Текст книги "От Ада до Рая. Книга о Данте и его комедии"

Автор книги: Улоф Густав Хуго Лагеркранц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Брунетто Латини родился во Флоренции в 1210 году и, стало быть, на пятьдесят пять лет старше Данте. Он принадлежал к числу знаменитейших флорентийцев и скончался в 1294году в родном городе, где занимал целый ряд высших публичных постов. Подобно Данте, значительную часть своей жизни Латини провел в изгнании, главным образом во Франции. Когда молодой земляк встречает его в Аду, он мертв уже шесть лет. Брунетто был знаменит прежде всего как ученый и поэт. Согласно флорентийскому хронисту Виллани, он первым ввел во Флоренции серьезное изучение риторики и общественно-политических наук. Главные его труды – написанная по-французски энциклопедия «Книга о сокровище» («Livre dou tr?sor») и дидактическая поэма «Малое сокровище» («Tesoretto»), написанная итальянскими стихами и оказавшая определенное влияние на великое произведение Данте. Ряд существенных сведений у Данте, как показали исследования, заимствован из работ Брунетто.

Иными словами, Брунетто Латини был старшим коллегой Данте. Согласно преданию, во Флоренции они жили по соседству. Во всяком случае, в детстве и юности фантазию Данте расшевелил именно этот высокопоставленный муж. Вообще можно констатировать, что целый ряд великих персонажей «Комедии» – люди, которых Данте впервые увидел ребенком. И это вполне естественно. Никто не бывает для нас так велик, как тот, кого мы видели в детстве, и нередко отблеск этого первоначального величия остается с нами на всю жизнь. О многих достопамятных фигурах своего детства Данте может сказать слова, какие он произносит в Песни шестнадцатой «Ада» о трех флорентийских потентатах: «Отчизна с вами у меня одна; /Ия любил и почитал измлада / Ваш громкий труд и ваши имена» (XVI, 58–60). Брунетто – один из них. Несколько времени оба флорентийца идут рядом. Данте смущен, что находится на берегу, над Брунетто. Поэтому он почтительно склоняет голову как можно ниже. Вполне вероятно, что идет он, почти согнувшись пополам, тогда как голова Брунетто остается на уровне его подола.

Брунетто спрашивает, какой случай или рок подвиг Данте сойти сюда, прежде чем пробил его последний час, и кто сей муж, указующий ему дорогу. Данте подробно отвечает,впервые рассказывает одному из осужденных, как ему привелось начать странствие через Ад. Видимо, Данте чувствует, что обязан дать объяснение почтенному земляку. «Там наверху, – я молвил, – в мире света(in la vita serena), /В долине заблудился я одной, / Не завершив мои земные лета. / Вчера лишь утром к ней я стал спиной…» И вот теперь под водительством Вергилия он идет этой дорогою домой. Пилигрим предпринимает путешествие через Ад, чтобы достичь солнечных высей Рая – подлинного дома человеков. Брунетто, по всей видимости, полагает, что Данте ведет речь о произведении, которое пишет и которым надеется снискать славу и почет. И полагает не без причины, ведь, меж тем как пилигрим продвигается в своем странствии вперед, рассказчик Данте занят работой над поэмой. «Звезде своей доверься, – он (Брунетто. –Y.JI.)отвечал, – /Ив пристань славы(glorioso porto)вступит твой челнок, / Коль в милой жизни верно я приметил. / И если б я не умер в ранний срок, / То, видя путь твой, небесам угодный, / В твоих делах тебе бы я помог» (ст. 55–60).

Брунетто держит себя перед младшим преемником, как и подобает прославленному старцу. На собственную судьбу он не ропщет, он полон дружеского ободрения. Исследователи много спорили о том, вправду ли Брунетто был учителем Данте. В любом случае, он был наставником в духе, образцом, который сам по себе служил стимулом. Вдобавок он тоже изведал проклятие изгнания. Он произносит беспощадные, горькие слова о неблагодарных и злобных флорентийцах, предсказывая, что Данте будет изгнан из их родного города и что обе партии – т. е. и Черные, и Белые гвельфы – станут охотиться за ним.

Данте отвечает страстным взрывом благодарности и симпатии. «Когда бы все мольбы мои свершились, – / Ответил я, – ваш день бы не угас, / И вы с людьми еще бы не расстались. / Во мне живет, и горек мне сейчас, [продолжает Данте, и прямо воочию видишь, как он еще ниже склоняется к старцу за адской стеной] / Ваш отчий образ, милый и сердечный, / Того, кто наставлял меня не раз, / Как человек восходит к жизни вечной; / И долг пред вами я в свою чреду / Отмечу словом в жизни быстротечной». После еще нескольких реплик и просьбы Брунетто хранить в памяти его «Сокровище» – энциклопедию, в которой он «живым остался»(riel quale io vivo ancora), – друзья расстаются. Брунетто спешит вдогонку своим товарищам. Разговаривая с Данте, он подвергал себя риску ужесточения кары. Данте провожает его взглядом, и ему вспоминаются знаменитые веронские состязания бегунов, где призом был отрез зеленого сукна. В этот час, наперекор Аду и неприглядной спешке, Брунетто кажется ему победителем, а не проигравшим.

Эта встреча учителя и ученика – символ духовной сыновности, какую должно искать каждому человеку. Сын, Данте, идет по высокой тропе, ему пока не грозят огненный дождь, старость и смерть. Отец, Брунетто, покрыт шрамами, стар, опален огнем, но он свершил дела, которые обеспечат ему бессмертие. Их встреча в огненной пустыне собираетв пламенном фокусе культурную преемственность – одну из главных тем «Комедии». Можно понять Т.С. Элиота, который был настолько заворожен этой сценой, что воскресил ее в лучшем из своих «Четырех квартетов», в «Little Gidding». В разбомбленном, горящем Лондоне 1940 года англо-американский поэт сталкивается лицом к лицу с человеком, напоминающим ему давно умершего учителя. Подобно Брунетто (или самому Данте? ведь в огненной пустыне были они оба: один попал туда после смерти, другой – в видении своей поэмы), незнакомец из-за ожогов неузнаваем, и ветер доносит слова «Комедии»: «Вы?..»

Пилигрим Данте держится перед Брунетто не только с достоинством, но и мужественно. Поскольку Брунетто наказан за насилие над естеством, Данте не мог не сознавать, что и на него может пасть тень.О figliuol mio —«мой сын», «мой мальчик», – как ни переводи эти слова Брунетто, звучит вполне невинно. Однако ж человек подозрительный мог сделать иной вывод. И все же Данте признает, что многим обязан Брунетто, и обещает защищать его в верхнем мире. В «Комедии» вообще нет ни единого намека на гомосексуализм Брунетто. Не находись он там, где мучаются насильники над естеством, мы бы и вовсе знать не знали о его грехе. Следует ли нам в таком случае думать, что рассказчик Данте, полагая приговор, вынесенный Брунетто Латини, самоочевидно справедливым, счел совершенно излишним его обсуждать? Ведь не Данте, а Бог обрек Брунетто бродить в огненной пустыне. Бог назначал кары в Аду, и эти Божии решения запротоколированы в Библии и других священных церковных писаниях. Вот почему – и я уже на это указывал, – когда Данте изображает Ад и его круги, он не самостоятельный творец, а копиист. Фактически Данте находится в той же ситуации, в какой ныне находится каждый из нас. Ведь и у нас естьсвойАд, организованный так же строго, как и средневековый. Только мы не придумали для него имени. Может, назвать его – Общественное Мнение, отдел Вечное Проклятие?! В разных кругах этого Ада мы, согласно своим моральным принципам, предрассудкам и условностям, размещаем наших ближних.

Имеется и биржа грехов, где цены то растут, то снижаются. Когда близка война, тягчайшим грехом становится измена родине, и предателей отсылают в девятый круг. Чем глубже мир и согласие, тем с большим пониманием относятся к человеку, который пожертвовал всем ради другой идеи. Может статься, различие между нами и Данте в том, что мы живем в чуть менее монополистичном мире, нежели он. По крайней мере, в демократическом мире есть великое множество Адов, а потому представители оных инстанций не могут выдвигать слишком тиранические требования.

Стало быть, Данте помещает Брунетто в пылающую пустыню, ибо так велит ему господствующая система морали. У Данте не было другого выхода, как не было его и у советского писателя, который, производя раскопки в истории Советского Союза и натолкнувшись на Троцкого, не мог не отмежеваться от этого великого революционера. Можно представить себе Данте перед Брунетто и как викторианца, пришедшего в тюрьму навестить Оскара Уайльда. Он признает справедливость наказания, но помнит и все доброе и гениальное,тожеприсущее этому человеку, и не настолько низок, чтобы отрицать свой долг перед ним, а этот долг существует, хоть и касается грешника. Такую мысль высказывали многие ученые дантоведы.

Однако встречу двух великих флорентийцев можно истолковать и по-другому. Зачастую – и в Дантовом мире это не редкость – между карой и внутренним состоянием осужденного нет никакой связи. Отчасти это, безусловно, имеет отношение к наивной повествовательной традиции, оставившей след в «Комедии». Впрочем, Данте умеет использовать эту наивность в своих целях. Невольно напрашивается подозрение, что он стыдится Божиих приговоров и использует Ад в качестве алиби, под прикрытием которого сохраняет внутреннюю свободу. Быть еретиком, вольнодумцем грозило опасностью. А риск стать объектом такого рода обвинений был для Данте особенно велик, ведь всю жизнь он выступает как критик и противник папского престола. В своих политических сочинениях он отстаивает едва ли не кощунственные идеи. Защита самоубийц и гомосексуалистов тоже могла возыметь крайне неприятные последствия. Признавая себя другом Брунетто Латини, Данте рисковал не меньше, чем советский гражданин, который в сталинские времена дерзнул бы назвать своим другом Троцкого. Перед судом Бога Брунетто – побежденный, и все же у Данте хватает смелости назвать его «тем, чья победа».

Не надо забывать, что в античной культуре, столь почитаемой Данте, любовь к мальчикам считалась более возвышенной и обогащающей душу, нежели любовь к женщинам. Данте, сопровождаемый Вергилием, сам принадлежал этой культуре, сидел у ног Сократа, Платона и Аристотеля и совсем недавно был принят в круг первейших античных поэтов. А разве сама Флоренция не была античным городом, где никогда не прерывалась традиция великой эпохи Эллады и Рима? Разве теплое чувство, возникшее меж учителем и учеником, не было благодатной почвой для единения и роста? Разве пересуды неотесанной черни зачастую не представляли такой эрос в искаженном виде, хотя на самом деле он, может статься, избегал каких бы то ни было грубых форм выражения? Что, если, кроме легкого, участливого прикосновения милого, усталого лица, эта любовь ничего более и не желала?

Брунетто Латини – победитель в Аду, и встреча его с пилигримом полна тепла и нежности. А если, чего доброго, какой-нибудь средневековый читатель, мало что понимающий в наивной традиции, возмущался тем, что этот узник, этот наказанный за гомосексуализм учитель и совратитель юношей, изображен в упомянутых красках, рассказчику Данте было проще простого отвесить учтивейший поклон и сказать: «Но разве вы не видите, что Брунетто находится вАдуи поместил его туда я. Вы же не верите на самом деле, будто в Аду есть победители?» Засим на его губах появлялась гордая и одновременно презрительная усмешка.

В «Комедии» присутствует объективная моральная схема. Однако Данте плохо подходит на роль смотрителя морального музея. Пройдя вместе с ним по всему зданию, мы обнаруживаем, что витрины сплошь разбиты. Или скажу чуть осторожнее – разбита большая часть витрин, ибо утверждать, что Данте исключительно богобоязнен и не показывает строго морализаторских черт, было бы неправильно. Но здесь, в Песни пятнадцатой «Ада», да и во многих других местах, закоснелая схема разламывается, и живая вода сочувствия и понимания хлещет наружу. И в ее волнах виден благородный лик Брунетто Латини.

Бесы

I

Демоны, бесы и чудовищные звери исправляют в Дантовом Аду службу стражей. Там есть трехглавые псы, перевозчики с пламенами вокруг глаз, драконы с человечьим лицом, гиганты и быкочеловеки. Эти твари, населяющие топи и подземные пещеры в природе и в душе, ведут свое начало из глубокой древности. Каждая культура фантазировала о них, страшилась их и пробовала изловить. На протяжении столетий, именуемых Средними веками, они мелькают перед нами везде и всюду. Их вмуровывают в стены церквей, они кишат на старинных полотнах, ими полнятся народные сказки и народные драматические действа.

Иные из таких существ играют у Данте не только роль стражей, но и роль шутов и скоморохов. В Песнях двадцать первой и двадцать второй по берегам широкого рва, где кипят в смоле мздоимцы, шныряет стая проказливых крылатых бесов с длинными баграми в руках. Если кто из грешников пытается вынырнуть на поверхность, чтоб хоть немногооблегчить жжение, бесы мигом пускают в ход свои багры. Они словно поварята, которым повар наказал следить, чтобы мясо в котле не плавало поверху (XXI, 55 слл.). То и дело они отпускают грубые шутки и дерзкие реплики. Один «трубу изобразил из зада». Другой норовит поддеть пилигрима багром. Двое бесов, летая над смоляным рвом, затевают драку. Словно ястребы, рвут друг друга острыми когтями, сцепляются, теряют высоту, падают в смолу и, увязнув крыльями, не могут взлететь. Собратьям приходится вызволять их оттуда баграми.

В сценах вроде этой действие мчится вперед, будто его подстегивают цирковым бичом. Демоны-шуты так и скачут, так и сыплют остротами. Даже у Бельмана[6]в самых буйных его «Посланиях» ничуть не больше движения и непосредственности. Грешники, понятно, тоже тут как тут – забились в смолу, точно лягушки летним днем в болотную жижу. Однако здешний черный юмор гонит сочувствие прочь. Слово забирает шут и одерживает победу. Читатель соглашается с мыслью, что и в Аду есть место для фарса, что по соседству с величайшим страданием найдется запасный выход черного юмора.

Эти бесы являют собой нулевую точку морали, принадлежат к этакому гангстерско-палаческому клубу, который за работой развлекается абсурдными выходками. Они абсолютное зло, и нам трудно поверить, что существуют они только в нашем воображении. Это конечные станции на пути страданий. Отринув все человеческое, они целиком и полностью предались миру демонов. Вот почему в моральной схеме их можно использовать лишь для фарсов или для антуража.

Казалось бы, Ад должен быть им по нраву, как змее болото. И если говорить о бесах-поварятах с баграми, так оно и есть. Однако ж другие демоны терзаются. У многих из нихвеликое прошлое. Когда-то они были богами, полубогами, царями, героями античных мифов или истории. Судья в Дантовом Аду, как и в «Энеиде» Вергилия, – критский царь Минос. Сей блистательный владыка могучей морской и скотоводческой державы, который вместе со своей семьей – Пасифая, что, забравшись в деревянную телку, предлагала себя быку, была его женой, Ариадна с клубком, спасительница Тезея, была его дочерью – играл столь важную роль в эллинской фантазии, преобразился под землею в чудовище с хвостом-бичом. Он указывает грешникам их место в Аду, обвивая несчастных своим хвостом, – число витков означает соответствующий круг Ада. Стало быть, хвост у него такой длинный, что может обвить грешника по меньшей мере девять раз. Плутос, бог богатства, стережет четвертый круг Ада, где скупцы и расточители толкают грудью камни, а изображен он как волк с вздувшейся мордой. Благородный кентавр Хирон, воспитатель Ахилла, стоит на страже у кровавого озера тиранов. Ад – место сбора для тех, кто опустился на демоническую ступень. Туда стекаются мертвые боги, уроды, кошмарные женщины-змеи и мужчины-быки, все искалеченные и насмерть заблудшие в подземных пещерах естества и души. Ад – царство демонов, существовавшее задолго до христианства, но вобравшее в себя также иудейских и библейских духов бездны во главе с Люцифером, падшею Утренней звездой.

Но где же находились демоны, прежде чем добрались до конечного пункта страдания, прежде чем свет угас в их душах? Когда палач достигает такого совершенства, что может шутить за работой? От тех веков до нас дошли живописные полотна, где мы видим палачей, на лицах которых словно бы отражается полнейшее равнодушие к положению осужденных. Неужто эти палачи настолько очерствели, что оставались безучастны, или же их бесчувственность обусловлена верой в то, что они служат правому делу? Настоящиепалачи, которых воочию видели Данте и его современники, служили государству и церкви. Пыткам и казням обрекали людей, которых по доносу объявляли безбожниками. Первая половина XIII века ознаменована чудовищным истреблением альбигойцев. Палачи вершили божественное правосудие, а тот, кто протестует, беспринципен и опрометчив.

II

В Песни двадцатой, предшествующей бесовским забавам у смоляного рва, пилигриму встречается толпа людей, бредущая очень медленно, в слезах. Сначала ему кажется, будто они «водят литании», но, как только они подходят ближе – в Аду темно, и оттого нетрудно впасть в ошибку, – он замечает, что головы у них повернуты на сто восемьдесят градусов. Чтобы видеть дорогу, они поневоле пятятся задом. Потому и бредут так медленно. Слезы бегут у них по спине, стекая в ложбину меж голых ягодиц. Кара отмерена согласно простому символическому правилу, столь любимому в те времена. Здесь несут наказание прорицатели, пытавшиеся заглядывать в будущее. Оттого Господь и свернул им головы. Среди них – Тиресий, который с помощью колдовства предрек Улиссу (Одиссею), что его ждет в грядущем. Рассказчик Данте призывает читателя извлечь урок из увиденного и сообщает, что сам заплакал, глядя на это.

Он плачет, опершись на скалы в долине прорицателей. Вергилий, обычно невозмутимый, прикрикивает на него: «Ужель твое безумье таково?<…> / Здесь жив к добру(la pieta)тот, в ком оно мертво» (ст. 26 и 28). И продолжает: «Не те ли всех тяжеле виноваты, / Кто ропщет, если судит божество?» Некоторые интерпретаторы отмечали, что эта резкостьВергилия обусловлена тем, что в Средние века он имел славу прорицателя. Показывая особенную непримиримость Вергилия ко всякого рода предсказательству, Данте хочет подчеркнуть, сколь необоснованна подобная клевета.

Однако ж и палачи на средневековых картинах, возможно, с благоговением внимали таким речам, какие здесь произносит Вергилий. Тот, кто испытывает сострадание, виновен в пренебрежении долгом, в беспринципной слабости, которая на службе недопустима. Комендант лагеря смерти Освенцим, Рудольф Хёсс, перед казнью написавший воспоминания, оставил нам свидетельства о таком конфликте совести. Конечно, он мучился, надзирая за убийствами в газовых камерах, но считал свое сострадание предательством по отношению к фюреру. Если не истребить евреев, то будет невозможно осуществить прекрасную мечту о тысячелетнем арийском рейхе, где воцарится счастье. Концлагерный палач, у которого дрожала рука, был трусливым солдатом на фронте справедливой войны. Разумеется, убивать неприятно, однако, покуда он исполнял свой долг, совестьоставалась спокойна.

Впрочем, у Данте демоны и палачи отнюдь не счастливы. В Аду они вправду живут как солдаты и прислужники тамошнего властелина Люцифера, но знают, что существует власть превыше его. Может, и Рудольф Хёсс знал, что власть его фюрера не безгранична, оттого и мучился? Я говорю сейчас не о риске, что Гитлер проиграет войну и тысячелетний рейх вообще не состоится, а о том, какими возможностями располагал Хёсс, чтобы в победившей Германии счастливо жить палачом в отставке, ухаживая за своим садом и слушая вожделенное блеяние овец в кошаре. Надо признать, до некоторой степени мы все – палачи в отставке, поскольку мы дети победителей. История повествует о гибелинародов и культур, и всюду торжествовала сила, а не справедливость. Но история говорит и о другом – о постоянном возвращении определенной модели, не связанной с властью и насилием. Трудно и даже малоприятно наделять эту модель названием или хотя бы пытаться наметить ее контуры. Неправомерностей здесь много, причем ужасающих. Однако в «Божественной Комедии» мимо этой модели пройти никак нельзя.

В Песни двадцать четвертой «Ада» пилигрим и Вергилий выходят к горной расселине. Путь туда так утомителен, что пилигрим, измученный и запыхавшийся, садится наземь.Продолжать странствие он способен лишь после того, как Вергилий делает ему выговор, подчеркнув, что без усилий невозможно достичь славы. Это интермеццо показывает, с одной стороны, что честолюбие – существенный стимул для пилигрима и поэта, с другой же – что чем страшнее переживания, тем сильнее у пилигрима внутренний протест. Ведь он идет дорогой самопознания и находится теперь в глубинах бездны. Оттого и дышит так тяжело.

Когда пилигрим собрался с силами и они пошли дальше, оба слышат из расселины чей-то голос, но говорящий охвачен таким неистовством, что речи его невнятны. И тут пилигрим обнаруживает, что ров внизу полон змей. Среди чудовищ мечутся нагие люди, без всякой надежды на спасение. Руки их скручены змеями за спиной. Змеи обвивают бедра и грудь. Данте видит человека, которому змея впивается в шею. И сей же миг тот вспыхивает, обращается в пепел и, подобно Фениксу, вновь восстает из праха. Он, говоритсяв «Комедии», напоминает человека, который упал в обморок и не знает, чем обморок вызван – злыми силами или запруженьем крови. Поднявшись, он в ужасе и смятенье смотрит вокруг и глубоко вздыхает (XXIV, 97 СЛЛ.).

Данте сообщает нам, что это Ванни Фуччи, разбойник и вор, похитивший церковное серебро и сваливший вину на другого. Фуччи и в Аду так же необуздан, жесток и гнусен, как при жизни, и Данте признаёт, что он осужден по заслугам. Пилигрим и Фуччи беседуют, и Фуччи говорит, что он «был любитель / Жить по-скотски, а по-людски не мог, / Да мулом был и впрямь» (ст. 123–125). Ему досадно, что Данте видит его в унижении, и, чтобы помешать пилигриму насладиться злорадством, он предсказывает ему грядущие беды. Диалог, происходящий в запальчивости и гневе, кончается тем, что Фуччи делает пальцами грубый жест, адресуя его не кому-нибудь, но Богу. В тот же миг змея туго обвивает ему горло, так что он более не может издать ни звука. И тут пилигрим роняет самую жестокую свою реплику во всей «Комедии»: «С тех самых пор и стал я другом змей» –Da indi in qua mi fur le serpi amiche (XXV, 4).Пожалуй, стоит добавить, что слова Фуччи черпали силу и яд еще и из того факта, что Фуччи принадлежал к партии Черных гвельфов, изгнавших Данте из Флоренции.

Змеиный ров отведен ворам. Потому мы и находим там Ванни Фуччи. Пилигрим и читатель уже через короткое время начинают ощущать помрачение, словно от дурмана или змеиного яда. Пилигрим видит кентавра, оплетенного змеями, с крылатым драконом, нависшим над затылком. Потом кентавр исчезает. И в тот же миг незаметно, откуда ни возьмись, появляются три духа (XXV, 34 слл.), окликающие пилигрима и его вожатого. Данте поднимает палец, чтобы привлечь внимание Вергилия к новоприбывшим. Шестиногий змей наскакивает на одного из духов и крепко его обхватывает, прилипает к нему, как плющ к дереву. Передние ноги стискивают плечи духа, средние сжимают бока, задние – ляжки. Змеиные зубы вгрызаются в щеки. Хвост просунут между ногами. Змей и человек начинают сливаться в одно, будто бы они из воска. И цвет у них меняется, как если бы подожгли бумагу и бурая каемка бежит впереди огня: белизна исчезает, но чернота еще проступить не успела. Головы человека и змея сплавляются. Руки человека и передние лапызмея оборачиваются двумя новыми конечностями. Ляжки, ноги, животы делаются «невиданными частями». От изначальных существ не остается ничего – в змеиную долину бредет новая жуткая тварь.

Но поэту Данте этого мало. К второму из трех пришельцев проворно устремляется змееныш, как ящерка в летнюю жару перебегает от куста к кусту. Змееныш жалит его в пупок и падает наземь. Укушенный молча стоит, глядя на лютого гада. Начинает зевать, одолеваемый не то сном, не то горячкой. Змей и человек неотрывно смотрят друг на друга. Из язвы в животе и из пасти змея идет дым, обе струи перемешиваются. И в этом соединяющем их дыму рептилия и человек исподволь меняют свой облик. Змеиный хвост раскалывается надвое, а человечьи ноги срастаются. У змея теперь ноги человека, у человека же – хвост змея. На месте чешуи является кожа, и наоборот. Человечьи руки втягиваются под мышки, тогда как лапки змееныша удлиняются. Задние его лапы свиваются в мужской член, а естество человека раздваивается. Во время всей этой метаморфозы они неотрывно, как загипнотизированные, смотрят друг на друга. Человек падает наземь, змей поднимается. Лоб у человека уплощается, уши уходят внутрь, словно рожки улитки, язык раздваивается. По завершении перемены облика дым исчезает. Змей с шипеньем ползет прочь, человек плюет ему вдогонку.

Читатель знает, что участники этих чудовищных метаморфоз – воры. Хотя в тексте Данте тактично обходит это молчанием. Глядя на Ванни Фуччи, мы уже испытывали сомнения. При всей его яростной грубости кара казалась нам слишком бесчеловечной. Пожалуй, можно бы утешиться тем, что огонь, который пожрал его и из которого он вновь восстал, был символом шального неистовства животной натуры. Но одновременно мы видели, что случившееся с этим беднягой походило на эпилептический припадок, изображенный художником, который даже в виду таких мук сумел точно подметить реальность. В самом тексте имеются намеки, что речь идет о болезни, не зря же Данте обращается к сравнению, где говорится о человеке, упавшем в обморок по причине запруженья крови –oppi-lazion (XXIV, 114).

Когда же повествуется о двух других, мысль о том, что они несут наказание, вызывает растущую неприязнь. Если в XIV веке считали, что с ворами надлежит поступать именно так, мы вынуждены брезгливо отвернуться. У нас маловато сведений о людях, которые подвергаются таким чудовищным метаморфозам. Об одном из них, во всяком случае, известно, что во Флоренции он состоял в партии Черных гвельфов, хотя нам безусловно претит допущение, что Данте выступает здесь в роли мстителя. Попытка истолковать эту сцену как аллегорию тоже мало что проясняет. Человек, предающийся пороку, оборачивается зверем. Образ, бесспорно, яркий и действенный, но как интерпретация душевного состояния тривиальный. Реально же в поэмеприсутствуети не поддается объяснению вот что: люди там истребляются. Они наказаны не за какое-то внешнее преступление, и муки, которые они претерпевают, идут не извне, а изнутри. Происходящее с ними Данте воспринимает как непостижимость и отказывается от комментариев, лишь коротко замечая в конце песни о странных метаморфозах: «<…>видеть начали туманно / Мои глаза и самый дух блуждал» (XXV, 145–146).

У превращенных под угрозой сама их человеческая суть. Они вот-вот выпадут из всякого сообщества, из всех взаимосвязей и больше походят на душевнобольных, чем на подвергнутых наказанию. Первый невнятный крик, достигший слуха Данте, вполне мог донестись из сумасшедшего дома. Не змеями, а веревками и смирительными рубахами – вот чем могли быть связаны безумцы, нагишом мечущиеся вокруг. Здесь обитают несчастные, жалкие люди, которых вышвырнули из дому и от которых даже родные матери отреклись. Это братья и сестры кафковского Грегора Замзы, превращенного в таракана, братья и сестры ведьм Карлфельдта[7],ощущавших собственное зло как дьявольскую скверну, братья и сестры душевнобольных героинь Агнес фон Крусеншерны[8],которые чувствовали, как из глаз у них вырастают когти, братья и сестры потерпевших кораблекрушение, обезумевших от жажды, терзаемых призрачными рептилиями персонажей «Острова обреченных» Стига Дагермана[9].

Воры ли здешние обитатели, убийцы ли, изменники или нет – значения не имеет. Их кары – следствие непостижной, грозной опасности, в которой они пребывают. Нам они знакомы по зачумленным, порочным зонам, куда редко проникает наша мысль. А кроме того, наблюдая их, мы заглядываем в собственную душу, словно высвечиваем прожектором морскую пучину. Там мельтешат твари, о существовании которых мы прежде только догадывались.

Дантов Ад – тоже сумасшедший дом, где происходят жуткие превращения и человеческое отмирает. Пилигрим здесь, как и в других местах, гость, но вместе с тем и участник действа. Порой его втягивают в происходящее, и он вынужден защищаться от больных, которые нападают на него. Ему передаются безумная ненависть и злоба Ванни Фуччи. Может, оттого и слетает с его губ объяснение в любви к пышущим злобой змеям? Или же, видя, как в людях, ведущих свой род от Бога, открыто проступает звериное, он проникается уверенностью, что Ад действительно учреждение правосудия? Те, кто выбрал звериное, выбрали и вечную муку. В таком случае пилигримовы объяснения суть знак душевного выздоровления. Он начинает понимать, что Вергилий справедливо повеселел лицом у входа в пропасть. Примечательно, что в Песни двадцать пятой описание метаморфозы змея и человека прерывается пассажем, обращенным к читателю:Лукан да смолкнет там, где назван имЗлосчастливый Сабелл или Насидий,И да внимает замыслам моим.Пусть Кадма с Аретузой пел ОвидийИ этого – змеей, а ту – ручьемИзмыслил обратить, – я не в обиде:Два естества, вот так, к лицу лицом,Друг в друга он не претворял телесно,Заставив их меняться естеством.(XXV, 94-102)

Иными словами, Данте признаёт, что пишет, сознательно соревнуясь с теми самыми поэтами, в чей круг был принят в Лимбе, – в частности, Овидий снискал известность своими «Метаморфозами», превращениями, – и примыкает здесь к античной традиции. Он писал, сознательно соревнуясь со своими предшественниками, и в самом тексте охотно бросал им вызов. Подобные состязания играют большую роль и в современной поэзии, однако вызовы, упоминания образцов и хвастливые заявления насчет победы над ними вышли из моды.

Впрочем, как бы мы ни толковали сцены метаморфоз в этих песнях «Ада» – как описания болезненных состояний, как изображения власти зла в человеке, как блистательные художественные пассажи в удивительном жанре или как все три варианта, слитые воедино, – мы отнюдь не исчерпаем содержания этих сцен и не объясним их мощного воздействия. Мы высвечиваем преображающихся людей и ищем объяснение. Едва анализ завершен, грандиозные сцены вновь отступают в таинственный мрак, среди которого разыгрываются. Они существуют. Являют нам разрушение человеческих форм. Люди переживали такое во все времена. Дантово бахвальство, что он превосходит своих предшественников, небезосновательно. А как насчет тех, кто пришел после него?

III

Бесы и чудовища, исполняющие в Аду службу палачей, – тоже существа, претерпевшие метаморфозу, исключенные из круга братьев и сестер, отринутые родными матерями. На самом деле они разом и палачи, и жертвы – убийцы, что на эшафоте сплавляются в одно с приговоренным к смерти. Несколько наиболее эмоциональных сцен «Комедии» показывают нам умирающих демонов. Зверь Плутос, стерегущий четвертый круг Ада, падает наземь, как только Вергилий произносит имя архангела Михаила, – падает резко, в мгновение ока, как падают паруса, когда буря ломает мачту (VII, 13–15). Быкочеловек Минотавр, встретившись с путниками, ведет себя словно бык, который в ту самую секунду, когда получает смертельный удар, рвет аркан и бестолково кидается в разные стороны, потому что не способен управлять своими движениями (XII, 22–25). Тот, кто видел корриду, знает, сколь гениально этот образ передает одиночество, безумную ярость и полную безнадежность.