Текст книги "От Ада до Рая. Книга о Данте и его комедии"

Автор книги: Улоф Густав Хуго Лагеркранц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Возникая из сумрака, гиганты поэтому вызывают что-то вроде чувства освобождения. Хотя, конечно, отмечается, что один из них, Немврод, строя Вавилонскую башню, выказал гордыню, а еще один, Эфиальт, бросил вызов богам. Современному же читателю больше знаком другой из круга гигантов – Прометей, похитивший у богов огонь, подарившийего людям и наказанный за свое «преступление»: он навеки прикован к кавказской скале. Но в целом Песнь тридцать первая, где нам предстают гиганты, повествует в первую очередь о вине, которая есть не что иное, как судьба, назначенная богами, но чуждая любых представлений, связанных с карой. Эдип тоже безвинен в этом смысле: он не знал, что убил своего отца и женился на родной матери. Орест, по законам кровной мести избранный совершить убийство матери, с нашей точки зрения, опять-таки невиновен.Как и Эдип, он был гигантом, поскольку чувство долга перед той ролью, какую назначила ему судьба, приобрело гигантский масштаб и отодвинуло в тень все остальное. Гиганты у Данте не вписываются ни в какие моральные схемы, ни в какие следственные протоколы. Им присуще нечто таинственное, указующее далеко в глубь времен, в эпоху до любых цивилизаций. В «Комедии» – если отвлечься от мощного живописного впечатления, какое они производят среди адского ландшафта, – гиганты служат вестниками последней в Аду великой человеческой драмы. Звук рога в глубинном смысле предваряет появление графа Уголино делла Герардеска и неукротимых натур, что терзаются с ним вместе.

Один из гигантов в круге – Антей, который обретал новые силы всякий раз, как прикасался к Земле, своей матери, и был побежден Геркулесом (Гераклом), поднявшим его над головой и задушившим. По просьбе Вергилия (чтобы добиться своего, Вергилий прибегает к лести, ведь при всем своем поэтическом достоинстве он хитрец) Антей берет обоих путников в свою огромную руку и опускает вглубь, на ледяное озеро Коцит, которое образует последний круг Ада. Там находятся вмерзшие в лед предатели. Подобно тому как лягушка в летний зной высовывает из воды только рыльце, у здешних узников поднимается над льдом только голова. Когда они плачут, слезы застывают ледяными комьями. Есть тут и существа, смерзшиеся воедино, точно козлы, боднувшиеся лбами.

Здесь с Данте приключается нечто весьма неприятное. Дрожа, он бредет по льду и видит под собою тысячи лиц, искаженных холодом, похожих на песьи морды. Ненароком он пинает одного из несчастных. «Ты что дерешься? – вскрикнул дух, стеная. – / Ведь не пришел же ты меня толкнуть, / За Монтаперти лишний раз отмщая?» (XXXII, 79–81) Охваченныйподозрением, пилигрим останавливается. Четвертого сентября 1260 года в бою при Монтаперти, состоявшемся между флорентийскими гвельфами и гибеллинами, непригляднуюроль сыграл некий Бокка дельи Абати. Принадлежа к войску гвельфов, чьей победы горячо желал и род Алигьери, он был подкуплен гибеллинами и, едва началось сражение, отрубил знаменосцу гвельфской конницы правую руку. Знамя упало наземь, что привело гвельфов в смятение и стало причиной их полного разгрома. Данте догадывается, что перед ним Бокка, и просит Вергилия задержаться, чтобы развеять свои сомнения. Он спрашивает, кто этот человек, и получает злобный ответ. Узник во льду не желает назвать свое имя. Тогда пилигрим наклоняется, хватает его за волосы и говорит:<…>«Себя ты назовешьИль без волос останешься, проклятый!»И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,Я не скажу, не обнаружу, кто я,Хотя б меня ты изувечил сплошь».(XXXII, 98-102)

Пилигрим уже накрутил волосы Бокки на руку и выдрал не одну прядь, а тот все выл, глядя вниз, но тут кто-то из его товарищей по несчастью злобно выкрикивает имя – Бокка. Данте выпускает его волосы, обзывает его гнусным предателем и обещает умножить его муки, рассказав в верхнем мире про здешний позор.

По ходу странствия нас неоднократно подготавливали к тому, что пилигрим не сможет пройти через Ад, не пострадав душою. Мы видели, как он борется со смятением. И вот здесь он не выдерживает. Утрачивает все свое достоинство, предстает человеком низким и жестоким. Ведь хотя Бокка совершил гнусное предательство, а к тому же предал партию, к которой традиционно принадлежали Данте и его семья, все же его постигла изуверски лютая кара, что должно было умерить пилигримову ярость.

Конечно, подобные рассуждения, скорее всего, просто окружают встречу пилигрима с Боккой ореолом романтического психологизма. Жестокость пилигрима к Бокке побуждает нас поставить себя на его место, и мы отказываемся принять эту сцену такой, какова она есть, без прикрас. Может статься, встреча с Боккой отражает непримиримость и необузданность, свойственные натуре Данте, однако нам трудно соединить их с гуманным великодушием, какое он проявляет в иных случаях. Как нам быть, если Данте вправду с удовольствием вспоминал эту встречу, пинки по голове предателя и вырванные у него волосы? Что, если Данте считал свое поведение правильным и, когда писал эту песнь, не сомневался, что справедливо предает Бокку презрению читателей? Что, если у него действительно был такой темперамент и даже перед Богом он полагал себя вправе судить столь беспощадно и жестоко? Или вернее сказать: что, если он, как уже не раз, рукоплещет суду Божию и вдобавок выступает как палач?

Толкователи старшего поколения – например, Эдвард Мур, – которые придают объективной моральной схеме в «Комедии» большее значение, нежели мы, и те испытывают нерешительность ввиду жестокости, проявленной пилигримом в данном случае. Надо сказать, Мур разрешает эту проблему, напоминая, что Данте нередко выступает в обличье ветхозаветного пророка. Мудрость пилигрима и манера его поведения, изображаемые как принадлежность его личности, на самом деле мудрость и манера поведения человечества. И свое проклятие Данте произносит от имени человечества. В заключение Мур цитирует Теннисона[10]:когда поэт говорит «я», он отнюдь не всегда имеет в виду себя самого. Его устами говорит весь человеческий род. Стало быть, согласно этой интерпретации, Данте, встречаясь с Боккой, выступает как вершитель божественной кары. И сделать такой вывод тем более легко, поскольку Мур не проводит различия между Данте – героем поэмы и Данте – поэтом, направляющим пилигримовы приключения.

Я, разумеется, сознаю, что мое толкование этой ситуации обусловлено отчасти принятым в наше время строгим различением между рассказчиком и героем его повествования, а отчасти присущей нашему времени тенденцией видеть в каждом поэте и писателе нерешительное «гуманное» существо. Многие писали о Данте так, будто возможно докопаться доправдыо нем. Они представляют себе Данте таким же образом, как Данте представлял себе сотворенный мир. Богу всё было ясно, а вот люди пришли к пониманию лишь после долгих и тяжких поисков. Так обстоит и с Данте. Он строил свой мир – три царства умерших, мириады судей. Работал с огромным тщанием и всегда знал, что делает. Читатель вникает в его труд, старается понять. И в один прекрасный день постигнет смысл, какой вкладывал в него сам Данте.

Такие интерпретаторы – а их не счесть – забывают, что «Комедия» произведение поэтическое и нас вовсе не должно занимать, есть в ней готовые решения или нет. В ней имеются неразряженные напряжения. Оттого она и живет. И во время странствия по льду мы находимся в такой напряженной и необъяснимой зоне. Мы вынуждены разом держать открытыми множество путей. Ясно одно: рассказчик Данте, хоть и не сознающий человек Данте – ведь поэт, которому ясны все собственные движения, вовсе не поэт, – здесь, в последних песнях, понимал, что ступил на зыбкую почву. Оттого-то безумие, необузданная ярость все больше выходят на передний план.

Впереди самая мощная сцена в ледяном царстве. Пилигрим видит во льду тень, которая зубами грызет чью-то голову внизу, под собой, – так голодный пес остервенело набрасывается на кость. Эта вспышка бешеного каннибализма привлекает внимание Данте, он останавливается и спрашивает узника, кто он такой. Грешник поднимает лицо от «мерзостного брашна» –fiero pasto, –утирает рот о волосы жертвы и начинает свою повесть. Говорит, что безнадежная боль разрывает ему сердце, но он расскажет о своей судьбе, в надежде, что его история станет хулою врагу.

Имя его – граф Уголино делла Герардеска, а тот, кого он грызет, – архиепископ Руджери, обманом взявший его в плен. Вместе с детьми его заключили в клетку-башню, предназначенную для ловчих птиц. Просидев там несколько месяцев, он увидел вещий сон о своей участи. Увидел, как архиепископ на охоте гонит волка и его волчат. Злобные псы мчались по следу, и волк с волчатами скоро устали. Острые клыки уже вгрызались им в бока, рвали плоть.

Когда граф проснулся и этот сон еще бился у него в голове, он услышал, как спящие сыновья плачут и просят хлеба. Тем же утром сон начинает сбываться: приходит час, когда узникам приносят еду, но они слышат только стук молотков по двери. Дверь заколотили, а их обрекли голодной смерти в заточении. Граф рассказывает, что весь оцепенел от ужаса. Смотрел на сыновей – и не мог вымолвить ни слова. Младший его сын, Ансельмо, расплакался и спросил, почему отец так смотрит, однако Уголино был не в силах ответить. День миновал, стемнело.

Наутро, когда лучик света проник в узилище, отец увидел четыре лица – как бы отражения своего собственного. От боли он укусил свою руку, но мальчики подумали, что отголода. Встав с пола, они предложили отцу съесть их: «Отец, ешь нас, нам это легче будет; / Ты дал нам эти жалкие тела, – / Возьми их сам: так справедливость судит» (XXXIII, 61–63). Уголино старается овладеть собою, чтобы не мучить детей. Тот день и следующий они провели в молчании. На четвертый день без еды и пищи один из сыновей графа, Гаддо, бросился отцу в ноги, сказал: «Отец, да помоги же!» – и скончался. До истечения шестого дня остальные трое сыновей один за другим умирают на глазах у отца. Три дня ослепший от голода и горя Уголино рыдал над телами мертвых детей, выкрикивая их имена. «Но злей, чем горе, голод был недугом», – говорит он затем (ст. 75). В конце концов смерть настигает и его.

Этот рассказ, пожалуй, самый страшный во всей «Комедии». И он становится еще страшнее, если вслед за некоторыми толкователями допустить, что истерзанный голодом граф испытывал соблазн съесть тела умерших детей. Дескать, на это намекают слова, что голод злее горя. Как бы то ни было, в Аду Уголино действительно стал каннибалом, ведь он гложет зубами голову своего смертельного врага.

Как и архиепископ, граф в своей политической деятельности не раз лукавил и обманывал. Стало быть, в Дантовой моральной схеме ему должно находиться во льду. Но именно здесь особенно ярко видно, что кара есть состояние, а не следствие, не результат. Ведь граф, который подобно голодному псу грызет голову своего заклятого врага, настолько вне себя от боли из-за мучений, причиненных его детям, что никакая иная боль до него не достигает. Извлеки мы его из ледяного Ада и помести в цветущий сад, где щебечут птицы и жужжат пчелы, – его мука останется прежней, как и жажда мщения. Может быть, телесные муки, скорее, приносят ему облегчение, действуют отвлекающе, подобно тому как телесная боль способна отвлечь окаменевшего от меланхолии и на время подарить ему облегчение.

Что переживает Данте, пилигрим и рассказчик, глядя на Уголино? Совсем недавно, при встрече с предателем Боккой, пилигрим был охвачен безумной яростью и жаждой мести, сила которых вполне под стать эмоциям графа. Как и Уголино, пилигрим от этой ярости впал в звериную жестокость. Далее в этой песни сказано, что Пиза – город, где Уголино умер от голода, – покрыла себя позором, покарав не только графа, но и невинных детей. Тут мы, разумеется, согласны. Добавим, что и Данте действует жестоко, ибо, содной стороны, несмотря на все страдания Уголино, помещает его в последнем круге Ада, а с другой – предлагает наказать Пизу, перегородив реку Арно и утопив в наводнении всех горожан.

После расставания с графом пилигрим еще раз являет нам свою жестокость. Его окликает один из духов. Это инок Альбериго, Дантов современник, на совести которого много тяжких преступлений, в частности убийство родственника и его сына. Иначе говоря, его преступления в точности того же свойства, что и совершённые над Уголино. Альбериго пригласил родича на пир, а после трапезы, воскликнув: «Подайте фрукты!», дал убийцам условный сигнал наброситься на гостей. Теперь Альбериго во льду Коцита, и – в знак того, что его преступления еще страшнее, чем совершённые другими узниками, – лицо его обращено вверх. Слезы Альбериго замерзают ледяной корою, и удалить ее он не может, потому что руки скованы льдом.

Во тьме Альбериго принимает Данте за преступника, обреченного той же каре, что и он сам, и просит убрать ледяную корку с его лица, чтобы в слезах освободиться хоть от малой толики боли. Пилигрим отвечает, что готов это сделать, если взамен он назовет свое имя. И добавляет: «<…>и если я солгал, / Пусть окажусь под ледяной корою!» (ст. 116–117). Мы уже знаем, что осужденные на самые тяжкие муки – не в пример тем, кто обитает в более высоких кругах

Ада, – не хотят открывать свои имена. Лишь торжественная клятва Данте убеждает Альбериго. Он называет свое имя, хорошо известное Данте, и намекает на «фрукты», какие некогда велел подать. Теперь, говорит он, ему достались финики вместо смокв, какими он «угощал» родича. Пилигрим удивлен, ведь он не слыхал о смерти Альбериго. На самом деле этот убийца кровных родичей еще живет на земле. Только душа его низвергнута в Ад. Инок Альбериго сообщает пилигриму, что в этом кругу Ада терзается много подобных душ. Душа преступника уже начала свой срок в Аду, меж тем как тело живет на земле, под властью демона. Значит, возможно и такое: человек ест, пьет, спит, носит одежду, а душа его обретается в Аду.

Открыв пилигриму эту ужасную тайну, Альбериго требует платы. «Но руку протяни к глазам моим, / Открой мне их!» – говорит он. Однако ж пилигрим не выполняет своего обещания, ибо, как гласит поэма, «было доблестью быть подлым с ним». Как смекалистый крестьянский сын из сказки, пилигрим сумел хитростью обмануть Альбериго, посулив избавить его от ледяной коросты или скатиться на ледяное дно. Инок Альбериго, считая пилигрима одним из преступников, естественно, решил, что тот обязался принять еще более страшную кару, если не сдержит слово. А сам пилигрим знал, что в любом случае спустится на самое дно.

Так что же, новая низость пилигрима лишний раз доказывает его духовную запятнанность? Психологически вполне естественно, что он, совсем недавно ужасавшийся мукам Уголино, ожесточивается при встрече с человеком, который действовал так же подло, как убийцы Уголино, и тоже заставил страдать невинных детей. Альбериго родом из Генуи, и рассказчик Данте изрыгает по адресу этого города, как и по адресу Пизы, страшное проклятие и дивится, как же Генуя за свою злобу еще не стерта с лица земли. Но мне кажется, что встречей с Уголино развитие пилигрима заканчивается, т. е. подходит к концу «адский» этап его развития. Встретив Альбериго и сам прибегнув к обману илжи, он на миг превращается в одного из демонов, которые терзают грешников и находят в этом удовольствие. Рассказу об иноке Альбериго, получившем адские финики взамен кровавых смокв, присущи фарсовые черты, это сатировская драма, следующая за трагедией Уголино. Как бы в подтверждение этого поэма намекает на предприимчивых бесов, бродивших у смоляного рва, где варились мздоимцы. Ведь Альбериго называет имя еще одного человека, чья душа терзается в Аду, хотя тело его еще на земле. Этот Бранка д’Орья убил своего тестя Микеле Цанке, который находился среди наказанных мздоимцев Песни двадцать второй. Вот такие внезапные ассоциации – один из секретов Дантова искусства. Яркая электрическая дуга перекидывается от того места, где мы находимся, к более ранней сцене. Вся «Комедия» – и «Ад», и «Чистилище», и «Рай» – одновременно присутствует в фантазии поэта. В любую минуту он может вызвать какую угодно сцену и какого угодно персонажа, чтобы высветить ту или иную ситуацию. Глубочайшая боль сменяется мрачным палаческим юмором, и мы вдруг оказываемся по ту сторону добра и зла.

Вспоминая Уголино, мы видим, что, подобно гигантам, он безвинен. Это человек, обладающий сверхчеловеческими страстями, гигант боли, отеческой любви и ненависти, он не вписывается ни в какую моральную систему, и мы невольно склоняемся перед его страшным величием. Для такой натуры христианская невинность и христианское смирение недостижимы. Поглощенный и ослепленный своими политическими страстями, своей жаждой отомстить противникам, пилигрим Данте рвал волосы Бокки точно так же, как граф рвал волосы и загривоксвоейжертвы. Меж этими двумя неистовыми сценами есть связь. Графа должно было пленить во льду, вынести ему приговор и назначить кару. Пока это не свершилось, пилигрим, ожесточенный мучитель Бокки, не мог продолжить свой путь к Чистилищу и Раю. В мире христианских представлений, в Дантовом мире, такое может произойти только чудом, только водительством благодати. Даже нам понятно, что пилигриму, который хитростью выманивает у Альбериго его секреты, будет нелегко своими силами подняться в мир света и человечности.

О голодной башне, о своей смерти и смерти сыновей граф Уголино рассказывает в Песни тридцать третьей «Ада». Остается последняя песнь – тридцать четвертая, где мы встречаем Люцифера. Он возникает из мглы на ледяной равнине, и слезы бегут по трем его лицам. Люцифер – существо, окаменевшее в отчаянии. Пожалуй, Данте прибегает к нарочито явной аллегории, когда в знак того, что и Люцифер свидетельствует о Боге, дозволяет пилигриму и Вергилию карабкаться по телу этого чудовища к узкому ходу, ведущему из центра земли на другую сторону земного шара, где расположена гора Чистилища. Путники спускаются вниз по волосатому Люциферову телу. Добравшись до его бедра, Вергилий поворачивается головой в противоположном направлении – с немалым трудом, еще и потому, что здесь, в этом опасном месте, Данте висит у него на шее. Теперь Вергилий взбирается вверх, и у пилигрима перехватывает горло, ведь он думает, что они возвращаются вспять, в Ад. На самом же деле они миновали центр земли. Теперь пилигрим видит Люцифера снизу. Опять аллегория, указывающая, что Ад – мир, перевернутый вверх тормашками, что всё там нужно лишь вывернуть наизнанку – и воздвигнутся Божия любовь и Божии небеса.

Данте был в Аду гостем, туристом, но вместе с тем и сам пережил многое из жизни осужденных. Разумеется, был он и пророком, и моралистом, который, загоревшись гневом Божиим, выставлял на обозрение разнообразные грехи и бичевал свое время. Но особенно трогает он нас как участник событий в Аду и как человек, потому что, с нашей точкизрения, важнее понимать, нежели судить.Пилигримвыбирается из Ада благодаря милости, в которой посредничает Беатриче, неусыпно за ним следящая. Сам он ничего сделать не может, потому-то символично, что в тяжком последнем восхождении Вергилий несет его на себе.Рассказчикже Данте способен продолжить повествование, как указывал Брунетто Латини, благодаря своему гению и целеустремленной воле проникнуть в глубины души и отвоевать ихсекреты, чтобы ни ему самому, ни его читателям впредь не пришлось жить по-старому, не зная самих себя и тех сил, что подспудно движут нашими словами и делами. Кантика«Ад» в «Комедии» завершается так:Мой вождь и я на этот путь незримыйСтупили, чтоб вернуться в ясный свет,И двигались все вверх, неутомимы,Он – впереди, а я ему вослед,Пока моих очей не озарилаКраса небес в зияющий просвет;И здесь мы вышли вновь узреть светила. —Е quindi uscimmo a riveder le stelle.(XXXIV, 133–139)

Чистилище [Картинка: i_002.jpg]

Отрадная жизнь

Пилигрим и Вергилий выбрались на волю. Пилигрим «расстался с темью без рассвета, / Глаза и грудь отяготившей мне» (I, 17–18). Вернулся к отрадному свету, и это означает для него огромное облегчение. Читатель «Комедии» ощущает это облегчение в самом характере стихов, который претерпевает метаморфозу. Схождению в Ад предшествовала картина сумрачного леса. Кантика «Чистилище» начинается картиною моря:Для лучших вод подъемля парус ныне,Мой гений вновь стремит свою ладью,Блуждавшую в столь яростной пучине.Per correr miglior acqua alza le veleomai la navicella del mio ingegno,che lascia retro a s? mar si crudele.

Происходит это на рассвете пасхального утра, на третий день странствия пилигрима. У горизонта «маяк любви, прекрасная планета, / Зажгла восток улыбкою лучей, / И ближних Рыб затмила ясность эта» –Lo bel piarieta che ad amar conforta, / faceva tutto rider l’oriente, / velando i Pesci ch’erano in sua scorta (ст. 19–21). Итак, восходит Венера, затмевая блеском созвездие Рыб. Улыбка, загорающаяся на востоке, предвестье рассвета, не гаснет на протяжении всех песней «Чистилища».

Этим вешним утром путники добрались до подножия горы Чистилища, расположенной в южном полушарии, посреди океана. Местоположение ее – выдумка самого Данте. Имея пристрастие к геометрической точности, он сделал Чистилище аниподом Иерусалима. Согласно средневековым представлениям, город, где был распят Христос, находился в центре обитаемого мира. По Данте, в противоположном полушарии центр образует гора Чистилища, окруженная мировым океаном. На вершине горы помещается Земной Рай, откуда некогда были изгнаны Адам и Ева. Именно туда придет пилигрим в конце своего восхождения на гору.

Солнце пока не взошло. Путники стоят на берегу мирового океана. Там я их и оставлю на протяжении этой и следующей главы, ведь после тяжких переживаний в Аду они нуждаются в отдыхе. Сам же попробую обрисовать характер того места, где они очутились, а затем остановлюсь на основных структурных особенностях «Божественной Комедии».

Согласно верованиям католиков, Чистилище, Пургаторий, есть обитель спасенных душ, которым, прежде чем они попадут в Рай, требуются закалка и очищение. Это второе царство умерших, где пилигрим странствует вместе со своим вожатым, Вергилием. Он восходит на гору и, как и в Аду, обнаруживает, что там господствует строгая моральная схема. Гора поднимается вверх уступами, и на каждом уступе происходит очищение от определенного рода грехов. Как и в Аду, главный принцип здесь таков: чем ниже уступ ичем тяжелее грех, тем большее противодействие испытывает путник. Пилигрим и читатель снова очутились в моральном музее. Отличие в том, что в Аду не было развития, грешники, вечно неизменные, витали, точно мухи, в застывшей смоле проклятия, тогда как Чистилище – «инкубатор», где лопаются скорлупки и распускаются почки.

Пилигрим Данте вступил в Ад и прошел через девять его кругов, как чужак проходит через огромный ночной город. Он знал, что оказался в тюрьме, но шагал по ней не с кодексом законов в руке, а как человек, у которого в груди есть сердце. И откликался на увиденное то состраданием, то отвращением. То плакал, то саркастически усмехался. Таков же он и здесь, в Чистилище. Причем это реальное место, а не теологическая спекуляция. Звезды, сияющие над ним, когда он выбирается из-под земли, – настоящие, и бескрайнее море, раскинувшееся до горизонта, – тоже настоящее. Когда встает солнце, тело пилигрима отбрасывает настоящую тень. В Чистилище он находится точно так же, как Гекльберри Финн находится на большой мутной реке Миссисипи, когда ночью под звездами плывет на плоту.

Ад как тюрьма чужд нам и враждебен, но как состояние хорошо знаком. Пилигрим странствовал через юдоль людских страданий. С Чистилищем обстоит точно так же. Учреждение для посмертного исправления душ представляется большинству из нас противным здравому смыслу и нелепым. Зато как состояние Чистилище нам более чем знакомо, ибо оно просто-напросто идентично нашей жизни – той, какою мы живем на земле.

Поистине гениально поэтому, что Данте не стал помещать Чистилище там, где его обыкновенно помещали в Средние века, – под землей, по соседству с Адом (такой точки зрения придерживался, к примеру, Фома Аквинский), – а определил ему место наверху, на поверхности земли. Ведь в известном смысле пилигрим начинает теперь собственную жизнь. По выражению Умберто Козмо (Umberto Cosmo), Чистилище – Дантова записная книжка.

Можно сказать и иначе: от кошмара и безнадежной боли повествование возвращается к обычной, повседневной жизни. В Аду боль бессмысленна. В Чистилище же страдание исполнено смысла, и оттого отчаянию нет места. Здесь допустимо сравнение с женщиной, которая мучается родовыми схватками. Она хотя и вызывает сочувствие, стонет, просит обезболивающего, но внутренне все время улыбается. И сама она, и окружающие знают: происходит великое событие, из бездонных глубин является новая жизнь.

У смертного одра близкие твердят себе утешительные слова, какие только приходят им в голову, и с надеждой ждут, что скажет врач. Но в глубине души каждый знает, что утешение не более чем лицедейство, декорум, «искусственные цветы», к которым прибегают в этот миг беспредельного отчаяния. Скажи кто-нибудь правду – и все испытают облегчение, освободятся. В Дантовом Аду это, можно сказать, уже свершилось. В самом отсутствии надежды заключено утешение. Правда, сколь она ни ужасна, лучше лжи. Изреченная боль даже последнему негодяю дает мужество выстоять. Именно слова воплощают ту боль, которая поддерживает жизнь, потому что, останься боль безмолвной, она поработила бы нас.

Напротив, когда рождается ребенок, утешение реально, живою птицей летает оно по комнате. Достаточно лишь сказать измученной роженице, что обезболивающее может повредить ребенку, и она безропотно согласится. Ведь все это как бы экзамен. С каждым мгновением в малыша вливается все больше упований. Рождается новая жизнь, и ничто вэтот миг, сколь он ни мучителен, не поколеблет веры и надежды.

Такова же обстановка в Чистилище. Там вершится переход от боли к счастью. Оттуда уже близко до жизни более могучей и великой, к которой ты однажды пробудишься. Если в Аду существует мечта о чем-то лучшем, о чем-то ином, то она ложна, несбыточна. Когда обман развеивается, душа с удвоенной ясностью видит, что вокруг лишь камень, пустыня, смерть. В Чистилище такая мечта реальна, поскольку, хотя смерть в конечном итоге вонзает свои когти и в сердце того, кто еще не родился, никто не станет отрицать и ставить под сомнение, что новорожденный, если ему суждено жить, встретит перво-наперво солнечный свет и любящий взгляд.

Оказавшись в Чистилище, пилигрим обнаружит, что здешние духовные условия не отличаются от земных. Посмотревший в глаза Медузе каменеет и навек остается пленником своей меланхолии. Однако никто не способен жить, не делая тех или иных уступок иллюзии, что в жизни есть смысл. В первую очередь это относится к детству и юности, а эти-то два возрастных периода как раз и занимают центральное место в песнях «Чистилища». Чистилище – это сама воля к жизни, стремление быть и действовать. По одну его сторону простирается пустыня смерти – Ад, где обитают люди, утратившие душу; по другую сторону – мечта о спасении и вечности, Рай. «Чистилище» – средняя из трех кантик «Комедии». И мы действительно находимся в середине. Есть люди, которые во всем видят смерть, и люди Средневековья, как и мы, не забывали об этом аспекте. Но нет таких, кто бы не жил в свое время ребенком и доверчивым юношей.

Позвольте мне показать еще на двух примерах, что есть Чистилище, ибо, по-моему, прежде чем начнется восхождение на гору, стоит пояснить, каков характер здешней жизни. Чистилище сходно с жизнью в спортзале, как ее воспринимает пятнадцатилетний мальчуган, сосредоточивший там все свои амбиции, или – для девочки того же возраста – с жизнью в классической балетной школе. Горячее честолюбие захватывает мальчугана, причиняя ему жестокие муки. Вместе с тем он счастлив приходить в зал, чувствовать, как работают руки и ноги, как легко ему прыгается в мягких гимнастических туфлях. Перед его внутренним взором проходят гимнасты-чемпионы, и ничто на свете не может скрыть от него, что онимастера,а он всего лишь жалкий новичок. Ему известно, что здесь властвуют неумолимые законы. Во время прыжка через коня ты должен либо сохранять прямую осанку, рискуя с размаху угодить коню на шею и здорово расшибиться, либо ты никогда это искусство не освоишь. Либо утром и вечером надрываешь пуп с гантелями и кольцами, либо ничегошеньки не добьешься. Либо терзаешь собственное тело и безропотно принимаешь тренерскую схему упражнений, либо так и останешься ничтожеством.

Аналогичным образом обстоит и с девочкой в балетном классе. Ее бросает в пот, и она толком не знает, хватит ли у нее сил держаться прямо, когда она долго едет домой на автобусе. Но какое блаженство охватывает ее, когда педагог то и дело цепляется к ней, делает замечания, читает резкие нотации. Ведь это доказывает, что важная персона, стоящая у зеркала или сидящая на плетеном стуле у фортепиано, считает целесообразным заниматься именно ею, исправлять ее ошибки, насмехаться над нею. Далеко-далеко маячит рай, где великие балерины словно пушинки парят перед публикой, у которой от этих откровений из сферы высшей жизни ширятся сердца.

Иначе говоря, Чистилище являет собою боль, которая имеет смысл, тяжкий труд, приносящий результаты. Чистилище – вера, несмотря ни на что. Чистилище – наша жизнь. Как только Данте приводит нас туда, мы в тот же миг узнаём это место. Вокруг природа, знакомая нам по земле. Пилигрим держит путь среди весенних ландшафтов, в которых легко узнаваемы итальянские прообразы. Рассказчик Данте, совсем недавно явивший нам свои таланты в описании выжженных огнем и скованных льдом пустынь, теперь, призвав на помощь все свои способности, рисует природу в ее живой вешней прелести. И предпочтение отдает картинам, которые увлекают мысли к мгновениям отрадного преображения и покоя в природе. В начале Песни семнадцатой он поясняет новое душевное знание такой картиной: путник, внезапно застигнутый в горах туманом, видит окружающий мир смутно, как подслеповатый крот, потом вновь пробивается солнце, туман тает, и глубоко внизу взору открываются долины. В Песни двадцать седьмой пилигрим, Вергилий и Стаций укладываются спать каждый на своей ступени. Над ними горят яркие звезды. Все трое затихают, как затихает стадо коз в самую жаркую пору дня, когда уходит в тень и после скачек по утесам отдыхает под присмотром пастыря, который, «опершись на посошок, / Стоит вблизи, чтоб им была защита» (ст. 80–81). В Песни двадцать восьмой, когда пилигрим достигает Земного Рая, где в лесах поют тысячи птиц, а воздух полон цветочных ароматов, говорится, что в ветвях пробегает ветер, как «над взморьем Кьясси наполняя бор» (ст. 20). Кьясси – сосновый лес и река вблизи Равенны, где, как известно, долго жил Данте. Побывав в подземном мире, получив напоминание о жизни без единого проблеска света, мы вернулись домой, в свою жизнь, какой она была в лучшие ее мгновения и какой бывает, когда мы еще верим, что стоит воспитывать ребенка, бороться с глупостью в мире и вникать в великую поэзию.