, пока не оказалась почти бок о бок с партнером.

Томико зашла к Мэннону, изучавшему срезы спутанных паукообразных бурых корней, и предложила ему взглянуть на эту головоломку. Тот сразу же понял, о чем она, и с непривычной для него лаконичностью сформулировал:

– Слежение за врагом.

– Каким врагом? Вы-то что чувствуете, Мэннон? – у нее вдруг появилась надежда, что в темной этой области намеков и эмпатий, где заблудились биологи, разберется психолог.

– Я чувствую сильную тревогу определенной пространственной ориентации. Но я не эмпат. Следовательно, тревога объяснима в терминах частной стрессовой ситуации, то есть происшедшего в лесу нападения на одного из членов бригады, равно как и в терминах общей стрессовой ситуации, то есть факта моего присутствия в тотально чужом окружении, неизбежно воспринимаемом метафорически в духе архетипических[14]  [14] Архетип (психол.) – изначальные, врожденные психические образы, составляющие содержание т.н. коллективного бессознательного и лежащие в основе общечеловеческой символики сновидений, мифов и т.д.


[Закрыть] коннотаций[15]  [15] Дополнительное, сопутствующее значение языковой единицы.


[Закрыть] слова «лес»…

Несколькими часами позже Томико разбудили крики Осдена. Тому снились кошмары. Мэннон успокоил его, и она вновь погрузилась в персональную тьму запутанных, не поддающихся толкованию сновидений. Наутро не встал Эскуана. Не удалось разбудить его и с помощью стимуляторов. Он цеплялся за сон, время от времени что-то тихо бормотал, соскальзывая все дальше и дальше назад, пока не достиг исходных позиций – свернулся калачиком на боку, прижал большой палец к губам и отключился.

– Двое суток, и двое слегли. Десять негритят… девять негритят[16]  [16] Имеется в виду детский стишок «Десять негритят пошли купаться в море…», в каждой строфе которого погибает один из героев.


[Закрыть]…

Это сказал Порлок.

– А следующий негритенок, конечно же, вы,– огрызнулась Дженни Чонь.– Ваше дело – анализировать мочу, ею и занимайтесь.

– Он нас всех сведет с ума,– сказал Порлок, уже стоя и указывая в "его" направлении левой рукой.– Неужели вы не чувствуете этого? Да вы что, совсем оглохли и ослепли? Неужели вы не чувствуете, чтб он творит, эманации эти? Все они – от него, оттуда, из его комнаты, из его сознания. Он нас всех сведет с ума – страхом!

– Кто "он"? – спросил Аснанифойл, угрожающе нависнув над низеньким землянином.

– Что, я еще должен назвать его по имени? Да пожалуйста – Осден. Осден! Осден! Почему, вы думаете, я попытался его убить? В порядке самозащиты! Во спасение всех нас! Потому что вы не хотите понять, что он с нами вытворяет. Он провалил нашу миссию, заставляя нас ссориться, а теперь собирается свести всех нас с ума, проецируя на нас страх, так что мы не можем ни спать, ни думать: он будто громадный приемник, который сам никаких звуков не производит, но транслирует круглосуточно, а в результате ты не можешь спать, не можешь думать. Хаито и Харфекс уже у него под контролем, но остальных еще можно спасти. Я должен был это сделать!

– И сделали это не вполне удачно! – Осден, полуголый, ребра да бинты, стоял в дверном проеме своего бокса.– Я сам и то уделал бы себя лучше. Черт побери, да не во мне причина, что вы с испугу теряете рассудок, она не здесь, а там, в лесах!

Наброситься на Осдена Порлоку не удалось – Аснанифойл обхватил его сзади и без всяких усилий держал, пока Мэннон вкалывал тому успокаивающее. Когда его уводили, он еще выкрикивал что-то о гигантских приемниках, но через минуту лекарство подействовало, и он присоединился к мирному молчанию Эскуаны.

– Порядок,– заключил Харфекс.– А теперь, Осден, расскажите, что вам известно, и без утаек.

– Ничего мне не известно,– сказал Осден.

Он выглядел измученным и едва держался на ногах. Прежде чем он заговорил, Томико заставила его сесть.

– После трехдневного пребывания в лесу мне показалось, что я время от времени воспринимаю какие-то специфические аффекты.

– Почему же вы не доложили об этом?

– Думал, что свихнулся, как и вы все.

– В равной степени следовало доложить и об этом.

– Вы могли отозвать меня обратно на базу. Я бы этого не вынес. Вы же понимаете, что включение меня в состав экспедиции было серьезной ошибкой. Я не могу сосуществовать с девятью другими невротическими личностями в одном закрытом помещении. Я ошибался, поступая добровольцем в Особую Инспекцию, а Власти ошибались, зачисляя меня.

Никто ни слова не сказал, но Томико увидела, на этот раз совершенно определенно, как содрогнулись плечи и окаменело лицо Осдена, когда он улавливал мучительное для себя подтверждение.

– Да, помимо всего прочего, мне бы не дало вернуться на базу любопытство. Ладно, пусть у меня крыша поехала, но я бы не мог принимать эмпатические аффекты, не будь существа, от которого они исходят. И скверными они не были – тогда. Очень слабые. Едва уловимые, будто сквознячок в закрытой комнате, мерцание, подсмотренное краем глаза. Ничего определенного.

В эту минуту Осдена подбадривало внимание остальных: как его слушали, так он и говорил. Он находился в полной их власти. К нему проявляли антипатию – и ему приходилось быть отвратительным, над ним насмехались – и он становился нелепым, к нему прислушивались– и он превращался в оратора. Он беспомощно подчинялся тому, чего требовали эмоции, реакции, настроения других. А "других" здесь было семеро – слишком много, чтобы охватить всех сразу, приходилось постоянно переключаться с одной прихоти на другую. Он не мог войти в зацепление. Даже когда его вроде бы слушали, чье-то внимание блуждало: Оллеру, возможно, думала, что он некрасив, Харфекс выискивал скрытые мотивы его слов, сознание Аснанифойла, которое не могло подолгу концентрироваться на конкретном, уплывало

к вечному миру чисел, а Томико безумела от жалости и страха. Осден стал запинаться. Он терял нить.

– Я… Думаю, дело в деревьях, не иначе,– сказал он и умолк.

– Дело не в деревьях,– отозвался Харфекс.– У них нервная система развита не больше, чем у растений, появившихся на Земле с Хайнским Пришествием.

– Как говорят на Земле, вы за деревьями леса не видите,– вставил, проказливо улыбаясь, Мэннон; Харфекс уставился на него.– Что вы скажете о корневых узлах, над которыми мы уже дней двадцать ломаем голову, ну-ка?

– А что о них говорить?

– Они, безусловно, являются соединениями. Соединениями между деревьями. Верно? Теперь давайте представим совершенно невероятное – вы ничего не знаете о строении мозга животного. И получили на исследование один аксон[17]  [17] Отросток нервной клетки, проводящий нервные импульсы от тела клетки к иннервируемым органам или другим нервным клеткам


[Закрыть] или одну изолированную глиальную клетку. Смогли бы вы разобраться, что она из себя представляет? Поняли бы, что клетка обладает чувствительностью?

– Нет. Потому что она не обладает. Изолированная клетка способна к механистической реакции на раздражитель. И не более того. А согласно вашей, Мэннон, гипотезе, индивидуальные древовидные являются "клетками" своеобразного мозга, так?

– Не совсем так. Я просто обращаю ваше внимание на то, что все они соединены друг с другом как корневыми узлами, так и через зеленые эпифиты на ветвях. Связью невообразимой сложности и протяженности. Ведь корневые узлы есть даже у травовидных из прерий, верно? Я знаю, что способность чувствовать, как и разумность, нематериальна, ее не увидеть в клетках мозга и не извлечь оттуда методами анализа. Это некоторая функция связанных клеток. Это в каком-то смысле определенный вид соединения: соединенность. Материально она не существует. Я и не пытаюсь утверждать, что она существует. Я только полагаю, что Осдену, возможно, удалось бы описать ее.

И Осден прервал его заговорив, словно в трансе:

– Чувствительность без чувств. Незрячая, глухая, вялая, недвижная. С некоторой восприимчивостью к раздражению, реакцией на прикосновение. С реакцией на солнце, на свет, на воду, на вещества, содержащиеся в земле у корней. Непостижимая для сознания животного. Бессознательное пребывание. Осознание бытия без выделения объектов и субъектов. Нирвана.

– Тогда почему же вы принимаете страх? – тихо спросила Томико.

– г– Не знаю. Не могу понять, откуда бы взяться осведомленности об объектах, о других, какая-то непостижимая реакция… Но сначала была тревога, несколько дней. А потом, когда я лежал между теми двумя деревьями, и на их корнях была моя кровь…– Лицо Осдена заблестело от пота.– Она стала страхом,– сказал он пронзительным голосом,– только страхом.

– Если подобная функция существовала бы,– сказал Харфекс,– она была бы не в состоянии постичь самодвижущееся материальное существо, отреагировать на него. Она не в большей степени могла бы постичь нас, чем мы можем "постичь" Бесконечность.

– "Молчание этих бесконечных пространств ужасает меня",– прошептала Томико.– Паскаль постиг бесконечность. Через страх.

– Лесу мы могли показаться лесными пожарами,– сказал Мэннон.– Ураганами. Опасностями. Неукорененность должна представляться ему чуждой, страшной. И если он и есть сознание, то кажется более чем вероятным, что он мог узнать о присутствии Осдена, сознание которого – если только он не в обмороке – постоянно открыто для связи со всеми другими; Осдена, распростертого в страданиях и в испуге внутри него, а в сущности – в нутре его. Неудивительно, что им овладел испуг…

– Не "им",– сказал Харфекс.– Здесь не существо, не громадное создание, не субъект. Здесь в лучшем случае может быть только функция…

– Здесь есть только страх,– сказал Осден. Какое-то время они молчали, вслушиваясь в обступившее их безмолвие.

– Вы о том вырастающем у меня за спиной, которое я все время чувствую? – спросила подавленная Дженни Чонь.

Осден кивнул:

– Все вы чувствуете его, как бы глухи ни были. Эскуане хуже всех, у него ведь действительно есть определенные эмпатические способности. Он мог бы и передавать, если бы обучился, но уж слишком он слаб – он навсегда останется только медиумом, и ничем другим.

– Послушайте, Осден,– сказала Томико,– но вы-то можете передавать. Вот и передайте ему – лесу, страху вокруг нас,– передайте, что мы не причиним зла. И коль скоро он обладает или сам является неким аффектом, который в переводе на наши ощущения воспринимается как эмоция, не могли бы вы сделать обратный перевод? Отправьте сообщение: "Мы безвредны, мы настроены дружественно".

– Вам следует знать, Хаито, что никто не может отправить ложное эмпатическое сообщение. Нельзя послать то, чего нет.

– Но мы и в самом деле не злонамеренны и настроены дружественно.

– Так ли? В лесу, когда вы меня подобрали, вы испытывали дружелюбные чувства?

– Нет. Страх. Но страх – его, леса, этих растений, не мой собственный, верно?

– Какая разница? Это всё, что вы чувствовали. Да как вы не поймете,– Осден уже кричал,– почему я не выношу вас, а вы все – меня? Как вы не поймете, что я ретранслирую любую негативную или агрессивную эмоцию, которую вы испытываете ко мне, с первых же минут нашего знакомства? С благодарностью возвращаю вашу же враждебность. В порядке самозащиты. Вроде Порлока. Но у меня-то это действительно самозащита, автоматическая реакция, отработанная мной единственно для того, чтобы заместить первоначальную мою защиту, тотальный уход от окружающих. Проклятый замкнутый цикл, самоподдерживающийся и самоусиливающийся. Вашей исходной реакцией на меня была естественная неприязнь к калеке, теперь это, конечно же,– ненависть. Вы и сейчас не можете понять, о чем я? Этот лес-сознание передает теперь только ужас, а значит, единственное сообщение, которое я могу отправить,– ужас, ибо, подвергаясь воздействию ужаса, я ничего иного испытывать не могу!

– Что же нам тогда делать? – спросила Томико.

– Перенести лагерь,– не задумываясь, подсказал Мэннон.– На другой континент. Если растения-сознания есть и там, они заметят нас позже, чем заметил лес, а может быть, и вовсе не заметят.

– Что могло бы явиться существенным облегчением,– чопорно заметил Осден.

Остальные смотрели на него с вновь возникшим любопытством. Он раскрылся, они увидели его таким, каким он был,– беспомощным человеком, попавшим в ловушку. Может быть, они, подобно Томико, поняли, что ловушку эту, его бесцеремонный и жестокий эгоизм, соорудил не Осден, а они сами. Это они построили клетку и заперли его там, а он, как обезьяна в зверинце, швырялся из-за прутьев отбросами. Кто знает, каким бы он предстал теперь перед ними, прояви они при встрече с ним доверие, найди в себе достаточно сил, чтобы попытаться полюбить его.

Никто из них не оказался на это способен, а теперь уже слишком поздно. Будь у нее время и возможность уединиться с Осденом, Томико могла бы исподволь выпестовать неспешное созвучие чувств, основанные на доверии согласие, гармонию; но времени не было, они должны были выполнять свою работу. Да и пространства не было – достаточного, чтобы сотворить такую-то громаду, вот и приходилось обманываться симпатией, жалостью – убогими заменителями любви. Ей даже и это заметно прибавляло сил, но ему было слишком мало. А ведь могла бы она прочесть на этом освежеванном лице, в какое бешеное возмущение приводит его не только любопытство остальных, но и ее, Томико, жалость.

– Пойдите прилягте, рана опять кровоточит,– сказала она, и он послушался.

На следующее утро они уложились, расплавили каркасный склад и жилой купол, подняли "Гам" на механической тяге и пролетели на нем полвитка над Миром 4470, над красными и зелеными землями, над множеством теплых зеленых морей. Выбрали подходящее место на континенте "Г": прерия, двадцать тысяч квадратных километров колышущихся под ветром травообразных. В пределах сотни километров никаких лесов, а на самой равнине ни отдельных деревьев, ни рощ. Растениевидные были сосредоточены в крупных, не связанных друг с другом одновидовых колониях, за исключением каких-то вездесущих крохотных сапрофитов и споровых. Люди напылили на каркас сооружений холомелд и к вечеру тридцатидвухчасового дня вселились в новый лагерь. Эскуана все еще спал. Порлока на всякий случай снова накачали успокаивающим, но остальных переполняла бодрость. "Здесь можно свободно дышать!" – не уставали они говорить.

Осден заставил себя встать и, пошатываясь, пошел к выходу; опершись о дверной проем, он вглядывался сквозь сумерки за теряющиеся из взгляда пределы колышущейся травы, которая была не травой. Ветер дохнул пыльцой, слабо, сладко; ни звука, только тихий бескрайний посвист ветра. Забинтованная голова эмпата чуть вздернулась, он

насторожился; долго стоял он без движения. Сошла тьма со звездами, светящимися окнами далекого дома Человека. Ветер стих, не было ни звука. Осден вслушивался.

В эту долгую ночь вслушивалась и Хаито Томико. Неподвижно лежала, слушала кровь в своих артериях, дыхание спящих, дуновение ветра, ток в темных венах, наступление снов, необъятное оцепенение, охватывающее звезды с медленным умиранием Вселенной, поступь смерти. И судорожно выпросталась из постели, сбежала от крохотного уединения своего бокса. Спал только Эскуана. Привязанный к койке Порлок тихо бредил на невразумительном родном языке. Мрачные Оллеру и Дженни Чонь играли в карты. Посуэт То по медицинским соображениям была приведена в кататонию. Аснанифойл рисовал Ман-далу, Третью Систему Начал; Мэннон и Харфекс засиделись у Осдена.

Она перебинтовала Осдену голову. Там, где ей не пришлось сбрить красноватые прямые волосы, они выглядели как-то непривычно – теперь их, словно солью, присыпала седина. Томико занималась своим делом, и руки ее дрожали. Никто пока не произнес ни слова.

– Как смог тамошний страх оказаться и здесь? – спросила она; в необъятной тишине ее голос прозвучал безжизненно и неестественно.

– Он не только деревья; и травы тоже…

– Но мы в двенадцати тысячах километров от места, где были сегодняшним утром, мы перебрались на другую сторону планеты.

– Все это – одно целое,– сказал Осден.– Единственная мысль зеленого массива. А много ли времени нужно мысли, чтобы перебраться с одной стороны вашего мозга на другую?