Текст книги "Морская дорога"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

     – Эй, Фил-пес! – окликнула она его.

     – Что, собачка Мэг? – спросил он.

     – А ты знаешь, она ведь была права. Но что заставило ее сказать так, как ты думаешь?

     – Это она меня защищала.

     Как легко он это сказал! Как легко брал на себя даже самое неприятное! С ней такого никогда не могло бы случиться.

     – Возможно. А себя – нет? Или меня? И потом еще эта ее геология! Может быть, ей просто данный курс нравится? Или она действительно серьезно?

     – Да. И именно поэтому.

     – Она могла бы потом выбрать себе отличную специализацию... Если только теперь специализация у геологов происходит не в университетских лабораториях!

     Я не знаю... Может быть, это вообще только вводный курс в Калифорнийском колледже? Ладно, я спрошу Бенджи, чем в наши дни занимаются геологи. Надеюсь, они все еще лазают по горам со своими молоточками и в шортах цвета хаки.

     – Ты знаешь, этот роман Пристли, который я нашел в книжном шкафу... – И Фил принялся рассказывать си об этом романе и о литературных современниках Пристли, и она внимательно слушала, и они тихонько брели вдоль отмеченной шипящей морской пеной границы континента. Если бы Фил не ушел из колледжа еще до начала сессии, он бы в своей области сделал карьеру куда более значительную, чем она – в своей. Во-первых, мужчине, конечно же, гораздо легче было тогда сделать карьеру, а кроме того, Фил был таким способным! У него и характер был такой, как нужно: этакая столь важная для карьеры индифферентность к окружающему и настоящая страсть к научным изысканиям.

     В частности, его безумно интересовала художественная литература Англии начала XX века, и этот интерес являл собой идеальную комбинацию беспристрастности в оценках и восхищения в целом; он мог бы написать отличную работу о Пристли, Голсуорси, Беннетте – обо всей этой компании. Причем благодаря такой книге он запросто получил бы самое лучшее профессорское место в самом лучшем колледже. Или по крайней мере обрел бы наконец чувство самоуважения. Однако святым ведь самоуважение несвойственно, верно? Оно им совершенно чуждо. Вот декан Инман, например, обладал очень высокой степенью самоуважения и пользовался огромным уважением со стороны других. Неужели она так часто проявляла неуважение по отношению к Филу? Нет, вряд ли. Хотя ей по-прежнему этого в нем не хватало, и она старалась выразить свое уважение к нему при каждом удобном случае. Она влюбилась в Фила, потому что сама была очень сильной; это была та самая неистовая потребность покровительствовать, которую сильные испытывают по отношению к слабым. Как я могу быть сильной, если рядом со мной человек, отнюдь не слабый? Годы понадобились ей, долгие годы, и, пожалуй, лишь сегодня она по-настоящему осознала, что все это – и моющие тарелки симпатичные мальчишки, и Грет, которая за ланчем говорила такие ужасные вещи, – и есть та опора, которая так нужна настоящей силе, к которой эта сила стремится, в которой она так нуждается, в которой находит отдых и поддержку. Опирается на них и сама становится слабой изнутри, обладая той истинной слабостью, которая зовется "плодородием" и лишена средств самозащиты. Грет ведь тогда не защищала ни Фила, ни кого бы то ни было другого.

     Просто Фил вынужден был воспринять это именно так.

     А в Грет заговорила ее собственная истинная слабость.

     Декан Инман бы этого никогда не понял, впрочем, это его ничуть и не обеспокоило бы; он бы воспринял слова Грет как ее уважение к нему, и еще это означало бы, с его точки зрения, что Грет уважает не только деда, но и себя. А Рита? Мэг никак не могла вспомнить, что именно Рита сказала, когда Грет заявила, что все они нереальны. Наверное, что-то неодобрительное, недовольно невнятное. Отдаляющее. Отстраняющее. Рита все дальше уходила от них. Точно чайки на пляже – стоит к ним приблизиться, и они тут же перелетают на другое место, подальше, на своих прекрасных изогнутых крыльях и бдительно следят за происходящим своими равнодушными глазами. Легкие, обладающие полыми костями, рожденные для полета... Мэг оглянулась. Грет и Сьюзен шли позади всех и о чем-то беседовали; девушки сильно отстали, потому что Мэг и Фил шли довольно быстро. Языки прибоя все пытались лизнуть песок повыше, боковые течения чертили поперечные линии, а потом волны с тихим шипением отступали снова. На горизонте висела синеватая дымка, но солнце припекало довольно сильно. "Ха!" – воскликнул Фил и подобрал белый "песочный доллар" – отлично высохшего и ставшего совершенно плоским морского ежа. Он всегда находил всякие не имеющие цены сокровища – "песочные доллары", японские стеклянные поплавки для сетей; эти поплавки он во множестве находил на пляже каждую зиму, хотя японцы давно уже перешли на пластиковые поплавки и никому другому никогда стеклянных поплавков здесь не попадалось. Некоторые из найденных Филом поплавков обросли моллюсками-блюдечками. Бородатые от водорослей, в зеленых одеждах, они годами плавали в океанском просторе, в этой пенной галактике – маленькие небьющиеся пузырьки, зеленые прозрачные капельки, созданные на земле, – то отплывая совсем далеко от берега, то вновь близко подплывая к нему.

     – А интересно, сколько от самого Мопассана в "Истории старой женщины"? – спросила Мэг. – Я хочу сказать, насколько самостоятельно он делал свои выводы о том, что такое женщина? – И Фил, сунув в карман выданную морем "зарплату", стал отвечать ей так же обстоятельно, как, бывало, отвечал на ее вопросы отец, и она внимательно их слушала – Фила и море.

* * *

     Мать Сью умерла от рака матки. Сью в прошлом году еще до окончания семестра уехала домой, чтобы побыть с ней. Мать умирала тяжело; ей понадобилось для этого целых четыре месяца. И теперь Сью необходимо было выговориться. А Грет пришлось слушать. Честь, обязанность, посвящение. Время от времени, теряя терпение, Грет поднимала голову и смотрела вдаль, на серый морской горизонт или на Бретон-Хэд, холмы которой высились все ближе и ближе, или вперед, на мать и отца, которые шли по самой кромке воды, точно неторопливые птицы-перевозчики, или оглядывалась назад, на отчетливые отпечатки, которые оставляли на влажном коричневом песке ее кроссовки на рифленой подошве. А потом снова поворачивалась к Сью, сдерживая себя. Сью нужно было все это кому-то рассказать, и ей, Грет, нужно было эту девушку выслушать, постараться запомнить названия всех этих хирургических инструментов, всех этих пут, пыточных инструментов и зубчатых колес и постараться понять, как, ухаживая за больным, сам становишься частью пытки, применяемой к нему, как бы соединяясь с нею; и постараться уловить ту истину, которую столь мучительно пытаются до тебя донести.

     – Мой отец ненавидел, когда матери касались руки медбратьев, – сказала Сью. – Он был уверен, что уход за больными – это женская работа, и всегда старался сделать так, чтобы возле матери дежурили только медсестры.

     Она рассказывала о страшных вещах – о катетерах, о метастазах, о бесконечных переливаниях крови; каждое слово звучало как мифическая "вагина с зубами". Женская работа!

     – Онколог говорил, что станет немного полегче, когда ей станут колоть морфий и сознание у нее немного помутится. Но стало только хуже. Все время только хуже и хуже... А последняя неделя – это, наверное, самое ужасное, что мне когда-либо еще придется пережить. – Она знала, что говорит. И эта трагическая спокойная уверенность просто потрясала. Эта девушка оказалась способна сказать, что больше уже никогда и ничего не испугается в жизни. Но, похоже, выиграв такую возможность, она вынуждена была слишком многое потерять.

     Вновь отведя глаза от Сьюзен, Грет скользнула взглядом мимо матери и отца, который резко остановился у подножия Бретон-Хэд, и стала смотреть вдаль на океанские волны. Кто-то еще в старших классах школы говорил ей, что если прыгнуть с такой высоты, как Бретон-Хэд, то удар о воду будет примерно такой же, как если бы ты ударился о камень.

     – Извини. Я совершенно не собиралась рассказывать тебе все это, – сказала вдруг Сьюзен. – Я просто никак не могу выйти из этого состояния. Но ничего, я постараюсь, я должна! Я выберусь!

     – Конечно! – поддержала ее Грет.

     – Твоя бабушка такая... Она очень красивый человек! И вся твоя семья.., все вы кажетесь такими настоящими! И я действительно очень благодарна за то, что вы позволили мне побыть здесь, с вами.

     Она остановилась, и Грет тоже была вынуждена остановиться.

     – Помнишь, ты говорила за ланчем о том, что твой дед был знаменитым?

     Грет кивнула.

     – Когда я предложила профессору Нейбу поехать и побеседовать с семьей декана Инмана.., ну, просто, может быть, собрать кое-какие дополнительные сведения, которые еще не стали достоянием общественности, некоторые неизвестные, внутрисемейные мнения о том, как сочетались педагогические теории и воззрения профессора Инмана и его реальная жизнь в семье, – и знаешь, что он сказал? Он сказал: "Но они же совершенно неинтересные люди!"

     Девушки двинулись дальше.

     – Это забавно, – сказала Грет и усмехнулась. Потом нагнулась и подняла черный камешек. Это был, конечно, кусочек базальта; на всей этой длинной полосе побережья попадался только базальт и ничего больше; его приносило сюда течением от целой гряды колумбийских вулканов, или же со дна океана поднимались обломки базальтовых скал – прочного основания, огромных тяжелых подушек, на которых покоится вся эта масса воды. Кое-где базальт прорывался наружу. На один из таких выступов сейчас как раз карабкались мать и отец Грет.

     – Что ты нашла? – спросила Сью с несколько излишней заинтересованностью, в которой чувствовалось, что внутренне она все еще напряжена как струна.

     Грет показала ей невыразительный черный камешек и зашвырнула его подальше в воду.

     – КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК ВАЖЕН! – сказала вдруг Сью. – Это я осознала только минувшим летом.

     Не эту ли истину хриплый голос матери, задыхающейся от страданий, сообщил ей перед самым концом?

     Грет не поверила. Никто не важен! Однако сказать это вслух она не решилась. Сейчас это прозвучало бы безжалостно и просто глупо, как слова этого дурака – профессора Нейба. Но ведь тот камешек действительно совершенно неважен, и она, Грет, тоже, и Сью... И даже это море. Важна не цель. А вещи не имеют табели о рангах.

     – Хочешь подняться вон туда, на Бретон-Хэд? Там есть тропинка.

     Сью посмотрела на часы.

     – Я не хочу заставлять твою бабушку ждать, когда она проснется. Я лучше пойду назад. Я могла бы слушать ее рассказы вечно. Она просто удивительная! – Она явно хотела сказать: "Повезло тебе!" И действительно сказала.

     – Да, – согласилась Грет. – Только один грек – по-моему, это был какой-то грек – сказал: не говори этого никому, пока тот человек не умрет. – Она громка крикнула:

     – Мам! Пап! Эй! – И помахала им, чтобы дать понять, что они со Сью возвращаются назад. Маленькие фигурки на огромных черных базальтовых скалах закивали и замахали руками, и до Грет донесся голос матери, которая тоже что-то кричала, и голос ее был похож на голос коршуна или чайки, потому что волны топили в себе все согласные, а заодно – и весь смысл сказанного.

* * *

     Над болотами с карканьем кружили вороны. Это был единственный звук, кроме звуков моря, через открытое окно заполнявших весь дом сверху донизу – подобно тому, как раковина всегда полна шума морских волн; только это нечто иное: это шумит твоя кровь, струящаяся в жилах, во всяким случае, так говорят; но почему шум моря ты можешь услышать в раковине, но никогда – в приложенной к уху «чашечкой» ладони?

     Если приложить к уху кофейную чашку, звук получается примерно такой же, как в раковине, но гораздо слабее, и в нем не слышны то затихающие, то становящиеся громче звуки прибоя. Рита пробовала это в детстве – прикладывала к уху руку, чашку, раковину. Кар-р, кар-р, кар-р! Тяжелые черные пернатые бомбардировщики.

     И на белых досках потолка такой свет, какого больше не увидишь нигде... Она ощупала языком щеку изнутри. Для чего эта девочка, Грет, сказала, что Амори был среди них единственным реальным человеком? Разве можно говорить такие ужасные вещи о жизни, о реальной действительности? Девочке придется быть очень осторожной, она такая сильная! Даже, пожалуй, сильнее, чем Мэгги. Это потому, что отец у нее – человек слабый. Конечно, все это уже в прошлом, она теперь все время смотрит в прошлое, но так трудно думать о чем-то непосредственно настоящем, когда у всех вещей на свете есть свое прошлое. Единственное, что она знает точно: девочке придется быть очень осторожной, чтобы не попасть в ловушку. Чтобы ее не поймали, Kаp-р, А-р-р, Крау! – кричали вороны над болотами.

     А это что еще за звук? Он продолжается и продолжается нескончаемо?.. Ветер, должно быть. Ветер над заросшими полынью пустошами. Но ведь это тоже было так Давно и так далеко... О чем это она собиралась подумать, когда легла отдохнуть?

Старичье

     Мысль проехаться по побережью в уик-энд пришла к нему внезапно – как «божественное откровение», так сказал бы когда-то его преподаватель английского языка. На самом деле эту идею ему подала Деби, его секретарша. «Вы выглядите таким усталым, Уоррен, – сочувственно заметила она. – А знаете, что я в прошлый уик-энд сделала? Оставила ребят с Пэтом и одна уехала в Линкольн-сити. Отыскала там мотель поприличнее и целый день просидела в номере, читая какой-то дурацкий роман, а в девять вечера завалилась спать. Зато утром я отправилась на прогулку и гуляла по берегу долго-долго... Наверное, целую милю прошла! И все стало совершенно иначе. Хотя вы, конечно, вряд ли заметили, какой веселой и красивой я была всю эту неделю!»

     Не всегда вникая в подробности, он все же к словам Деби обычно прислушивался; а на сей раз именно ее рассказ и спровоцировал то, что он впоследствии, уже возвращаясь домой, назвал "божественным откровением".

     На субботу был назначен ланч со специальным уполномоченным Карри-Каунти насчет развития юга графства, однако Уоррена предупредили по телефону, что ланч переносится на вторник, и он решился. Быстро переоделся в джинсы и ветровку, сунул в сумку пижаму, кроссовки, пару свитеров и зубную щетку, снова сел в машину и поехал на побережье.

     Он был, что называется, человеком привычки и крепко держался той колеи, в которую давно уже попал. Он любил все делать как следует, все доводить до конца.

     Но Деби все-таки права: ему необходим какой-то перерыв, отдых. И, кроме того, Уоррен, всегда такой последовательный, такой внимательный к любым мелочам, время от времени все же срывался с поводка и совершал какой-нибудь совершенно неожиданный поступок, и вот эти-то редкие моменты в своей жизни он особенно ценил, наслаждаясь каждым глотком отпущенной свободы. В принципе с тех пор, как он развелся с женой, так уж особенно наслаждаться ему было не с чего. Но в данный момент Уоррен чувствовал себя совершенно свободным и собрался ехать даже не в Линкольн-сити, а гораздо дальше, чтобы там, может быть, найти какое-нибудь хорошее место, сделать какое-нибудь открытие... "Ты знаешь, я такое потрясающее местечко на побережье нашел!.." Автомобиль так и летел вдоль продуваемой всеми ветрами Уилсон-ривер к перекрестку с дорогой на Тилламук. Господи, как это прекрасно! Ему следует почаще уезжать из города. Так, подбросим монетку... 101-е шоссе – до Тихуаны или еще севернее, до Фэрбанкса. Он не колебался ни минуты – ведь он был абсолютно свободен! – и только скорости прибавил.

     Он уже позабыл, что 101-е шоссе ведет в глубь страны и от Тилламука довольно сильно забирает на север.

     К тому времени, как он снова свернул к побережью, солнце уже село и таблички на дверях мотелей в маленьких придорожных городках твердили одно и то же: "Мест нет" и "Извините". Увидев на шоссе знак: "Клэтсэнд, грунтовая дорога 251. Пожалуйста, сбавьте скорость!", он решил попытать счастья и свернул. В этом городишке наверняка найдется сносный мотель.

     Мотель нашелся. Он назывался "Белая чайка". Были и свободные номера. Бархатцы и ноготки в деревянных ящиках так и светились в сумеречном свете.

     – Вам повезло! – сказала ему низенькая женщина за стойкой, подавая ключи и улыбаясь так, словно завидовала его удаче. – Они ведь заранее все номера заказали.

     Но двое не приехали, а они платят всегда только за то, чем действительно пользуются. Так что вам придется заплатить за две ночи минимум. Номер 14 – это там, в самом конце, по ту сторону парковки. – Она сунула ему ключ, даже не спросив, устраивает ли это его и нужен ли ему номер на двое суток. Даже не сказала, сколько стоит номер. Сказала, что ему повезло. И он с этим согласился – принял свое везение и ключ от номера и положил на стойку кредитную карточку. Очень многие в Салеме сразу же узнали бы его по фамилии, но только не здесь, не в этой благословенной глуши. Женщина ("Ваши хозяева, Джон и Мэри Бриннези, рады приветствовать вас!") тяжелой рукой пробежала импринтером по его карточке. – Желаю приятно провести день, – сказала она, хотя было уже около девяти вечера. – Машину можете поставить на парковке, места там сколько угодно. Они все на автобусе приехали.

     По всей видимости, она хотела сказать, что ВСЕ остальные постояльцы "Белой чайки" приехали на огромном автобусе, который возвышался на стоянке, заняв три или четыре парковочных места. Следуя в свой номер 14, Уоррен прочитал надпись, которая тянулась под окнами автобуса:

     "В этом автобусе путешествуют наши старшие братья и сестры из христианской общины "Кедровый лес".

     Значит, в мотеле "Белая чайка" ночью будет тихо, с удовольствием подумал Уоррен. Он осмотрел чистенькую комнату, широченную "королевскую" кровать, цыганскую танцовщицу на черном бархате и шхуну на закате, вдохнул запах дешевого дезинфектанта, похожий на запах фруктовой жевательной резинки, и отправился обедать. Еще у самого въезда в город он приметил кафе "Майское поле"; название показалось ему многообещающим; у него был просто нюх на такие местечки.

     "Майское поле" оказалось значительно более просторным, чем ему представлялось снаружи; довольно элегантное кафе с белыми скатертями и светильниками в виде свеч. Народу было много; голоса тепло гудели под низкими потолочными балками. Какой-то юный официант кинулся к нему:

     – Вы тоже с это:'! группой, сэр?

     – Нет, нет, – сказал ему с улыбкой Уоррен.

     – Я подумал, вы, может, просто немного опоздали... – Парнишка ловко провел его к темному столику под бостонским папоротником. – Они сейчас уже почти все к десерту перешли. Меня Джош зовут. Не хотите ли чего-нибудь из нашего бара?

     Роуз Эллен, которая, судя по ее виду, вполне могла быть матерью этого Джоша, принесла Уоррену бокал "Шардонне". Поджидая, пока ему принесут жаренного на решетке лосося "шинук", он попивал винцо и наблюдал за "старшими братьями и сестрами", которые приехали сюда на экскурсию. Они сидели за столиками по четыре или по шесть человек и показались ему очень веселыми и оживленными. Их головы – белоснежные, с сильной проседью или абсолютно лысые – покачивались в неярком свете. Они громко рассказывали друг другу всякие истории, перекликались с теми, кто сидел за соседними столиками, и громко смеялись. Но ни одного бокала вина ни на одном столе он не заметил – вино пил только он, Уоррен. А они и так были радостно возбуждены уже тем, что чувствовали себя здесь в большинстве; они вели себя так, словно были хозяевами этого заведения, но казались такими по-детски довольными и счастливыми, что вряд ли кому-то пришло бы в голову винить их за это. Уоррена вдруг кто-то потянул за рукав; очень милая старая дама, сидевшая за соседним столиком, наклонилась к нему с улыбкой:

     – Если хотите присоединиться к нам, просто присоединяйтесь, и все! Только знаете, мы такие шумливые!

     Вы уж извините нас!

     – О, ничего страшного! И спасибо большое за приглашение! – сказал Уоррен, улыбаясь ей дежурной улыбкой. – Но я лучше здесь посижу: мне так приятно смотреть на вас.

     – Просто вы мне показались таким одиноким за этим столиком! Мне было бы очень неприятно, если бы вы почувствовали себя здесь посторонним, – сказала старая дама, ободряюще ему кивнула и отвернулась.

     Вот они-то и есть соль нашей земли, подумал Уоррен, принимаясь за жареного лосося. Настоящие американцы.

     Некоторые старички ушли, пока он ужинал. Они уходили постепенно, останавливаясь то у одного столика, то у другого, чтобы пожелать спокойной ночи или сказать еще что-нибудь шутливое. Казалось, у них есть некий собственный и поистине неистощимый источник Для всеобщего остроумия – некто Уэйн и связанная с ним ловля форели. А когда этот Уэйн, закончив ужин, сам ушел из кафе, крикнув на прощанье: "Увидимся за рыбной ловлей!" – взрывы смеха прокатились по всему залу. Большая часть пожилых туристов все еще оставалась за столиками; многие пили кофе с пирожными.

     Когда Уоррен поднялся, намереваясь тихо выскользнуть из кафе, и кивнул на прощанье той славной женщине за соседним столиком, она, улыбаясь, сказала:

     – Ну, теперь берегитесь!

     Окна его комнаты на море не выходили, но он все равно слышал грохот волн, доносившийся из-за дюн.

     Он минут пять полистал отчет заседания комиссии Амонсона и сунул папку с отчетом на самое дно сумки, прямо под кроссовки, а затем включил телевизор и стал смотреть с середины какой-то детектив. Обнаружив, что незаметно уснул как раз в самый интересный момент, когда на экране началась стрельба, он выключил телевизор, почистил зубы и лег в постель. Престарелые туристы все еще прощались друг с другом перед дверями своих номеров; их негромкие голоса заглушал шелест океанских волн, набегавших на берег. И под эти звуки Уоррен уснул.

     И проснулся.., но где? В дверь яростно стучали... Что это за дверь?..

     – Ох, простите, пожалуйста! Я думал, в этом номере Джерри и Элис. Еще раз про-сти-те нас! – и удаляющийся хохот.

     Еще и семи не было! Уоррен немного полежал, понежился, потом все-таки решил встать, чувствуя себя вполне готовым к пробежке по пляжу, и вспомнил Деби, которая так гордилась тем, что прошла целую милю.

     Отчего это большая часть женщин, достигнув определенного возраста, совершенно перестает следить за собой? Но сам он в это утро чувствовал себя прямо-таки в наилучшей форме.

     После темноватой комнаты мотеля, где окна были закрыты полосатыми занавесками, простор утреннего голубого неба вызывал головокружение. Тени от дюн лежали на песке, холодные и синеватые, а пенные верхушки океанских волн и само море сверкали, как бенгальские огни. На пляже в ту и в другую сторону – хотя еще и половины восьмого не было! – сновали люди: ходили и бегали трусцой; поодиночке, парами и группами. Когда он пробегал мимо, они кивали ему и говорили: "Доброе утро!" Лысые или седые, в ярко-красных свитерах или в цветастых рубашках, они были "старшими братьями и сестрами", старавшимися держать форму.

     Молодая пара, мужчина и женщина, промелькнула мимо Уоррена; оба неслись, как олени. И он потрусил за ними. Двойные отпечатки их ног на песке указывали, что шаг у них в два раза шире, чем у него. Чем дальше он убегал от мотеля, тем реже попадались "старшие".

     Когда он находился на полпути к большой скале, замыкавшей пляж с юга, кругом не было уже почти ни души, если не считать той молодой пары, которая теперь пронеслась обратно, даже не посмотрев в его сторону и о чем-то заинтересованно беседуя; он с завистью заметил, что они оба ни чуточки не запыхались.

     До скалы оказалось неблизко, но он добежал. Там он перевел дыхание, посидев на черном валуне возле небольшого озерца воды, оставшегося после прилива, и медленно потрусил обратно. Никакой необходимости насиловать себя не было. Пляж был теперь совершенно пуст, будто только что создан – создан для него одного, для первого человека на земле. И он был преисполнен благодарности.

     В номере Уоррен принял душ и отправился на поиски места, где можно было бы приятно позавтракать.

     "Приморский гриль-бар", принадлежавший некоему Тому, показался ему вполне подходящим местечком: скатерки в красную клетку, пышногрудые официантки...

     – Ваша группа в саду, на веранде, сэр, – сообщила светловолосая толстушка и подала ему меню.

     – Я не с ними, – сказал Уоррен, неожиданно вспыхнув от раздражения.

     – А, тогда сюда, пожалуйста, – сказала девица, но каким-то совершенно незаинтересованным тоном, и это почему-то задело Уоррена. Она усадила его за столик у окна, откуда был виден весь клэтсэндский пляж.

     По мере того как те, что сидели в саду, стали уходить – парами и группами – и собираться толпой перед заведением Тома, Уоррену стало казаться, что весь Клэтсэнд населен исключительно путешествующим старичьем; естественно, думал он, здешние маленькие общины круглый год обслуживают в основном пенсионеров, да и среди местного населения пенсионеров немало; Думая о налоговой демографии, он с огромным облегчением заметил проходившую мимо молодую женщину с двумя ребятишками. Потом еще одну пару -'не то чтобы очень молодую, но и совсем не старую. И целая стая собак – крупных, веселых, свободных пляжных собак – пробежала мимо, то и дело останавливаясь, чтобы вежливо поприветствовать стариков.

     Меню было "специально для лиц старшего возраста": один кусочек бекона или колбасы, одно лишенное холестерина яичко, пшеничный тостик, намазанный чем-то малокалорийным, и сливы.

     Уоррен заказал два таких, слишком легких завтрака и еще "жаркое по-домашнему". Кофе представлял собой теплую коричневую, чуть горьковатую водичку, но еда была хороша – горячая и сочная.

     "Я с утра немного поработаю, а полдень проведу на пляже", – сказал себе Уоррен. Он любил знать, что именно будет делать даже в ближайшие часы; всегда тщательно прокапывал знакомую колею даже и на один день вперед. Быстрым шагом и вполне довольный собой, он вернулся в "Белую чайку". Бархатцы и ноготки так и сияли.

     – Приветствую вас! Какой чудесный денек сегодня!

     Уоррен попытался определить, из какого штата родом этот импозантный старик с широкими скулами и крупной лысой головой, коричневой от загара. Потом до него дошло, что это и есть пресловутый Уэйн, любитель ловли форели.

     – Здравствуйте! – откликнулся он. И чуть не прибавил: "Что, на рыбалку собрались?" – но решил промолчать. Разговор на эту тему, конечно, порадовал бы старика, но Уоррену не хотелось – он и сам как следует не мог понять почему – смешиваться с этим старичьем.

     У себя в номере он почитал отчет, сделав кое-какие пометки, и набросал одно деловое предложение. Хотя в комнате было раздражающе темновато, работа спорилась; все здесь почему-то получалось очень легко, ничто его не отвлекало, и Уоррен вдруг обнаружил, что уже час дня. Он проработал слишком долго, увлекся и пропустил привычное время ланча. Он вдруг почувствовал страшный голод и снова пошел в город, прошелся по главной улице вверх, потом спустился по другой ее стороне на три квартала вниз, оценивая коммерческое великолепие залитых солнцем и исхлестанных солеными морскими ветрами магазинов и одноэтажных жилых домов, крытых серым гонтом. Никаких неоновых огней, никаких лотков с "хот-догами" и прочей "фастфуд". У них здесь очень неглупый городской совет, подумал Уоррен. И проводит весьма определенную политику. "Обеды у Эдны Дори" – вывеска выглядела вполне привлекательно; ему захотелось зайти "к Эдне" и как следует поесть, но сперва он все-таки заглянул в окно. Зал был почти пуст, лишь один столик занимала супружеская пара с малышом. Никаких седых и лысых голов. Да и столиков там было всего шесть. Уоррен вошел. Женщина, удивительно напоминающая кусок бревна, на который зачем-то напялили коротенькое платьице и фартучек, поздоровалась с ним, выглянув из кухни, и суховатым тоном объяснила:

     – А у вашей группы, сэр, ланч в дансинге "Песчаная лиманда".

     – Я не имею ни малейшего отношения ни к какой группе, – также сухо сообщил он.

     – Ой, простите! – обрадовалась она. – Я просто подумала... Ну, в общем, садитесь, где понравится. – И она исчезла в кухне. Уоррен сел.

     Морской язык был как следует обвалян в сухарях и отлично обжарен в большом количестве масла. Уоррен чувствовал, что в дансинге "Песчаная лиманда" он в лучшем случае получил бы лишь небольшой кусочек морского языка, СЛЕГКА обжаренного в МАЛОКАЛОРИЙНОМ масле.

     После вкусного и сытного ланча он решил немного побродить по городу, вновь чувствуя себя совершенно счастливым. Он останавливался почти у каждой витрины и рассматривал сувениры. Он решил, что потом специально зайдет в один из этих магазинчиков и купит пепельницу в форме замка из песка – для Деби. Она ведь все еще курит, хоть и не в офисе, конечно. Потом Уоррен принялся весело раздумывать, не купить ли ему один из тех маленьких домиков, что виднелись к востоку от центральной улицы и выглядели такими тихими и безмятежными в заросших сорняками садиках за серыми изгородями из штакетника; на их серебристых от старости крышах играло солнце. Это, конечно, не совсем то, что цивилизованный Джирард, но и в таком захолустье есть своя прелесть и благородство. "А у меня дом в Клэтсэнде – это было бы интересное заявление!

     Независимое. Это была бы моя марка, – подумал он, – свидетельство моей индивидуальности. Того, что я не хожу вместе с остальным стадом!"

     Бродя по улочкам, Уоррен вдруг обнаружил, что ему придется пересечь странную болотистую пустошь и пройти по опушке леса из черноствольных, тяжело накренившихся деревьев, чтобы снова попасть на пляж.

     Здесь, к югу от основной части города, дюны были гораздо выше. Уоррен взобрался на одну из них, и башмаки его тут же наполнились песком. Он вышел на берег в том месте, которое было ему уже знакомо – чуть выше широкого плавного изгиба, откуда хорошо была видна большая скала на южном конце пляжа и высокий зеленый мыс на северном. Старики пестрыми точками рассыпались по пляжу; в шортах и купальных костюмах они бродили по мелководью, загорали на песке, играли в волейбол.

     Он выбрал себе ложбинку в дюнах, откуда ему был виден только океан, но не пляж. Крики и смех, доносившиеся издалека, заглушал глухой рокот волн. В дюнах было, пожалуй, жарковато, хотя и туда залетал морской ветерок, качая травы, очень похожие на перья неведомых птиц. Минут через двадцать Уоррен понял, что либо он получит солнечный удар, либо ему нужно раздобыть где-то шляпу с широкими полями.