Текст книги "Сказать почти то же самое. Опыты о переводе"

Автор книги: Умберто Эко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Si sarebbe detto, vedendola così ornata e fiorita come una bisavola di cui i suoi nipotini celebrano il giorno natalizio, che essa avrebbe potuto raccogliere drammi assai terribili, se avesse aggiunto la voce alle orecchie minaccevoli che un vecchio proverbio attribuisce alle muraglie.

[† Видя, как она разряжена и убрана цветами, словно прабабка, день рождения которой празднуют ее внучата, можно было бы сказать, что она способна поведать об истинно ужасных драмах, если бы у нее был голос в придачу к тем грозным ушам, которыми старая поговорка наделяет стены (ит., Аноним).]

Почему Дюма так бессовестно растягивает повествование, прекрасно известно, и об этом уже говорилось выше: ему платили построчно, и он многократно повторялся, поскольку роман выходил отдельными выпусками и нужно было напоминать забывчивому читателю о том, что произошло в предыдущем выпуске. Но нужно ли все еще считаться с теми же требованиями в переводе, выполняемом сегодня?

Разве нельзя работать так, как работал бы сам Дюма, если бы ему платили достаточно для того, чтобы он мог поберечь пули? Разве сам он не был бы проворнее, если бы знал, что его читатели уже воспитаны на Хемингуэе или Дэшиле Хэммете?{♦ 61}61
  Хэммет (Hammett), Дэшил (1894–1961). Амер. прозаик, автор детективных романов.


[Закрыть] Разве «Граф Монте-Кристо» не выиграет, если придать ему легкость там, где излишества бесполезны?

Я начал подсчеты. Дюма все время говорит, что кто-нибудь встал со стула, на котором сидел. А с какого еще стула нужно было ему вставать? И разве недостаточно было бы перевести «он встал со стула» или даже просто «встал», да и все тут, если и без того уже подразумевается, что персонаж находится за столом или у себя в кабинете? Дюма пишет:

Danglars arracha machinalement, et l’une après l’autre, les fleurs d’un magnifique oranger; quand il eut fini avec l’orange, il s’adressa à un cactus, mais alors le cactus, d’un caractère moins facile que l’oranger, le piqua outrageusement.

[Данглар машинально, один за другим, срывал цветы с роскошного апельсинового дерева; покончив с апельсином, он перешел к кактусу, но кактус, не столь податливый по характеру, как апельсин, нанес ему оскорбительный укол.]

Почему бы не перевести это так?

Strappò macchinalmente, uno dopo l’altro, i fiori di un magnifico arancio; quando ebbe finito si rivolse a un cactus il quale, di carattere più difficile, lo punse oltraggiosamente. (Eco)

[† Машинально, один за другим, он срывал цветы с роскошного апельсинового дерева; закончив, перешел к кактусу, который, обладая характером более тяжелым, нанес ему оскорбительный укол. (Эко, ит.)]

С первого взгляда видно: двадцать девять итальянских слов вместо сорока двух французских – экономия более чем на двадцать пять процентов. На протяжении всего романа, занимающего в издании «Плеяд» 1400 чрезвычайно убористых страниц, сбережение составит 350 страниц! И, столкнувшись с выражениями вроде

comme pour le prier de le tirer de l’embarras où se trouvait

[«будто бы для того, чтобы попросить вывести его из затруднения, в котором он находился»],

довольно будет и половины слов:

come per pregarlo di trarlo d’imbarrazzo (Eco).

[† словно желая попросить его вывести его из затруднения. (Эко, ит.)]

Не говоря уже об искушении убрать все «м’сье». Во французском м’сье используется чаще, чем синьор в итальянском. Во Франции поныне случается, что двое соседей по дому, входя в лифт, могут поприветствовать друг друга словами бонжур, м’сье, тогда как в итальянском достаточно сказать буонджорно, чтобы не прибегать к излишним формальностям.

Умолчим о том, сколько раз слово м’сье встречается в романах XIX в. Действительно ли нужно переводить его, даже если говорят друг с другом два человека, равные по положению? Сколько страниц можно было бы сэкономить, убрав все эти м’сье?

Тем не менее именно здесь я ощутил немалые затруднения. Наличие всех этих м’сье не только придавало всей истории «французистость» и указывало на XIX в., но и было частью стратегий уважительного поведения, существенных для того, чтобы понять отношения между персонажами. Именно тогда я задался вопросом о том, дозволено ли переводить je vous en prie («прошу Вас») как бог на душу положит, то есть «прошу» (vi prego), или же правы были старые переводчики издательства Сондзоньо, писавшие «прошу Вас» (ve ne prego)[108]108
  Мне вспоминается одна застольная жалоба Карло Фруттеро, который в смятении и восхищении капитулировал перед таким типичным выражением лучших французских бульварных романов с продолжениями (feuilletons), как «воскликнул он» (s'écria-t-il). И правда, какая потеря в эмфазе и драматизме, если перевести это попросту «вскрикнул» (gridò) или «воскликнул» (esciaraò)!


[Закрыть].

И вот здесь-то я сказал себе, что у всех длиннот, которых мне хотелось избежать, и у этих трехсот пятидесяти по видимости бесполезных страниц была основополагающая стратегическая функция: они создавали ожидание, замедляя развязки событий, они были коренным образом необходимы для этого шедевра мести – как блюдо, которое подают холодным. Именно тогда я отказался от своего предприятия, решив, что в отношении применяемой повествовательной стратегии «Граф Монте-Кристо» написан если и не хорошо, то уж конечно как надо, и по-другому написать его было нельзя. Дюма, пусть даже под давлением забот не столь возвышенных, в конце концов понял: если «Три мушкетера» должны развиваться стремительно, поскольку нам интересно, как из всего этого выпутаются другие, то «Граф Монте-Кристо» должен идти медленно и неправильно, поскольку повествует он о нашей тревоге. Всего несколько страниц, чтобы узнать о том, что де Жюссак потерпел поражение на дуэли (все равно читателю никогда не придется обнажать шпагу у монастыря босоногих кармелиток), и множество страниц – чтобы изобразить невыносимо растянутое время наших фантазий, занимающих целую жизнь, полную неудовлетворенных желаний.

Не исключено, что когда-нибудь я вернусь к своим замыслам и все же решу сделать этот псевдоперевод. Но его следует подать как адаптацию, как двойную работу. Придавая книге изящество, я должен предполагать, что читателям уже известно оригинальное произведение, но они находятся в иной историко-культурной ситуации, они уже не разделяют страстей Эдмона Дантеса, смотрят на его судьбу остраненным и благожелательно-ироническим взором нашего современника и хотят, больше не плача вместе с этими героями, испытать радость, открыв для себя, сколько стремительных ходов совершил Монте-Кристо, чтобы довести до конца здание своей мести.

5.6. Возмещать за счет переработки

В данном случае речь пойдет о том, что я назову радикальной или абсолютной переработкой и о чем буду говорить в главе 12. Однако сейчас мне хотелось бы рассмотреть такие ситуации, когда из уважения к тому воздействию, которое стремился оказать автор текста, мы получаем разрешение испробовать переработки частичные, или локальные.

В моем «Имени розы» появляется персонаж по имени Сальватор, говорящий на языке, составленном из обломков различных языков. Конечно, в итальянском тексте использование иностранных слов создает эффект «остранения», но, если бы персонаж говорил Ich aime spaghetti («Ихь эм спагетти»), а английский переводчик передал бы это многоязычное выражение как I like noodles («Я люблю лапшу»), «вавилонский» эффект был бы утрачен. Итак, вот мой оригинальный текст и то, как переводчикам удалось, используя соответствующие языки и культуры, передать фразы моего персонажа:

«Penitenziagite! Vide quando draco venturus est a rodegarla l’anima tua! La mortz est super nos! Prega che vene lo papa santo a liberar nos a malo de todas le peccata! Ah ah, ve piase ista negromanzia de Domini Nostri Iesu Christi! Et anco jois m’es dois e plazer m’es dolors… Cave il diabolo! Semper m’aguaita in qualche canto per adentarme le carcagna. Ma Salvatore non est insipiens! Bonum monasterium, et aqui se magna et se priega dominum nostrum. Et el resto valet un figo seco. Et amen. No?»

[«Всепокайтеся! Зри, егда змий грядет глодать душу твою! Шьмерчь на нас! Молися, да приидет папа святый избавити нас от лукаваго, от греха! Ха! Ха! Видно, вам люб сей глум! Ведовство! Се хула на Господа нашего Иисуса Христа! А вам любо? И счастье в боли, и стон в любови… Ох! Ох! Сгинь, черт! Тьфу, попутал в песнь! Песни ведут в ад. Сальватор вразумевши. Дом сей добр. Тут еда. И Господу Богу помолимся. Пропади прочее пропадом. И аминь. Так?»[109]109
  * Пер. E. A. Костюкович.


[Закрыть]^*]

«Penitenziagite! Watch out for the draco who cometh in futurum to gnaw your anima! Death is super nos! Pray the Santo Pater come to liberar nos a malo and all our sin! Ha ha, you like this negromanzia de Domini Nostri Iesu Christi! Et anco jois m’es dols e plazer m’es dolors… Cave il diabolo! Semper lying in wait for me in some angulum to snap at my heels. But Salvatore is not stupidus! Bonum monasterium, and aquí refectorium and pray to dominum nostrum. And the resto is not worth merda. Amen. No?» (Weaver)

[† Пенитенциаджите! Зри змiя, что пpiидетъ въ грядущемъ глодать душу твою! Смерть на ны! Молитеся, дабы Отецъ Святый пришел избавити нас отъ лукаваго и от всякого нашего греха! Ха-ха! По душе вам cíя некромантiя Господа нашаго Iисуса Христа! И в радость горе мне, и любо мне скорбеть… Стрегися дiавола! Вѣчно стережет онъ меня в уголку, дабы вцепиться мне в пятки. Но Сальватор не олухъ Царя Невеснаго. Добръ есть скитъ сей, и трапезная здh, и молятся Господеви нашему. А протчая и кала не сто́ит… Аминь. А? (Уивер)]

«Penitenziagite! Voye quand dracon venturus est pour la ronger ton ́âme! La mortz est super nos! Prie que vient le pape saint pour libérer nos a malo de todas les péchés! Ah ah, vous plait ista nécromancie de Domini Nostri Iesu Christi! Et anco jois m’es dols e plazer m’es dolors… Cave il diabolo! Semper il me guette en quelque coin pour me planter les dents dans les talons. Mais Salvatore non est insipiens! Bonum monasterium, et aqui on baffre et on prie dominum nostrum. Et el reste valet une queue de cerise. Et amen. No?» (Schifano)

[† Пенитенциаджите! Зри, егда змiй грядетъ глодать душу твою! Шьмерчь нa ны! Молися, дабы пришел папа святой избавить нас отъ лукаваго, вiд ycix rpexiв. Xa-xa, ндравится вам ciя некромантiя Господа нашаго Iисуса Христа! И в радость горе мне, и любо мне скорбеть… Стрегися дiавола! Вѣчно он меня поджидает в каком-нибудь уголку, дабы вонзить мне зубы в пятки. Но Сальватор не олухъ Царя Небеснаго. Добръ скитъ сей, и здѣ трапезничают и молятся Господеви нашему. А протчее и яйца выеденного не достоитъ. И аминь. А? (фр., Скифано)]

«Penitenziagite! Siehe, draco venturus est am Fressen anima tua! La mortz est super nos! Prego, daβ Vater unser komm, a liberar nos vom Übel de todas le peccata. Ah ah, hihhi, Euch gfallt wohl ista negromanzia de Domini Nostri Iesu Christi! Et anco jois m’es dols e plazer m’es dolors… Cave el diabolo! Semper m’aguaita, immer piekster und stichter, el diabolo, per adentarme le carcagna. Aber Salvatore non est insipiens, no no, Salvatore weiβ Bescheid. Et aqui bonum monasterium, hier lebstu gut, se tu priega dominum nostrum. Et el resto valet un figo secco. Amen. Oder?» (Kroeber)

[† Пенитенциаджите! Глянь, змiй грядетъ пожрать душу твою! Шьмерчь на ны! Молюся, дабы Отец наш пришел избавить ны от зла, вiд усiх греховъ. Ха-ха, хи-хи, ндравится вам гэта некромантiя Господа нашаго Iисуса Христа! И в радость горе мне, и любо мне скорбеть… Стрегися дiавола! Вѣчно онъ поджидаетъ мя, все острее да ужальнее, дiавол, щоб мене цапнуты за гузно. Но Сальватор не олухъ Царя Небеснаго, нi-нi, Сальватор знает, что к чему! И здѣ скитъ благь, здесь живешь знатно, коли молишися Господеви нашему. А решта менi дуже байдуже. Аминь. Га? (нем., Кребер)]

* * *

В «Маятнике Фуко» я вывел одного персонажа, Пьера, говорящего на очень «офранцуженном» итальянском. Переводчики, которым надлежало подумать о том, ка́к он говорил бы на их языке, но с французским акцентом и с французскими словечками, особых затруднений не испытали; но перед переводчиком на французский, напротив, встали серьезные проблемы. Он мог бы решиться на то, чтобы вывести на сцену персонаж, говорящий (положим) с немецким или итальянским акцентом, с немецкими или итальянскими словечками, но он осознавал, что мой персонаж отсылал к ситуациям, типичным для французского оккультизма fin de siècle[110]110
  * Конца XIX в. (фр.).


[Закрыть]^*. Поэтому он решил подчеркнуть не тот факт, что Пьер – француз, но то, что в любом случае он – персонаж карикатурный, и заставил его прибегать к выражениям, выдающим его марсельское происхождение.

* * *

Хороший пример частичной переработки – испанский перевод романа «Остров накануне». Я предупреждал переводчиков о том, что в тексте используется барочная лексика и персонажи неоднократно цитируют отрывки итальянской барочной поэзии той эпохи.

Можно взять хотя бы нижеследующий отрывок, где я воспользовался стихами Джован-Баттисты Марино{♦ 62}62
  Марино (Marino), Джован-Баттиста, или Джамбаттиста (1569–1625). Итал. поэт, по имени которого названо ведущее направление в итальянской барочной позии XVII в. – маринизм. В качестве эпиграфа к роману «Остров накануне» Эко взял отрывок из стихотв. Марино «Эхо» (Eco); отметим, что так же пишется и фамилия автора.


[Закрыть] (и здесь косые черты, разделяющие стихи, проставлены сейчас мною):

Da quel momento la Signora fu per lui Lilia, e come Lilia le dedicava amorosi versi, che poi subito distruggeva temendo che fossero impari omaggio: Oh dolcissima Lilia, / a pena colsi un fior, che ti perdei! / Sdegno ch’io ti riveggi? / Io ti seguo e tu fuggi, / io ti parlo e tu taci… Ma non le parlava se non con lo sguardo, pieno di litigioso amore, poiché più si ama e più si è inclini al rancore, provando brividi di fuoco freddo, eccitato d’egra salute, con l’animo ilare come una piuma di piombo, travolto da quei cari effetti d’amore senza affetto; e continuava a scrivere lettere che inviava senza firma alla Signora, e versi per Lilia, che tratteneva gelosamente per sé e rileggeva ogni giorno.

Scrivendo (e non inviando), Lilia, Lilia, ove sei? ove t’ascondi? / Lilia fulgor del cielo / venisti in un baleno / a ferire, a sparire, moltiplicava le sue presenze. Seguendola di notte mentre rincasava con la sua cameriera (per le più cupe selve, / per le più cupe calli, / godrò pur di seguire, ancorché invano / del leggiadretto pié Forme fugaci…), aveva scoperto dove abitava.

[С того времени Госпожою была для него Лилия, и именно как Лилии посвящал он ей любовные вирши, каковые затем немедленно уничтожал, опасаясь, что будут они подношением недостойным. О Лилия благоуханна! / Цветок сорвав, тебя утратил я нежданно. / Себя мне видеть подлым мнишь? / Слежу тебя, а ты бежишь; / Реку к тебе, а ты молчишь… Обаче беседовал он с нею токмо взором, придирчивой любови исполненным, поелику чем сильнее любят, тем более ко злопамятству склоняются; и трясся в приступах хладного огня, хилым здоровьем возбуждаемого, с душою легкою, как пудовая пушинка, прочь уносимый во власти любви без ответныя страсти; и по-прежнему писал письма, каковые отправлял без подписи Госпоже, а такожде вирши для Лилии, каковые ревниво удерживал у себя и перечитывал что ни день.

Писал он (не отправляя). О Лилия, куда, куда сокрылась ты? / O Лилия, небесная зарница! / Явилась, будто молния, / Сражая, исчезая, тем самым образы ее приумножая. Идя за нею следом ночью, когда возвращалась она домой с камеристкою (пролесками глухими, / проулками глухими / преследовать был рад, пускай и понапрасну, / обыденны следы легкобегущей ножки), обнаружил он, где она жила.]

Уивер в английском переводе использует лексику и орфографию XVII в., но при этом стремится почти буквально перевести стихи оригинала. Возможно, дистанция между «концептизмом» итальянского барокко и английской поэзией той эпохи столь велика, что не позволяет прибегать к контаминациям:

From that moment on the Lady was for him Lilia, and it was to Lilia that he dedicated amorous verses, which he promptly destroyed, fearing they were an inadequate tribute: Ah sweetest Lilia / hardly had I plucked a flower when I lost it! / Do you scorn to see me? / I pursue you and you flee / I speak to you and you are mute (…)

Lilia, Lilia, where are thou? Where dost you hide? Lilia, splendor of Heaven, an instant in thy presence / and I was wounded, as thou didst vanish… (Weaver)

[† С того времени Госпожой была для него Лилия, и именно Лилии посвящал он любовные стихи, которые тут же уничтожал, боясь, что будут они неуместным подношением: Ахъ Лилiя, сладчайша всѣхъ! / Едва сорвавъ цвѣтокъ, его я вмигъ утратилъ. / Узрѣтъ меня ты не желаешь? / Слѣжу тебя, ты убѣгаешь; / Къ тебѣ реку, а ты нѣмѣешь… (…)

Куда сокрылась ты, о Лилiя, скажи? / Ахъ Лилiя, Небесъ ты молнiя: съ тобою / лишь мигъ – и я сраженъ, / а ты уже ищезла… (англ., Уивер) ]

Иным было решение переводчицы на испанский Элены Лосано, в распоряжении которой была испанская литература Siglo de Ого[111]111
  * Золотой век (исп.).


[Закрыть]^*, во многом сходная с итальянским «концептизмом». Как говорит сама переводчица в очерке, где рассказывает о своем опыте (Lozano 2001), «Образцовый Читатель “Острова”, как и всего Эко в целом, – это читатель, наделенный вкусом к открытию, для которого неиссякающим источником наслаждения служит опознание источников. Построение идеального читателя перевода было бы невозможно без использования текстов Золотого века».

Поэтому Лосано предпочла переработку. В отрывке, который, подобно этому, выражает неподвластный разуму любовный пыл, было не так уж важно, что в действительности говорит любящий; важно было, чтобы он говорил, прибегая к любовным выражениям Золотого века. «Отбор текстов производился с учетом того, что в данную эпоху переводы в основе своей делались как пересоздание оригинала: выделяли некое функциональное ядро (будь то содержание или форма), которое затем развивали на свой лад. В нашем случае изотопиями, имеющими важное значение, были следующие: отождествление Лилии с цветком, ускользание возлюбленной и ее мучительное преследование. И с помощью Эрреры и Го́нгоры-младшего, с некоторыми вкраплениями из Гарсиласо{♦ 63}63
  Эррера (Herrera), Фернандо де (1534–1597). Исп. поэт, основатель «Севильской школы».
  Го́нгора-и-Арготе (Gо́ngora у Argote), Луис де (1561–1627). Один из зачинателей гонгоризма, «темного стиля» исп. поэзии. Строка из его поэмы «Уединения» (Las soledades, 1613) используется в испанском переводе романа Эко «Маятник Фуко» (см. с. 182).
  Гарсиласо де ла Вега (Garcilaso de la Vega, 1503–1536). Исп. поэт, воин и дипломат.


[Закрыть], я воплотила свой замысел в жизнь».

Итак, перевод Лосано гласит:

Desde ese momento, la Señora fue para él Lilia, y como Lilia dedicа́bale amorosos versos, que luego destruía inmediatamente temiendo que fueran desiguales homenajes: ¡Huyendo vas Lilia de mí, / oh tú, cuyo nombre ahora / y siempre es ermosa flor / fragrantísimo esplendor / del cabello de la Aurora!.. Pero no le hablaba, sino con la mirada, lleno de litigioso amor, pues que mа́s se ama y mа́s se es propenso al rencor, experimentando calofríos de fuego frío excitado por flaca salud, con el а́nimo jovial como pluma de plomo, arrollado por aquellos queridos efectos de amor sin afecto; y seguía escribiendo cartas que enviaba sin firma a la Señora, y versos para Lilia, que guardaba celosamente para sí y releía cada día.

Escribiendo (y no enviando) Lilia, Lilia, vida mía / ¿Adónde estas? ¿A dó ascondes / de mi vista tu belleza? / ¿O por qué no, di, respondes / a la voz de mi tristeza?, multiplicaba sus presencias. Siguiéndola de noche, mientras volvía a casa con su doncella (Voy siguiendo la fuerza de mi hado / por este campo estéril y ascendido…), había descubierto dо́nde vivía. (Lozano)

[† С этого времени Госпожой была для него Лилия, и как Лилии посвящал он ей любовные стихи, каковые затем немедленно уничтожал, боясь, как бы не оказались они недостойной данью. Бежишь ты, Лилия, меня! / О ты, чье имя будет впору / тебе всегда: прекрасный цвет / и преблагоуханный свет / волос самой Авроры!.. Однако говорил он с нею лишь взором, полным придирчивой любви, ибо чем сильнее любят, тем больше склоняются ко злопамятству; и был снедаем хладным огнем, хилым здоровьем возбуждаемым, с душою радостной, словно свинцовое перо, разбитый той сладостной властью любви без ответныя страсти; и по-прежнему писал письма, каковые отправлял без подписи Госпоже, и стихи для Лилии, которые ревниво сохранял у себя и каждый день перечитывал.

Он писал (не отправляя): О Лилия, ты жизнь моя! / Куда пропала? Где скрываешь / От глаз моих красу свою? / О, почему не отвечаешь / На песню скорбную мою? тем самым ее наличие умножая. Следуя за нею ночью, когда она возвращалась домой со своей камеристкой (Иду покорно вслед своей судьбине / Сокрытым от людей., бесплодным полем), он обнаружил, где она жила. (исп., Лосано)]

В данном случае переработка предстает актом верности: я считаю, что перевод Лосано производит в точности то же впечатление, произвести которое стремился оригинал. Правда, искушенный читатель мог бы отметить, что отсылки делаются к испанской поэзии, а не к итальянской. Но, с одной стороны, события разворачиваются в период испанского господства в той части Италии, где они разворачиваются; с другой стороны, переводчица замечает, что «материал использовался с тем условием, чтобы он был мало знаком». Наконец, Лосано тоже пользуется техникой коллажа. Поэтому испанским читателям трудно было точно отождествить источники: их скорее подводили к тому, чтобы «вдыхать» некую атмосферу. А именно этого я и хотел добиться по-итальянски.

* * *

Самым интересным случаем частичной переработки, а для меня и самым удивительным, стал перевод первой главы моего «Баудолино». Там я изобрел некий псевдопьемонтский язык, на котором писал почти неграмотный парнишка, живший в XII в., то есть в эпоху, от которой у нас нет документов на итальянском языке – по крайней мере, из той местности.

Филологических намерений у меня не было – хотя, написав этот текст почти в один присест, прислушиваясь к некоторым отголоскам моего детства и к отдельным диалектным выражениям тех мест, где я родился, до этого я по меньшей мере три года рылся во всех, каких только мог, исторических и этимологических словарях, чтобы избежать, по крайней мере, бросающихся в глаза анахронизмов, и сразу заметил, что у некоторых непристойных диалектных выражений, использующихся и по сей день, корни лангобардские, и потому я мог предположить, что они тем или иным образом перешли в неопределенный паданский диалект той эпохи. Разумеется, я уведомил переводчиков о том, что им надлежит воссоздать некую аналогичную лингвистическую ситуацию, но при этом мне было ясно, что проблема будет меняться от одной страны к другой. В ту же самую эпоху в Англии говорили на Middle English (среднеанглийском), который был бы, однако, непонятен нашему англоязычному современнику, во Франции уже была поэзия на языке «ок» и языке «ойль», в Испании уже был создан «Сид»…{♦ 64}64
  Язык «ок» (langue d’oc). Окситанский (старопровансальский) язык, на котором писали трубадуры. В северной же Франции (прежде всего в Пикардии), где сложилась поэзия труверов, говорили на языке «ойль» (langue d’oil).
  «Сид». Исп. эпич. поэма «Песнь о моем Сиде» (El cantar de mío Cid, ок. 1140 г.), сохранилась в рукописи от 1307 г.


[Закрыть]

Жаль, что здесь невозможно процитировать все переводы, чтобы стало видно, как каждый переводчик попытался приспособить этот несуществующий язык к гению собственного языка и к каким разнообразным последствиям это привело. Ограничусь лишь несколькими примерами.

Баудолино боится, как бы в канцелярии императора не заметили, что он «стянул» основательный труд епископа Оттона и соскреб с него текст, чтобы написать поверх него свои смутные воспоминания; но затем он утешается, подумав о том, что здесь никто ничего не заметит, и даже отваживается на непристойное выражение, которое потом вычеркивает и заменяет другим диалектным выражением. Нужно заметить, что вычеркнутое выражение – типично пьемонтское, тогда как заменяющее его – скорее ломбардское (но я исходил из предположения, что Баудолино беспорядочно усвоил разные паданские диалекты):

ma forse non li importa a nessuno in chanceleria scrivono tutto anca quando non serve et ki li trova (questi folii) si li infila nel büs del kü non se ne fa negott.

[но может им не надо ничего никому в канцелярии пишут себе что попало что надо и не надо зачем искать пергамены да хотели они ими подтерс да видали они их в гробу[112]112
  * Пер. Е. А. Костюкович.


[Закрыть]^*.]

Наиболее точно поставила перед собой филологические задачи Элена Лосано, решившая передать мой текст на некоем вымышленном испанском, напоминающем «Песнь о моем Сиде» и «Заморские деянья»{♦ 65}65
  «Заморские деянья» (Fazienda del Ultramar, XIII в.). Первый образчик прозы на исп. языке, путеводитель по Святой Земле. Библейские пассажи переводятся в «Деяньях» с еврейского, хотя и с оглядкой на Вульгату.


[Закрыть], – а последний текст изобилует иноязычными выражениями. Однако в этом отрывке переводчица ставит перед собой еще одну задачу: в известной мере сохранить звучание оригинала, не пытаясь любой ценой передать его на средневековом испанском. Поэтому в вычеркнутом выражении она почти сохраняет оригинальное звучание, попросту архаизировав вульгарное слово ojete («задний проход») и усилив его обрубком слова kulo («зад»), чтобы «предоставить читателю свободу решать, идет ли речь о двойной цензуре… или же о фонетическом усечении слова, столь обычном в разговорном языке». Итак:

Pero quiçab non le importa a nadie en chancellería eschrivont tot incluso quando non sirve et kien los encuentra [isti folii] sc los mete cn cl ollctc del ku non se faz negotium. (Lozano)

[† да можеть и не надо ничего никому в ханцелярии пышуть сибе всё што ни попадя надо не надо а кто их найдёть [эти листы] да пущай их затолкает себе в афедрон жо да оно ему надо. (исп., Лосано)]

Что же касается другого выражения – Fistiorbo che fatica skrivere mi fa già male tutti i diti («язва в душу нудно писать ноют пальцы»[113]113
  * Пер. Е. А. Костюкович.


[Закрыть]^*) – то Лосано, выяснив, что fistiorbo представляет собою диалектное выражение, означающее «чтоб тебе ослепнуть», решает латинизировать его: fistiorbus ke cansedad eskrevir («ослепни глаза мои, эка морока писать»), предполагая, что значение принятого ею неологизма наверняка неясно для испанского читателя, но оно уже было изначально неясно и для любого итальянского читателя, не знакомого с александрийским диалектом Баудолино.

Любопытно посмотреть, как поступили другие переводчики. Мне кажется, аналогичными соображениями руководствовалась Аренас Ногера, переводя на каталанский, – по крайней мере, в первом отрывке:

mes potser no.l interessa negu a cancelleria scriuen tot ancar quan no val e qu’ils trova (ests folii) sc.ls fica forat del cul no.n fa res. (Noguera)

[† алэ ж мабуть и нэ трэба ничого никому у ханцелярии пышуть сибе усе що ни попадя чи трэба чи нэ трэба а хто их знайдеть [ци лысты] та хай iх запхает сэбэ в жо да оно йому байдуже. (катал., Ногера)]

Что касается второго выражения, то переводчица попыталась сделать почти буквальный перевод; но я, по нехватке лингвистических познаний, не могу сказать, что́ он означает для читателя, которому адресован: еu tomare orb.

Скифано, как обычно, старается дать сильно галлицизирующий вариант – и, по-моему, с хорошими результатами:

mais il se peut k’a nulk importe en la cancellerie ils escrivent tout mesme quanto point ne sert et ke ki les trouve (les feuilles) kil se les enfile dans le pertuis du kü n’en fasse goute. (Schifano)

[† а может и нету никому дела в канцелярии всё они пишут себе да пишут когда не надо а кто их найдёт (эти листы) да пущай затолкает их себе в-жо да плевать ему на это (фр., Скифано)]

Равным образом для перевода слова fistiorbo он обращается к равнозначному простонародному французскому выражению: morsoeil. Уивер (как мы увидим и в следующей главе) в одно и то же время «одомашнивает» и модернизирует (fistiorbo превращается у него в «Господи Иисусе!»; конечно, это восклицание может выражать досаду, но уже не отсылает ни к какому «другому» языку) и прибегает к почти современному вульгарному английскому с некоторыми умолчаниями, вызванными стыдливостью:

but may be nobody cares in the chancellery thay write and and write even when theres no need and whoever finds them (these pages) can shove them up his… wont do anything about them. (Weaver)

[† но может наплевать всем в канцелярии они всё пишут да пишут даже когда ни к чему а кто их найдёт (эти листы) пускай затолкает их себе в… да ничего он с ними не сделает. (англ., Уивер)]

Интереснее поведение Кребера. Слово fìstiorbo у него германизируется и превращается в verflixt swêr (что-то вроде «чертовски тяжело»); но в другом отрывке переводчик – видимо, в силу филологической требовательности – решает сохранить оригинал:

aber villeicht merkets ja kainer in der kanzlei wo sie allweil irgendtwas schreiben auch wanns niemandem nutzen tuot und wer diese bögen findet si li infila nel büs del kü denkt sie villeicht weitewr darbei. (Kroeber)

[† да может и не заметит никто в канцелярии тут они всё пишут чего-то даже когда и не нужно никому а кто эти листы найдет си ли инфила нель бюс делъ кю может ничего и в башку не придёт. (нем., Кребер)]

Казалось бы, перед нами попытка восстановить диалектный смак оригинала, но я так не думаю. Здесь встает вопрос весьма деликатный, вопрос о непристойностях, не только в изобилии рассыпанных по начальным страницам на «Баудолиновом» языке, но появляющихся там и сям и в остальном тексте, когда персонажи из простонародья говорят друг с другом, прибегая к диалектным оборотам и проклятиям.

Итальянский (и романские языки в целом) щедр на богохульства и непристойные выражения, тогда как немецкий в этом отношении весьма сдержан. Поэтому какое-нибудь выражение, которое в итальянском было бы, может, и неприличным, но вполне привычным, в немецком прозвучало бы как невыносимо богохульное или, во всяком случае, чересчур вульгарное. Кто видел фильм Вуди Аллена «Разбирая Гарри», тот знает, что там появляется некая нью-йоркская дама, каждые десять секунд повторяющая слово fucking, словно междометие; но дама из Монако не смогла бы произносить аналогичное выражение с такой непринужденностью.

В начале второй главы моего романа Баудолино въезжает верхом в собор Святой Софии в Константинополе и, чтобы выразить свое возмущение поведением крестоносцев, которые растаскивают священную утварь и оскверняют храм, будто перепившиеся разбойники, выкрикивает несколько проклятий. Эффект должен быть комическим: чтобы обвинить захватчиков в святотатстве, Баудолино сам, в свою очередь, изрыгает богохульства – пусть даже делает он это, охваченный священной яростью и из самых благородных побуждений. Однако итальянскому читателю Баудолино кажется не последователем Антихриста, а добрым христианином, искренне возмущенным, хотя ему, пожалуй, стоило бы тщательнее выбирать выражения.

Итак, Баудолино, бросаясь на святотатцев с обнаженным мечом, кричит:

Ventrediddio, madonna lupa, mortediddio, schifosi bestemmiatori, maiali simoniaci, è questo il modo di trattare le cose di nostrosignore?

[Разъязви вас огонь в бога и в рот и в душу, в чертову мать и в печенки, христопродавцы, олухи, свиньи, паскуды, беззаконничать над добром Господа нашего Христа Иисуса?![114]114
  * Пер. Е. А. Костюкович.


[Закрыть]^*]

Билл Уивер постарался, чтобы его английский перевод был настолько богохульным, насколько вообще может быть таковым английский язык, и перевел так:

God’s belly! Ву the Virgin’s death! Filthy blasphemers, simonist pigs! Is this way to treat the things of our lord? (Weaver)

[† Утроба Божия! Клянусь смертью Приснодевы! Грязные богохульники, свиньи христопродажные, та́к обращаться с добром Господа нашего?! (англ., Уивер)]

Конечно, при этом был утрачен эффект итальянского выражения Madonna lupa (букв. «Мадонна-потаскуха»), которое я в юности, служа в армии, то и дело слышал из уст капрала-инструктора. Однако известно, что англосаксы, как и американцы-протестанты, лишены той фамильярности в обращении с вещами священными, которую, напротив, обнаруживают католические народы (испанцам, например, известны проклятия пострашнее наших).