355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ульяна Соболева » Остров Д. Метаморфоза » Текст книги (страница 3)
Остров Д. Метаморфоза
  • Текст добавлен: 2 июля 2017, 02:00

Текст книги "Остров Д. Метаморфоза"


Автор книги: Ульяна Соболева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Мои приказы не оспариваются и не обсуждаются. Разговаривать запрещено, пока я не разрешил. Только кивать. Согласно кивать. Я сам решу, для чего предназначены ваши рты. Если скажу, что для дерьма – вы будете его жрать. Всем ясно? Не понял?

Мы кивнули, и я бросила быстрый взгляд на грузовик с кузовом-клеткой. Значит, карантин отсюда весьма далеко, и нас туда повезут. Хорошо это или плохо – одному дьяволу известно. Нам сняли скотч со рта.

– Ты! Да, ты, сука белобрысая, забыла, как кивать?

Хен сделал к ней шаг…

– Слышишь меня, или ты глухая?

Лиса упрямо молчала, а я стиснула челюсти. Вот же дура. Зачем нарывается?

Хен схватил ее за волосы и дернул к себе.

– Бабы здесь вообще никто. Без права слова и без права действия. Вы здесь для того, чтобы удовлетворять наши прихоти. Поняла? Кивай, тварь.

– Да пошел ты! Я не баба – я солдат! Игрок!

Я вздрогнула, когда она его послала. Что ж ты творишь, идиотка? Ты что, не уяснила ничего? Я поняла еще после смерти наркомана. Им плевать, если мы сдохнем. Мы все смертники.

– Парни, покажите этой шлюхе, зачем она здесь и каково ее предназначение. По-быстрому. У вас десять минут. Выполнять! Включить трансляцию. Пусть все видят, что бывает за пререкания со мной!

Когда они подошли к Лисе, она боднула одного из них в живот головой. Яростно сопротивлялась, но ее все же поставили на четвереньки, содрали штаны до колен.

Капитан Фрай бросил взгляд на меня, остановился напротив, осматривая с ног до головы. Солдаты не стеснялись. Они насиловали и били Лису прямо при нас.

– Открой рот, тварь. Ах ты ж сука.

Послышался звук удара и хруст.

– Некоторым надо сразу выбивать зубы.

– Раздвинь ноги, соска. А она узкая. Не раздолбанная. Люблю новеньких. Они такие вкусные.

– М-м-мм, – вторил ему второй. – Солдат, блядь. Солдатская подстилка – вот ты кто. Рот пошире, сука. Хочешь быть игроком? Поиграем. В карму и в рейтинг плюс один за хороший отсос.

Остальные расхохотались. Я видела боковым зрением, как двигаются белые ягодицы одного из насильников. Скоты. Могли бы и не при всех. Твари конченые.

Она не кричала и даже не стонала. Не издала ни звука.

«Только не сломайся сейчас. Еще не время. Ты мне еще нужна».

Когда все закончилось, на нее натянули штаны, перебрасываясь грязными комментариями, шлепая по щекам, хватая за грудь и дергая за волосы. Затем толкнули обратно в шеренгу. Я продолжала смотреть Хену в глаза. Главный, значит. Любит подчинение, унижение и не брезгует ничем. Когда-нибудь это будет стоить ему головы. Свои же и загрызут.

Он так же пристально смотрел на меня, и я с дрожью омерзения поняла, что он одноглазый. Уродливый шрам как раз проходил по правому глазу. Зрачок на нем не двигался, тогда как левый слегка расширился в каком-то лихорадочном возбуждении. Похоть. Её видно за версту. Она просачивается в каждую пору, вызывая во мне мурашки брезгливости.

Он повернулся к одному из парней.

– Эту не трогать и пальцем до моего распоряжения. Всех в машину.

Я выдохнула и посмотрела на Лису – на лице застыло выражение яростной ненависти. Глаз слегка заплыл от удара, и под носом запеклась кровь, губы опухли от побоев. Она посмотрела на меня исподлобья. Вспомнила, наверное, что я говорила ей в шатле. Только я так и не поняла, зачем она перечила Хену, зачем нарвалась. Я вообще теперь мало что понимала.

Мы ехали в клетке по ухабистым дорогам острова, петляя через джунгли, в которых встречались обломки вывесок, телефонных будок, разрушенные автобусные остановки. Сломанные телеграфные столбы торчали рядом с деревьями, увитые плющом с острыми шипами. И мне казалось, у меня дежавю – этот остров был настолько похож на тот другой, где я выросла… Тот, откуда меня забрал отец. Лиса сидела тихо, казалось, что она спит… но я видела, как из-под закрытых век скатились слезы. Отвернулась – ей не нужна моя жалость. Она прекрасно понимала, чем грозит неповиновение, и все же пошла на это.

Начался дождь, и небо рассекали молнии. Как ослепительные рваные шрамы, они вспыхивали на черном небе неоновыми вспышками. Срывались первые капли, пока он вдруг не полил, как из ведра. Ледяной, мерзкий, колючий.

– Сворачивайте, – послышался голос Хена Фрайя. – Держитесь южнее, мать вашу.

– Дорога завалена. Можно попробовать через лес.

– Бред. Мы ехали по ней. Не останавливайся. Объезжай сбоку. Это может быть засада.

– Не проедем. Надо лесом. Какая засада, капитан? Молния скорей всего. Не усложняй, Хен. Птички притихли, мы им нехило перья пообщипывали в прошлый раз.

– Никогда не расслабляй булки. Неон просто так не отступится. Он отомстит.

– Тормозите! Мать вашу, здесь та же херня!

Я впилась взглядом в окружающий мрак. Грузовик остановился. Мгновения тишины с шумом падающих капель и раскатами грома.

– Выйди посмотри, что там. Уберите дерево. Без паники. В бурю часто ломает деревья.

Тишина бывает разной. С самыми разными оттенками. И я чувствовала, как воздух насыщается опасностью, тревогой. Завоняло потом и страхом. Напряжение начало потрескивать разрядами электричества. Всматривалась в темноту…, все словно замерло в ожидании. Отворилась дверца кабины. Кто-то из солдат спрыгнул на асфальт. Тяжелые шаги с бряцаньем железной набойки на подошве.

– Это не молния. Дерево спилили… Уходим! Назад! Это…

Голос оборвался, послышался сдавленный крик, и я стиснула челюсти. Началось! Адреналин тут же взорвал нервы. Дернула скованными руками. Твари. Мы как в консервной банке.

– Заблокировать клетку! Держать оборону. Стрелять без предупреждения.

– На пол! – крикнула я, услышав свист пуль.

– Это Неон, – послышался хриплый голос Лисы.

Я медленно обернулась к белобрысой, она усмехалась разбитыми губами.

– Сейчас начнется месиво. Он пришел.

А потом тихо добавила.

– За мной.

ГЛАВА 6. Неон

У нее были синие глаза. Не голубые, не серые, а именно синие. Как у отца. И я возненавидел её еще до того, как Эльран привез это существо в наш дом. Она все изменила. Перевернула нашу жизнь с ног на голову. Я слышал, как мама плакала, видел, как переехала в другую половину дома. Никто не хотел, чтоб Гусеница приезжала и жила с нами. Никто, кроме отца. Его я тоже ненавидел.

Привёз свое отродье. Как будто так и надо. Как будто это в порядке вещей – навязать нам свои ошибки и грязные преступления. Да, я считал преступлением его измену матери. В детстве все кажется черным или белым. Нет полутонов. Тогда я и сам не мог предположить, куда может затянуть страсть. В какое вонючее болото, на какое низкое дно… и это дно будет казаться самым прекрасным раем на земле. Вот оно – мое болото… мое личное проклятие с синими глазами. Самое отвратительное дно, куда может пасть человек. Порок в облике тогда еще семилетнего ребенка…. Наверное, я сразу понял, куда нас всех заведет её приезд. Что это начало апокалипсиса меня как личности.

Я смотрел на невероятно красивую девчонку, которая крепко сжимала пальцы отца и пряталась за его ноги. Она казалась ненастоящей. Игрушечной. У нее все было какое-то маленькое. Маленькое личико, маленький рот, курносый нос, крошечные уши и тонкие кольца каштановых волос.

Все маленькое, кроме глаз. Они сияли на белом лице, как прямое доказательство того, что отец посмел изменить моей матери, а потом привезти эту нагулянную маленькую дрянь в наш дом и утвердить её в правах наравне со мной и с мамой. Я слышал их скандал в день его отъезда. Слышал, что мать ему говорила и что он отвечал. Да, мне было всего десять, но я многое понимал. Дети всегда понимают то, что взрослые считают слишком сложным для их ума.

– Дочь своей шлюхи? В мой дом? К нашему сыну? Да как ты смел вообще рассказать мне об этом?

– Так случилось, Лиона. Ты должна принять её. Она МОЯ дочь прежде всего!

– А я?! Обо мне ты подумал? Как я людям в глаза смотреть буду? Как наш сын будет жить дальше? Как я могу вообще простить тебя? Убирайся! Видеть тебя не хочу! Я к ней не приближусь! Сам ею занимайся. Сам воспитывай!

– Хорошо, я сам. Все сам. Да пойми ты. Это давно. Это было ошибкой. Это было мимолетно и незначительно. Я забыл о ней, как только уехал!

– Для тебя незначительно! А меня ты этим убил! У преступлений нет срока давности, Эльран! Мы уедем с Маданом отсюда. Ноги моей здесь не будет, если ты её привезешь!

– Не уедете. Ты моя жена. Жена адмирала Райса. В этом году мне обещали повышение. И ты будешь соблюдать все приличия. И ты – ДА– ее примешь. Я так сказал, и разговор окончен. Иначе отсюда уедешь ты. Сама. Без Мадана. В свою сраную резервацию, из которой я привез тебя много лет назад. С коровами и овцами жить будешь. Забыла, где я тебя нашел?

– Как забыть? Ты напомнил!

– Вот и хорошо. Помни об этом всегда!

Я тогда решил, что превращу жизнь этой девчонки в ад, и она исчезнет. Сама сбежит, уйдет, испарится. Её не должно быть с нами. Это неправильно. Она – никто и останется для нас никем. Мы никогда не примем ее в нашу семью.

И я делал все, чтобы усложнить ей жизнь: пачкал школьные тетради, лепил жвачку в волосы, подбрасывал червяков и тараканов в ящик с вещами, унижал перед сверстниками, которые в первый же день принялись охать, какая красивая у меня сестра. Я заставил всех называть ее Гусеницей и никогда не говорить при мне, что она красивая. Гусеницы отвратительны и красивыми не бывают.

И я упорно не называл её по имени. Самое интересное, сестра никогда на меня не жаловалась. Ни разу. И за это я ненавидел ее еще больше. Мы не любим тех, кто пробуждает в нас чувство вины. Мы ненавидим жертв, и мы же их боготворим, потому что так мы самоутверждаемся и показываем нашу власть над кем-то. Мне хотелось уколоть её побольнее, обидеть так, чтобы она рыдала, чтобы размазывала при всех слезы и выглядела жалкой слабачкой, а не красавицей Найсой с каштановыми локонами, как у фарфоровой куклы. Чтобы плакала, как плакала моя мать, когда узнала о ней. Но Гусеница не рыдала, а я смотрел в её синие глаза и видел в них нечто, что не поддавалось определению, то, чего там не должно было быть, и за это мне всегда хотелось её ударить. Сильно ударить. Потому что я считал, что там плещется ненависть, что она так же, как и я, хочет, чтобы меня не было.

И я бил. Нет, не физически. Я бил её морально. Настолько безжалостно, насколько может это делать ребенок и подросток, когда еще не умеет контролировать свою ярость и презрение. Я наказывал её за измену отца, за то, что он любил её нежнее и сильнее, чем меня. За то, что называл «моя маленькая куколка», за то, что могла взобраться к нему на колени или повиснуть на шее. Ей удалось даже со временем завоевать любовь моей матери. И этого я не мог простить. Увидел как-то их вместе, как Лиона заплетает ей волосы, разглаживает оборки на платье, целует в щеку, а меня током по нервам: «ЭТО МОЯ СЕМЬЯ! Моя мать! Мой отец! Что ты здесь делаешь, сучка облезлая?».

– Ты ведешь себя отвратительно, Мадан. Так нельзя. Найса твоя сестра, и она очень одинока. Я разочарована в тебе!

– Ты не мужчина, Мадан! Ты не можешь принять маленькую девочку и относиться к ней, как брат. Ты постоянно ее обижаешь! Что ты возомнил о себе?! Я разочарован в тебе!.

Разочарованы? А я как разочарован! Вы привели в дом чужого ребенка. Вы все вдруг ее полюбили. Пусть вы и помирились спустя время, и мать снова вернулась в спальню к отцу, но я не забыл. Я знал, откуда она взялась в нашем доме. Понимал, каким образом появилась на свет. И не только я. Все понимали вокруг и шептались за нашими спинами.

– Найса такая хорошенькая. Она, наверное, на свою маму похожа?

Куда деть мое разочарование, если отец возится с ней, как с писаной торбой, а мать считает полноценным членом нашей семьи?! Эту! С острова с мутантами! Дочь какой-то грязной потаскухи!

А еще я ненавидел её за то, что мог часами смотреть, как она возится сама во дворе со своими куклами, как сажает их на качели, как поет им песни. Как таскает всюду за собой страшного коричневого зайца.

Я прилипал к окну и наблюдал, как Гусеница поправляет длинные волосы, как ветер играется с красными лентами в них, как она смеется сама себе, морщит курносый нос, и на щеках появляются ямочки. Пирс, мой друг детства, сказал мне, что она очень красивая, а когда улыбается, у него дух захватывает. Оказывается, он приходил, чтобы поиграть с ней, когда я ездил с отцом на военный парад, а Гусеница заболела. Приходил К НЕЙ! Я его поколотил и выгнал из нашего дома. Мы неделю не разговаривали. Это моя Гусеница, и никто не имеет права приходить к ней, когда меня нет дома.

Мне она не улыбалась никогда. Смотрела в глаза. Долго и пристально. Так что я сам себе становился противен, и мне хотелось, чтобы она исчезла. Тогда я залепил ей в волосы жвачку, и мама остригла ее локоны по плечи. Она так и не сказала, что это сделал я. Стояла и смотрела в зеркало, как щелкают над её волосами ножницы. В школе я сообщил, что Гусеница такая грязная и нечистоплотная, что подцепила вши, и с нее смеялись больше месяца, тыкали пальцами, обходили десятой дорогой, и Пирс в том числе.

Я все ждал, когда она заплачет, а она упорно не ревела. Даже когда я подарил ей на День Рождения коробку с дохлой крысой, она пошла и похоронила её во дворе. Просто похоронила. Не верещала, не орала, как положено девчонкам. Что ж она за тварь непонятная? Когда наконец-то уйдет от нас?

Каждый день, когда нас забирали обоих из школы, мы проезжали возле невысокого мыса с пещерой. Во время дождей его окружал ров с водой, и иначе, как на вертолете, туда было не добраться. На самом верху виднелось дерево. Осенью оно цвело синими цветами. И Гусеница как-то спросила:

– Пап, а что это за дерево там наверху?

Меня всегда передергивало, когда она называла его «папа», а от «папочка» вообще сводило скулы.

– Это Раон, Найса. Оно единственное на материке. Дерево с синими цветами в виде сердца. Моя мама рассказывала мне легенду в детстве, что если сорвать цветок Раона и засушить, то тот, кому ты подаришь эти цветы, будет всегда носить с собой твое сердце и полюбит тебя в ответ. А в пещере все страждущие обретают покой.

– Почему никто не срывает эти цветы и не ходит в пещеру?

– Потому что очень опасно взбираться на мыс. Все дороги к нему перекрыты из-за обвалов и оползней.

– Я хотела бы залезть туда однажды и жить в этой пещере, а по утрам взбираться на дерево и вдыхать аромат раона. Я бы засушила эти цветы и подарила тебе, папа.

– Но ведь я и так люблю тебя, маленькая.

– Я хочу подарить тебе мое сердце.

– Летом я отведу тебя туда, и ты обязательно его мне подаришь.

– Правда? – ее глаза широко распахнулись, а я нахмурился, глядя на эту приторно-сладкую идиллию.

– Да. Обещаю.

– Ты даже можешь там остаться навсегда, – добавил я и усмехнулся, а потом встретился взглядом с отцом и опустил глаза. Иногда я не понимал, что меня бесит больше то, что он её любит, или то, что она любит его, а меня нет.

Казалось, эта маленькая, мерзкая Гусеница специально не поддается на провокации, чтобы всегда наказывали только меня. Чтобы отец видел, какой я засранец, и хвалил только её, чтобы увозил свою дочь в город, а меня оставлял дома.

Не знаю, когда все начало меняться. Я сейчас и не вспомню… мне кажется, это случилось как-то неожиданно. Совершенно неожиданно для нас обоих. В школе её ударил один из моих приятелей. На лице синяк остался. Огромный синяк на треугольном кукольном личике. Она всю дорогу его прятала от отца, прикрывая волосами. А я смотрел и чувствовал, как пальцы в кулаки сжимаются. Кто посмел? Это МОЯ Гусеница!

Я поймал её в коридоре, после ужина, на который она не пришла, и заставил сказать, кто это сделал. Она сказала не сразу, только когда я пригрозил спалить её мерзкого зайца. Это сделал Дари. Мой друг… впрочем, он перестал им быть именно с этой минуты.

Дари я тогда выманил на пустырь за школой, выбил ему зуб и сломал все пальцы на правой руке.

– Ты совсем свихнулся, Мад! Ты же ее ненавидишь! Она Гусеница! Гу-се-ни-ца! И она мне огрызалась!

– Она МОЯ Гусеница, и никто не будет ее бить и обижать! Никто, кроме меня, понял, урод?! – с наслаждением услышал, как громко хрустнули его пальцы под моими ногами.

– Ты просто в нее влюбился. В свою сестру. Все в вашей семейке извращенцы и прелюбодеи! Я видел в твоем рюкзаке её фотку. – А теперь треснул и сломался его передний зуб о костяшки моих пальцев.

Меня выгнали из школы на неделю. Но отец, как ни странно, не наказал. Он даже слова мне не сказал и не спросил, из-за чего произошла драка. Я только слышал, как он говорил матери, если я кого-то ударил, значит, было за что.

«Мадан просто так не полезет в драку». Ха! Черта с два. Сколько раз я потом буду из-за нее лезть в драки, ломать носы и руки только за то, что на нее не так посмотрели. Потом я буду за нее убивать... Но этого тогда еще не знал никто.

С каждым днем внутри меня нарастал какой-то ураган. Комок вселенской ненависти ко всем. А к сестре особенно. Не замечает меня. Радуется жизни. Живет в свое удовольствие. Прихорашивается у зеркала и играет в куклы.

И я продолжал над ней издеваться все изощренней и изощренней. Я даже не задумывался, почему она всегда одна… почему у нее нет друзей, как у меня. Я считал, что это она слишком высокомерна, чтобы с кем-то дружить.

***

– Хочешь поиграть с нами, Гусеница?

В тот день я сам пришел к ней в комнату и даже постучал в дверь. Помню ее удивленный взгляд и приоткрывшийся пухлый рот.

– Что уставилась? Хочешь или нет? Два раза предлагать не буду!

– Да. Очень хочу, Мадан.

Вздрогнул от того, как она назвала меня по имени. У нее это получалось как-то особенно, с каким-то акцентом на первый слог. И я никогда не понимал – меня это бесит или мне нравится.

– Отлично. Мы ставим спектакль и дадим тебе главную роль. Надень то платье, что отец привез тебе вчера.

Гусеница спустилась со мной во двор, в красивом розовом платье с кружевами и оборками. Красивое платье. Очень красивое. И она в нем красивая. На бабочку похожа. Отец привез его из города в белой коробке, повязанной бантами, и подарил ей. Оказывается, Гусеница увидела платье в журнале и мечтала о нем уже давно. А он любил исполнять ее желания и мечты. Я же хотел разрушить все, что доставляло ей радость.

Нам с друзьями стало скучно, и я пообещал, что развлеку всех, когда приведу сестру. Пирсу эта идея не понравилась, а мне было наплевать, что он об этом думает. Если не хочет участвовать, он может валить домой и больше никогда к нам не приходить. Он мой друг, а не этой…

– Роль?

– Ну да. Будешь актрисой.

– Актрисой?

– Ты всегда все переспрашиваешь? Для начала мы должны утвердить тебя в роли. Пошли, я помогу тебе перевоплотиться.

Мальчишки и девчонки с трудом сдерживали смех, а она смотрела на меня своими огромными глазами и согласно кивала. Я увел ее на задний двор и толкнул в конский навоз. После дождя он размяк в вонючую грязную жижу и теперь стекал с нее ручейками. Она вся была в нем. С ног до головы. Даже ее локоны и ленты в волосах. Некрасивая. Грязная. Мерзкая. Мы стояли над ней, валяющейся в навозе, и заливались смехом:

– Это будет очень сложная роль. Ты будешь играть кучку дерьма. Мы будем проходить мимо и, закрыв носы, говорить «фу-у-у».

Она не заплакала, как ждали все мы, а особенно я. Просто ушла в дом, а уже через несколько минут мать позвала меня. Мне тогда ужасно влетело. Лиона прекрасно знала своего сына. Знала, что я виноват. Меня закрыли в дальней комнате на подвальном этаже, оставили без обеда и ужина. Отец отказался со мной разговаривать и запретил видеться с друзьями на все время каникул.

Они с матерью тогда уехали на важный прием, а нас оставили с няньками и слугами. Я же должен был думать о своем поведении до утра. Ни о чем я не думал… кроме как о Гусенице, из-за которой опять наказан, из-за которой отец меня ненавидит, а мать все чаще и чаще разочарованно отводит взгляд. Почему я должен ее любить? Какого черта должен принимать и делиться с ней тем, что принадлежит мне?

Я задремал на узком диване, как вдруг услышал, как кто-то стучит в окно. Поднял голову и увидел Гусеницу с тарелкой в руках и зайцем под мышкой. Кажется, я даже застонал от досады.

– Открой, Мадан. Я тебе кекс принесла.

Да неужели? Принесла мне? Она издевается? Я подошел к окну и открыл его, глядя на девчонку, стоящую на коленях с тарелкой в руках.

– Дика дала мне, а я тебе половину принесла. С клубникой.

Я забрал тарелку, несколько секунд смотрел на аппетитный кекс и боролся с урчанием в голодном желудке, а потом поставил его на подоконник.

– Зачем ты его принесла, м? Чтоб все думали, какая ты хорошая? Добрая?

– Нет. Потому что ты остался голодный из-за меня.

– Из-за тебя? – я рассмеялся. – Ну да. Ты ж сама в навоз прыгнула. Зачем ты это делаешь, Гусеница?

Наверное, тогда я и сам не знал ответ на этот вопрос… и она не знала, потому что нахмурила тонкие брови и несколько секунд думала, а потом ответила:

– Ты мой брат, и я люблю тебя.

– Любишь? – я продолжал смеяться, а внутри что-то мерзко засаднило, заскребло где-то в районе сердца. – Сильно любишь?

Она кивнула.

– А зайца мне своего дашь поиграть?

Она перевела взгляд на игрушку, потом на меня и протянула мне длинноухое, потертое и затасканное существо.

– Ты дура, да, Гусеница? Ты правда думаешь, что мне нужны от тебя все эти кексы, терпение, подхалимаж? Да мне просто нужно, чтоб ты исчезла. Растворилась. Сдохла! Понимаешь? Вот что мне нужно.

Я выдернул из ее рук зайца и оторвал ему ухо.

– Не надо! – тихо сказала она. – Это мне отец прислал!

– Отец?! Да это гуманитарная помощь вам, оборванцам с острова, вечно побирающимся и живущим на наши деньги. Их сотни таких отправили на остров. Об этом в каждой газете писали.

Я оторвал зайцу голову и отшвырнул в сторону, с наслаждением глядя, как глаза Гусеницы наполняются слезами. Первые слезы за два года. От них ее глаза стали темно-синими, как ночное небо, с которого срывались первые капли дождя. Красивые глаза. Безумно красивые. Я отражался в них чудовищной карикатурой и был омерзителен сам себе.

– Он забыл, что ты вообще существуешь, – оторвал одну лапу, затем другую, – знать тебя не знал, пока мать твоя не сдохла, и ему не пришлось везти тебя к нам, – разодрал зайцу брюхо и раскидал по комнате наполнитель, – он даже не помнил, как тебя зовут! Убирайся из нашего дома! Исчезни! Никто даже не станет тебя искать! Потому что нет тебя и не было никогда!

По ее щекам потекли слезы, она попятилась назад, споткнулась, упала на сухую траву, поднялась и побежала в сторону забора.

– Беги, Гусеница! Беги! Быстрее беги!

Я пнул расчлененного зайца ногой и смахнул тарелку с кексом с подоконника. На улице разыгрался ураган. Ветер выл и гудел в проводах, хлопал ставнями, а я сидел на полу и смотрел на оторванные лапы игрушки, а перед глазами заплаканное лицо Гусеницы. Это удивление в глазах, как будто я живьем сжег её. Как будто она не ожидала, что я так поступлю…

«Ты мой брат и я люблю тебя».

Да я и сам не ожидал. И как слезы увидел, внутри все сжалось и уже не разжималось. Больно сжалось, нестерпимо. Я даже вздохнуть не мог. Это, оказывается, невыносимо – бить того, кто тебя доверяет… она мне доверяла. Только почему – я не мог понять. Я же не заслужил. Я же ее обижал… я...

И вдруг мне стало все ясно. Настолько прозрачно и понятно, что у меня мурашки пошли по коже – Найса считала, что ОНА заслужила. Это она все время чувствовала себя виноватой, лишней, ненужной. Вот почему всегда молчала и терпела. Я быстро собрал куски зайца с пола и сунул в пакет. У отца на базе должны были остаться такие. Я видел в газетах контейнеры, которые вернулись обратно… потому что помощь уже было некому раздавать.

Сам не знаю, как вылез из окна и в дом зашел… по ступеням к ней в комнату поднялся. Дверь толкнул… только Гусеницы в спальне не оказалось. Вместо нее под одеялом валик из полотенец. Не оказалось её нигде в доме. И мне стало страшно. Впервые по-настоящему страшно.

Я сразу понял, что она ушла. Не знаю как. Оказывается, я всегда остро чувствовал её присутствие в доме. С самого первого дня, как она появилась. Она действительно здесь все изменила… и меня прежде всего.

Многие вещи открываются нам именно тогда, когда уже слишком поздно что-то исправлять.

Я побежал во двор и на конюшню. Нет ее нигде. Как сквозь землю провалилась. Осматривался по сторонам и в блике молнии увидел красную ленточку на голом кустарнике у ограды и мыс, который осветило так ярко, что у меня мурашки пошли по коже.

– Нет! Гусеница, нет! Сумасшедшая идиотка!

Не помню, как я взбирался на этот проклятый мыс, как спотыкался и падал. Орал, перекрикивая ветер, и звал ее. Мне было страшно, что грязь с мыса обвалится и похоронит Гусеницу заживо. А она ведь такая маленькая. Сколько ей надо, чтоб задохнуться? Мне мерещились её руки, выглядывающие из-под земли, и слышался ее голос. Мне чудилось, что она плачет.

«Ты мой брат, и я люблю тебя».

Заметил красное платье, оно бросилось в глаза, как кровавое пятно в очередной вспышке молнии. Она повисла над самым рвом, вцепилась в кустарники и висела над пропастью.

– Найса-а-а!!!!

Я тащил её наверх изо всех сил, а ветер вырывал ее из моих рук, и я дико боялся разжать пальцы и уронить… бабочку. Такую хрупкую нежную бабочку.

Когда вытащил, она заплакала навзрыд, обнимая меня за шею. Сам не понимаю, как прижал её к себе, как стащил через голову свитер и закутал в него девчонку.

– Дура, Гусеница, какая же ты дура! Пошли отсюда. Быстрее, а то дождь польет, и мы не выберемся.

– Не могу-у-у, – простонала она, – я ногу подвернула.

И в ту же секунду хлынул ливень. Ледяной, колючий, вместе с градом. Я с ужасом посмотрел вниз, на то, как ров стремительно наполняется водой. Поднял сестру и на спине потащил к пещере. Внутри было сыро и так же холодно, как и снаружи. Пещера оказалась катастрофически маленькой и заваленной сухими листьями.

– Уходи, Мадан. Позови на помощь. Ты еще можешь успеть вернуться.

А мне было страшно уйти и оставить ее здесь одну. Такую крошечную в моем свитере, утопающую в листьях и дрожащую от холода. Не знаю, что там говорилось в этой легенде, но именно тут, прижимая её к себе, я вдруг понял, что больше никогда не смогу ее ненавидеть и что я не хочу, чтоб она исчезла. Она моя Гусеница, и я ее никому не отдам.

– Мне холодно, – плакала Найса, а я, стиснув зубы, растирал ей плечи, разговаривал с ней. Только пусть не спит. Отец говорил, что если очень холодно, нельзя спать.

– Я наврал про зайца, Най… это отец его для тебя выбрал и отправил тебе. Я все наврал. И что хочу, чтоб ты исчезла, тоже… наврал.

– Правда?

– Правда. Ты только не плачь, Бабочка. Нас обязательно утром найдут. Отец догадается, где мы.

Она смотрела на меня огромными глазищами и кивала, губы кривились от слез, и мне казалось, что меня продолжает жечь раскаленным железом от каждой мокрой дорожки на ее щеках. Так будет всегда. Я не смогу видеть ее слезы.

– Смотри, что я нашла.

Она вдруг схватила меня за руку и вложила что-то в ладонь. Я посмотрел потом, когда она все же уснула у меня на груди, а я думал о том, что нас здесь все же могут не найти, что мы замерзнем насмерть в этой проклятой пещере. И все из-за меня. Это я виноват, что она сбежала. Я ее мучил и издевался над ней все это время… а она… она меня любила и прощала.

Когда разжал пальцы, увидел на ладони потрепанный цветок в виде сердца. Темно-синий, как её глаза.

Нас действительно нашли на рассвете. Разбудили грохотом лопастей вертолета и лучами фонарей.

– Вижу! Они в пещере, Эльран! Будем снижаться!

После того как мы вернулись, я больше никогда не называл ее Гусеницей. Только Бабочкой. Моей Бабочкой.

***

– Неон!

Резко поднял голову, пряча засохшие лепестки раона в ладони.

– На остров новеньких привезли. Шатл приземлился недалеко от стены.

– Да ну на хрен!

– Я серьезно. Хен врубил прямую трансляцию. Инициацию, сука, проводит. Они продовольствие привезли и пятерых желторотых. Одну трахают прямо у шатла. Воспитывает, мразь.

Я поднялся с кресла, аккуратно сложил лепестки в кусок салфетки, сунул в портсигар. Новеньких не привозили уже больше полугода. Игра давно вышла из-под контроля Корпорации . Им не было смысла тянуть сюда свежее мясо. Хотя у императора свои интересы. Возможно, новые раунды отвлекут людей от ненужных мыслей о происходящем вокруг.

– Ну пошли, посмотрим.

Несколько камер выхватывали в сумерках то лица новеньких, то по животному совокупляющихся солдат. К картинам насилия я привык. Они меня не смущали, но и интереса не вызывали. Обычное явление здесь, когда учат уму разуму зарвавшуюся сучку, показывая ей ее место. У женщин тут свое предназначение… даже у тех, которые ушли вместе с нами.

Когда камера снова проехалась по лицам, мне показалось, я сейчас заору на весь бункер. Вцепился в спинку стула, подаваясь вперед.

– Останови картинку! Останови, мать твою!

– Ты чего орешь! Порнуху давно не видел? Или белобрысая понравилась?

– Да какая порнуха. Я не люблю блондинок. На остальных останови. Прокрути. Медленно.

Твою ж мать! Я не мог ошибиться… грудную клетку разорвало от бешеного биения сердца еще раньше, чем я осознал, что это действительно она… Там, недалеко от северной стены, на проклятом гребаном острове та, кого никогда не должно было здесь быть… Я все для этого сделал. Все для того, чтобы купить ей новую жизнь и новое имя! Что же ты натворила, Най? Они же тебя… Сука! Маленькая, тупая сука! Куда ты влезла?! И нет времени думать! Нет ни секунды!

– Будем брать грузовик! – процедил я, сжимая до хруста кулаки.

– С ума сошел?! Они вооружены до зубов, а у нас ножи и две винтовки.

– Вот как раз и пришло время пополнить арсенал!

– Да они нас всех…

– Я сказал, мы берем грузовик. Сейчас. Двое за мной – остальные остаются на месте.

– Ты рехнулся, Неон! Ты совсем чокнулся! У них преимущество. Тачка, оружие и люди! Тебе мало прошлого раза, когда мы своих потеряли? Они нас как котят! Кого ты там увидел? Телок? Пусть забирают.

Я посмотрел на Рика и отчеканил:

– Это наш шанс отбить оружие и продовольствие. Какие, нахрен, телки?

– Лжешь. Мне ты можешь не лгать. Я слишком давно тебя знаю!

– Какая сейчас разница, Рик? Ты со мной? Оторвем Хену яйца?

Усмехнулся мне и подбросил нож, поймав за лезвие.

– С тобой, мать твою, больной ублюдок! Давно не жрал деликатесы с материка.

ГЛАВА 7. Мадан

Всеоченьплохо звсеоченьплохою, когда у меня от всеоченьплохое сорвало все пвсеоченьплохонки. Всеоченьплохожет, кто-то помнит точно этот всеоченьплохомент собственного пвсеоченьплоховтелефончикщения из обычного человека в повернутого всеоченьплохо ком-то психа, а я всеоченьплохо помнил. Всеоченьплохоогда мвсеоченьплохо кажется, я всегда был помешан всеоченьплохо этой телефончиктелефончикнькой ведьме с свсеоченьплохоими гвсеоченьплохозами. Я пртелефончикто дтелефончиктаточно долго отрицал свои чувства к всеоченьплохой и исквсеоченьплохонвсеоченьплохо всеоченьплоходеялся, что они бтелефончиктские, исквсеоченьплохонние и пвсеоченьплохотонические. Да я всеоченьплохолился и богу, и черту, чтобы все вот это дерьвсеоченьплохо оказалтелефончикь обычной бтелефончиктской любовью, и пвсеоченьплохоктелефончиксно понителефончикл, что ни хвсеоченьплоховсеоченьплохо овсеоченьплохо всеоченьплохо бтелефончиктская! И с каждым годом телефончикозвсеоченьплоховал все больше. Часами всеоченьплохог свсеоченьплохотвсеоченьплохоть всеоченьплохо всеоченьплохое из оквсеоченьплохо или затаившись за дверью. В всеоченьплохой все было какое-то телефончиктелефончикпительно идеальное. Ктелефончиксота яркая, бртелефончиккая, экзовсеоченьплохоческая. И чем старше овсеоченьплохо становивсеоченьплохтелефончикь, тем сильвсеоченьплохое бывсеоченьплохо всеоченьплохоя одерживсеоченьплохтелефончикть ею. Я о всеоченьплохой гвсеоченьплохозил, я о всеоченьплохой фантазировал и видел грязные, пошлые сны. Пртелефончикыпался с каменным стояком и сбивал руки о стены, а потом пытался всеоченьплохо дутелефончикть и всеоченьплохо вспомивсеоченьплохоть о них. Будь оно все проклято. Это родство. Этот запвсеоченьплохот. Вечный и ничем и никогда всеоченьплохоисптелефончиквимый.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю