Текст книги "Дневник Розы"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Урсула Ле Гуин
Дневник Розы

30 августа

Доктор Нэйдс посоветовала мне вести рабочий дневник. Она сказала, что если тщательно и прилежно записывать каждый шаг, то потом можно перечитать записи, вспомнить свои наблюдения, заметить ошибки и сделать соответствующие выводы, отследить прогресс в позитивном мышлении или отклонения от него и таким образом постоянно корректировать направление работы при помощи метода обратной связи.

Я обещаю делать записи в этой тетради каждый день и перечитывать их в конце каждой недели.

Конечно, жаль, что я не вела такой дневник во время ассистентской практики, но теперь, когда у меня есть собственные пациенты, это гораздо важнее.

На вчерашний день у меня было шесть пациентов – полная нагрузка для врача-скописта, но четверо из них – дети, больные аутизмом, с которыми я работала весь год для исследований доктора Нэйдс по запросу натального псих. бюро (мои записи по этим вопросам хранятся в клинич. псих. делах). Остальные двое – недавно поступившие пациенты: Ана Джест, 46, упаковщица в пекарне, замуж., детей нет, д-з депрессия, направлена городской полицией (попытка самоубийства); Флорес Соде, 36, инженер, нежен., д-з не поставлен, направлен из ТРТУ (поведение психопатическое – агрессивное).

Доктор Нэйдс говорит, что очень важно делать записи каждый день, как только на работе что-то происходит: спонтанность – вот что наиболее информативно в самоанализе (как и в аутопсихоскопии). И лучше все записывать, а не надиктовывать на пленку. А чтобы я не чувствовала себя неловко – дневник надо вести абсолютно конфиденциально и никому не показывать. Это трудно. Раньше я не делала ничего подобного. И мне до сих пор кажется, что я пишу все это для доктора Нэйдс! Возможно, если записи окажутся интересными, я смогу позже показать ей кое-что и получить совет.

Я предполагаю, что у Аны Джест депрессия климактерического периода и достаточно назначить ей гормональную терапию. Вот! А теперь посмотрим, какой из меня получится диагност. Завтра проведу скопические исследования обоих пациентов, мне не терпится начать работу. Хотя, конечно, коллективная работа тоже была очень поучительной.

31 августа

В 8:00 провела получасовой скопический сеанс с Аной Дж. С 11:00 до 17:00 анализировала полученные результаты. NB: На следующем сеансе отрегулировать адаптер правого полушария! Слабая визуальная передача. Слуховое отображение очень тихое, сенсорное – слабое, тела – неустойчивое. Завтра получу лабораторные анализы гормонального баланса.

Я не перестаю изумляться, насколько банальны мысли большинства людей. Конечно, несчастная женщина находится в состоянии ужасной депрессии. Исходные данные в измерении сознания оказались неясными и непоследовательными, измерение подсознания глубоко открыто, но как-то неразборчиво. Хотя то, что я затем выявила в этой неразберихе, оказалось столь тривиальным! Пара старых туфель и слово «география»! Туфли видны неясно – это не более чем схема, контур пары туфель, возможно, женских, возможно, мужских, либо темно-синих, либо коричневых. Хотя у Аны, несомненно, преобладает визуальное восприятие, она ничего не видит отчетливо. Как и многие люди. Как это угнетает! Когда я училась на первом курсе, то часто представляла себе, как прекрасны мысли других людей, думала, как интересно заглянуть в столь разнообразные миры, увидеть всевозможные цвета человеческих страстей и идей. Какая наивность!

Впервые я поняла, как ошибалась, на занятии док. Рамиа, когда мы изучали пленку одного очень известного преуспевающего человека и я заметила, что исследуемый никогда не смотрел на деревья, никогда не дотрагивался до них, не может отличить дуб от тополя или даже маргаритку от розы. Все растущее он определял лишь схематическими понятиями – «деревья» и «цветы». Точно также обстояли дела и с лицами людей, хотя этот человек применял различные уловки, чтобы различать окружающих: он запоминал не лица, а имена – словно этикетки. Конечно, так действуют индивидуумы, у которых преобладает абстрактное мышление, но и восприятие конкретно мыслящего разума часто представляется в виде неразборчивой грязной мешанины – суп из фасоли с плавающими в нем туфлями.

Но не слишком ли я углубляюсь в детали? Весь день я изучала депрессивные мысли и сама впала в депрессивное состояние. Вот, чуть выше написано: «Как это угнетает!» Да, я уже вижу ценность этого дневника. Я слишком впечатлительна.

Конечно, именно поэтому я являюсь хорошим психоскопистом. Но это опасно.

Сеанса с Ф.Соде сегодня не предвидится, поскольку еще не прошло действие транквилизаторов. Пациенты, присланные ТРТУ, часто настолько напичканы лекарствами, что их невозможно скопировать несколько дней.

Завтра в 4:00 сеанс РЕМ-скопирования. Пора идти спать!

7 сентября

Док. Нэйдс сказала, что мои вчерашние записи превзошли все ее ожидания, и предложила показывать дневник, когда у меня вновь возникнут какие-либо сомнения. Спонтанные мысли – не техническая информация, излагаемая в больничных картах. Надо выбросить все несущественное. И обращать внимание на важное.

Сон Аны был интересный, но довольно жалкий. Волк, который превратился в блинчик! Такой отвратительный, расплывчатый, волосатый блинчик. Визуальное восприятие А. четче в состоянии сна, но тонус чувств остается низким (но помни: ты исследуешь пациента – не пытайся встать на его место). Сегодня начали курс гормональной терапии.

Ф.Соде проснулся, но он в таком смятении, что не в состоянии Идти на сеанс скопирования. Напуган. Отказывается от пищи. Жаловался на боль в боку. Я думала, он не понимает, в какой клинике находится, и сказала, что в физическом отношении с ним все в порядке. Он ответил: «Откуда, к черту, вы это знаете?» – что действительно справедливо, поскольку пациент, согласно обозначению «V» в больничной карте, одет в смирительную рубашку. Я осмотрела Соде и обнаружила кровоподтеки и ушибы. Рентген показал перелом двух ребер. Я объяснила пациенту, что он находился в состоянии, когда насильственное ограничение подвижности было необходимо, чтобы избежать повреждений, которые он мог нанести сам себе.

Он сказал: «Каждый раз когда один из них задавал вопрос, второй бил меня». Соде несколько раз повторил эту фразу, смущенный и злой. Параноидальные галлюцинации? Если после того как пройдет действие лекарств, ничего не изменится, я буду придерживаться этого предположения. Соде реагирует на меня довольно хорошо. Когда я пришла к нему с рентгеновским снимком, он спросил, как меня зовут, и согласился поесть. Мне пришлось извиниться перед ним – не лучшее начало в лечении параноика. Агентство, которое прислало пациента, или врач, который его принимал, должны были отметить повреждение ребер в больничной карте Соде. Подобная небрежность внушает беспокойство.

Но есть и хорошие новости. Рина (объект исследования аутизма номер 4) сегодня увидела личностное предложение. Увидела – тяжелым, черным, букварным шрифтом, все целиком на переднем плане измерения сознания: «Я хочу спать в большой комнате». (Она спит одна из-за недержания кала.) Предложение держалось ясно около 5 секунд. Рина мысленно видела его так, как я – на голографическом экране. Я наблюдала слабую мысленную вербализацию, без применения голоса, без единого звука. Рина никогда еще не говорила о себе в первом лице, даже сама с собой. Я рассказала о происшедшем Тио, и он спросил девочку после сеанса:

– Рина, где ты хочешь спать?

– Рина спит в большой комнате.

Ни одного местоимения, ни единого проявления воли. Но однажды она скажет «я хочу» – скажет громко вслух. И на этом, возможно, построится личность: на основании сказанного. Я хочу, а потому существую.

Так много страха вокруг. Откуда столько страха?

4 сентября

На оба выходных уезжала в город. Провела время с Б. в ее новой квартире на северном берегу. Она живет одна в трех комнатах! Но мне не очень нравятся эти старые здания, полные крыс и тараканов, и вся обстановка там такая старая и странная, словно по углам притаились года бедности и голода и поджидают своего часа. Я была рада вернуться домой, в свою маленькую комнатку, где я по-прежнему одна, но где рядом, на том же этаже, живут друзья и коллеги. Все выходные мне хотелось написать что-нибудь в дневнике. Привычки появляются у меня очень быстро. Непреодолимая тенденция.

У Аны заметные улучшения: одета, волосы причесаны, вязала. Но сеанс прошел довольно уныло. Попросила ее подумать о блинчиках, и все подсознательное измерение заполнилось волосатым, мрачным, плоским волком-блином, хотя в измерении сознания пациентка покорно пыталась визуализировать чудесный сырный блин. Не так уж плохо: цвета и контуры получаются отчетливее. Я все еще рассчитываю на обычное гормональное лечение. Они, конечно, предложат ЭКТ, параллельно возможен и анализ результатов скопирования, мы бы начали с волка-оладьи. Но действительно ли нужно это делать? Двадцать четыре года Ана работала упаковщицей в пекарне, ее физическое здоровье оставляет желать лучшего. Она не в состоянии изменить жизненную ситуацию. По крайней мере при нормальном гормональном балансе она сможет смириться с собственной жизнью.

Ф.Соде: отдохнул, но все еще крайне подозрителен. Чрезвычайно испугался, когда я сказала, что пришла пора для первого сеанса. Чтобы успокоить его, я села и начала объяснять сущность и действие психоскопа. Соде внимательно слушал и наконец спросил:

– А вы собираетесь использовать только психоскоп?

– Да, – ответила я.

– Не электрошок? – не унимался он.

– Нет.

– А вы можете мне это пообещать? – поинтересовался он.

Я объяснила, что я – психоскопист и никогда не работала с оборудованием электроконвульсивной терапии, что этим занимается совершенно другое отделение. Я сказала, что в настоящий момент работа с ним носит диагностический характер, а не терапевтический. Соде слушал очень внимательно. Он человек образованный и понимает разницу между диагностикой и терапией. Интересно, что он попросил меня пообещать. Подобные действия не подходят под параноидальную схему: люди не просят обещаний у тех, кому не доверяют. Соде покорно пошел со мной, но, войдя в комнату скопирования и увидев аппаратуру, остановился и сильно побледнел. Я рассказала шутку док. Авен с зубоврачебным креслом, которое она обычно использовала для особо нервных пациентов.

– По крайней мере это не электрический стул, – вздохнул Ф.С.

Я считаю, что, когда имеешь дело с интеллигентными людьми, лучше не делать тайны из процесса диагностики и лечения, демонстрируя таким образом свое превосходство над пациентом и заставляя его чувствовать себя беспомощным (см. Т.Р.Олма «Техника психоскопии»). Поэтому я показала Соде стул и электродный шлем и объяснила, как все это действует. Соде понаслышке знал кое-что о психоскопе и задавал вопросы, свидетельствующие о его инженерном образовании. По моей просьбе он сел на стул. Пока я укрепляла зажимы шлема. Соде обильно потел от страха, и запах пота, очевидно, очень смущал беднягу. Если бы он знал, как пахнет Рина, когда в очередной раз наложит в штаны! Соде закрыл глаза и так сильно вцепился в подлокотники, что у него побелели кисти. Экраны тоже оставались белыми.

– Но ведь вам совершенно не больно, разве не так? – шутя спросила я через некоторое время.

– Не знаю.

– А что, больно?

– Вы хотите сказать, что аппарат включен?

– Уже девяносто секунд.

Он открыл глаза, попытался оглядеться, насколько это позволяли зажимы электродного шлема, и спросил:

– Где экран?

Я объяснила, что исследуемому никогда не показывают работающий экран, поскольку воплощение мыслей может оказаться весьма волнующим и беспокоящим.

– Наподобие фоновых шумов от микрофона? – Соде применил сравнение, точно такое, какое обычно использует на сеансах док. Авен. Ф.С. – определенно образованный и умный человек.

NB: Умные параноики чрезвычайно опасны!

– Что вы видите? – спросил он.

– Сидите спокойно, – ответила я, – я хочу видеть не то, что вы говорите, а то, что думаете.

– Но это, в общем-то, вас не касается, – буркнул Ф.С., хотя и довольно вежливым тоном, как будто пытался пошутить.

Между тем белый цвет страха на экране поглотили темные, интенсивные волевые витки, а через несколько секунд все измерения сознания закрыла роза: распустившаяся розовая роза, прекрасно ощущаемая и визуализированная, четкая и устойчивая.

– О чем я думаю, доктор Собел? – спросил Соде.

– О медведях в зоопарке. – Интересно, почему я так ответила пациенту? Самозащита? От чего?

Соде засмеялся, и подсознание стало кристально-черным, рельефным, роза потемнела и заколебалась.

– Я пошутила. Не могли бы вы вернуть розу? – Экран тут же побелел, отображая реакцию страха. – Послушайте, – настаивала я, – так мы далеко не уйдем, если на первом же сеансе начнем понапрасну тратить время. Чтобы мы вместе смогли эффективно работать, вам надо многому научиться, а мне – очень много узнать о вас. Поэтому давайте больше не будем шутить, хорошо? Просто расслабьтесь и думайте о чем угодно.

В измерении сознания возникли смятение и какие-то слова, подсознание поблекло и окрасилось в серый цвет, отображая подавленность. Роза несколько раз появлялась, но очень слабо и неустойчиво. Соде пытался сконцентрироваться на цветке, но не мог. Я увидела несколько быстро меняющихся образов: себя, свою рабочую форму, форму работников ТРТУ, серую машину, кухню, палату для буйных (сильный слуховой образ – крики), стол, бумаги на столе. Соде сосредоточился на бумагах, которые оказались чертежами какой-то машины, и начал их просматривать – намеренно и довольно эффективно.

– Что это за машина? – наконец спросила я.

Соде начал отвечать вслух, а затем замолчал, и я услышала его мысленный ответ в наушниках: «Схема ротационного мотора для тяги» – или что-то вроде этого, точные слова, конечно, записаны на пленке. Я повторила услышанную фразу и спросила:

– Но это не классифицированные планы, да?

– Нет, – вслух ответил он и добавил: – Я не знаю никаких секретов.

Реакция на вопрос была напряженной и запутанной, каждое слово поднимало рябь и волнение на всех уровнях, соединяющиеся кольца быстро и широко развертывались над сознанием и в подсознании. Через несколько секунд все это закрыла огромная вывеска, появившаяся на переднем плане сознания, которую Соде визуализировал намеренно, как розу и чертежи. Снова и снова читая надпись на вывеске, Соде мысленно выкрикивал прочитанное: «НЕ ВМЕШИВАЙСЯ! НЕ ВМЕШИВАЙСЯ! НЕ ВМЕШИВАЙСЯ!»

Затем все начало мерцать и затуманиваться, и вскоре стали преобладать соматические сигналы.

– Я устал, – вслух сказал пациент, и я закончила сеанс (12,5 мин.).

Сняв с Соде шлем и расстегнув зажимы, я принесла ему чашку чая со стойки персонала в холле. Когда я предложила пациенту чай, на глазах его показались слезы. Руки Соде настолько занемели от сжимания подлокотников, что он с трудом смог взять чашку. Я сказала, чтобы он расслабился и перестал бояться, так как мы пытаемся помочь ему, а не навредить.

Соде взглянул на меня широко раскрытыми глазами, в которых, к сожалению, ничего нельзя было прочесть. Жаль, что я уже сняла с него шлем. Наверное, никогда нельзя поймать на психоскопе самые лучшие моменты.

– Доктор, почему я в этом госпитале? – спросил он.

– Для диагностики и терапии, – ответила я.

Я сказала, что он, вероятно, не может вспомнить то, что произошло, но вел он себя весьма странно. Соде спросил, как и когда, и я ответила, что все прояснится, когда терапия возымеет свое действие. Даже если бы я знала подробности его психотического эпизода, то сказала бы то же самое. Таковы правила врачебной этики. И все же я чувствовала, что занимаю неверную позицию. Если бы отчет ТРТУ не был классифицирован, я бы спокойно беседовала с пациентом, основываясь на знаниях и фактах. И смогла бы лучше отреагировать на то, что он произнес в следующую секунду:

– Меня разбудили в два часа утра, отволокли в тюрьму, допрашивали, били и пичкали таблетками. Полагаю, что после этого я мог вести себя странно. Как вы думаете?

– Иногда человек, находящийся в состоянии стресса, неправильно истолковывает действия окружающих, – ответила я. – Пейте свой чай, и я отведу вас обратно в палату. У вас поднимается температура.

– Палата… – Соде как-то странно поморщился, а затем воскликнул в совершенном отчаянии: – А может, вы не знаете, почему я на самом деле здесь?

Это очень странно, он как будто включил меня в систему галлюцинаций, приняв на «свою сторону». Надо почитать Рейнгельда. Мне следовало учесть, что пациенты обычно переносят галлюцинации в реальную жизнь.

Все послеобеденное время анализировала голограммы Джест и Соде. Я никогда еще не видела психоскопические визуализации столь прекрасные и яркие, как эта роза, не сравнимая даже с вызванными лекарствами галлюцинациями. Тени одного лепестка, падающие на другой, их бархатисто влажная структура, полный солнца розовый цвет, желтая центральная часть – уверена, при наличии в психоскопе обонятельных адаптеров я бы почувствовала запах: это был не мысленный образ, а настоящий, живой, выращенный в земле цветок на колючем стебле.

Я очень устала, надо идти спать.

Перечитала написанное. Правильно ли я веду дневник? Я пишу то, что случилось, и то, что кто-то сказал. Это спонтанно? Но все это важно для меня.

5 сентября

Сегодня за ленчем обсуждала с док. Нэйдс проблему сопротивления сознания. Я объяснила, что работала с подсознательными блоками (дети и депрессивные пациенты, такие, как Ана Дж.) и имею некоторый опыт в этом деле, но еще никогда не сталкивалась с такими блоками сознания, как у Ф.С., со знаками «НЕ ВМЕШИВАЙСЯ!», или методом, который он использовал сегодня на протяжении всего 20-минутного сеанса: концентрация на дыхании, физических ритмах, боли в ребрах и визуальном осмотре комнаты скопирования. Нэйдс предложила в случае повторения подобных уловок использовать повязку на глазах и сосредоточить внимание на измерении подсознания, поскольку пациент не может контролировать эту зону. Удивительно, как велика зона взаимодействия сознания и подсознания у Соде и насколько одно резонирует с другим. Я считаю, что концентрация на дыхательном ритме позволила ему достигнуть состояния, подобного трансу. Хотя, конечно, так называемый транс – всего лишь оккультный фокус, примитивный трюк, не представляющий интереса для психиатрической науки.

Ана сегодня по моей просьбе продумывала тему «День моей жизни». Все такое серое и унылое – бедная женщина! Она никогда не думала с удовольствием даже о пище, хотя и живет на минимальном рационе. Единственное, что на какое-то мгновение проявилось отчетливо, – детское лицо, ясные детские глаза, розовая вязаная шапочка, круглые щеки. В обсуждении после сеанса Ана рассказала, что по дороге на работу всегда проходит через школьный двор, потому что ей нравится, как «малыши бегают и весело кричат». Муж Аны воплотился на экране в виде большого мешковатого рабочего костюма и сварливого угрожающего бормотания. Интересно, знает ли бедная женщина, что много лет не видела лица собственного мужа и не слышала ни единого его слова? Но разговаривать с ней об этом бесполезно. Может, и хорошо, что она ничего не видела и не слышала.

Сегодня я заметила, что Ана вяжет розовую шапочку.

По рекомендации док. Нэйдс читала «Неприятие» Де Кама – главу «Исследование».

6 сентября

В середине сеанса (вновь сосредоточенное дыхание) я громко позвала:

– Флорес!

Оба пси-измерения мгновенно отреагировали, экран окрасился в белый цвет, но соматические реакции наступили гораздо позднее. Через 4 секунды Соде ответил вслух, вяло. Нет, это не транс, а аутогипноз.

– Ваше дыхание, – сказала я, – контролируется аппаратурой. Мне совершенно не надо знать, что вы все еще дышите. Это скучно.

– А мне нравится вести собственный контроль, доктор, – ответил он.

Я подошла, сняла с глаз Соде повязку и посмотрела на него. У него приятное лицо, типичная внешность технического работника, доброго, но упрямого как осел. Пишу какие-то глупости. Но не собираюсь ничего вычеркивать. В дневнике я вольна писать все, что приходит в голову. У ослов очень даже симпатичные морды. Все знают, что эти копытные тупы и упрямы, зато выглядят мудро и спокойно, как будто им приходится много страдать и терпеть, но они не видят причин для недовольства, словно знают какую-то таинственную причину, по которой следует о недовольстве забыть. А белые круги вокруг ослиных глаз придают им беззащитный вид.

– Чем больше вы дышите, – продолжила я, – тем меньше думаете. Мне нужна ваша помощь. Я пытаюсь выяснить, чего вы боитесь.

– А я знаю, чего боюсь, – хмыкнул Соде.

– Так почему же вы не говорите мне?

– Вы никогда меня не спрашивали.

– Очень неблагоразумно, – разозлилась я, хотя теперь понимаю, что возмущаться неблагоразумным поведением умственно больного просто смешно. – Ну хорошо, я спрашиваю вас сейчас.

– Я боюсь электрошока, – задыхаясь, проговорил он. – Боюсь, что разрушат мой разум. Что будут держать здесь. Или выпустят отсюда, когда я буду уже не в состоянии что-либо вспомнить.

– Прекрасно, так почему бы вам не подумать об электрошоке и всем прочем, когда я смотрю на экраны?

– А почему я должен это делать?

– А почему бы и нет? Вы рассказали мне о своих страхах, так почему не можете о них подумать? Я хочу посмотреть, какого цвета ваши мысли!

– Цвет моих мыслей – не вашего ума дело, – со злостью сказал Соде, но в этот момент я повернулась к экрану и увидела там незащищенное отображение мыслительной активности.

Конечно, пока мы говорили, все записывалось на пленку, и после обеда я изучала эти записи. Просто восхитительно. Два мысленных словесных уровня идут отдельно от произносимых вслух слов. Все сенсорно-эмоциональные реакции очень интенсивны и невероятно сложны. Например, меня Соде «видит» по крайней мере на трех различных мыслительных уровнях, а может, и больше, и анализ невероятно затруднен. Соотношение между сознанием и подсознанием чрезвычайно запутано, воспоминания и текущие впечатления переплетаются крайне быстро, и все это сливается вместе. Мышление Соде напоминает машины, которые он изучает, – весьма замысловатые детали, объединенные единой математической гармонией.

Когда Соде понял, что я наблюдаю за экраном, он поднял крик:

– Извращенка! Подглядывает за чужими мыслями! Оставьте меня в покое! Убирайтесь! – Он обхватил голову руками и заплакал.

На экране на несколько секунд возникла отчетливая фантазия: Соде срывает шлем и зажимы с рук, крушит аппаратуру, разбивает ее, выскакивает из здания, а там, снаружи, находится высокий холм, покрытый короткой сухой травой, и Соде стоит один под темнеющим вечерним небом. Такой решительный и сильный в мечтах человек на самом деле сидел в кресле, удерживаемый многочисленными зажимами и всхлипывал.

Я прервала сеанс, сняла с пациента шлем и спросила, не хочет ли он чая. Он отказался отвечать. Тогда я освободила ему руки и принесла чашку. Сегодня для персонала поставили даже сахар, целую коробку. Я сказала Соде, что положила ему два куска сахара.

Отхлебнув немного чая, он заговорил вредным ироничным тоном, поскольку очень стыдился своих слез:

– А вы знаете, что я люблю сахар. Наверное, это ваш психоскоп сказал вам, что я люблю сахар.

– Не ведите себя так глупо, – ответила я, – сахар нравится всем.

– Нет, маленький доктор, не всем. – Затем таким же ехидным тоном Соде спросил, сколько мне лет и замужем ли я. – А, не хотите выходить замуж? – язвительно осведомился он. – Преданы работе? Помогаете душевнобольным вернуться к созидательной жизни на благо отечества?

– Мне нравится моя работа, – ответила я, – потому что она трудная и интересная. Как и ваша. Вам ведь нравится ваша работа, не так ли?

– Нравилась когда-то. Но всему теперь конец.

– Почему?

– Ззззззззт! – Соде постучал по голове. – И ничего нет. Правильно?

– Почему вы так уверены, что вам предпишут электрошок? Я еще даже не поставила вам диагноз.

– Диагноз? – переспросил он. – Послушайте, прекратите ломать комедию, прошу вас. Мой диагноз уже установлен. Известными докторами из ТРТУ. Тяжелый случай неприятия. Диагноз: «зло»! Терапия; «запереть в комнате, полной кричащих и дерущихся человеческих развалин, а затем тщательно просмотреть мозги, так же, как просмотрели бумаги, и сжечь их… выжечь дотла». Правильно, доктор? Ну зачем нужно все это позирование, диагнозы, чай? Неужели это обязательно? Неужели надо обшарить все закоулки моей памяти, прежде чем сжечь ее?

– Флорес, – сказала я очень терпеливо, – вы сами говорите: «Разрушьте меня». Вы что, не слышите сами себя? Психоскоп ничего не разрушает. И я использую его не для того, чтобы получить какие-то доказательства. Вы не в суде, не на судебном процессе. И я не судья. Я врач…

– Если вы врач, – прервал меня он, – неужели не видите, что я не болен?

– Как я вообще могу что-либо увидеть, если вы блокируете меня своими дурацкими «НЕ ВМЕШИВАЙСЯ!»? – закричала я. Да, я закричала. Мое терпение и в самом деле было позой, которая вдруг рассыпалась в прах. Но я увидела, что наконец проняла Соде, и продолжила: – Вы выглядите больным, ведете себя как больной. Два сломанных ребра, температура, отсутствие аппетита, приступы плача – это что, хорошее здоровье? Если вы не больны, докажите мне это! Позвольте мне увидеть, что у вас внутри, каковы вы на самом деле!

– Я все равно проиграю. – Соде посмотрел в чашку, усмехнулся и пожал плечами. – Почему я вообще с вами разговариваю? Вы выглядите такой честной, черт вас побери!

Я ушла из комнаты скопирования. Ужасно, как иногда умеют задеть за живое некоторые пациенты. Проблема в том, что я привыкла к детям, чья реакция абсолютна, как у животных, которые, испытывая страх, замирают, ощетиниваются или кусаются. Но с этим человеком, который старше и умнее меня, сначала наладились контакт и доверие, а потом последовал удар. А это гораздо больнее.

Мне даже неприятно все это писать. Снова больно. Но полезно. Теперь я гораздо лучше понимаю многие вещи, которые говорил Соде. Думаю, я не стану показывать записи док. Нэйдс, пока не установлю точный диагноз. Если в том, что Ф.С. говорил насчет ареста или подозрения в неприязни есть хоть доля правды (он, конечно, довольно легкомысленно относится к тому, что говорит), док. Нэйдс посчитает нужным забрать дело в связи с моей неопытностью. Я не хочу этого. Мне нужен опыт.