Текст книги "Морская дорога"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

     Конрад служил для него связующим звеном со всем остальным миром – с компетентными, надежными заказчиками, с владельцами магазинов, с покупателями, с теми мужчинами, женщинами и детьми, которые швыряли на пляже летающие тарелки и устраивали там костры и пикники – в общем, с теми людьми, которые жили в этом мире легко, – и если бы он, Билл, потерял это связующее звено, то опять оказался бы сам по себе, не имея ни малейшей возможности выяснить, есть ли смысл в том, что думает он сам. Когда Конрад частенько (и совершенно не обидно!) восклицал: "Старик, да ты же просто сумасшедший!" – эти слова словно выпускали душу Билла на свободу, потому что Конрад никогда не смог бы сказать так, если бы действительно считал Уэйслера сумасшедшим.

     Билл не мог проверить все свои мысли на миссис Хэмблтон так, как мог их проверить на Конраде; на самом деле он зачастую и поговорить-то с нею не мог как следует, не то что с Конрадом. И все же она действовала на него ободряюще, потому что он чувствовал, что он ей не безразличен, что его слова определенно имеют для нее смысл. В те дни ее ничто уже не тревожило, ей не из-за кого было волноваться; она и так прожила тяжелую жизнь, потеряла двоих сыновей, вырастила умственно отсталого внука и по-прежнему вполне успешно вела торговлю в своей бакалейной лавке. Она смотрела на Билла Уэйслера поверх кассы и спрашивала:

     "Как жизнь-то, Билл?" или: "Ну как, Билл, много цветочных горшков продал?" – и смеялась, потому что ей с ним было легко.

     А вот та женщина, что пришла тогда в его мастерскую, была совсем другой. Ее семья переехала сюда всего несколько лет назад, но сама она в Клэтсэнде не жила, пока ей не пришлось поселиться здесь, потому что ее мать заболела раком. Ее отец умер вскоре после переезда сюда. Билл Уэйслер знал об этом из разговоров в бакалейной лавке. Но эту молодую женщину он практически не знал и не сразу понял, кто она такая, когда она сама заявилась вдруг к нему в мастерскую. Она оставила машину на дороге, а сама подошла к дому и увидела, что он работает в мастерской – собственно, это был тот самый старый дровяной сарай, который он лишь чуточку расширил. Остановившись в дверях, она поздоровалась и назвала свое имя: "Здравствуйте, я такая-то..." – но он ее имени не запомнил – он тогда ужасно удивился, смутился и плохо понимал, что она ему говорит.

     Она и сама вся порозовела от смущения – такого цвета бывают некоторые розы. И еще азалии. Он тогда как раз старался создать особый тон глазури для высоких цветочных ваз и после ее ухода умудрился почти точно повторить оттенок ее вспыхнувших щек – золотисто-розовый, снизу как бы подсвеченный более глубоким красноватым тоном румяного персика; на некоторых вазах он еще сделал по одному мазку кобальтом, совсем легкому и только с одной стороны. У этой женщины были мягкие округлые руки, и вся она была мягкая, теплая, округлая, прочно стоявшая на земле. Все это он успел заметить за то недолгое время, что она провела в его мастерской, как успевал моментально заметить, какое именно изделие в данный момент у него на гончарном круге и как оно выглядит – безо всяких слов, только чистое восприятие целостности формы, ее завершенности или незавершенности. Он подумал вдруг: вот эта женщина была такая, как надо! Но она, конечно же, что-то говорила ему, а за этим он никогда уследить не успевал. Вроде бы она спрашивала, как делать из глины всяких зверюшек.

     – Есть такие специальные уроки.., в училищах. Там этому учат, – сказал он, махнув своей перепачканной глиной рукой куда-то на юг. Она поняла его, но ответила, что посещать занятия по керамике не может, потому что должна почти все время находиться дома; да и в любом случае, сказала она еще, для нее это просто забава, игра, а не серьезное занятие.

     – В общем, я примерно на уровне малышей из второго класса, которым учительница говорит: "А теперь, дети, слепите для папы пепельницу", – сказала она и улыбнулась. Про нее вполне можно было бы сказать:

     "Здорово улыбается!" – подумал он.

     – А, ну тогда вам просто нужно... – Билл Уэйслер тут же позабыл все нужные слова, стоило ему коснуться тех предметов, которые ей понадобятся. Так: несколько фунтов сухой глины, парочку ножей, а если она делает маленькие фигурки, то ей нужна еще вращающаяся подставка... Та, которую он еще не ронял, крутилась лучше; он что-то с нее стряхнул и отдал той женщине, пытаясь объяснить, как всем этим пользоваться: как замешивать глину, как раскатывать и срезать слой – ей так много нужно было узнать! Она все кивала головой, улыбалась и со смехом говорила: "Понятно!" или: "Поняла!" – и старательно повторяла то, что он ей только что объяснил, но своими словами; и у нее, честное слово, это получалось лучше, чем у него.

     – Я могу поставить.., ну, что вы там сделаете.., к себе в печь, вы только принесите, – сказал он. – Я обжигаю по вторникам. Обычно. Но могу и в любой другой день. – Но ее лицо уже ничего не выражало. Она только благодарила его, улыбалась и уходила, уходила, уходила к своей машине, пятясь назад, словно ее туда тянули на невидимой струне. – Если хотите, можете попробовать работать на круге, – сказал он, и она, не зная, что такое "круг", посмотрела на маленькую "ленивую Сьюзен", которую он дал ей. – Вы знаете... – сказал он, махнув рукой куда-то себе за спину, в глубь мастерской, – если вам захочется поработать со мной на круге, то в любой вечер можно. Я всегда здесь. – Он подумал, что непременно постарается в следующий раз вернуться из Портленда пораньше, чтобы быть в мастерской вечером, если она вдруг придет.

     Но она больше не пришла. Она вынуждена была почти все время проводить со своей больной матерью. Он часто думал о ней, когда работал. Он считал ее очень доброй, очень отзывчивой, ведь она отказалась от собственной свободы, чтобы ухаживать за матерью; и еще она показалась ему очень дружелюбной – она так хорошо разговаривала с ним и так хорошо улыбалась, смеялась!.. Ему было приятно думать о ней. Она была на правильной стороне – как Сеф, как та пожилая женщина, которая тогда искала его ключ, как миссис Хэмблтон и Конрад. Если держаться с ними, на правильной стороне, то никогда не провалишься в ту черноту. Они все имели свой цвет – коричнево-рыжий, коричневый, розовый, золотой, кобальтовый. Они все были настоящие.

     Когда Конрад его впервые так ужасно разочаровал, весь мир вокруг сразу закачался, грозя рухнуть. Хотя Конрад всего лишь обронил несколько слов, на которые Билл Уэйслер сперва почти и внимания-то не обратил; однако это было все равно что попавший под глазурь волосок, которого ты не видишь, потому что не хочешь видеть, а все-таки он там! Сказал же Конрад всего-навсего следующее:

     – Ты не трудись второсортные-то отбирать!

     И только когда Билл ехал домой и уже миновал плакат на шоссе "Океанские пляжи!", до него вдруг дошел смысл сказанного Конрадом: это означало, что Конрад все это время, с самого начала, продавал несовершенные, второсортные изделия по той же цене, что и первосортные. Эта мысль все время крутилась у Билла в мозгу, хотя он и не мог понять ее глубинного смысла.

     Как не мог набраться смелости, позвонить Конраду и спросить у него, что он тогда имел в виду.

     Двумя неделями позже, когда он привез целый пикап четырехногих кашпо для цветов, которые так отлично продавались в людных местах – на площади, на набережной, в магазинчике "Внешнее убранство вашего жилища", – Конрад помогал ему распаковывать кашпо в подсобке магазина. Кашпо были довольно хрупкие, потому что такие большие изделия из глины всегда легко бьются. Билл Уэйслер терпеть не мог современные синтетические стружки и шуршащий пластик, в который обычно упаковывают керамику, и продолжал все упаковывать в солому, которую покупал в лавке, где продается корм для домашних животных. Он уже успел приклеить шесть ярко-оранжевых табличек на те изделия, у которых форма оказалась не слишком удачной, когда Конрад, стряхивавший солому с очередного кашпо, ногтем сковырнул оранжевую табличку.

     – Это второй сорт, – заметил Билл Уэйслер.

     – Ну и что? – Конрад осмотрел кашпо, заметил небольшой дефект в глазировке и пробормотал:

     – М-да...

     Все равно, такая мелочь значения не имеет.

     – Да нет, это, безусловно, второсортная вещь! – повторил настойчиво Билл Уэйслер.

     – Да чепуха это, Билл! Кашпо ведь целое, верно?

     И его распрекрасно купят как первосортное. Они и не заметят, Билл. – Конрад внимательно посмотрел на него. – Им же все равно!

     Билл Уэйслер поднял с грязного пола оранжевую табличку, но не решился снова прилепить ее на большую, красивую вазу-кашпо, у которой была слегка повреждена бело-голубая глазурь.

     – Я скажу продавцам, чтобы они указывали покупателям, если есть какой недостаток, – сказал Конрад. – О'кей? – Он с минуту ждал ответа, искоса поглядывая то на Билла Уэйслера, то на кашпо своими глубоко посаженными глазами цвета обсидиана, унаследованными от какого-то предка-индейца. Отчего-то Конрад показался сейчас Биллу сильно постаревшим. – Эта зазубринка ведь не имеет никакого значения для тех, кто будет пользоваться кашпо, Билл! Это даже, пожалуй, желательный недостаток. Он доказывает, что кашпо сделано вручную. Ручная работа! Боже мой! Мы могли бы даже и цену поднять из-за таких "недостатков"! Ну, послушай, ты же сам видел каталоги, которые все время суют в почтовый ящик и где предлагаются какие-то треснувшие пепельницы, какие-то огрызки, какие-то дурацкие шелковые рубашки с чепуховыми дефектами по сто пятьдесят долларов – все специально сделано с такими малюсенькими небрежностями, чтобы покупатель был уверен, что это ручная работа, понял? Ну вот!

     И мы тоже возьмем и скажем, что ты это сделал специально. "Ваза работы Билла Уэйслера с соответствующими ручной работе недостатками на абсолютно идеальной глазури, которая также нанесена мастером ВРУЧНУЮ". Оранжевые таблички? Две штуки второго сорта?

     Никаких табличек не будет! Все кашпо пойдут по сто пятьдесят! Послушай, Билл, нет в мире ничего совершенного. Только то, что мы сами совершенным называем!

     – Не знаю я... – сказал Билл Уэйслер.

     Конрад потрепал его по плечу.

     – Ох, старик, ну ты прямо не от мира сего! И больше всего я тебя люблю, когда ты такой печальный! Ну ладно, малыш, давай проплачем весь путь, который нам предстоит проделать до банка.

     Смысла во всех его словах не было никакого, так что и говорить об этом Билл больше не мог. Он уже стал бояться вообще о чем бы то ни было говорить с Конрадом. Столько лет все так хорошо шло... Неужели теперь это должно в один миг рухнуть? И не разозлится ли на него Конрад?

     Когда Билл ехал на запад мимо дорожного знака "Океанские пляжи", он понял, что дело гораздо хуже: это ведь он сам злится на Конрада!

     При этой мысли он даже руками всплеснул; машина вильнула, и какой-то "Форд", менявший полосу движения, сердито посигналил ему. Сердце у Билла в груди то замирало, то начинало нестись вскачь. В Прибрежной гряде ему виделись черные пустоты, точно после обвала, а когда он подъехал к Клэтсэнду, городок показался ему совершенно незнакомым: в странном оранжевом свете заката он был полон черных ям и трещин. Наконец Билл остановил пикап возле дома, вылез, поднялся на крыльцо и тут же споткнулся о резиновый коврик возле двери. Уголок коврика загнулся, и на полу под ковриком сверкнул ключ зажигания. Он поднял его и долго смотрел на свои руки: в каждой из них было по ключу – один на сыромятном ремешке вместе с ключом от мастерской, второй просто так, сам по себе. Биллу Уэйслеру понадобилось не меньше минуты, чтобы понять, почему у него теперь два ключа.

     Значит, та пожилая женщина, что помогала ему искать ключ в дюнах, нашла его! Именно ее он сразу же вспомнил и думал о ней всю ночь за работой, потому что боялся уснуть, боялся лечь в постель, боялся закрыть глаза и упасть в ту страшную черноту. Лягушки заливались вовсю на берегах ручья, умолкали ненадолго и начинали петь снова. А Билл работал на гончарном круге, создавая одну форму, которую не делал уже очень давно: чашу примерно фут в диаметре с совершенно круглым верхним краем. "Кубок", "старинная чаша", "потир" – все эти слова он видел на выставке керамики в Астории. Он работал до рассвета и заснул прямо на полу в мастерской, сунув голову под скамью, прямо в мягкую глинистую пыль.

     Это был очень плохой день. Он понимал, что в дом он входить не должен, ибо если он туда войдет, то, возможно, не в состоянии будет выйти оттуда. И, хотя ему страшно хотелось принять душ, он кое-как вымылся в мастерской под краном. Но какое-то время он работать все равно был не в состоянии.

     Он не мог пойти и поблагодарить ту пожилую женщину, потому что не знал, как ее зовут. Но молодую женщину, что приходила к нему, звали Джилли. Миссис Хэмблтон, хозяйка бакалейной лавки, как-то спросила у нее: "Ну, как дела у мамы, Джилли?" – когда та подошла к кассе. А где ее дом, он и так знал. Он знал все дома в Клэтсэнде и всех, кто жил в этих домах, – может, знал не по имени, но хорошо помнил их лица, цвет волос.., их форму, форму их существования...

     Хорошо бы поговорить с Томом Джеймсом, подумал он, но Том Джеймс был мертв.

     Подойдя к обшитому серым гонтом дому с пристроенной к задней стене верандой, Билл Уэйслер постучался. Он постучался очень тихо, потому что мать той женщины была больна и умирала. Он все время чувствовал в себе ту проклятую черноту и очень боялся, что снова упадет в нее, но вовремя удержался на самом краю; потом это повторилось еще несколько раз, снова и снова, и от попыток во что бы то ни стало удержаться на краю и не упасть у него закружилась голова. Он уже сделал шаг в сторону, собираясь уходить. И тут дверь отворилась.

     Цвет роз и азалий несколько поблек; кобальт повыцвел. И улыбка была не та; уже нельзя было бы, пожалуй, сказать, что она "так здорово улыбается". Здороваясь, она произнесла его имя тихим, ровным голосом.

     Он протянул ей мешок с сухой глиной и без запинки произнес целое предложение:

     – Подумал тут – может, вам еще глина понадобится.

     Она протянула было руку, чтобы взять то, что он ей принес, но потом сказала:

     – Ой, да у меня ее еще столько!.. Спасибо... Видите ли, я делаю совсем маленькие, прямо-таки крошечные вещички... – Она посмотрела на бумажный мешок. – Хотя теперь у меня и для этого совсем времени нет... знаете, кроме НЕЕ у меня вообще больше ни на что времени не остается. – Она сказала это с какой-то странной улыбкой, потом подняла голову и посмотрела прямо на него. Он опустил глаза. Она взяла мешок. – Спасибо вам, Билл, – сказала она. Голос ее дрогнул и затих, как нерешительно затихают порой звуки музыки. И он наконец догадался, что она плачет.

     – Я хотел спросить вас... – сказал он.

     Она судорожно вздохнула и кивнула.

     – Если вы, к примеру, делаете что-нибудь, и оно у вас получается не так, как надо... – начал он.

     – У меня все получается не так, как надо! – воскликнула она и засмеялась – тем же странным, музыкальным, "двойным" смехом, в котором звучали слезы.

     – То это ведь не правильно – продавать такие вещи, как если бы они получились как следует? – сказал он и умолк, и поднял на нее глаза.

     – Да, наверное, – задумчиво ответила она. – Наверное, так.

     – Иначе нет никакого смысла! – сказал он.

     Она кивнула, помолчала, потом покачала головой и сказала:

     – Простите, но я должна вернуться в дом, Билл. Вы же знаете. Она там. – Она сказала именно так: "Она там". Он понимающе кивнул. – Спасибо вам, – снова сказала она.

     – Да ладно, пустяки, – буркнул он и пошел прочь, услышав, как у него за спиной закрылась дверь. Он прошел через передний двор к своему пикапу, как всегда с терпеливым видом дожидавшемуся его на обочине крохотной немощеной улочки. Ключ он оставил в замке зажигания. Свет дня был чист и светел – безупречная глазурь на поверхности настоящих, без изъяна вещей. А если приложить ухо к той большой чаше или кубку (называйте, как хотите!), то, наверное, можно услышать звук волн, набегающих на берег.

Истинная любовь

     Женщина, не имеющая партнера (друга или мужа), но, в общем, вполне довольная жизнью, обычно учится скрывать то, что она всем довольна, чтобы не шокировать своих друзей. Не имеет ни малейшего смысла игнорировать те предрассудки, некогда воспринятые культурой вашей страны и прижившиеся в ней, иначе все в итоге станут считать вас ведьмой. Теперь-то я хорошо понимаю, зачем, в действительности, вышла замуж: лучше уж законный брак, чем костер. Впрочем, у меня и после развода случались любовные истории – да, если быть точной, то их было две: первая – с исследователем библиотечных систем – была неудачной; вторую же – с книготорговцем – можно до некоторой степени назвать удачной. Но дело в том, что занятия сексом всего лишь превращают мою эротическую энергию в некую иную, искусственную форму, предусмотренную нашей цивилизацией, а потому для меня секс – это все-таки некая сублимация. Мое либидо, предоставленное самому себе, в своем исходном, так сказать примитивном, состоянии с полной отдачей реализуется только во время чтения, что доставляет мне ни с чем не сравнимое наслаждение.

     И поскольку я с двадцати лет работаю библиотекарем, то вполне могу сравнить свою жизнь с жизнью паши, роскошествующего в своем гареме – и в каком гареме! Когда я работала в Центральной библиотеке Портленда, у меня было полмиллиона "наложниц"! Это была настоящая оргия продолжительностью десять лет!

     А в течение учебного года – поскольку теперь я преподаю в Библиотечном институте – я имею доступ в университетскую библиотеку. Здесь, в Клэтсэнде, где я провожу лето, мой "гарем" очень мал, да и "гурии" по большей части имеют весьма потрепанный вид, но ведь и я тоже не молодею. Моя страсть несколько поутихла с годами. Порой я даже представляю себе, что меня вполне удовлетворила бы и одна обыкновенная книжная полка, на которой стояла бы верная и испытанная "Тысяча и одна ночь", парочка хорошеньких небольших романчиков или повестушек (для легкого флирта) и томик новой поэзии, строки ко горой заставили бы меня кричать от наслаждения в ночной тиши.

     Антал явился, разумеется, вместе с книгами; точнее, явились книги, а потом уж и Антал. Я разбирала книги в библиотеке Клэтсэнда – здесь есть бесплатная любительская библиотека, куда каждый приносит те книги, какие может или хочет отдать; она занимает всего две комнаты над аптекой. Итак, я разбирала книги и составляла каталог, что летом делаю примерно раз в неделю, а иногда и чаще, если волонтеры внесут во все это больше беспорядка, чем обычно. Мне нравится этим заниматься; это нетрудная и порой весьма забавная работа. Я нахожу Луиса Ламура под рубрикой "Любовный роман", а Леви-Стросса – среди книг по кулинарии.

     В тот день в библиотеку зашла Ширли Бауэр и, некоторое время повозившись в мешке с книгами, предназначенными на распродажу, окликнула меня:

     – Фрэнсис, а ты знаешь, что у нас вот-вот появится книжный магазин?

     – Здесь?

     – Да! Кто-то хочет открыть книжный магазин в старой лавке, где раньше продавали воздушных змеев, помнишь?

     – Рядом с грилем Тома?

     – Вот-вот. Мэри сказала, что человек, который снял у нее эту лавку, хочет вроде бы превратить ее в букинистический магазин. И потом, когда я заходила на почту, миссис Браун сказала мне, что у нее уже все полки завалены коробками с книгами. Приходят до востребования некоему А.

     Так что книги действительно прибыли раньше, чем сам Антал.

     Когда же наконец приехал он сам, то остановился в мотеле "Эй, на судне!" – не столько по причине бедности, сколько просто по незнанию. Хотя он, разумеется, поистине стал подарком судьбы для Розмари Такет, которая и после смерти мужа пыталась как-то держаться, изо всех сил сопротивляясь разным юридическим и страховым компаниям, которые во что бы то ни стало стремились отобрать у нее мотель. Мне кажется, в июне Антал был у нее единственным постояльцем. И он, между прочим, прожил в мотеле "Эй, на судне!" все время своего пребывания в Клэтсэнде – около восьми месяцев, как оказалось впоследствии.

     До открытия книжного магазина я с ним знакома не была, хотя не раз видела его в городе, а также через стекло немытой витрины, потому что, конечно же, каждый раз останавливалась и пыталась рассмотреть, что же у него там за книги. Похоже, он собирался действительно торговать букинистическими изданиями, то есть НАСТОЯЩИМИ книгами, а не всяким мусором – так называемыми остатками тиража или теми "книгами", которые, по-моему, выходят в свет только потому, что издатели боятся рисковать и предпочитают публиковать то, с чем никогда и никакой риск связан быть не может. Во всяком случае, там почти не видно было одинаково ярких новых обложек, и когда я наклонялась над ничем еще не украшенным подоконником витрины и вглядывалась внутрь помещения, то видела только груды соблазнительно потрепанных, покрытых бурыми пятнами, грязноватых СТАРЫХ книг. Сам хозяин мелькал среди этих груд, точно серое привидение, разбирая книги и расставляя их по полкам; у него тоже не было никакой "яркой обложки". И мне захотелось предложить ему свою помощь. И правда, в местной крошечной библиотеке мне делать было уже абсолютно нечего, а до этих НЕИЗВЕСТНЫХ книг я страстно мечтала добраться, потрогать их собственными руками. Кроме того, я знала, что действительно могу быть ему полезна.

     Я очень хорошо умею разбирать книги, расставлять их по нужным полкам и заносить в каталог, и могла бы, кажется, делать это даже во сне. И у меня профессиональный дар оценщика, что тоже в данном случае могло бы пригодиться. Однако сейчас сила моего желания, пожалуй, даже пугала меня. И я, сознавая, что мне следует все-таки держать себя в руках, заставляла себя пройти мимо книжного магазина и зайти в бакалейную лавку или отправиться на пляж, чтобы как-то отвязаться от столь непреодолимого соблазна.

     Однако присутствие в городе книг – книг, которые я еще не видела, книг, которые я еще не читала! – воздействовало на меня как медленный яд. В Клэтсэнде вообще не так уж много книг, и большая их часть принадлежит мне самой или моим друзьям, И все эти книги я знаю буквально от корки до корки. Так что я никак не могла заставить себя держаться подальше от витрины будущего книжного магазина, который тем более находился рядом со знаменитым грилем Тома на Мэйн-стрит, и в тот день, когда этот книжный магазин наконец открылся, я оказалась там самой первой покупательницей, Я не стану описывать начало своего интимного знакомства с книгами Антала. Намеки и недомолвки говорят порой куда больше, чем страстное пыхтение, или размахивание руками, или же мрачное ворчание. Но, если честно, его коллекция показалась мне очень неровной. Сперва я даже подумала, что там вообще в основном так называемые дачные романы – такие читают в дни вынужденного домашнего заточения, когда, скажем, идет дождь, а уик-энд или отпуск тянется невероятно долго, и вам приходится, точно в ловушке, сидеть в чьем-то чужом летнем домике и читать. Чаще всего это бестселлеры года так 1937-го или 1951-го, настоящие костры самопожирающего Тщеславия на площадях Успеха. Но по крайней мере эти несчастные творения более уже не заразны; они не способны вызвать, например, сифилис души, ибо выгорели дотла. Я прошла мимо полок с этими старыми шлюхами и уже начинала испытывать некоторое разочарование, когда мои руки – в том, что касается книжных полок, ум и глаза у меня не так быстры и не так мудры, как мои руки, – обнаружили раннюю Эдну Фербер .

     Это были "Девушки", и мне тут же страстно захотелось перечитать эту книгу. Вот так, различными чарами книги и завлекают неопытного юнца, пока он не начинает дрожать от любовного томления, пока время для него не останавливается, а деньги перестают существовать... А вон там Филлис Роуз !

     Пропади они пропадом, эти деньги! Ее я заполучу за любую цену!

     И я подошла к кассе. В конце концов набралось не так уж много: всего лишь пять книг.

     Хозяин магазина все это время проявлял удивительную тактичность, что для меня оказалось приятной неожиданностью; его буквально не было ни видно, ни слышно; он даже не спросил: "Могу ли я помочь вам подыскать что-нибудь подходящее?" В общем, он свое дело знал. Мы приветствовали друг друга вежливыми улыбками, когда я вошла в магазин, и после этого не сказали друг другу ни слова.

     Он обладал весьма привлекательной внешностью: темные густые волосы слегка начинали седеть; тело было стройным, худощавым; руки сильные, с тонкими красивыми пальцами; лицо, на котором так и горели темные умные глаза, казалось чувственным и чуть мрачноватым. Мы обсудили те книги, которые я выбрала; три из них он читал, и ему было интересно, почему я покупаю и две других. Короче говоря, это был человек, который занимался книгами, потому что он их любил – как и я сама. Цены, которые он запрашивал, показались мне вполне справедливыми. Пять долларов за "Землю Маленького Дождя" в хорошем состоянии – это ведь и правда недорого.

     Во время своего третьего визита в магазин – я старалась держать себя в руках и за один раз осматривала не более двух-трех полок – мы разговорились о биографии Фанни Бюрне .

     Антал как раз в это время читал один из ее дневников, причем полный вариант; я же много лет уже его не перечитывала. В общем, слово за слово – и мы перешли на противоположную сторону улицы в дансинг "Сэнд-Дэб", чтобы перекусить. Уходя, он повесил на ручку двери табличку: "Вернусь через полчаса". Надо сказать, что табличка провисела там значительно дольше.

     – Вам нужен помощник, – сказала я.

     – А кому он не нужен? – откликнулся он, и я тут же попыталась вспомнить такого человека, которому не был бы нужен помощник, который совсем не хотел бы его иметь. Это ведь очень интересный вопрос... Даже люди, которые по-настоящему любят свою работу, как я, например, всегда очень рады, если у них появляется помощник, который делает за них всякую скучную работу – режет сельдерей для салата, красит заднюю часть забора, отправляет письма. Но я пока не чувствовала, что способна бесплатно предложить ему свои знания эксперта высочайшей квалификации. А потому сказала лишь:

     – Ничего, стоит вам твердо встать на ноги, и помощник у вас непременно найдется.

     При словах "твердо встать на ноги" он помрачнел.

     Завести букинистический магазин в таком городишке, как Клэтсэнд, – дело весьма рискованное, и он, видно, уже осознал, что куда надежнее было бы открыть магазин в Саммерси или Кэннон-бич. Просто его соблазнила чрезвычайно низкая арендная плата за бывший магазинчик воздушных змеев. А впрочем, дела у него шли, на удивление, неплохо, в чем он и сам с удивлением мне признавался. Я, разумеется, тоже знала, что у него есть как случайные покупатели, так и несколько постоянных. Причем число постоянных все время возрастало. К нему явно ходила не только я одна. Ширли, например, уже несколько раз там побывала, а Вирджиния Херн весь субботний день потратила на то, чтобы методично обойти полку за полкой; я просто уверена была, что она ищет там сокровища, которые я умудрилась пропустить. Пока что, видимо, его скромные надежды вполне оправдывались. И он мог, живя здесь, подыскивать себе какое-нибудь более подходящее место. Возможно, он так и делал. Судя по нашим разговорам, дело свое он знал хорошо. Он знал, куда поехать в данном районе, чтобы купить действительно хорошие книги, сколько за них следует платить, как их оценивать. По-моему, он немало лет проработал в государственной книготорговле – возможно, менеджером по покупке книг, – а потом уж решил завести собственный книжный магазинчик на побережье. Что ж, вполне романтично, но и сам он в конце концов показался мне человеком, не чуждым романтики.

     И тут меня стала несколько беспокоить предстоящая распродажа книг в местной библиотеке. У нас всегда набирался целый сундук всякой дряни – дубликатов, кошмарных любовных романов в бумажных обложках ценой от дайма до доллара и тому подобного. Мы очень мало зарабатывали на таких распродажах, но сейчас мне стало казаться, что эта акция способна сбить цены в магазине Антала. Когда я мельком упомянула об этом, он лишь улыбнулся своей очаровательной добродушной улыбкой и сказал:

     – Гигантские конкурирующие корпорации схватились в смертельной битве, вызванной паникой на Уолл-стрит!

     – Да ладно вам! – улыбнулась я и прибавила:

     – Я дам вам знать, если там хоть что-нибудь интересное мелькнет. Правда, чаще всего там попадаются пособия для начинающих компьютерщиков и учебники французского языка для второго курса колледжа. Но иногда бывают и вполне нормальные книги. Мы все продаем очень дешево, а вы – довольно дорого; а в итоге мы заработаем свой никель, а вы – свой.

     – И нас привлекут к суду за... Как это называется?..

     Нет, не спекуляция... Скорее тайный сговор двух могущественных корпораций за спиной у третьей... Ну, в общем, вы понимаете...

     И никому из нас в этот момент даже в голову не пришло такое парадоксальное слово, как "доверие". Я была искренне тронута: вряд ли он был намного старше меня и уже начинал забывать слова в связи со склерозом.

     Впрочем, мы поговорили и о том, как некоторые слова напрочь вылетают из головы в самый ответственный момент, особенно имена; и о том, как трудно порой, скажем, представить людей друг другу или заговорить с малознакомым человеком, потому что нужное имя тут же исчезает из памяти. Наконец принесли наши сандвичи с крабами.

     – Как вам живется в вашем мотеле? – спросила я.

     Если судить по моему рассказу, может показаться, что мы запросто болтали друг с другом. Однако это было далеко не так. Мне Антал нравился, и я ему, по-моему, тоже, но оба мы вели себя довольно скованно. Мы оба были людьми сложными в общении. Я, например, стеснялась уже оттого, что мы сидим за одним столиком и вместе едим, а волосы у меня причесаны кое-как; и потом, мне все время казалось, что я раздражаю его своей болтовней. По-моему, он тоже очень стеснялся, каковы бы ни были причины этого. Я видела, как он напряжен, а глаза так и бегают по сторонам. Вряд ли в нашей общей напряженности была слишком большая сексуальная составляющая. С моей-то стороны совершенно точно нет. Я прохожу период подобного напряжения, общаясь с любым человеком, которого знаю недостаточно хорошо, даже с маленьким ребенком. Ну что ж, зато мы отлично подходили друг другу по неуклюжести поведения и общей доброжелательности. И хотя чисто внешне он был немного похож на Хитклифа , на самом деле это был скорее тип мистера Рочестера , человека вполне общительного и разговорчивого.