Текст книги "Бедная мисс Финч"

Автор книги: Уильям Уилки Коллинз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава VI
ФИНЧИ

Большие семейства, насколько мне известно по личному опыту, бывают двух родов. Есть семейства, все члены которых взаимно друг другом восхищаются. Есть семейства, члены которых взаимно ненавидят друг друга. Я лично предпочитаю второй вариант. Их ссоры касаются лишь их самих, и они обладают свойством, никогда не встречающимся в семействах первого рода, а именно способностью замечать хорошее в людях, не имеющих счастья находиться с ними в кровном родстве.

Семейства, члены которых взаимно восхищаются друг другом, пропитаны нестерпимым самомнением. Вы ссылаетесь при людях такого рода на Шекспира, как на великого английского драматурга и поэта. Одна из дочерей семейства непременно дает вам почувствовать, что слова ваши были бы гораздо убедительнее и яснее, если бы вы сослались на «дорогого папашу». Вы гуляете с одним из сыновей и говорите о прошедшей мимо женщине: «Какое прелестное существо!» Спутник ваш улыбается вашему простодушию и спрашивает, видали ли вы когда-нибудь сестру его в бальном платье. Члены таких семейств в случае разлуки переписываются друг с другом каждый день. Они читают вам выдержки из своих писем и говорят: «Найдется ли профессиональный писатель, способный так выражаться?» Они толкуют о своих домашних делах в вашем присутствии, полагая, что и вы должны быть этим заинтересованы. Они за столом восторгаются в вашем присутствии своими остротами и дивятся, отчего вы не смеетесь. В семействах такого рода сестры сидят обыкновенно на коленях у братьев, а мужья осведомляются публично о здоровье своих жен, как будто они заперты в своих спальнях. Когда просвещение достигнет высшей степени развития, государство будет поставлять клетки для таких несносных людей, и уведомления будут вывешиваться на углах улиц: «Остерегайтесь № 12-го, там живет семейство в состоянии взаимного обожания!»

Луцилла объяснила мне, что Финчи принадлежат ко второму из упомянутых выше родов больших семейств. Члены их домашнего круга почти не говорили, друг с другом. Некоторые из них проводили по несколько лет в разлуке с остальными, не обеспокоив ни разу почту ее величества передачей чувств своих друг другу.

Первая жена достопочтенного Финча была урожденная Бечфорд. Семейство ее, состоявшее в то время лишь из брата и сестры, сильно не одобряло ее брака. Финч по состоянию (я смеюсь над этими презренными разграничениями) считался ниже Бечфорда. Там не менее за него мисс Бечфорд вышла замуж. Брат и сестра ее отказались присутствовать на свадьбе. Первая ссора.

Родилась Луцилла. Старший брат достопочтенного Финча, не говоривший ни с кем другим из своего семейства, выступил с христианским предложением пожать друг другу руку над колыбелью ребенка. Предложение было принято великодушными Бечфордами. Первое примирение.

Время шло. Достопочтенный Финч, бывший тогда настоятелем бедного прихода около большого промышленного города, почувствовал недостаток в деньгах и позволил себе неприличие (неприличие попросить денег взаймы у брата своей жены). Мистер Бечфорд, как человек богатый, конечно, счел такую просьбу для себя оскорблением. Мисс Бечфорд приняла сторону брата. Вторая ссора.

Время шло по-прежнему. Первая мистрис Финч умерла. Старший брат достопочтенного Финча (по-прежнему на ножах с остальными членами семейства) опять выступил с христианским предложением пожать друг другу руки над могилой жены. Бечфорды опять приняли предложение. Второе примирение.

Прошло еще некоторое время. Достопочтенный Финч, оставшийся вдовцом с одною дочерью, познакомился с одним жителем большого города близ его прихода, также вдовцом с одной дочерью. Этот человек по убеждениям был радикал-баптист, а по ремеслу башмачник. Достопочтенный Финч, снова нуждавшийся в деньгах, примирился и с тем, и с другим и женился на дочери башмачника, взяв за нею три тысячи фунтов приданого. Этот поступок отдалил от него навсегда не только Бечфордов, но и старшего брата-примирителя. Этот усердный христианин рассорился теперь и с братом-священником, как и со всеми остальными членами своего семейства. Достопочтенный мистер Финч остался совершенно одиноким. Аккуратно каждый год вторая мистрис Финч предоставляла случай пожать друг другу руки не только над одной колыбелью, но иногда и над двумя. Доблестные, но тщетные усилия! Ни к чему это не привело, кроме известного рода сделки. Луцилла, совершенно терявшаяся среди быстро возрастающего семейства настоятеля, получила позволение посещать дядю и тетку по матери ежегодно в определенные сроки. Родившись, по-видимому, с совершенно здоровым зрением, бедная девочка ослепла, когда ей еще не было года. Во всем остальном она представляла поразительное сходство с своей матерью. Холостой дядя Бечфорд и старая дева – сестра его – оба весьма сильно привязались к ребенку. «Наша племянница Луцилла, – говорили они, – оправдала все наши надежды; она вся в Бечфордов, а не в Финчей». Отец Луциллы, получивший тем временем место ректора в Димчорче, не спорил с ними. «Подождите, это принесет деньги», – больше он ничего не говорил. А деньги действительно были нужны. Колыбели множились из года в год у плодовитой мистрис Финч, так что, наконец, даже семейный доктор утомился и сказал однажды: «Не правда, что всему бывает конец, нет конца плодовитости мистрис Финч!»

Луцилла выросла. Однако только когда ей минуло двадцать лет, сбылись надежды ее отца на получение денег.

Дядя Бечфорд умер холостым. Он разделил свое состояние между сестрой и племянницей. По достижении совершеннолетия Луцилле назначался годовой доход в полторы тысячи фунтов на условиях, весьма пространно изложенных в завещании. Условия эти, во-первых, лишали достопочтенного Финча возможности при каких бы то ни было обстоятельствах законно наследовать хотя бы копейку из этих денег и, во-вторых, отделяли Луциллу от отцовского семейства и вменяли ей в обязанность, пока не выйдет замуж, жить у тетки три месяца в году.

Завещание открыто объясняло причину этого последнего требования: «Я умираю, как жил, – писал дядя Бечфорд, – последователем епископальной церкви и торием. Завещание мое в пользу племянницы получит силу лишь в том случае, если она в определенные сроки будет удаляться на время от радикальных влияний, которым подвержена в доме отца, и становиться под надзор женщины, заслуживающей уважения и по происхождению, и по воспитанию, и по убеждениям своим и пр.». Представьте чувства достопочтенного Финча, сидящего рядом с дочерью в собрании родственников, пока читалось завещание. Он встал и, как истинный англичанин, обратился к присутствующим с речью: "Милостивая государыни и государи, – сказал он, – я сознаюсь, что в политике я либерал и что семейство жены моей – диссентеры [5]5
  Диссентеры (англ. dissenters) – распространенное в 16 – 17 вв. в Англии название лиц, не согласных с вероучением и культом англиканской церкви.


[Закрыть]. В примере нравственного настроения, вызываемого в семействе моем этими двумя обстоятельствами, честь имею вас уведомить, что дочь моя принимает настоящее завещание с полного моего согласия и что я прощаю мистеру Бечфорду". С этими словами он вышел под руку с дочерью. Из слышанного, заметьте, он уже мог сообразить, что Луцилла, пока не замужем, вправе распоряжаться своим доходом по своему усмотрению. На обратном пути в Димчорч достопочтенный Финч заключил небольшую сделку, ставившую дочь его в совершенно независимое положение в отцовском доме и доставляющую отцу ее, как взнос мисс Финч в домашнюю кассу, пятьсот фунтов годового дохода. (Знаете ли, что подумала я, когда услышала это? Я подумала: как жаль что либеральный Финч не был в Центральной Америке со мною и бедным моим Пратолунго! Пользуйся мы его советами, мы спасли бы священное дело свободы, не истратив на него гроша!) Старинная часть приходского дома, до тех пор необитаемая, была отделана, разумеется, на деньги Луциллы. В двадцать первое рождение ее работы по отделке были окончены, первый платеж в домашнюю кассу был внесен, и дочь поселилась как самостоятельная жилица в доме родного отца.

Чтоб оценить по достоинству ловкость Финча, надо знать, что Луцилла, подрастая, обнаруживала все большую и большую неохоту жить в отцовском доме. При слепоте ее беспрерывный крик детей сводил ее с ума. С мачехой у нее не было ничего общего. Отношения с отцом были почти так же далеки. Она могла только жалеть о его бедности и оказывать ему почтение такое, которое родители вправе требовать от детей. Но истинно уважать и любить его – об этом лучше и не говорить. Счастливейшими днями ее были дни, проведенные у дяди и тетки.

С каждым годом она дольше и дольше гостила у Бечфордов. Если б отец, обращаясь к чувству дочери, не сумел увязать пребывание ее в отцовском доме с полною независимостью, то она, достигнув совершеннолетия, или окончательно переехала бы к тетке, или поселилась бы отдельно. Так или иначе, настоятель обеспечил себе пятьсот фунтов дохода на условиях, удобных для обеих сторон, и, главное, удержал дочь у себя на глазах. Ибо, помните, ему грозила в будущем одна ужасная опасность, опасность того, что Луцилла выйдет замуж.

Таково было странное положение этой девушки в то время, когда я поступила в этот дом.

Вы поймете теперь, как озабочена была я, когда, припоминая случившееся в день моего приезда – встречу эту с таинственным незнакомцем, – я спрашивала себя, как же поступить мне в данном случае? Луциллу нашла я одинокой, беззащитной из-за слепоты ее и лишенной при этом матери, сестры, даже друга, которому она могла бы довериться. Я произвела на нее при первой встрече приятное впечатление: она сразу полюбила меня, так же как и я ее. Я пошла с нею на вечернюю прогулку, не подозревая, что происходит в уме ее. Я совершенно неумышленно предоставила случай постороннему человеку усилить впечатление, произведенное на нее странностью его появления, заговорить впервые при ней. В минуту душевного волнения, не зная решительно, кому довериться, бедная, безрассудная, слепая, одинокая девушка открыла сердце свое мне. Как мне теперь поступить? При обычных обстоятельствах это дело было бы просто смешным. Но Луцилла была не в таком положении, как все девушки. Ум слепых по горькой необходимости обращается внутрь, на себя самого. Они отлучены от нас… О! Как безнадежно отлучены!.. И живут в своем темном мире, о котором мы не имеем понятия. Какую отраду мог дать Луцилле внешний мир? Никакой. Печальная свобода ее в том отчасти и состояла, что она могла сосредоточиваться неотступно на идеальном создании своих грез. В тесных границах единственного впечатления, полученного ею от этого человека, впечатления, произведенного на нее звуком его голоса, воображение ее разыгрывалось поневоле среди однообразного мрака ее жизни. Какое состояние! Я содрогаюсь, описывая его. О да, я знаю, легко посмотреть и с другой точки зрения, легко смеяться над безумием девушки, дающей сначала разыграться своему воображению относительно совершенно незнакомого человека, а потом, когда он заговорил, влюбляющейся в его голос. Но прибавьте, что девушка эта слепа; что она привыкла жить в мире грез своих; что нет в семействе ее никого, кто мог бы благотворно действовать на нее. Неужели нет ничего, заслуживающего сострадания в таком положении? Что касается до меня, то хотя я дочь легкомысленного народа, смеющегося над всем, мое лицо показалось мне необычайно серьезным и постаревшим, когда я сидела в этот вечер перед зеркалом, расчесывая себе волосы.

Я поглядела на постель. Ба! Можно ли мне сейчас ложиться в постель?

Луцилла совершенно свободна. Ничего не мешает ей пойти следующий раз одной в Броундоун и оказаться в руках какого-нибудь бесчестного человека. Кто я такая? Не более как ее компаньонка. Я не вправе вмешиваться, и однако, если что случится, меня будут винить. Ведь так легко сказать: «Вам бы следовало что-нибудь сделать!» С кем посоветоваться? Старая нянька простая служанка. Могла ли я обратиться к лимфатической даме с ребенком в одной руке и повестью в другой? Нелепость! О мачехе нечего думать. Отец? Судя по слухам, я не считала достопочтенного Финча способным благотворно повлиять в деле такого рода. Однако ж он все-таки ее отец. Можно сначала искусно испытать его. Слыша, что Зилла тихонько ходит по коридору, я вышла к ней. Толкуя о том о сем, я упомянула о хозяине дома. Почему это я еще не видала его? По уважительной причине: он уехал в гости к приятелю в Гарейтон. Сегодня вторник. Его ожидают «к проповеди», то есть в субботу на этой неделе.

Я вернулась в свою комнату немного не в духе. В таком состоянии ум мой работает активно и четко. Меня внезапно осенила блестящая идея. Мистер Дюбур позволил себе заговорить со мною в этот вечер. Прекрасно. Я решилась отправиться одна в Броундоун на следующее утро и в свою очередь заговорить с мистером Дюбуром.

Решение это было ли внушено исключительно одною заботой о Луцилле? Или мое собственное любопытство все время действовало в глубине и бессознательно для меня самой дало известное направление моим мыслям? Я легла в постель, не задавая себе этого вопроса. Советую вам также ложиться в постель, не задавая себе вопросов.

Глава VII
МУЖЧИНА ПРИ ДНЕВНОМ СВЕТЕ

Погасив свою свечку в этот вечер, я сделала ошибку: понадеялась, что сама проснусь поутру вовремя. Мне бы следовало велеть Зилле разбудить меня.

Несколько часов я не могла закрыть глаз. Сон пришел наконец, но сон тревожный. Только на рассвете я заснула как следует. Проснувшись, взглянула на часы и испугалась, видя что уже десять часов.

Я соскочила с постели и позвонила няньке.

– Луцилла дома?

– Нет, она пошла погулять.

– Одна?

– Да, одна.

– В каком направлении?

– Вверх по долине по направлению к Броундоуну.

Я тотчас же сделала свое заключение.

Она опередила меня благодаря тому, что я проспала драгоценные утренние часы. Осталось сделать только одно: следовать за нею как можно скорее. Через полчаса я тоже вышла погулять и (как вы думаете?) тоже направилась вверх по долине к Броундоуну.

Утренняя тишина царила вокруг уединенного домика. Я прошла дальше в следующий изгиб долины. Не видно было ни души. Я вернулась к Броундоуну, чтобы тщательнее осмотреть местность. Поднявшись на пригорок, на котором стоял дом, я подошла к нему сзади. Все окна были отворены. Я прислушалась. Неужели вы думаете, что я стала бы церемониться при таких обстоятельствах? Вот еще! Это было бы уж чересчур глупо. Я напрягла слух. Из бокового окна слышен звук голосов. Подойдя без шума ближе, я узнала голос Дюбура. Ему отвечала женщина. Ага! Я узнала ее! Это была Луцилла!

– Удивительно! – говорил Дюбур. – У вас как будто глаза на кончиках пальцев. Возьмите-ка теперь вот это и попробуйте сказать мне, что это такое.

– Маленькая ваза, – отвечала она так же спокойно, уверяю вас, как если бы знала этого человека долгие годы. – Постойте. Какой это металл? Серебро? Нет. Золото. Неужели вы и это сами сделали, так же как ящик?

– Да. У меня такой странный вкус: люблю делать разные вещи из золота и серебра. Несколько лет тому назад я встретился в Италии с одним человеком, который меня этому обучил. Это меня забавляло тогда и теперь забавляет. Выздоравливая прошлого весной после болезни, я сделал эту вазу и вырезал украшения на ней.

– Еще одна тайна открылась! – воскликнула Луцилла. – Теперь я понимаю, зачем были вам нужны золотые и серебряные пластинки, привезенные из Лондона. Знаете ли вы, что говорят про вас здесь? Есть люди, подозревающие вас в изготовлении фальшивых монет.

Оба они рассмеялись с детскою веселостью. Признаюсь, мне захотелось удалиться. Но нет. На мне лежали известные обязанности, которые я, как порядочная женщина, должна была выполнять. Моя сиюминутная обязанность была подкрасться ближе и посмотреть, не позволяют ли себе эти веселые молодые люди некоторых фамильярностей друг с другом. Половина окна была прикрыта снаружи решетчатою ставней. Я стала за этой ставней и заглянула в комнату. (Обязанность! Тяжкая, но неизбежная обязанность.) Дюбур сидел спиной к окну. Луцилла против него, лицом ко мне. Щеки ее разгорелись от радости. Она держала в руках хорошенькую золотую вазочку. Чуткие пальцы ее пробегали по ней точь-в-точь так же, как пробегали они по моему лицу накануне вечером.

– Сказать вам, какой узор на вашей вазе? – продолжала она.

– Неужели вы можете?

– А вот, судите сами. Узор составлен из листьев, между которыми местами размещены птицы. Постойте! Кажется, я ощупывала такие же листья на старой стене приходского дома. Это плющ?

– Удивительно! Плющ действительно.

– А птицы, – продолжала она, – я не буду довольна, пока не скажу вам, какие это птицы. Не в таких ли птицах у меня.., только те гораздо больше.., перец, горчица, сахар и т, д. Это совы! – воскликнула она с торжеством. – Маленькие совы, сидящие в плюшевых гнездах. Какой хорошенький рисунок. Я ничего подобного не встречала до сих пор.

– Возьмите эту вазу, – сказал он. – Вы доставите мне честь и удовольствие, если примете ее.

Она встала и покачала головой, не отдавая ему, однако, вазы.

– Я, пожалуй, взяла бы ее, если бы получше знала вас, – сказала она. – Отчего вы не говорите нам, кто вы такой и по каким причинам живете один в этом скучном месте?

Он стоял пред ней, склонив голову, и глубоко вздохнул.

– Я знаю, что мне следовало бы объясниться, – отвечал он. – Неудивительно, что на меня смотрят с подозрением.

Он замолчал и потом прибавил очень серьезно:

– Я не могу сказать этого вам. Вам – менее чем кому-нибудь.

– Почему?

– Не спрашивайте.

Она ощупала стол своею тростью и поставила на него вазу очень неохотно.

– Прощайте, мистер Дюбур, – сказала она.

Он молча отворил ей дверь. Прижавшись к стене, я видела их в воротах. Выйдя на лужайку, она обернулась к нему и опять заговорила:

– Если вы не хотите открыть мне вашу тайну, так не откроете ли вы ее кому-нибудь другому, другу моему?

– Какому другу?

– Той даме, которую вы встретили со мною вчера вечером.

Он, колебался.

– Я боюсь, не оскорбил ли я эту даму, – проговорил он.

– Тем более вам следует объясниться, – подхватила она. – Если она найдет объяснения ваши удовлетворительными, мне можно будет пригласить вас к нам, может быть, тогда я даже взяла бы вазу.

С этим весьма ясным намеком она протянула ему руку на прощание. Ее спокойствие, ее непринужденное обращение с этим незнакомцем, смелое и вместе простодушное, изумляло меня.

– Я пришлю к вам мою подругу сегодня утром, – проговорила она повелительно, стуча тростью о землю. – Я требую, чтобы вы сказали ей всю правду.

С этими словами она подала ему знак, чтобы он не провожал ее, и пошла обратно к селению. Не удивляет ли вас, так же как меня, что слепота делала ее не робкою в присутствии незнакомого человека, а напротив – бесстрашною?

Он стоял на том месте, где она его оставила, глядя ей вслед. Обращение его с ней и в доме, и вне дома было исполнено, надо сказать правду, учтивости и почтительности. Если кто-нибудь из них обоих обнаруживал робость, то, конечно, он. На мне было короткое, легкое платье, не шуршавшее по траве. Я обошла дом вдоль стены и приблизилась к нему незаметно сзади.

– Прелестное создание! – произнес он вслух, все еще провожая ее глазами. Как только проговорил он эти слова, я прикоснулась к плечу его зонтиком.

– Мистер Дюбур, – сказала я, – я жду ваших объяснений.

Он сильно вздрогнул и обернулся ко мне в немом изумлении. Он покраснел, а затем побледнел, как девушка. Кто знает женщин, тот поймет, что его смущение не только не смягчило меня, а напротив, побудило суровее разговаривать с ним.

– При вашем положении, – продолжала я, – честно ли заманить к себе в дом молодую девушку, вовсе вас не знающую, молодую девушку, имеющую по своему несчастию более всякой другой право на почтительность, какую порядочный человек всегда оказывает женщине?

Чувство досады отразилось на его изменившемся лице.

– Вы очень несправедливы ко мне, сударыня, – отвечал он. – Не правильно говорите о том, что я непочтительно обращался с этой молодой девушкой. Я от души сочувствую ей. Обстоятельства оправдывают мое поведение, я не мог поступить иначе. Она сама подтвердит вам это.

Он говорил громче и громче, он серьезно сердился на меня. Нужно ли объяснять, что, видя его готовым на меня напуститься с новым упреком, я тотчас же переменила тактику и пустила в ход всю свою учтивость.

– Если я была несправедлива к вам, милостивый государь, – ответила я, – то прошу у вас извинения. К этому могу только прибавить, что весьма желала бы услышать от вас, какие это обстоятельства, на которые вы ссылаетесь.

Это его успокоило. Он опять заговорил мягче.

– Дело в том, что знакомством с этой особой я обязан злой собачонке, принадлежащей трактирщику. Эта собачонка прибежала сюда с женщиной, которая мне служит, и испугала молодую девушку, с лаем бросившись на нее в то время, когда она проходила мимо дома. Прогнав собачонку, я попросил ее войти ко мне и присесть, оправиться от испуга. Предосудительно ли это? Не скрою, что она произвела на меня столь сильное впечатление, что я всеми средствами старался развлечь и позабавить ее, когда удостоила дом мой своим присутствием. Позвольте спросить вас, довольны ли вы моим объяснением?

Как ни хотелось бы мне остаться при своем невыгодном мнении об этом человеке, я была вынуждена сознаться, что мнение это несправедливо. Объяснение его и по языку, и по тону обнаруживало благовоспитанного, порядочного человека. И сверх того, хотя я не люблю женоподобных лиц, он был в самом деле красив собою. Темно-русые волосы его вились от природы. В светло-карих глазах было необыкновенно привлекательное, кроткое, скромное выражение. Что касается цвета его лица, то оно было даже уж слишком чистым. Такая молочная белизна прилична только женщине или мальчику. Он вообще более похож был на мальчика, чем на мужчину; он не отпустил ни бороды, ни бакенбард, ни усов. Я бы сочла его моложе Луциллы, хотя, в сущности, он был старше ее на три года.

– Наше знакомство началось довольно странно, милостивый государь, – сказала я. – Вы оригинально заговорили со мною вчера вечером, а я слишком опрометчиво заговорила с вами сегодня утром. Примите мои извинения и посмотрим, не станем ли мы, наконец, справедливыми по отношению друг к другу. Мне еще нужно сказать вам несколько слов. Вы не сочтете с моей стороны слишком большой бестактностью, если я замечу вам, что вы и меня могли бы пригласить присесть в вашем доме?

Он добродушно засмеялся и повел меня в дом.

Мы вошли в комнату, где принимал он Луциллу, и сели на стулья под окнами так, как он с нею сидел, с тою только разницей, что на его место села я, и теперь лицо его было обращено к свету.

– Мистер Дюбур, – начала я, – вы, конечно, уже догадались, что я слышала, что говорила вам мисс Финч на прощанье.

Он поклонился в подтверждение моих слов и начал нервно играть вазочкой, которую Луцилла оставила на столе.

– Как намереваетесь вы поступить? – продолжала я. – Вы говорили об участии, которое чувствуете к этой молодой девушке. Если оно истинно, то вы постараетесь заслужить ее хорошее мнение, исполнив ее желание. Скажите мне прямо, прошу вас. Хотите ли вы бывать у нас, как порядочный человек, убедивший двух дам, что они могут принимать его в качестве соседа и друга, или хотите вы заставить меня предупредить димчорчского ректора, что некая сомнительная личность пытается навязать свое знакомство его дочери?

Он поставил вазочку на стол и побледнел как полотно.

– Если бы вы знали, сколько я страдал, – заговорил он. – Если бы вы испытали то, что я принужден был вытерпеть…

Голос его оборвался. Слезы проступили в его кротких глазах; голова его опустилась; он замолчал.

Как все женщины, я люблю, чтобы мужчина был мужчиной. В словах этого Дюбура было, на мой взгляд, что-то слабое, женственное. Он не только не тронул меня, а едва не вызвал у меня чувство презрения.

– Я также страдала в жизни, – возразила я. – Мне тоже приходилось много терпеть. Но разница между нами та, что я не упала духом. На вашем месте, сознавая себя честным человеком, я бы не позволила даже тени подозрения лечь на меня. Во что бы то ни стало, я бы оправдалась. Я постыдилась бы плакать, я стала бы говорить.

Это задело его. Он вскочил на ноги.

– Глядели ли на вас сотни бесчувственных глаз? – заговорил он с жаром. – Указывали ли на вас безжалостно пальцами, куда бы вы ни пошли? Выставляли ли вас газеты, на позор? Разнесла ли фотография вашу постыдную известность по окнам всех лавок?

Он опустился на стул, в отчаянии ломая руки.

– О! Эти люди! – воскликнул он. – Ужасные люди! Я не могу уйти от них, не могу спрятаться даже здесь. И вы глядели на меня, как другие, – вскричал он сердито, обращаясь ко мне. – Я это заметил, когда вы прошли мимо меня вчера вечером.

– Я здесь вижу вас в первый раз, – отвечала я. – Что касается до ваших портретов, то кто бы вы ни были, я понятия о них не имею. Мне слишком было тяжело и трудно до приезда сюда, чтобы заглядывать в окна лавок. И вы, и ваше имя одинаково незнакомы мне. Если в вас есть хоть какое-нибудь чувство собственного достоинства, скажите мне, кто вы. Ну, признавайтесь же. Вы понимаете сами, что зашли слишком далеко, что на этом остановиться нельзя.

Я схватила его за руку; его вспышка сильно взволновала меня; я едва помнила, что говорю и делаю. В эту минуту мы бесили, мы сводили друг друга с ума. Рука его судорожно сжала мою руку, глаза его дико глядели в мои глаза.

– Читаете вы газеты? – спросил он.

– Да.

– Вы видели в них…

– Я не видела имени Дюбур.

– Мое имя не Дюбур.

– А как же?

Он вдруг наклонился ко мне и шепнул мне свое имя на ухо.

Я в свою очередь вскочила на ноги, как пораженная громом.

– Боже правый! – вскричала я. – Вы тот человек, которого в прошлом месяце судили за убийство и едва не повесили по ложной улике, связанной с часами!