Текст книги "Бог создал воскресенье"

Автор книги: Уолтер Мэккин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Утро было погожее, со свежим ветерком, в такую погоду только под парусом и ходить. Эх, посмотреть бы уж, что ли, скорее! сказал Фионан. Она на небо глядел. Мы оба сразу поняли, к чему это он. Томас промолчал а тут как раз Олив сзади подошла и встала ко мне поближе. Бог, говорит, в помощь, Колмэйн! Желаю тебе лова хорошего. Я сказал спасибо. А чего это ты сетей с собой не возьмешь? спросила она и указала на сети, а они были на деревянных колышках на стенке сарая растянуты для просушки. Где уж, сказал, с ними в большой лодке управишься. Жаль, сказала она. А ты бы не мог с ним поехать, Фионан. Я б оба глаза отдал, только б поехать, сказал Фионан и плюнул в море. Да кому я нужен с такими никудышными руками?

Я б прямо хоть сама поехала, сказала она. А ты думаешь, тебе от меня польза будет, Колмэйн? И она подмигнула мне. Отчего же, говорю, если указания мои выполнять будешь. Как еще буду, сказала она. И я мешать тебе не стану. Мне б лишняя пара рук вот как пригодилась! сказал я. Тут Томас как заорет: дома тебе надо сидеть, обед готовить! Вот еще, сказала Олив, обед они и без меня сварят – большие уж; так как же, Колмэйн, снимать, что ли, сети и в лодку нести? Давай неси, сказал я, раз уж ты надумала. И пошел наверх по ступенькам. Да ты чего это затеяла? не унимался Томас. Тебя не спросила, сказала Олив и пошла к сараю. Он за ней. А мы с Фионаном стоим и смотрим, что будет. Она принялась снимать сети с колышков. Что ты делаешь! Перепутаешь только все, говорит Томас. Ну так сам снимай, если лучше умеешь. Он снял их как надо, сложил, взвалил на плечо и пошел к пристани. Она за ним. Вот, Колмэйн, говорит, получай. Я сказал спасибо, взял сети и снес их в лодку. Томас, сказала Олив, сходи-ка ты домой и скажи ребятам, что я рыбачить с Колмэйном поехала. Что я тебе, мальчик на побегушках, что ли? спросил он сердито. Да уж, во всяком случае, не мужик на побегушках, говорит она. Ты что это, грубить вздумала? спросил Томас. А что я такого сказала? говорит. На мне достаточно надето? спросила она погодя. Надето на ней было не больно много – день-то теплый был. Если замерзнешь, в лодке плащи есть, сказал я. Ну, раз так, поехали, сказала она и начала спускаться к лодке. Ты что, рехнулся, Колмэйн? сказал Томас. Как это можно сопливую девчонку в море с собой брать! А что? сказал я, Катриона несколько раз со мной на лов ходила. Она любому мужику нос утрет – во всяком случае, любому из тех, что у нас на острове проживают. На меня намекаешь? закричал Томас. А что, я неправду разве сказал? спросил я. Вылазь на пристань, драться будем, говорит он. А сам аж покраснел весь. Да очнись ты, Томас! сказал я. С чего бы это я стал тебя оскорблять? Я тебя почитаю. Не ты ли сам, своими руками эту лодку построил? Это его немного утихомирило. Хоть, правда, на море ты ее так и не испробовал, продолжал я. Тут ему опять кровь в лицо бросилась. Ага, ага, ага! Трусом меня обзываешь? И вовсе нет, сказал я, с чего бы это я стал трусом тебя обзывать? Мы с тобой друзья. Хорош друг, сказал он эдак обиженно, срамишь только меня. И вовсе я тебя не срамлю, сказал я. Томас не моря боится, сказала Олив, он языков своих сестер боится. Не смей так со мной разговаривать! закричал он. Чего лезешь не в свое дело? А ведь боишься? сказала она. О господи, сказал Томас, я тебя стукну, кажется. Не доводи лучше меня. Не стукнешь! Небось пороху не хватит, сказала Олив. Ты смотри, до чего меня довела, сказал Томас, вот возьму и поеду. Эх, да где тебе понять! Чего уж тут понимать? сказала она. В душе-то ведь тебе всегда хотелось. И вовсе нет, сказал Томас, ветер, слякоть, рыбья чешуя. Не надо мне такой жизни! Будто я никогда глаз твоих не видела, когда ты Колмэйну вслед смотришь. Жили мы тут, горя не знали, пока ты не объявилась… А я могу и на материк съехать, сказала Олив, там найдутся люди, которые меня с распростертыми объятьями примут. Я думал, Томас ей скажет: ну так чего же ты? И поезжай на здоровье. Но он не сказал. Он посмотрел на нее. Будто ты не знаешь, что не об этом я вовсе, сказал он. Знаю, сказала она. Чего тебе от меня надо? спросил он ее. А того надо, чтоб ты поступал, как сердце твое тебе велит, сказала она. Я море люблю. Оно мне раз жизнь спасло. И улыбнулась мне. Разве ты сейчас себе хозяин, Томас? Иди в море – свободным человеком станешь. Ты, правда, так думаешь? спросил он. Думаю, сказала она. Не пойму, как ты раньше на свободу не вырвался. Так, значит… сказал Томас. Что-то такое у них наклеивалось, только нас с Фионаном не касалось это. Мы вроде бы в сторонке ждали, чем дело кончится. А и они молчали. Да только молчание это больше слов иных говорило. Вот что!

Потом Томас повернулся и протопотал вниз к лодке, им самим выстроенной, и мы отвалили от пристани и поставили ее по ветру. Он все борта ее оглаживал. То, что Томас, наконец, со мной в море вышел, большое дело для меня было. Я тебе об этом в другой раз еще расскажу; а теперь я хочу рассказать еще об одном важном для меня событии, потому что, как с Томасом, и тут причиной всему лодка оказалась.

А про Томаса я только вот еще что тебе скажу. Он потом рассказывал, какой ему дома концерт закатили, когда он затемно вернулся с моря. А знаешь, говорит, Колмэйн, оказывается, всего лишь и надо было, что прикрикнуть на них. Только-то? спросил я. Да, говорит. Надо просто разинуть пасть и орать. Орать, и все. Ему это таким же чудом показалось, как если бы он Америку открыл.

Так вот. Застал я как-то раз у себя в лодке незнакомца. Сидел он там и леску плел. Был это маленький парнишка. Волосенки у него были белобрысые, вихрастые, кое-как подстриженные, и одет он был в выношенную рубаху и коротенькие портки, латаные-перелатанные и не по росту большие, которые держались на лямках и на английских булавках. Он поглядел на меня. Глаза у него были голубые. Ему, должно быть, лет восемь было.

Спрашиваю его: ты кто таков? Я, говорит, Макдара. А ты за рыбой ходишь? Хожу, говорю. А мне е тобой можно? спросил он. Да ты чей такой будешь? спросил я. Я все прикидывал, откуда он может быть. На острове я вроде бы всех знал. Тарп – мой дедушка, сказал он. Я сказал: вот оно что!

Тарп у нас на острове почти каждый год появлялся. Вообще-то он лудильщик или как это там называется. Привозил он с собой рулоны парусины и еще всякое барахло на продажу, расставлял грязную бурую палатку и начинал паять котелки да чайники и всякие другие мелкие поделки выполнял, а потом, когда дело к зиме, снимался с места. Здоровенный такой мужик, поперек себя шире, оборванный и всегда небритый, с маленькими глазками. Но чтоб он буянил – это нет, этого за ним и во хмелю не водилось. Все больше помалкивал.

А дед твой не рассердится, если ты в море уйдешь? спросил я. Нет, сказал он, я его до вечера не увижу. Если я рыбы на ужин принесу, он рад будет. Я посмотрел на него. И он на меня посмотрел эдакими ясными глазами. Одет он был небогато, а сам чистенький, даже босые ноги и те чистые. Он не канючил, понимаешь. Я сказал: ну ладно, хочешь, так поехали. Только чтоб у меня слушаться! Это можно, сказал он. Если б не то, как он ручонки свои стиснул, так и не сказать бы, что он волнуется.

Чудно как-то было плыть в лодке и видеть перед собой этого парнишку. Я, понятно, размышлял, что сложись жизнь иначе, так это мог бы мой родной сын со мной в лодке сидеть, а не внук какого-то лудильщика. Не похоже было, чтобы волны его пугали. Когда меня в первый раз в лодке в море взяли, я, помню, боялся. Он сказал: а мне туда, наверх, можно? Я головой кивнул. Он забрался на нос и примостился там на коленях, ухватившись за какую-то снасть, так что его со всех сторон обдувало. День был ясный, по голубому небу быстрые большие облака бежали. Он их глазами провожал. Нет-нет его волной обдаст. А он так и сияет весь. Я от улыбки не мог удержаться, на него глядя. А бояться от совсем не боялся. Я еще подумал, что если судьба тебя не балует, так волей-неволей станешь бесстрашным.

Он в лодке быстро освоился, перебрался обратно ко мне. В банку с червями заглянул. Запустил туда ручонку. Вижу, что не брезгует ничуть. А не всякий согласился бы их тронуть. А они на что? крикнул он. На крючки, говорю, их насаживают для приманки. А можно, я их тебе буду насаживать? спросил он. Я кивнул. Пусть, думаю, попортит пару штук, если ему от этого удовольствие. А он их вовсе даже и не испортил. Насадил одного и показывает мне. Все честь по чести. Я даже глаза на него вылупил. А он смеется. Очень был доволен. Этот парнишка червей насаживал, как заправский рыбак.

Он мне счастье принес, скажу я тебе. Можно было подумать, что рыбе его наживка по вкусу пришлась. Смотреть на него было одно удовольствие. Он прямо захлебывался от радости каждый раз, как у нас в лодке начинала трепыхаться новая рыба. Весь он по уши в чешуе перемазался и только знай твердил: вот-то здорово, вот-то здорово! А меня море, понимаешь ли, к тому времени порядком успело уже вымотать: целый день один, работа каторжная – я это сразу почувствовал, как только удаль моя молодецкая, о которой я тебе, помнишь, раньше рассказывал, с меня соскочила. А с этим парнишкой будто молодость ко не снова вернулась. Хорошо иной раз на мир чужими, свежими глазами взглянуть. Когда мы легли в дрейф и стали закусывать, он с такой охотой ел, будто его невесть какими лакомствами угощали. Вот вкусно-то! Сказал он и до того похабное слово добавил, что я даже опешил, услыхав такое из его детских уст. Отец с матерью у тебя где? спросил я. А кто их знает! сказал он. Уехали они. Уехали и бросили меня на Тарпа. А давно ли? спросил я. Да уж с год будет, сказал он. Где же они? спросил я. А не знаю я, мать их… Так Тарп говорит, пояснил он. Я смолк.

Поздно уже было, когда мы вернулись. Я его домой к себе привел. Теперь уж он чистеньким не был. Я ввел его в нашу светлую кухню. Катриона, говорю, принимай гостя, он мне рыбачить помогал. Катриона бровью не повела. Что ж, говорит, мы гостям всегда рады. Это, сказал я, Макдара, Тарпа внук. A-а, сказала Катриона. Может, вы, работнички, сначала с работы умоетесь? Я сейчас в таз воды горячей налью. Он ничего, спорить не стал. Я заметил, что умывается он старательно. Но дома он вдруг задичился. Видно, в доме ему не по себе было. Мы сели к столу. Он увидал, что мы перекрестились и тоже за нами перекрестился. Ел он с удовольствием, но с оглядкой. Мне все казалось, что вот-вот он сорвется со стула – и поминай как звали. И ты всегда в палатке живешь? спросила Катриона. Да, ответил он. А не мерзнешь? сказала она. Бывает, сказал он, только все равно лучше, чем в доме. В доме дышать нечем. A-а, сказала Катриона, вот оно что. Я тебя сам к деду сведу, сказал я позднее. Отчего ж, веди, сказал он. Приходи к нам еще, сказала Катриона. Спасибо тебе, что Колмэйну помог. Да ладно, сказал он.

Я шел рядом с ним в темноте. Он, понятно, темноты не боялся. Он сказал: а здорово сегодня было! Вот бы всю жизнь так! Можно мне еще с тобой, пока мы не уйдем? А вы куда теперь? спросил я. Да не знаю, сказал он, мы ведь везде ходим. А тебе нравится кочевать? спросил я. Когда нравится, когда нет. Только вот устаешь. А в школу ты когда-нибудь ходил? спросил я. Нет, сказал он и даже сплюнул. Больно нужно! Тарп меня считать научил – я, знаешь, как в уме складывать умею! Ну, это самое главное, сказал я.

В палатке, которая стояла в овраге у берега моря, возле быстрого горного ручья, горел огонек. Я остановился и окликнул: эй, кто дома? В отверстии показался сам хозяин, большой, как туша. Он щурил глаза.

А, это ты, Макдара, сказал он. Потом увидел меня и подался назад. Заходил, что ли, сказал он. Я нагнулся и пролез в палатку. Там висел фонарь с зажженной свечой внутри. Кругом беспорядок. Пахло сивухой: Тарп еще и самогон гнал. Я сказал: я твоего внучка на лов с собой брал. А, вот, значит, он где пропадал! сказал он. Я потому и пришел, сказал я, что объяснить хотел. Я просто задыхался в палатке. Меня даже потом прошибло. Вот еще, была нужда, сказал Тарп. Он у меня как дикий кролик, везде гоняет. За постель у них драные одеяла да мешки. На шесте висели жестяные кружки.

Ну, я пошел, сказал я. Прощай, Макдара. Он сидел рядом с Тарпом, эдакий махонький, оборванный. В лодке под открытым небом он куда как лучше выглядел. Увидимся еще. Если дед не возражает, приходи мне помогать. Тарп почесался. Зевнул щербатым ртом. Чего ж возражать? сказал он. Макдара кивнул мне. Я пошел домой. Я рассуждал, что так уж, видно, жизнь устроена. Все же, наверно, Тарп по-своему его жалеет.

Катриона спросила: ты его домой отвел? Я сказал: что такое дом, это каждый по-своему понимает. Славный парнишка, сказала она. Ты б послушала, как он выражается, сказал я. А где ему было хорошего набраться? спросила она.

В следующий раз, как я собрался на лов, он мне все вспоминался. Думаю: ждет он меня или нет? Он ждал. Просто смешно, как я обрадовался, его увидев. Он и разговорчивей на этот раз был. По его выходило, что во многих делах я ничего не смыслю – как на кроликов силки ставить, например; или как стянуть в городе простыни с веревки где-нибудь на задворках, а потом сбыть их в ближайшем местечке на рынке, как попрошайничать и прикидываться убогоньким за спиной у полицейского. Да мало ли еще в каких красивых делах! Он умел добыть из чужого погреба картошки, да так, что подкопа никто даже и не заметит. Я ему сказал: ишь, говорю, какой ты, оказывается, образованный. А он говорит: не захочешь, а выучишься, а то разве проживешь?

Катриона с ним дружбу свела. Сам не знаю, как это ей удалось. Но своя догадка у меня имеется: Катриону-то я, слава богу, не первый день знаю. Его уже больше не тянуло бежать из дому, едва он от стола встанет. Он даже начал помогать ей немного по хозяйству. Отчего ж не помочь от нечего делать, говорил он. Обед-то ведь даром достался. Другое дело, если бы я его украл. Неужели другое? говорил я. Она его в рубашку приличную обрядила, верно, из моей старой переделала. И в теплые штаны. Но вот что удивительно, это как он себя в чистоте содержал. А знаешь, почему? Да потому, видно, что люди опрятным детишкам охотнее подают, чем грязным да шелудивым. Он, например, считал, что чумазым ходить да болячки напоказ выставлять – это большая оплошность. А наводить болячки надо так: втереть в кожу грязь, а сверху подкрасить помадой, которой женщины губы себе мажут. Уж он, Макдара, свет повидал и разбирался что к чему. Иной раз мне начинало казаться, что взрослый это он, а я дитя неразумное.

Раз как-то поздно вечером, в конце сентября это было, когда Катриона уже спать улеглась, а я огонь в очаге шуровал и тоже на боковую собирался, послышалось мне, будто кто в дверь скребется. Я пошел отворять. Смотрю, Тарп. От него вином разило. Поговорить, говорит, надо. Я говорю: что ж, заходи, когда так. Он отряхнулся. Вошел бочком. Уселся на стул, а сам оглядывается по сторонам, будто высматривает что – эдакий ободранный, разбухший, прямо глаза б на него не глядели. Мальчишке ты больно полюбился, сказал он. Что ж, говорю, спасибо на добром слове. Мне он тоже полюбился. Возьмешь его себе? спросил он. Как это так, возьмешь? сказал я. Себе. К себе, говорю, бери, повторил он нетерпеливо. Мне он от дочери достался. Муж от нее ушел. Где она сама, тоже не знаю. Теперь уж, верно, и не узнаю. Видать, еще кого подцепила. Бросила его на меня. Возьмешь его к себе?

Да разве можно детей из рук в руки, как собак, передавать? говорю я. Ты ему как свет в окошке. Только и слышишь от него: Колмэйн да Колмэйн. Эх, да чего там! Один ведь я, без бабы. Живу, как бог на душу положит. Годится разве это для него? Чего он видит меня хорошего? Я призадумался. Раз ему у тебя нравится, сказал я, значит что-то хорошее он от тебя видит. Нет, говорит, он к тебе привык и к хозяйке твоей. Это с ним первый раз так. Он мальчишка смышленый, может, еще в люди выйдет. Да не со мной. Сам видишь, какой я есть, где шатаюсь, какими делами занимаюсь. Возьмешь его к себе, а?

У меня сердце застучало. Взять его к себе! да нет, добра из этого все равно не будет, где ж ему быть-то? Слишком уж все аккуратно получалось, понимаешь? Как же так? сказал я. он ведь не останется. Не могу ж я его силком у себя держать!

Ты на лов завтра собираешься, сказал он. И откуда только он узнал? Да хотя этот народ всегда все пронюхает. Вот вернетесь, а меня уж здесь не будет. Да разве, говорю, можно над ребенком такую жестокость учинить? А что поделаешь? Сказал он. Что я такое? Ничего, плюнуть да растереть, а тоже понимаю. Сердцем чувствую. Ведь не чужой я ему. Только мне ребенок ни к чему, а ты печься о нем будешь. Ты только старания приложи, и он меня забудет, будто и не было меня вовсе. Он же малолеток еще. Забудет он. И добавил: а не возьмешь, так все равно его где-нибудь брошу, в первом сиротском доме оставлю. Верно тебе говорю. Макдара мне полюбился, сказал я, только против воли брать я его не могу. Это уж как ты хочешь, сказал он. Делай как знаешь. Он встал. Ну, я пошел, сказал он. Назад меня не жди. Это мое последнее слово. Он вышел. Я – за ним. Назад хотел позвать, что ли? Эй, вернись! Вернись назад! Какое там, его уж и след простыл. Когда я обернулся, Катриона стояла тут же, в ночной сорочке, с распущенными косами. Слыхала? спросил я. Слыхала, говорит. А что ты про это думаешь? спросил я. Да что ж, говорит, если суждено – значит сбудется. А для нас-то какое счастье было б. Я даже и мечтать об этом не смела.

Макдара, по-моему, в тот день особенного за мной ничего не заметил. У меня же страсть как на душе нехорошо было. Прямо сообщником злодеяния себя чувствовал. День казался мне длинным и томительным. Я уж рад был, когда ночь спустилась. Думал, вот вернемся мы с моря, да лодку отмоем, да корзины соберем, да снесем их в сарай, да войдем в светлый дом, где нас ужин ждет на столе, уж тут-то он обязательно заметит, что со мной неладное творится. Нет, не заметил. Катриона была молодцом. Она смеялась и шутки с ним шутила как ни в чем не бывало. Известно, женщины – их не учить обманывать. Пришло, наконец, время, встал я и говорю: ну, Макдара, давай я тебя домой отведу. А сам себя прямо злодеем чувствую. Сначала шли мы по дороге, потом свернули в сторону. Луна была, и мы пошли долинкой, прямо через кустарник к лужку, где их палатка стояла. Мы не подошли еще, а уж я услышал, как ручей звенит. Я думал про себя: вот сейчас свернем, и тут сразу палатка их будет. И еще думал, что, может, вчера мне все это просто пригрезилось.

Палатки на месте не было. Мы остановились как вкопанные. Потом, смотрю, он подошел к тому месту, где она недавно стояла, и стал ногой раскидывать спаленный в кучу мусор. Он будто глазам своим поверить не мог. Потом вернулся ко мне. Нету его! сказал он. Нету Тарпа! Побежал назад. Приложил руки ко рту и стал звать: Тарп! Тарп! Тарп! Ты где? Опять вернулся ко мне. Может, он на другое место перешел? сказал я. Нет, говорит, нет, это он меня бросил. Бросил меня Тарп. Он взбежал на холм, туда, где он крутой скалой в море обрывался встал там, сам вдаль вглядывается. Я прямо не знал, что и делать. У меня сердце разрывалось от жалости. Я подошел к нему, а он ручонки свои маленькие стиснул и стоит. Может, он все-таки не ушел? говорю ему. Может, он не ушел? Как же! сказал он. Так я и знал, что он уйдет, что он меня когда-нибудь бросит. Я на него поглядывал. Он слезы старался удерживать, но они медленно текли у него из глаз. Ох, как нехорошо у меня на душе было! Послушай, сказал я. Возьму-ка я лодку да свезу тебя на материк, может там его поищем?

Он мне не ответил. Сел. Потом сказал: да чего уж там. Все равно он от меня спрячется. Не нужен я ему. Разве я когда ему был нужен? Что ж ты делать-то будешь? спросил я. Не знаю, говорит. Теперь упекут меня добрые тетеньки в приют. Я сказал: у Катрионы для тебя постель найдется, пойдем, переночуешь сегодня у нас. Нет, нет! закричал он. Я к Тарпу хочу! Хочу к дедушке! Он колотил землю кулачонками. Я сказал: ну, ты сам знаешь, где ночлег искать, если что. Повернулся и пошел прочь от него. Ох, и трудно мне это было, но я себя пересилил.

Катриона спросила: а он где? Я сказал: да там он, на скале остался. Катриона только охнула. Я видел, что ей не слаще моего. Сели мы с ней в кухне. У нас стенные часы с боем есть, которые каждые четверть часа отбивают. Бывало, услышишь ночью, как они бьют, и на душе будто спокойнее становится. А сейчас только расстройство с ними было одно. Мы дверь настежь оставили, так, чтобы со двора свет был виден.

К тому времени, как он пришел, уж и света-то никакого не надо было. Уж заря на дворе занималась. Мы давно носами клевали, так что вышло все как во сне. То стояла дверь пустая, а то вдруг в двери он появился.

А, сказал я, надумал? Давно бы так.

Я только ночь пересплю, сказал он. Только одну эту ночь.

Как знаешь, сказал я. Ну, я спать пошел. Катриона тебе тут все приготовит. И оставил их. Я думал так: Тарп мог дать ему много такого, чего мы никогда не дадим. Это я понимал. Я понимал, что уверенность в завтрашнем дне, одежда теплая, да сытная еда, да какие ни на есть, а удобства – это еще не все. Сколько миллионов людей все это имеют, а мира в душе у них нет! Это я все понимал, Но знал я тоже, что от нас он ласку увидит, что сам в нашу жизнь войдет, частью нашей семьи станет. Только вот не знал я, так ли уж это ему все нужно, чтобы он Тарпа и волю свою на это променял? Где же знать, это только время покажет.

Ну вот, значит, переночевал Макдара у нас эту ночь, и по сей день он тут, и…

Вот, Пол, какое у нас тут дело. Чудно! Помнишь Мауру Фирти, девочку маленькую, которая ко мне прибежала про Катриону сказать? Ну так вот, беда с ней стряслась. Жизнь-то по кругу идет. Та же беда с ней, что с Катрионой тогда была, только похуже. Та ночь страшная у меня перед глазами стоит. И эта ночь страшная. Только сейчас на дворе декабрь, не апрель, и ветер дует не апрельский, который часа за два пронесет. Нет, это ненастье надолго.

Уж и с доктором по радиотелефону переговорили. Он говорит, что ему надо быть обязательно. А кто его привезет? Уж с той-то стороны никто, понятно, не согласится, даже торфяник в такую погоду не выйдет. Вот и прибежали они ко мне, от дождя до нитки мокрые, и просят меня и умоляют: ну, Колмэйн, ну, пожалуйста, съезди ты за ним, он согласен приехать. И чудно же, а, Пол? Когда я ради Катрионы ехать хотел, они меня за ноги и за руки держали. А теперь небось никто меня не удерживает. Я с Катрионой переговорил. Она говорит, нужно, так нужно. Поезжай, если совесть ехать велит. Макдара говорит, я с тобой, Колмэйн. Ну уж нет, говорю, оставайся-ка ты с Катрионой. Незачем нам обоим ехать. Понятно? И он эдак нехотя, со вздохом говорит: понятно. Томас тоже прибегал. Говорит, я с тобой поеду, Колмэйн. нет говорю, никуда ты со мной не поедешь. Ну вот, значит, еду я. Катриона и сын мой Макдара в кухне сидят.

Я их лица так и вижу. У нее страх в глазах, но ничего, все хорошо будет. Я вернусь. Потому что многое мне еще нужно тебе сказать, Пол. Мне писание это даже нравиться начинает. Я своей жизнью доволен. Макдару я у себя в лодке нашел однажды в субботу мальчонкой махоньким. А теперь погляди на него, какой он стал большой да ладный! Посмотри, как в погожий день от нашей пристани на лов уже целых шесть лодок отчаливает! Выходит, что жизнь я прожил в общем не зря. Если б сегодня не вернулся я, так кое-что по себе оставил бы. Ты-то понимаешь. Ну, вот, значит, чтоб попусту время не терять, возьму-ка я чистую страничку да озаглавлю ее завтрашним днем, чтоб потом заполнить ее без лишних хлопот. Вот так:

Воскресенье