Текст книги "Пересадка"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

И вот они приходят в города. Городов в Анзараке всего девять, и Терке Кетер – самый крупный из них. Он весь засыпан песком и полон тишины и солнца. Анзары откапывают ворота и двери домов, заполняют улицы, зажигают фонари, приносят в дом воды из полных колодцев и, бросив свою поклажу в одной из пустых комнат, тут же начинают радостно приветствовать друг друга, высовываясь из окон и с балконов.

Жизнь в городе так сильно отличается от жизни в сельской местности на севере, что детям трудно к этому привыкнуть; они чувствуют себя не в своей тарелке, они полны сомнений, им здесь не нравится. Тут слишком шумно, жалуются они. Тут слишком жарко. И тут совершенно невозможно побыть в одиночестве! Многие плачут, особенно в первые ночи, от тоски по дому. Однако вскоре завершаются организационные дела, и дети отправляются в школу; там они знакомятся с другими своими сверстниками, которые, оказывается, тоже полны сомнений и недовольны, так же диковаты и застенчивы и так же обуреваемы неясными желаниями. На севере все они уже научились читать и писать, знают основные правила арифметики, а также – помогая родителям – знают азы плотницкого дела и земледелия. Но в школе обучение ведется на более высоком уровне; в городах много библиотек, музеев, художественных галерей, концертных залов; детям преподают основы различных искусств, литературу, математику, астрономию, архитектуру, философию… Здесь также есть возможность заняться любым видом спорта, множеством всяких развлечений, а в центре города каждый вечер танцуют так называемый круговой танец. Кроме того, в городе можно познакомиться и поговорить с кем угодно; здесь множество людей, и все с удовольствием встречаются друг с другом, вместе работают, вместе решают различные проблемы, постоянно стремясь к новому благодаря интенсивной работе мозга, тесному общению и высокому профессионализму.

В городах Отец и Мать редко остаются жить вместе. Жизнь в городах ведется не парами, а группами. Супруги расстаются – каждый следует за своими друзьями, с которыми связан общей целью и профессией, – и видят друг друга лишь время от времени. Дети сперва живут с кем-то из родителей, но через некоторое время тоже выражают желание жить самостоятельно и уходят из дома, переселяются в различные молодежные общежития и коммуны, существующие при колледжах. В городах юноши и девушки живут вместе, как и взрослые мужчины и женщины: половые различия не имеют особого значения, если в них отсутствует сексуальность.

Ибо в своих солнечных городах анзары занимаются всем на свете, кроме секса.

Они исполнены страстей; они любят, ненавидят, познают и созидают новое; они много думают и много работают; они развлекаются, страстно отдаваясь игре; они радуются и страдают; они живут полной и очень насыщенной жизнью, но даже и мысли не допускают о сексе. Если только, как сказал Кергеммег с исключительно чопорным видом, они не философы.

Все достижения анзаров, все памятники их культуры сосредоточены в городах. Их Башни Года и различные общественные здания, фотографии которых я видела в альбоме, который показывал мне Кергеммег, отличаются большим разнообразием – от строгой чистоты до страстного великолепия. В городах они пишут свои книги, там царят их мысль и их вера, там их религия за долгие века обрела строгую, отточенную форму. Вся история анзаров, весь их культурный континуум сосредоточен в городах.

Но весь их жизненный континуум связан с севером.

Кергеммег объяснил мне, что, пока анзары живут на юге, они даже не вспоминают о собственной весенне-летней сексуальности. Мне пришлось взять с него слово (которое он тут же и дал, причем исключительно твердое слово), что это действительно так.

Вот я тут пытаюсь изложить то, о чем он мне рассказывал, и все больше убеждаюсь, что неправильно было бы описывать жизнь анзаров в городах как некое исполнение обета целибата или благочестия, ибо подобный обет всегда связан с неким насилием над природой, с волевым решением во что бы то ни было сопротивляться зову пола. Но там, где нет полового влечения, нет и никакого сопротивления, никакой абстиненции; скорее, это можно было бы назвать – в определенном смысле этого слова, разумеется, – невинностью. Воспоминания о сексуальной стороне супружеской жизни для анзаров – пустой звук, они лишены всякого смысла. Если супружеская пара продолжает жить вместе и на юге или же часто встречается, то только потому, что эти люди очень близки и искренне любят друг друга. Впрочем, они очень любят и многих своих друзей. В городах анзары никогда не живут отдельно от других. В больших многоквартирных домах очень мало возможностей для уединения – но никто особенно к уединению и не стремится. Это некая жизнь в коммуне – общественная (даже, пожалуй, стадная), активная и полная взаимных радостей и переживаний.

Но вот дни снова постепенно становятся жарче, а воздух – все суше; в воздухе словно повисает некое беспокойство. Даже тени теперь падают в разные стороны. И люди все чаще собираются на улицах и ждут, когда же священнослужители объявят солнцестояние. А потом они увидят, как на мгновение остановится солнце, помолчат немного, повернувшись лицом к югу, и начнут оставлять города один за другим.

Вот ушла на север одна пара, потом вторая, потом еще целая семья… Все снова задвигалось; в крови анзаров опять возникло тихое жужжание гормонов – первый намек, воспоминание о том, что грядет царствие тела.

Молодежь следует этому призыву слепо, не понимая того, что ЗНАЮТ их тела. Супружеские пары влекут друг к другу несколько ослабевшие за время, прожитое в городе, воспоминания, которые день ото дня становятся все более сладостными. Домой, домой, остаться наедине, быть только со своей семьей!

Все, что они узнали, придумали, открыли и совершили за несколько тысяч дней и ночей, проведенных в городах, там и останется, пока что отложенное в долгий ящик. Пока они снова не вернутся на юг…

– Именно поэтому и оказалось так просто заставить нас свернуть в сторону со своего Пути, – сказал Кергеммег. – Наша жизнь на севере столь отлична от нашей жизни на юге, что иным народам эти две отдельные жизни кажутся недостаточными, незавершенными. Им кажется, что мы сами просто не в состоянии как-то разумно соединить их. Мы не можем ни объяснить наш Мадан тем, кто живет только одной жизнью, ни оправдать его. Когда в наш мир явились байдераки, они сказали нам, что наш Путь – это проявление самого обыкновенного животного инстинкта, а значит, мы живем, как животные. И нам стало стыдно.

(Я позднее посмотрела в «Энциклопедии миров», что означает слово, употребленное Кергеммегом, «байдераки» (или «бейдераки»), и нашла там некое упоминание о бейдрах (или байдрах) из мира Унон, агрессивном и предприимчивом народе с высоко развитыми материальными технологиями, которые не раз попадали в беду и подвергались штрафам со стороны АПИМа за вмешательство в жизнь других миров. В «Путеводителе» Рорнана мир Унон обозначен специфическими символами, которые означают: «Представляет особый интерес для инженеров, компьютерных программистов и системных аналитиков».)

Кергеммег с болью рассказывал мне о нашествии байдераков. У него даже голос изменился, стал звучать глуше. Он был еще ребенком, когда у них появились первые байдераки. И мысли о них не оставляли его всю оставшуюся жизнь.

– Они сказали нам, что мы должны сами управлять собственной жизнью, а не плыть по течению. Что нельзя жить как бы двумя совершенно различными жизнями, что следует все время, весь год жить одной полной жизнью, как это делают все разумные существа. Байдераки – великий народ, обладающий разнообразными знаниями, высоко развитой наукой и значительными жизненными удобствами. С их точки зрения, наша жизнь и впрямь мало чем отличалась от жизни животных. Они рассказали и показали нам, как живут другие люди в других мирах. И мы поняли, как глупо было полжизни отказываться от радостей секса и тратить столько сил и времени на пешие переходы с юга на север и с севера на юг. Ведь можно было бы построить корабли, дороги, машины и самолеты и посещать то или иное место хоть сотню раз в год, если захочется. Мы увидели, что и на севере можно было бы построить такие же большие города, как на юге, а на юге создать такие же уютные фермы, как на севере. Почему же нет? Наш Мадан оказался бессмысленной и иррациональной тратой сил, обыкновенным животным инстинктом, управлявшим нами. И от нас требовалось, чтобы освободиться от этой зависимости, всего лишь принимать те лекарства, которые предлагали нам байдераки. А нашим детям, говорили они, уже не нужно будет прибегать к помощи лекарств; они сумеют изменить свою сущность благодаря генетической науке байдераков. Зато все мы сможем всю жизнь до глубокой старости наслаждаться сексом, как это происходит у самих байдераков. И любая женщина сможет беременеть, когда захочет, даже на юге (до наступления менопаузы, разумеется). И рожать сможет сколько угодно раз. Байдераки очень хотели подарить нам это лекарство. Мы знали, что их доктора очень мудры, что они обладают огромным опытом и знаниями. Когда они у нас появились, то излечили некоторые наши болезни мгновенно, точно по волшебству. Мы видели, как это здорово – летать на самолетах, – и завидовали байдеракам, и нам становилось стыдно.

Они привезли для нас различные машины, и мы даже пытались водить подаренные нам автомобили по нашим узким каменистым тропам. Они прислали своих инженеров, чтобы руководить строительством у нас огромного шоссе, идущего прямиком через Срединные Земли. Мы взрывали горы их взрывчаткой, стараясь сделать это шоссе, ведущее с юга на север, широким и ровным. Мой отец тоже работал на этом строительстве. Какое-то время там работали тысячи мужчин. И все это были мужчины с южных ферм… Только мужчины. Женщинам даже не предлагали туда отправиться. Женщины народа байдра такой работой не занимаются. Байдераки считают, что женщины должны сидеть дома с детьми, а мужчины – «делать дело».

Кергеммег задумчиво поднес к губам бокал с прохладным ю, глядя на мерцающее море и темное небо с россыпью звезд.

– Но женщины все-таки туда отправились и поговорили с мужчинами, – продолжил он свой рассказ. – Они сказали: «Может быть, вы и нас тоже послушаете, а не только байдераков?» Возможно, наши женщины не испытывали такого стыда, как мужчины. Возможно, их стыд чем-то отличался от мужского стыда и был связан, скорее, с жизнью тела, а не с жизнью разума. Их не слишком интересовали автомобили, аэропланы и бульдозеры, зато они очень беспокоились, что нас действительно начнут пичкать неведомыми медикаментами, которые изменят нашу природу. Их также страшно сердили новые законы, которые определяли, кому какой работой следует заниматься. В конце концов, ребенка и у нас вынашивает и рожает именно женщина, растят-то его оба родителя, так почему же детей следует предоставить воспитывать одной только матери? Разве может женщина в одиночку вырастить четверых детей? Или даже больше, если сохранится этот «вечный секс»? Это же бесчеловечно, говорили они. И потом, почему в городах семьи непременно должны сохранять единство? Ребенку тогда уже не так нужны родители, родителям не так уж нужен ребенок – у всех свои интересные дела… Вот что наши женщины сказали нам, мужчинам, и вместе с ними мы попытались то же самое сказать байдеракам.

Но байдераки сказали: «Ничего, скоро вы на все будете смотреть иначе. Вот увидите. Вы просто пока не в силах разумно оценить наши предложения. Вы все еще в плену у собственных гормонов, но мы подкорректируем вашу генетическую программу и освободим вас от этого иррационального и бесполезного поведенческого комплекса, который вы называете Мадан».

Но в ответ мы спросили: «А будем ли мы тогда свободны от ВАШЕГО иррационального и бессмысленного поведенческого комплекса?» И ответа не получили.

И постепенно мужчины, работавшие на строительстве дороги, стали бросать на землю инструменты останавливать те большие строительные машины, которыми снабдили нас байдераки, и говорить: «Зачем нам этот путь на север, если у нас есть тысяча собственных возможностей прожить жизнь как следует?» И вскоре все они ушли на юг по нашим старым тропам и дорожкам.

Понимаешь, все это случилось – и, по-моему, тут нам очень повезло, – как раз к концу северного сезона. На севере мы все живем раздельно, много времени тратим на ухаживания, на занятия любовью, на воспитание детей и т. п., так что, если бы мы в этот момент были на севере, то, как бы это выразиться, могли оказаться куда более близорукими, более впечатлительными, более уязвимыми. А тогда мы как раз начинали собираться вместе. И когда мы пришли на юг и снова оказались в своих солнечных городах, то смогли все это обсудить вместе; мы устраивали всевозможные собрания и совещания, любой мог высказать свои аргументы и выслушать чужие, и уже потом мы сообща решали, что лучше для нас как для народа.

А потом мы поговорили и с байдераками, позволили им высказать свое мнение, сообщили им о своем решении и предложили устроить Великий Референдум, примерно такой, о каких говорится в легендах и старинных летописях, хранящихся в Башнях Года. Каждый анзар должен был прийти в Башню Года своего города и проголосовать по своему выбору за то, какой путь нам избрать – предложенный байдераками или Мадан? В первом случае они должны были бы остаться у нас и продолжать нас наставлять; во втором же им предстояло покинуть наш мир. И мы выбрали свой Путь. – Кергеммег тихонько засмеялся, стуча клювом, и прибавил: – В тот сезон мне тогда было всего полгода. Но я тоже сделал свой выбор.

Можно было не спрашивать, как именно он проголосовал, но я спросила немного о другом: с готовностью ли байдераки покинули Анзарак?

– Нет, конечно, – ответил Кергеммег. – Некоторые пытались спорить, некоторые даже угрожали. Они говорили о том, как много и успешно воюют и каким мощным оружием обладают. Я уверен, они могли бы полностью нас уничтожить, стереть с лица земли. Но они этого не сделали. Возможно, они настолько нас презирали, что даже связываться с нами не захотели. А может, оказались втянуты в какую-то новую войну. К этому времени у нас уже не раз побывали люди из АПИМа, и, я думаю, благодаря именно их усилиям байдераки в конце концов оставили нас в покое. Однако тревожные настроения по-прежнему бродили в Анзараке, и мы решили – устроив еще один референдум, – впредь обходиться без подобных «благодетелей». И Агентство позаботилось о том, чтобы гости из иных миров попадали только на этот остров. Я, правда, не уверен, что в этом отношении мы поступили правильно. Иногда я сильно сомневаюсь в этом. Ну почему, скажите, мы так боимся других народов, других путей? Не все же такие, как байдераки.

– А я думаю, что вы сделали правильный выбор, – сказала я. – Хотя на самом деле мне, например, очень хотелось бы познакомиться с вашими женщинами и детьми, увидеть ваши солнечные южные города! И еще мне ужасно хочется увидеть, как вы танцуете!

– О, это сколько угодно! Сейчас увидишь, – сказал Кергеммег и встал. Возможно, подумала я, в тот вечер мы оба выпили слишком много замечательного напитка ю.

Он вдруг показался мне очень высоким в этой мерцающей тьме над морем, особенно когда расправил плечи и высоко поднял голову, чуть откинув ее назад. Волосы у него на макушке медленно приподнялись и стали похожи на гребень или серебристый плюмаж, переливавшийся в лунном свете. Он поднял руки над головой. Это была изысканная поза испанского танцора, исполненная страсти, напряжения и мужества. Кергеммег не стал подпрыгивать – в конце концов, ему ведь было за восемьдесят, – но у меня каким-то образом создалось полное впечатление легкого прыжка, после чего он низко склонился передо мной в изящном поклоне. Затем простучал клювом какой-то сложный повторяющийся ритм, два раза топнул, и ноги его сами собой, казалось, исполнили какой-то сложный набор шагов, тогда как тело оставалось напряженным, как струна, и абсолютно неподвижным. Потом широко раскинул в стороны руки, словно желая меня обнять, и я застыла, почти не дыша, потрясенная пугающей красотой и затаенной страстностью этого танца.

И тут Кергеммег вдруг перестал танцевать, рассмеялся и сел. Он совершенно выдохся и поглаживал себя по лбу и по груди, с трудом переводя дыхание.

– Ну что ж, – сказал он, словно оправдываясь, – сейчас ведь, в конце концов, не время для ухаживания.

КОЛЛЕКТИВНЫЕ СНЫ ФРИНОВ

Примечание: большая часть изложенной здесь информации почерпнута мной в «Онейрологическом исследовании обитателей мира Фрин», издательство «Миллз Колледж Пресс», а также в беседах с фринтийскими учеными и просто знакомыми.

В мире Фрин сны и мечты не являются личным достоянием каждого. Если фрин испытывает необъяснимую тревогу, ему не нужно спешить к психоаналитику, ложиться на кушетку и пересказывать свои сны: тамошний врач и без того знает, что ему снилось, потому что и самому врачу, и всем соседям этого фрина снилось примерно одно и то же.

Чтобы избавиться от необходимости видеть чужие сны и видеть только свои собственные, фрин должен удалиться в дикие края и жить там в полном одиночестве. Но даже и тогда нет гарантии, что в его сон не вторгнутся чужие (и весьма странные) сновидения – львов, антилоп, медведей или мышей.

Во время бодрствования да и, по большей части, во время сна фрины столь же глухи к чужим сновидениям, как и мы. И только те, кто в данный момент пребывает в состоянии РЕМ*[1]1
  *REM, rapid eye movement {англ.) – буквально означает «быстрое движение глаз».


[Закрыть] или приближается к этому состоянию, то есть к состоянию «быстрого сна», способны стать участниками снов тех людей, которые также пребывают в состоянии РЕМ.

Аббревиатурой РЕМ обозначают видимое другим проявление определенной стадии сна (когда у спящего подрагивают веки); сигнал «быстрого сна» на энцефалограмме обозначается особым зубцом. Большая часть тех снов, которые мы способны запомнить, – это как раз «быстрые сны».

Кривая фринийских РЕМ-состояний и «быстрых снов» людей из нашего мира очень похожи, однако по сути своей сны эти различаются весьма сильно и, прежде всего, тем, что фрины способны делить их друг с другом.

Для этого, правда, они должны находиться довольно близко друг от друга. Мощность обычного фринийского сновидения равна примерно средней мощности человеческого голоса. То есть сон может быть легко воспринят примерно в радиусе ста метров от спящего, а отдельные его фрагменты воспринимаются порой и на значительно большем расстоянии. Особенно «сильный» сон, снящийся фрину даже в уединенном месте, другие вполне могут воспринять и на расстоянии двух километров.

На уединенных фермах сны фринов смешиваются только со снами членов их семьи, а также отчасти с отголосками снов, с отдельными фрагментами и промельками тех видений, которые посещают, скажем, коров в хлеву или собаку, дремлющую на крыльце.

В деревне или в городе, когда дома людей расположены поблизости друг от друга, фрины почти каждую ночь часть времени проводят в неких фантасмагорических видениях, которые представляют собой немыслимую смесь их собственных снов, снов других людей, живущих рядом, снов домашних животных и т. д… Лично я плохо могу себе это даже представить.

Я попросила одну свою знакомую, жительницу маленького городка, пересказать мне любой из ее снов прошлой ночи, какой только она сможет вспомнить. Сперва она явно колебалась, утверждая, что все это чепуха и только «сильные» сны заслуживают хоть какого-то внимания. Видимо, ей просто не хотелось рассказывать мне, иностранке, что происходит в головах ее соседей. Но мне все же удалось как-то убедить, что интерес мой совершенно искренний и не имеет ни малейшего отношения в вуайеризму. Она немного подумала и сказала:

– Ну, мне снилась женщина – скорее всего, это была я, но, по-моему, тут примешался сон жены нашего мэра, они рядом живут, за углом, – и эта женщина, то есть я, пыталась отыскать ребенка, которого родила в прошлом году, положила в ящик комода да и позабыла о нем. И только теперь вспомнила и стала думать: а что же он, бедняжка, ел? Это с прошлого-то года! Нет, просто ужас, до чего мы глупеем во сне! А потом… Да, потом мне снилось, как какой-то голый мужчина ссорится то ли с гномом, то ли с карликом, и они почему-то сидят в пустой цистерне. Вот это как раз, скорее всего, был мой собственный сон. Во всяком случае, сначала. Потому что цистерну я сразу узнала: такая цистерна была на ферме у моего деда, где я часто жила в детстве. А потом и мужчина, и карлик превратились в ящериц. А потом… Ах, да! – Она рассмеялась. – Из меня прямо-таки сок давили – я была зажата между двумя гигантскими грудями с острыми сосками. Я думаю, это был сон мальчишки, нашего соседа, потому что, с одной стороны, я испугалась, а с другой – испытывала острое удовольствие. Ну, и что там еще мне снилось? Ах да, мышка! Такая очаровашка! Она, бедная, и понятия не имела, что я уже готова на нее прыгнуть и схватить. И вдруг все это заслонило нечто ужасное, просто кошмар! Какое-то лицо, вообще без глаз, и огромные волосатые руки, и эти руки все ползали по мне… Жуть! А потом я услышала, как плачет трехлетняя дочка наших соседей – и проснулась. Бедняжке часто снятся кошмары, и она нас всех с ума сводит своими снами. Нет, даже вспоминать страшно! Я так рада, что мы большую часть своих снов забываем. Разве не ужасно было бы помнить их все?

Сновидения – это разновидность циклической, а не постоянной деятельности мозга, и в небольших сообществах бывают такие часы, когда этот «театр сновидений», если можно так выразиться, для посетителей закрыт, и свет в нем погашен. РЕМ-состояния среди оседлых фринов обычно возникают синхронно. Когда это состояние достигает своего апогея, что происходит примерно пять раз за ночь, некоторые или многие сны могут сниться всем одновременно, смешиваясь друг с другом и воздействуя один на другой со своей безумной, но неоспоримой логикой, и в итоге (как рассказывала моя приятельница) ребенок запросто превращается в цистерну, мышка прячется между гигантскими женскими грудями, а безглазый монстр исчезает в пыли, поднятой свиньей, пробегающей еще через чей-то сон, возможно, собачий, поскольку свинья видна плоховато, зато запах от нее исходит исключительно мощный и точный. Однако после подобных непродолжительных моментов наступает период, когда все могут спать спокойно, и в их снах не происходит ровным счетом ничего особенного.

Во фринийских городах, где человек в любую ночь может оказаться под воздействием снов сотен других людей, нижний и верхний слой этого нематериального «пирога» может настолько сильно смутить душу и разум, что подобные сны просто «смываются» из его памяти – подобно мазкам краски, нанесенным на холст просто так, безо всякого смысла. «Смывается» и собственный сон этого человека; он как бы постепенно меркнет, расплывается и превращается в некое, лишенное смысла мутное пятно на экране, где уже показывают сотни следующих, цветных и звуковых «фильмов». Лишь иногда выхваченные из общей мешанины какой-то особенный жест, голос, какое-то яркое эротическое видение или леденящий душу кошмар заставляют всех спящих соседей одновременно вздыхать, или испытывать оргазм, или содрогаться от ужаса, или внезапно просыпаться в холодном поту.

Фрины, которым часто снятся тревожные или неприятные сны, утверждают, что им нравится жить в городах именно по той причине, что их сны как бы теряются в этом «общем рагу». Других же, напротив, выводит из себя этот постоянный онейрический шум, и они с неохотой проводят в городе даже несколько дней. «Ненавижу смотреть сны незнакомых людей! – сообщила мне моя деревенская приятельница и основной информант по этим вопросам. – Фу! Когда я возвращаюсь домой после нескольких дней городской жизни, мне прямо-таки нестерпимо хочется вымыть свою голову изнутри!»

Даже в нашем мире дети порой с трудом понимают, что пережитое ими за несколько секунд до пробуждения – это нечто «ненастоящее». Должно быть, фринийским детишкам приходится еще труднее, когда в их невинные сны вторгаются переживания и заботы взрослых, их ожившие и искаженные воспоминания о несчастных случаях, неизбывные печали, заново переживаемый ужас изнасилования или гневные споры, которые они когда-то вели с людьми, уже полсотни лет покоящимися в могиле.

Впрочем, взрослые фрины всегда готовы отвечать на детские вопросы о тех снах, которые они разделяют с ними, и обсуждать их; они всегда называют это именно «снами», но никогда не говорят, что эти сны «ненастоящие», что все это «как бы понарошку». Во фринийском языке нет слова «нереальный»; самым близким к нему по значению у них является слово, примерно означающее «бесплотный». Так что маленькие фрины учатся жить, как-то мирясь с неподдающимися их пониманию чувствами и воспоминаниями взрослых, с их невероятными поступками, о которых даже сказать вслух нельзя. И все это весьма похоже на переживания детей в нашем мире, особенно когда дети оказываются вовлеченными в ужасную бессмыслицу гражданской войны или когда на их страну обрушивается жуткая эпидемия или страшный голод. Если честно – нечто подобное переживают дети повсюду и во все времена. Дети учатся понимать, что реально, а что – нет, что стоит принять во внимание, а на что можно плюнуть, и это, на мой взгляд, их единственная тактика выживания. Со стороны судить, конечно, трудно, но, на мой взгляд, основное в маленьких фринах то, что они очень рано созревают духовно, психологически. С любым ребенком восьми-девяти лет взрослые фрины обращаются, как с равным.

Что же касается животных, то никто не знает, что они думают о человеческих снах, в которых, несомненно, участвуют. Домашние животные мира Фрин показались мне удивительно симпатичными, умными и очень положительными. Ухаживают за ними обычно очень хорошо. То, что фрины разделяют сны с животными, отчасти, наверное, объясняет их нежелание есть мясо животных, хотя они используют их как тягловую силу, для пахоты и для получения молока и шерсти.

Фрины говорят, что животные гораздо более чутко воспринимают сны, чем люди; они способны воспринимать сны даже тех, кто обитает в иных мирах. Фринийские фермеры уверяли меня, что их коровы и свиньи всегда начинают нервничать, если поблизости туристы из какого-нибудь кровожадного мира. Однажды я ночевала на одной ферме в долине Энья, и полночи в птичнике царил жуткий переполох. Я решила, что туда забралась лиса, но мои хозяева сказали, что всему виной я сама.

Люди, которые всю жизнь жили рядом и видели смешанные сны, говорят, что часто не уверены, где начинается собственно сон, да и чей это сон, их или чей-то еще, впрочем, в пределах одной семьи или одной деревни автор чересчур эротичного или слишком необычного сна вычисляется элементарно. Люди, хорошо знающие друг друга, могут определить источник сна по интонациям речи, по его сюжету и стилистике. И все же этот сон становится их собственным сном, раз и они тоже его увидели. Любой сон в мозгу каждого отдельного индивида может принимать самые различные формы. Как и у обитателей нашего мира, личность автора сна, некое онейрическое «я», зачастую проступает едва-едва, в странно искаженной форме, непредсказуемо отличной от своей дневной ипостаси. Сны, способные обескуражить человека или оказать на него чрезвычайно сильное эмоциональное воздействие, могут впоследствии обсуждаться с утра до вечера всеми членами того или иного сообщества, но при этом источник сна, его автор, никогда даже не упоминается.

Но большую часть снов фрины, как и мы, забывают сразу же, как только проснутся. В любом мире сны старательно избегают тех, кому снятся.

Нам может показаться, что психика фринов защищена очень слабо, что их личностное поле крайне сужено, однако их защищает не только эта общая для их общества амнезия, но и, несомненно, неуверенность в том, кто является автором того или иного конкретного сна, а также невнятностью самих снов. Сны фринов безусловно являются общественным достоянием. Красно-черная птица, клюющая (или нежно целующая?) в ухо бородатую человеческую голову, лежащую на блюде, поставленном на мраморный столик, и волна смешанного с радостью ужаса, которая сопровождает это видение, – неужели это из сна тетушки Унии, соседки? А может, это приснилось дядюшке Ту? Или дедушке? Или поварихе? Или той молоденькой девушке, что живет в доме напротив? Ребенок может спросить: «Тетя, а тебе снилась голова на блюде?» И ему, скорее всего, любой ответит так: «Нам всем она снилась». И это будет, по сути дела, чистая правда.

Люди во фринийских семьях и маленьких деревенских общинах тесно связаны между собой, и жизнь их обычно весьма гармонична, хотя порой и там случаются ссоры. Группа исследователей из «Миллз Колледж» специально совершила несколько научных экспедиций в мир Фрин, записывая и изучая синхронность тамошних онейрических процессов. Они пришли к выводу, что подобно тому, как в отдельных группах жителей нашего мира синхронизируются порой менструальный и некоторые другие циклы, синхронность общественного сновидения фринов вполне может способствовать укреплению связей внутри их общества. Относительно психологического или морального воздействия данного явления они никаких предположений не высказывали.

Время от времени в мире Фрин рождается ребенок, наделенный необычайной силой передачи собственных сновидений и восприятия чужих – обе эти силы обязательно сочетаются, и ни одна не бывает дарована без другой. Фрины называют таких людей «сильными умами». Эти сновидцы с необычайно ярким и сильным онейрическим сигналом способны воспринимать даже сны тех, кто не принадлежит к миру Фрин. Это научно доказанный факт. Некоторые из них, и это тоже вполне очевидно, могут разделять сны с рыбами, с насекомыми и даже с деревьями. Легендарный «сильный ум» по имени Ду Ир утверждал, что «видит сны совместно с горами и реками», однако эти его слова обычно считают просто поэтическим преувеличением.

«Сильные умы» обычно становятся известны еще до своего появления на свет, когда та или иная будущая мать начинает видеть соответствующие сны; ей снится, что она живет в теплом, залитым янтарным светом дворце, где нет ни направления, ни силы притяжения, где полно неясных теней и звучат сложные ритмы и некая «музыкальная вибрация», и все это очень похоже на неторопливые и странно мирные землетрясения. Такими снами наслаждается все сообщество, хотя на более поздних сроках беременности сны этих женщин могут сопровождаться неприятным ощущением подавленности и настойчивым желанием выбраться из дворца наружу, отчего у некоторых даже возникают приступы клаустрофобии.