Текст книги "Тяжелый рок"

Автор книги: Уоррен Мэрфи

Соавторы: Ричард Сэпир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Глава восьмая

Когда шерифа спросили, почему во время концерта «Норт Адамс экспириенс» одиннадцать человек погибли и двадцать четыре были ранены, он ответил, что это результат четкого взаимодействия всех полицейских подразделений.

– Слава Богу, что там не было «Битлз», – добавил он, демонстрируя свои познания в области современной музыки. – Тогда была бы настоящая каша. Впрочем, я думаю, мы все равно бы хорошо сработали.

Представителю Мэггота и «Дэд Мит Лайс» было не так просто ответить на тот же вопрос. Он не знал, как быть. Сказать, что «Лайс» сожалеют о том, что произошло, или воспользоваться трагедией для пущей рекламы? Газеты все решили за него.

Пресса негодовала по поводу жестокой природы тяжелого рока. Журналисты сравнивали количество жертв на концертах и в результате терактов. Комментатор общенационального телеканала спрашивал всю Америку: нужна ли ей такая мерзость?

На нью-йоркском «Ши Стэйдиум» концерт «Дэд Мит Лайс» прошел с аншлагом. Пластинка «Норт-Адамс экспириенс», на которой были слышны взрывы, разошлась тиражом 780 000 экземпляров в течение девяноста шести часов с момента окончания концерта, не считая «пиратских» копий альбома, выпущенных в Мексике, Канаде и Байонне, штат Нью-Джерси.

Римо поразило, как быстро вышел альбом. Когда Викки Стоунер пожелала заполучить эту пластинку, Римо поинтересовался: зачем, раз она уже все это слышала «живьем»?

– Чтобы снова все это пережить, чего ж тут не понять.

– Однажды ты уже едва пережила, – заметил Римо.

– Слушай, ты что, «фараон», что ли? – спросила Викки.

– Нет.

– А что же ты так печешься о моей заднице?

– Потому что хочу, чтобы ты осталась цела.

– Почему?

– Потому что я люблю тебя, Викки, – ответил Римо и пристально, как его учили, посмотрел ей в глаза, что, судя по его опыту, производило на женщин большой эффект.

– Хорошо, давай трахнемся, – предложила Викки.

Еще не успела приземлиться стянутая через голову и брошенная через комнату майка, как она уже расстегнула и скинула с себя джинсы. Рубиновые соски ее юной груди были абсолютно симметричны. Крепкие стройные ноги переходили в упругие бедра.

Она откинулась на кровать и задрала раздвинутые ноги. Рыжие волосы рассыпались по подушке. «За всю изысканную историю „Уолдорф Астории“ в Нью-Йорке так быстро тут, пожалуй, никто не разоблачался», – подумал Римо.

– Чего же ты ждешь?

– Если не хочешь неприятностей, хватит разыгрывать из себя «крутую» бабенку, – сказал Римо.

– Давай же, я жду, – сказала Викки.

Римо направился к кровати, размышляя, смог бы он со всей его силой и ловкостью так же быстро сбросить с себя штаны, тенниску и мокасины, как его подопечная. Присев на кровать, он нежно положил руку ей на плечо. Он хотел поговорить с ней. Он должен был разъяснить ей, что Чиун вовсе не такой уж ласковый гуру, каким ей казался, что нельзя беспокоить Мастера Синанджу, когда он смотрит телесериалы, и ни в коем случае нельзя дотрагиваться до его одеяний или пытаться присвоить себе что-нибудь из его вещей в качестве сувенира.

Римо слегка сжал ей плечо.

– Ну, хватит игр. Переходи к делу, – сказала Викки.

– Викки, я хочу поговорить с тобой, – начал Римо. Его рука скользнула к ее груди.

– Дай мне знать, когда созреешь, – отозвалась Викки, соскальзывая с кровати. – А я пока что трахну Мистера. А то уже заждалась.

– Не сейчас. Он смотрит телевизор. Никто не должен мешать Чиуну, когда он смотрит свои «мыльные оперы».

– Теперь будет по-другому.

– Было и будет именно так, – сказал Римо. Поймав ее за запястье, он притянул ее назад в постель и, возбудил ее, довел до интенсивного оргазма, стараясь не заснуть за этим занятием.

– У-у-у… О-о-о… Что это было? – простонала Викки.

– То, чем ты предлагала заняться, – ответил Римо.

– У меня так еще ни с кем не было. Где ты этому научился? О-о-о… Какой кайф! О, Боже! Какой лом! Просто улет. Кайф!

Ее голова металась по подушке, а из глаз по очаровательным веснушкам струились слезы счастья.

– Какой улет. Улет!

Римо еще пару раз довел ее до экстаза, пока она не забылась в изнеможении, раскинув руки, полузакрыв глаза, с едва заметной глуповатой улыбкой на губах.

«До конца дня этого хватит», – решил Римо, пытаясь представить, что бы было, если бы он по-настоящему занялся с ней любовью. Уже давно известно, что людям в наркотическом опьянении лишь кажется, что так лучше заниматься любовью, так же как и пьяный водитель якобы чувствует себя уверенней за рулем. Пока не угодит в канаву. Римо знал, что заниматься любовью нужно спокойно, продуманно и умело. Даже если это и превращало секс в работу.

«До ее показаний на процессе осталось семь дней», – подумал Римо и, закрыв за собой дверь, отправился проверить, все ли спокойно в гостинице.

Викки тем временем тоже размышляла. Если этот тип творил такие чудеса, то на что же тогда способен старый китаеза? Тут было над чем задуматься. И вопреки всем предупреждениям этого короткостриженого, который умел трахаться лучше всех, она открыла дверь в смежную комнату, где «некто» смотрел телевизор. Она услышала, как кто-то из актеров выражал беспокойство, по поводу того, что миссис Кэбот может узнать о сильном пристрастии ее дочери к ЛСД, что, разумеется, было откровенной чушью, так как уж Викки-то было известно, что к ЛСД не пристрастишься. Да и что такое телевизор, по сравнению с ее свежим молодым телом?

И она расположила свои ягодицы прямо между «кем-то» и телеэкраном.

Надо же было такому случиться, что именно тогда, когда Мастер Синанджу во время краткого отдыха от мирской суеты наслаждался благотворной формой искусства, расцветшей среди грубого хаоса белой цивилизации в виде поистине прекрасной плавно текущей драмы, ему помешали. В то время, когда миссис Кэбот вещала о подлинном горе, омрачавшем ее материнство, между Мастером Синанджу и телеэкраном возникла помеха: выставилась напоказ голая девица с таким видом, словно ее зад чем-то отличался от всех остальных.

Чиун устранил помеху. Римо, проходя по коридору, услышал глухой удар. Он вбежал в комнату Чиуна и увидел лежащую в углу Викки – спиной к стене, нежной попкой кверху, щеки между грудей.

– Ты убил ее! – вскричал Римо. – Ты убил ее. Мы должны были сохранить ей жизнь, а ты убил ее!

Он обежал Чиуна, чтобы не оказаться между ним и экраном телевизора, и попытался нащупать пульс Викки. Ничего. Или мертва, или в шоке. Он положил ее на пол и принялся массировать сердце девушки, как учил Чиун. Наконец сердце встрепенулось, а когда он убрал руки, заработало. Он ощупал ее – нет ли переломов, не вонзилось ли ребро в какой-нибудь жизненно важный орган. Как говорил Чиун, ребро соперника – копье, направленное в его сердце, печень и селезенку.

Ребра оказались целы. Кончики его пальцев внимательно ощупали живот и спину, изучая тело, как учит Синанджу, познавая его через прикосновение. Затем – ниже, к ступням и пальцам ног. Римо еще не до конца освоил эту технику, но Чиун говорил, что в ногах масса нервных окончаний. По пальцам ног можно даже определить, в порядке ли у человека зрение. Римо удалось определить лишь то, что Викки давно не мыла ноги.

– Лом, – простонала Викки.

Римо зажал ей рот рукой, чтобы она в очередной раз не помешала просмотру телесериала «Пока Земля вертится».

Да, в тот день случилось так, что, после того как Мастер Синанджу устранил препятствие, нарушавшее его скромный отдых, его ученик окончательно все испортил мелочными упреками по поводу того, что могло бы и чего не могло бы случиться. Мастер Синанджу стерпел покушение на красоту лишь потому, что, как он ни пытался на протяжении многих лет объяснять своему ученику, что подлинно прекрасно, тот так и не научился отличать истинную красоту в его вульгарной культуре. Да и вряд ли научится.

Чиун стерпел шум, доносившийся сзади, с пола. Он стерпел возглас этой девчонки: «Лом». Он все стерпел, потому что у него была нежная и благородная, почти всепрощающая душа.

А когда телевизионная драма подошла к концу, он услышал, что его неблагодарный ученик вновь посягает на его желание без помех наслаждаться своим любимым искусством.

– Ты мог позвать меня. Я бы увел ее, чтобы она тебе не мешала. Ты чуть не сделал то, что мы пытаемся предотвратить, понимаешь?

Чиун не отвечал: невозможно говорить с бесчувственными и невосприимчивыми людьми. Пусть его ученик даст выход своей глупости, нежное сердце Чиуна стерпит все грубости. Такова чистота духа Мастера Синанджу.

– Слава Богу, что у нее ничего не сломано, хотя в это трудно поверить. Она же врезалась в стену, как выпущенная из катапульты.

Правильно. Она бесцеремонно помешала ему, как… как… как белый человек. Но Чиун не собирался вступать в дискуссию. Были вещи, которые простительны ученикам. Однако он не мог простить некомпетентности. Вот на эту тему он выскажется.

– Если ты оставил свою подопечную одну, то почему злишься на меня? Тебе следует негодовать не на меня, а на себя. Если бы ты добросовестно выполнял свои обязанности, она бы ни за что не оказалась здесь.

– Я проверял периметр обороны, папочка, как ты меня и учил, обеспечивая безопасность снаружи, вместо того чтобы сидеть внутри.

– Ты ничего не обеспечивал, раз бросил ее одну, и с ней что-то случилось. Где она сейчас?

– Она смогла подняться на ноги, и я отвел ее в соседнюю комнату, чтобы она вновь не помешала тебе смотреть фильмы.

– Значит, тебя опять нет с ней рядом?

– Несомненно.

– Тогда ты – несомненно болван. Этот ребенок обладает положительным качеством, которых я раньше не отмечал у американцев. Она с должным уважением относится к Мастеру Синанджу. Тебе следовало бы рассказать ей о сокровищах, которые можно отыскать в передачах американского телевидения.

– Скажу тебе прямо, папочка. Для нее нет разницы – что Синанджу, что аравийские ассасины. И она поднимет тебя на смех, если ты изложишь свое мнение о «мыльных операх».

– Ассасины – пустяки! Как можно сравнивать Дом Синанджу с теми, кто отважен лишь под действием гашиша? Она посмеется надо мной? Почему кто-то станет смеяться над Мастером Синанджу?

– Ты не понимаешь контркультуры этой страны.

– Откуда может взяться контркультура, если нет самой культуры? Непонятно. А вот с твоей некомпетентностью все ясно. Я сказал тебе, что ты должен делать, а ты этого не делаешь. Ты предпочитаешь спорить и терпеть неудачи, а не слушать и добиваться успеха. Это свойственно многим, но такого никогда не бывало с воспитанниками Дома Синанджу.

Пробормотав: «Хорошо, папочка», Римо направился и соседнюю комнату, но Викки исчезла. Он проверил ванную и холл. Вышел на лестницу и прислушался. Спустился в вестибюль. Но Викки Стоунер нигде не было. Лишь возле регистрационного стола было небольшое оживление. Какой-то швед, такой загорелый, словно он лет тридцать жарился на солнце, спорил со служащим гостиницы. Рядом стояли трое чернокожих в черной, красной и зеленой шапочках.

– Мое имя Нильсон, и я совершенно точно бронировал себе номер на сегодня. Посмотрите еще раз. Меня зовут Ласа Нильсон.

Глава девятая

Абдул Керим Баренга, он же Тайрон Джексон, не дал коридорному ни цента чаевых, потому что тот был лакеем империалистов и «дядей Томом». Это была основная причина.

Ну а, кроме того, эти бледные поганки из регистрационного отдела потребовали заплатить за номер вперед, лишив компаньонов последних полученных в Сент-Луисе денег.

– Ну что, «бабки» кончились? – спросил Филандер Джонс, оглядывая номер «Уолдорф Астории», обчистив который, можно было бы получить от скупщиков краденого не меньше тысячи трехсот долларов. Если бы удалось пронести вещи мимо швейцара.

– Не кончились, – возразил Баренга, – а мы начинаем вкладывать капитал в революцию.

– Надо было сначала дождаться, пока нам не заплатят пособие по безработице, а потом уже начинать революцию – все-таки это две сотни.

– Революции не нужны пособия. Ей нужен капитал, и мы уже добываем его.

– Все-таки двести есть двести.

– Раз ты думаешь, как ниггер, ты им и останешься. Если бы мы тебя слушали, нам бы заплатили семьсот, ну, максимум восемьсот. Раз хочешь капитал, нужно знать, что они затевают. Чтобы их победить, нужно думать, как они.

Филандер Джонс был вынужден признать, что Баренга вновь оказался прав. Когда хоронили того макаронника-мафиоэо, в венке оказались деньги. Красавчик Харолд рассказал им потом о тех «бабках», которые заплатят по открытому контракту. Баренга держался великолепно. Он отправился прямо в офис к этой белой свинье из транспортной фирмы, которая сидела там так, словно офис ей и принадлежал, и смешал ее с грязью.

– Я не хочу, чтобы какое-то белое дерьмо указывало мне, как и что делать. – С этими словами Баренга положил ноги прямо итальяшке на стол, и тот ничего не сказал. Ни слова.

– Взгляни сперва на ее фотографию, чтобы не перепутать.

– Я здесь не от любви к тебе, белый. Ты – жалкая белая копия настоящего человека. Капитал. Я пришел за этим. Моей армии нужны средства. Хочешь говорить о деле, дорогуша, гони «бабки».

– Сколько? – спросил вице-президент фирмы «Автотранспорт Скатуччи».

– Двадцать кусков по-крупному.

– Это сколько – две тысячи долларов, так?

– Белый, у тебя уши забиты дерьмом. Я же ясно сказал: «по-крупному». Двадцать тысяч долларов.

– Это большие деньги, – заметил вице-президент автотранспортной фирмы. – Ты много хочешь. Даю четыреста вперед, а остальные получишь потом, когда выполнишь работу.

– Белый, перед тобой не какой-нибудь деревенский ниггер. Достань-ка бутылочку хорошего вискаря, который ты держишь для деловых встреч. А выпьем мы ее без тебя.

Прикончив в гараже бутылку «Джонни Уокер блэк», Баренга с Филандером отправились в «Хай-Лоу», где «добавили»: виски с «Кока-Колой», виски с «Севен ап», виски со «Сноу уайт» и виски с «Кул эйд», все виски только лучших сортов – «Блэк лэйбл», «Чивас Ригал», «Катти Сарк». Лучше всего «пошло» «Чивас» со «Сноу уайт». К утру четыреста долларов иссякли. Они вернулись в гараж за прибавкой, но белого там не оказалось. Тут подкатил Красавчик Харолд на своем белом «эльдорадо» и посоветовал им поберечь свои задницы и к полудню быть в Нью-Йорке, а то им не поздоровится. Он показал им фотографию «объекта» – белой девицы с рыжими волосами – и предупредил, чтобы они не халтурили, а не то он их «попишет перышком».

– Мы реализовали капитал, – начал было Баренга. – Хорошая работа стоит денег…

– Ты пропил их в «Хай-Лоу», – ответил Красавчик Харолд.

– Мы только пригубили в «Хай-Лоу»! – возразил Баренга.

– Ты угощал там всех подряд, а что осталось, истратил на двух телок, Тайрон. Этого делать не стоило. Так можно быстренько стать трупом, понимаешь, ниггер Тайрон?

– Но без «бабок» мы в Нью-Йорк не попадем, хоть убей.

– Ты испортил мне репутацию, Тайрон. Я за тебя поручился, сказал, что на тебя можно положиться, а ты пропил деньги на проезд, как подзаборный пьяница-ниггер, Тайрон. Ну разве так можно, Тайрон?

– Нет, нельзя.

– А ты как считаешь, Филандер?

– Нет, нельзя.

– А ты, Пигги?

– Нет, нельзя.

– Случилось так, что деньги ты потратил на моих девиц, и я одолжу тебе немного и куплю три билета до Нью-Йорка. Мне сообщили, что ваш «объект» видели в «Уолдорф Астории», поэтому остановитесь там. Если сегодня до ужина вас там не будет, берегитесь. Ты понял, Тайрон?

– Еще бы.

– Давай, Баренга, разворачивай свой Черный фронт освобождения.

– Эта девчонка – уже труп, – заверил Баренга. – Ты отвезешь нас в аэропорт?

– Если я когда-нибудь увижу, что твоя грязная задница коснулась кожаного сиденья моей машины, я сниму с тебя скальп, ниггер.

По дороге к сестре, куда Баренга направился приодеться для Нью-Йорка, было решено, что после революции они даже и не будут пытаться переделать Красавчика Харолда в нового человека. Его просто пустят в расход вместе со всеми остальными белыми свиньями.

Сестра Баренги взглянула на него с подозрением.

– Мне кое-что рассказали про вас троих. Будто вы связались с каким-то контрактом, за который никто не берется.

На что Баренга ответил сестре, что Черный фронт освобождения свободной Африки стратегических секретов не разглашает.

– За этот контракт никто не берется, – завопила его сестра. – Вы думаете, если бы он был так хорош, Красавчик Харолд сам бы за него не взялся? Вы думаете, макаронники поручили бы это Красавчику Харолду, если бы эго было им но силам? Вы понимаете, что не получите ничего, а все деньги уплывут к Харолду и его итальяшкам? Все это понимают, кроме тебя, Тайрон. Красавчик Харолд получил пять тысяч только за то, что подписал вас на это дерьмо. Вы сделаете дело, он получит четверть миллиона долларов, а что вам достанется? Над вами все смеются.

Абдул Керим Баренга поддал сестре так, что та вылетела в дверь. В самолете он объяснил Филандеру с Пигги, что все сказанное ею – неправда. Это просто был страх черной женщины за черного мужчину, занимающего должное место. Он стукнул ее, чтобы поставить на место.

– Правильно, чтобы не задавалась, – поддержал Пигги.

И Филандер тоже согласился, потому что Баренга здорово отбрил белого макаронника в гараже. Они дружно посмеялись и решили, что после революции они оставят-таки в живых кое-кого из белых, например, стюардесс с хорошенькими задницами.

Когда они приехали в «Уолдорф» и этот иностранный тип с бело-желтыми волосами попытался влезть перед ними, даже не зная, что надо встать в очередь, Баренга и в гостинице все поставил на свои места. Тут же все уладилось. Их обслужили первыми, а этому белому типу ничего не оставалось, кроме как с улыбкой ждать.

– Здесь будет новый полевой штаб Черного фронта освобождения, – провозгласил Баренга. – Обсудим стратегию и тактику.

– Я, как фельдмаршал, предлагаю сперва обеспечить армию продовольствием, – сказал Филандер.

– Как генерал-майор, я согласен, – откликнулся Пигги.

– Будучи верховным главнокомандующим, я выполняю волю своей армии, – согласился Абдул Керим Баренга.

Он позвонил и заказал три больших бифштекса, три бутылки «Чивас Ригал», «Сноу уайт» и… Что значит в «Уолдорф Астории» нет «Сноу уайт»? А как насчет «Кул эйд»? Что, тоже нет?! Тогда любой лимонад. Какое еще филе-миньон? Нет, ему нужны бифштексы. Большие. И чтобы мясо было получше. Он не собирается кормить свою армию хрящами.

Не успел он положить трубку, как в дверь постучали.

– Испугались Черного фронта, зашевелились, – заметил Филандер.

Баренга хмыкнул, а Пигги пошел открывать дверь. За ней, улыбаясь, стоял бело-желтоволосый тип. На нем была лиловая куртка, мягкие серые штаны и тапочки.

– Надеюсь, я не очень помешал, – сказал он смешным голосом.

– На что бы ты там ни надеялся, нечего нас беспокоить, – отозвался Баренга.

– Я случайно услышал ваш разговор с клерком, – продолжил он.

– Тогда затыкай уши, чтобы не было случайностей, – ответил Баренга; Пигги и Филандер расхохотались.

– Я счел довольно примитивным, что вы прямо спросили, в каком номере живет Викки Стоунер. Просто невероятно, каким нужно быть глупцом, чтобы открыто спрашивать, где отыскать свою жертву. Невероятно глупо.

– Слушай-ка, белый, ты что, хочешь, чтобы тебе задницу надрали? – спросил Баренга.

– Не знаю, сможет ли твой маленький обезьяний мозг воспринять мою мысль, но если ты открыто заявляешь, что за кем-то охотишься, то сам становишься объектом охоты.

– Эй, что ты несешь? Пошел вон отсюда!

Ласа Нильсон вздохнул. Он взглянул в коридор направо, затем налево и, убедившись, что никто его не увидит, достал из кармана куртки маленький автоматический пистолет и всадил пулю 25-го калибра с медным носиком между правым и левым глазом чернокожего, которого, хотя он этого и не знал, звали Пигги. Выстрел прозвучал глухо, едва слышно, будто на диване разбили тарелку. Голова Пигги слегка дернулась, и он рухнул там, где стоял.

Войдя в комнату, Нильсон ногой закрыл за собой дверь.

– Уберите его под кровать! – приказал он.

Филандер с Баренгой еще не поняли, что случилось. Они тупо смотрели на Пигги, словно уснувшего на полу, если не считать крови, струившейся из переносицы.

– Запихните его под кровать, – повторил Нильсон, и до Баренги с Филандером вдруг дошло, что случилось. Стараясь не смотреть друг другу в глаза, они запихнули Пигги под кровать.

– Здесь кровь, – сказал Нильсон, кивая на место, где упал Пигги. – Вымыть.

Филандер было направился за тряпкой, но Нильсон кивком показал на верховного главнокомандующего Черным фронтом освобождения.

– Нет, ты. Как тебя зовут?

– Абдул Керим Баренга.

– Что это за имя?

– Афро-арабское.

– Оно ни африканское, ни арабское. Смочи тряпку. Теперь вот что. Пока я ждал в коридоре, я слышал, как вы заказывали еду. Ты дашь официанту хорошие чаевые. Ты заплатишь ему десять долларов, а в другой руке будешь держать еще сто и скажешь ему, что ищешь белую девушку, которую опишешь. Не говори «Викки Стоунер», а скажи, что у нее рыжие волосы и веснушки и что она – твоя возлюбленная, за которой ты приехал в Нью-Йорк. Не пускай официанта в номер. А ты… как тебя зовут?

– Филандер.

– А ты, Филандер, возьмешь поднос и подержишь дверь. Возьмешь поднос в левую руку, а правой придержишь дверь. Пустишь официанта только на порог, но не за дверь. Там буду стоять я, наготове с этим маленьким оружием, которого, если понадобится, с лихвой хватит и на вас обоих, и на официанта. Понятно?

– А если официант ничего про нее не знает?

– Официанты, повара, конюхи, лакеи, садовники, служанки, сторожа такие вещи знают. Они всегда были брешью в стене любого замка. Как исстари говорилось у нас в семье… Вы не знаете, что такое брешь в стене замка? Ну что ж, давным-давно люди считали, что безопаснее жить в каменных домах, похожих на крепости. Крепость – это укрепленное на случай нападения сооружение, в которое трудно проникнуть.

– Как банк или эти новые винные магазины, – подхватил Филандер.

– Точно, – подтвердил Нильсон. – И вот много лет назад мы поняли, что слуги являются брешью в стене, то есть дыркой. Словно кто-то взял и оставил дверь в винный магазин открытой на ночь.

– Ясно, – сказал Баренга. – Это стратегия. Как у великого черного Ганнибала.

– Какого Ганнибала?

– Ганнибал, негр. Он – африканец. Самый великий полководец.

– Не знаю, зачем мне все это, – сказал Нильсон, – но у нас есть немного времени. Во-первых, Ганнибал был великим полководцем, но не самым великим. Он потерпел поражение от Сципиона Африканского.

– Еще один африканец, – улыбаясь заметил Баренга.

– Нет, его так прозвали после того, как он разгромил войска Ганнибала при Заме в Северной Африке. Сципион был римлянином.

– Макаронники врезали Ганнибалу? – в изумлении переспросил Баренга.

– Да, в некотором смысле.

– Им удалось победить черного Ганнибала?

– Он не был черным, – возразил Нильсон. – Он был карфагенцем. Это в Северной Африке. Но карфагенцы на самом деле были финикийцами. Они пришли из Финикии… теперь это Ливан. Ганнибал был белым. Семитом.

– А разве семиты… они, значит, не чернокожие?

– Нет, и никогда такими не были, за исключением тех, которые смешались с черными.

– Но Ганнибал был негром, настоящим негром. Я видел по телевизору. В рекламе лака причесок в стиле «афро». У него даже волосы были заплетены в косички «кукурузкой». Белые таких причесок не носят.

– Сдаюсь, – сказал Нильсон. – У тебя есть деньги на чаевые официанту?

– Я не даю никаких… – Баренга увидел, как маленькое зловещее дуло поднялось до уровня его головы. – Нету «бабок».

Нильсон ловко скользнул левой рукой в карман, причем пистолет в другой руке не шелохнулся. Вынув из кармана несколько новых банкнот, он бросил их на кровать.

– Запомни. Десять долларов чаевых. Держи его по ту сторону двери. Тебе нравится эта рыжая девчонка с веснушками. Держи сто долларов так, чтобы их было видно. И сними эту дурацкую тюбетейку. С таким головным убором никто не поверит, что ты готов заплатить сотню, чтобы найти женщину.

– Это мои национальные цвета, – возразил Баренга.

– Сними.

В дверь постучали.

– Ваш заказ.

Тюбетейка Баренги упала позади него на кровать.

– Входите, – откликнулся Баренга, нервно косясь на маленький пистолет.

Открыв дверь правой рукой, Филандер левой рукой вкатил в номер двухъярусный сервировочный столик-тележку, накрытый белой салфеткой. Поднявшись с кровати, Баренга подошел к двери.

Официант оказался кругленьким толстячком с розовым личиком херувима. Едва увидев в руке Баренги десятидолларовую бумажку, он немедленно превратился в сторонника либерализма и расового равноправия: «Благодарю вас, сэр». Лишь три минуты назад он обещал старшему по смене обернуть головы этих ниггеров подносами с едой.

Вкатив столик с подносами в комнату, Баренга продолжал стоять в дверях. Официант собрался было уходить, но тут Баренга, держа в правой руке стодолларовую бумажку, стал помахивать ею, словно дразня кота старым шлепанцем.

Завидя банкноту, официант остановился. Он разглядел светло– и темно-зеленые тона на кремового цвета бумаге, заметил нули в уголке купюры и решил, что либерализм – слишком пассивная позиция для последней трети двадцатого столетия. Пора становиться сторонником радикальных действий.

– Сэр? – вопросительно произнес он, заглянув водянистыми голубыми глазами в глаза Баренги. – Что-нибудь еще, сэр?

Он вновь взглянул на купюру в руке Баренги.

Баренга соображал, как бы им с Филандером сохранить эту сотню, положив начало революционному капиталу. Но, заметив, как шевельнулся рукав Нильсона, стоявшего за дверью, решил, что революция подождет.

– Да, вот что, – сказал Баренга. – Ты ведь знаешь всех постояльцев?

– Да, сэр. Думаю, да.

– Так вот, мне нужен один человек. Белая, с рыжими волосами, с веснушками.

– Девушка, сэр? – спросил официант, убеждая себя и том, что радикалу не подобает испытывать неприязнь и отвращение только потому, что чернокожий мужчина интересуется белой женщиной.

– Ну, разумеется, черт возьми, – ответил Баренга, – девушка. Я похож на тех, кому нравятся мальчики?

Он помахал стодолларовой бумажкой перед официантом.

– Здесь живет такая молоденькая девушка, – сказал официант.

– М-м-м?

Официант молчал. Тогда Баренга спросил:

– Ну, так где она?

Официант вновь посмотрел на стодолларовую купюру и, не сводя с нее глаз, ответил:

– В номере 1821 на восемнадцатом этаже с пожилым джентльменом восточного происхождения и молодым человеком.

– Он тоже чурка?

– Чурка?

– Ну да, он тоже китаеза? Косоглазый?

– Нет, сэр. Он – американец.

Баренга принял решение. За такие пустяки сто долларов слишком жирно. Свернув бумажку, он запихнул ее в карман своей дашики.

– Спасибо, старик, – сказал он и быстро закрыл дверь перед носом ошарашенного официанта.

С довольной улыбкой Баренга повернулся к Нильсону.

– Ну как?

– Все было нормально, пока ты не украл у официанта эти сто долларов, – сказал Ласа.

В коридоре уставившийся на закрытую дверь официант пришел к такому же выводу. Сто долларов – неплохие деньги. На них можно было купить пятьдесят простыней на саван или соорудить десяток крестов, чтобы поджечь их у кого-нибудь на газоне, или сотни футов крепкой веревки для линчевания.

Ласа вышел из-за двери, и Баренга опасливо попятился.

– Давай деньги назад, – сказал Нильсон. Пистолет был по-прежнему нацелен на Баренгу, зловещее черное отверстие ствола уставилось на него с черной ненавистью.

Ласа улыбнулся.

Дверь позади него распахнулась.

– Эй, ты, грязное дерьмо! – завопил официант, вваливаясь в номер. – Ты мне кое-что должен!

Распахнувшаяся дверь ударила Ласу Нильсона в спину и подтолкнула вперед, к кровати, где сидел Филандер. Моментально восстановив равновесие, Нильсон повернулся к безмолвно застывшему в дверях официанту и нажал на курок револьвера 25-го калибра. Появившееся в горле официанта отверстие было похоже на красный цветок, раскрывшийся навстречу солнечному свету. Глаза официанта округлились. Губы зашевелились, словно он хотел что-то сказать, поделиться своими последними мудрыми мыслями. Потом он упал на ковер лицом вниз.

Нильсон метнулся вперед и захлопнул дверь.

– Убрать его под кровать! – рыкнул он.

Баренга поспешил поднять пухленького официанта под мышки.

– Филандер, помоги же, – сказал он обиженно.

Спрыгнув с кровати, Филандер взял мертвого официанта за ноги.

– Не надо было этого делать, старик, – обратился Филандер к Ласе Нильсону.

– Заткнись, – сказал Нильсон. – Теперь нужно поторапливаться. Официанта хватятся. Прежде чем спрятать его, снимите с тела куртку.

Баренга стал расстегивать пуговицы.

– Скажи-ка, – сказал Нильсон, – а ты носишь какие-нибудь штаны под этой идиотской простыней, в которой ты расхаживаешь?

Баренга потряс головой.

– Тогда снимай с него и штаны.

Баренга с Филандером раздели официанта, и Баренга поднялся с пиджаком и штанами, перекинутыми через руку. Закатив тело официанта под кровать, Филандер расправил покрывало, чтобы все выглядело аккуратно, и никому не пришло в голову просто так заглянуть под кровать.

– Ну, кто из вас хочет сыграть роль официанта? – спросил Нильсон.

Баренга посмотрел на Филандера. Филандер посмотрел на Баренгу. Оба молчали. Изображать официанта казалось ничуть не лучше, чем танцевать чечетку на арбузной корке.

– Один из вас должен отвезти эту тележку с едой наверх в номер 1821. Ну, кто?

Баренга посмотрел на Филандера. Филандер посмотрел на Баренгу.

Баренга посмотрел на Филандера и тут услышал опять этот жуткий щелчок и застыл от страха. Раздался шипящий хлопок выстрела, и прежде чем Филандер упал на пол, из его левого виска брызнула кровь.

– По-моему, он был слишком глуп, чтобы сойти за официанта, – сказал Нильсон повернувшемуся к нему Баренге. – Надевай униформу, да пошевеливайся. У нас мало времени.

Чтобы показать свою преданность и надежность, Баренга решил не медлить. За двадцать две секунды он стащил с себя дашики и облачился в пиджак и брюки.

Закатив Филандера под кровать, где стало уже тесновато, Нильсон повернулся и оглядел Баренгу.

– По-моему, большинство официантов носит сорочки, – заметил он. – Я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них надевал куртку на голое тело.

– У меня нет рубашки, – сказал Баренга. – Но если хотите, я поищу, – поспешно добавил он.

Нильсон покачал головой.

– Не стоит, – ответил он. – Вид форменной куртки сделает свое дело. Пошли.

Они поднялись на пустом служебном лифте. На восемнадцатом этаже Нильсон вышел и, осмотревшись, сделал знак Баренге, чтобы тот следовал за ним.

Баренга медленно вывез тележку на устланный ковровым покрытием пол и покатил по коридору на почтительном расстоянии – в трех шагах – следом за Нильсоном. Этот белокожий был резким парнем. Баренга будет держать ухо востро. Белый действовал неправильно. Слишком часто нажимал на курок. Очень он целеустремлен. В его взгляде было нечто от работника социального обслуживания, который всегда готов все сделать и устроить, и у него все получается, потому что он любит свое дело. Они всегда чертовски уверены в себе и так преданы своему делу, ну, как… как священники. Но когда ты под угрозой ножа обратишься к ним в трудную минуту за финансовой помощью, до них вдруг доходит, что все не так просто, как они считали. По крайней мере те, что поумнее, это уже поняли. А дураки, которых большинство, никогда ничего не поймут. Но этот был забавный тип, потому что много знал, хотя в глазах была такая же одержимость.