Текст книги "Спасайся кто может (сборник)"

Автор книги: Уильям Джейкобс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

В. В. Джекобс
Спасайся кто может

СПАСАЙСЯ КТО МОЖЕТ

– Конечно, не может быть и сомнения в том, что дисциплина вещь хорошая, – сказал ночной сторож, – но не всегда-то она хорошо действует. Вот, например, мне не разрешается курить здесь на пристани, и когда мне захочется пососать трубочку, я должен итти в «Королевский трактир», или же забираться на плашкот. Но в «Королевском» я уж не могу наблюдать за пристанью, а на плашкоте раз, пока я курил, пришел дурак-лодочник и отчалил, прежде чем я заметил, что он делает, и провез меня таким образом до самого Гринвича. Он говорил, что часто проделывал такие штуки со сторожами.

Не было хуже человека в отношении дисциплины, чем капитан Таскер, с которым я плавал на "Пиголице". У него было что-то такое неладное в мозгу. Он был аккуратный человек, весь гладко выбритый, кроме маленьких бакенбард, и всегда старался как можно более походить на морского офицера.

Я не имел и понятия о том, каков он на самом деле, когда поступил на пароход, и он вел себя очень тихо и смирно, пока мы не вышли в открытое море. Но тут-то чорт[1]1
  Книга опубликована в 1926 году, поэтому ряд слов (шопот, попрежнему, чорт и др.) напечатаны с соблюдением устаревших норм русского языка. (прим. OCR).


[Закрыть] и начал показывать рога.

Боцман у нас вмешивался решительно во все. Мы все как есть делали по его свистку.

Хотя мы и не совершали правильных рейсов, но у нас было много пассажиров, ехавших с нами в Капштадт, и все они были очень высокого мнения о капитане. Был один молодой лейтенант, который говорил, что капитан напоминает адмирала Нельсона[2]2
  Английский адмирал Нельсон уничтожил французский флот при Трафальгаре в 1799 году (прим. редакции).


[Закрыть] и их с капитаном, бывало, водой не разольешь, – такие стали друзья.

Каждое утро в десять часов капитан нас осматривал, но лейтенанту этого показалось мало, и он убедил старика производить нам ученье, сказав, что нам это принесет пользу, а пассажиров будет забавлять. Вот и пришлось нам проделывать всякие дурацкие штуки и руками и ногами, а раза два лейтенант увел капитана на другой конец палубы, пока мы, двадцать три человека матросов, стояли, изогнувшись, так, чтобы пальцами ухватить себя за носок ноги, и не знали, придется ли нам когда-нибудь выпрямиться.

Но что было хуже всего, так это шлюпочное ученье. Человек сидит себе спокойно за едой, или мирно покуривает трубочку у себя на койке, вдруг свисток боцмана возвещает ему, что корабль тонет и пассажиры гибнут, и он должен все бросить и спускать шлюпки и спасать их.

Одним из пассажиров, никогда не принимавшим участия в нашем ученьи, был майор Мидженс. Он был даже против маневров и называл их дурачеством; никогда он не соглашался сойти в указанную ему шлюпку, но сидел все время на палубе и насмехался над нами.

– Вы этим только научите людей удирать, – сказал он однажды капитану. – Если когда-нибудь действительно явится необходимость, они бросятся все к шлюпкам и бросят пассажиров. Помните мое слово.

– Я никак не ожидал, чтобы вы стали так говорить об английских моряках, майор, – ответил капитан обиженным тоном.

– Об английских ругателях! – фыркнул майор. – Вы не слышите их ругани, когда раздается ваш свисток? Но их проклятий, право, достаточно, чтобы накликать беду на пароход.

– Если вы укажете мне виновных, я накажу их, – с раздражением сказал капитан.

– Никого я вам не укажу, – отвечал майор. – Я слишком им сочувствую. Вы им и выспаться-то никогда не даете вволю, бедным малым, от этого они дурнеют.

После этого я слышал, как лейтенант разговаривал с капитаном и сочувствовал ему. Он говорил, что майору просто завидно, что люди так хорошо вымуштрованы; потом они отошли, лейтенант что-то такое говорил очень серьезно и убедительно, а капитан в ответ только покачивал головой.

Случилось это как-раз две ночи спустя. Я сошел вниз и улегся, как вдруг вижу во сне – майор завладел свистком боцмана и учится на нем свистать. Помню еще, я подумал во сне: "Какое счастье, что это только майор", когда один из ребят ткнул меня кулаком в спину и разбудил.

– Скачи живее! – сказал он мне. – Пароход горит!

Я бросился на палубу, и тут уж не оставалось никакого сомнения насчет того, кто дал тревогу. Колокол звонил в набат, из всех люков валил дым, некоторые из людей тащили насос и обрызгивали из рукава пассажиров, которые один за другим выбегали на палубу. Шум и смятение были ужасные.

– Скорее спускать шлюпки, – сказал мне Том Гал. – Не слышишь разве свистка?

– Да разве же мы не попробуем сначала тушить огонь? – говорю я.

– Слушайся команды, – продолжает Том, – это наше первое дело, и чем скорее мы отсюда выберемся, тем лучше. Ты ведь знаешь, какой у нас груз.

Тогда мы побежали в шлюпки и спустили их, должен сказать, очень хорошо. Первый, кто соскочил в мою, был майор в своем белом ночном одеянии; но после того, как все остальные тоже спустились, мы его высадили. Он не принадлежал к числу пассажиров нашей шлюпки, а если уж дисциплина, так дисциплина, чтобы ни случилось.

Однако, прежде чем мы отвалили от корабля, майор с воплем подбежал к борту, крича, что его шлюпка отчалила, и хотя мы отпихивали его веслами, но он таки спустился по канату и ввалился к нам.

– Кто командует? – закричал майор.

– Я! – очень резко откликнулся старший помощник с одной из лодок.

– Но где же капитан? – вскричала одна старая барыня с моей шлюпки, по фамилии Прендергаст.

– Он на пароходе, – отвечал помощник.

– Он… что? – повторила мистрис Прендергаст, смотря на воду, точно она ожидала увидеть капитана стоящим тут же, на гребне волны.

– Он остался погибать с судном! – сказал один из людей.

Тогда мистрис Прендергаст попросила кого-то одолжить ей платок, потому что свой ручной мешочек она забыла на пароходе, и, вооружившись платком, начала горько рыдать.

– Смелый, простой англичанин-моряк! – сказала она, всхлипывая. – Остался погибать со своим кораблем! Вот он! Посмотрите, на мостике.

Все мы взглянули, и тогда и другим женщинам захотелось призанять платков. Я дал одной из них лоскут бумажной тряпки, но она так рассердилась за то, что тряпка была чуть-чуть масляниста, что и плакать совершенно позабыла, и обещала пожаловаться на меня помощнику, как только мы доберемся до берега.

– Я всю жизнь буду помнить его в своих молитвах! – сказала одна из женщин, рыдавшая очень удобно в большой красный шейный платок одного из людей.

– Слава его подвига прогремит по всей Англии! – прибавила другая.

– Симпатии и слезы дешево стоят, – торжественно произнес один из мужчин-пассажиров. – Если нам удастся достигнуть берега, мы должны все сложиться, чтобы поддержать его вдову и сирот.

– Слушайте, слушайте! – закричали все.

– Мы воздвигнем гранитный памятник в память о нем! – сказала мистрис Прендергаст.

– А не лучше ли нам вернуться к пароходу и захватить капитана с собой? – сказал какой-то господин с другой лодки. – Мне думается, что это и обойдется дешевле, да, пожалуй, бедняга и сам предпочел бы это.

– Стыдитесь, – отвечали ему многие, и мне кажется, что они в самом деле взвинтили себя до такой степени, что были бы разочарованы, если бы капитан спасся.

– А вы знаете, куда мы плывем, мистер Бунс? – закричал майор.

– Да, – говорит помощник.

– А далеко ли ближайшая земля? – спрашивает опять майор.

– Миль около тысячи, – отвечает помощник.

Тогда майор начал высчитывать и рассчитывать, что нам понадобится дней десять на то, чтобы достигнуть берега, и что нашего запаса воды в бочонках нам хватит всего дня на три. Он сообщил об этом помощнику, а молодой лейтенант, сидевший в той же шлюпке с огромной сигарой во рту, сказал, что, очевидно, в этом году спрос на гранитные памятники увеличится. Затем он добавил, что, к счастью, он отрекся от всех своих детей за то, что они поженились и вышли замуж против его воли, и поэтому после него не останется сирот, которые бы получили наследство и оплакивали бы его.

Некоторые из женщин улыбнулись на шутку, а старая мистрис Прендергаст так расхохоталась, что раскачала шлюпку. Вообще мы как-то вдруг сделались очень веселы, и один из людей сказал, что на вычисление майора никак нельзя полагаться, так как он считал только по две пинты в галлоне.

Тут нам стало еще веселее, и мы начинали уже смотреть на всю историю, как на увеселительную прогулку, как вдруг, ко всеобщему изумлению, шлюпка помощника повернула обратно к пароходу.

Вот вышла потеха, могу вам сказать! Все кричали, смеялись, говорили разом, а мистрис Прендергаст уверяла, что никогда еще и никто не слыхивал, чтобы капитан, оставшийся один на судне, чтобы погибнуть, потом затушил пожар после того, как вся команда бросила его и бежала. Такого случая еще не было, да и не будет никогда! Она уверена, что капитан обожжен и что его придется сейчас же уложить в постель и обложить тряпками, пропитанными маслом.

Не прошло и часу, как мы были уже опять на пароходе. Дамы так и накинулись на капитана. Том Гал клялся, что мистрис Прендергаст пыталась поцеловать его, и вообще они носились с ним до смешного, до глупости. Как только шлюпки были подняты опять на палубу, я услышал звонок электрического колокола в машинном отделении, развели пары, машина заработала, и мы снова двинулись.

– Говорите, – закричал кто-то из пассажиров. – Говорите!

– Браво, браво! – кричали другие.

Тогда капитан выступил вперед и обратился к ним с маленькой приятной речью. Сначала он поблагодарил за доверие к нему и за тот примерный порядок, в котором они покидали судно. Он сказал, что это делает честь всем участвовавшим, команде и пассажирам, и что, без сомнения, они несколько удивятся, когда узнают, что никакого пожара вовсе и не было и что все это была фальшивая тревога, маленькое испытание, произведенное с целью убедиться, что шлюпочное ученье хорошо воспринято всеми.

И, действительно, капитан прав, когда сказал, что пассажиры удивятся! И что за шум они тут подняли и чего только они не говорили про этого человека, которому они только-что собирались поставить гранитный памятник; просто изумительно! Понадобилось бы, право, целое кладбище памятников, чтобы написать на них все то, что они про него говорили, да и то пришлось бы гравировать самыми мельчайшими буквами!

– Я предлагаю вам всем собраться в кают-кампании и вынести протест по поводу возмутительного поведения капитана! – негодовал майор. – Предлагаю избрать мистера Макферсона председателем нашего собрания!

– Я поддерживаю ваше предложение! – говорил другой столь же яростно.

– А я предлагаю майора в председатели, – говорит кто-то еще каким-то особенно беспечным, небрежным тоном, – потому что шлюпка мистера Макферсона еще не вернулась.

Сначала все подумали, что он шутит, но когда оказалось, что он действительно говорит правду, всеобщее возбуждение достигло ужасных размеров. К счастью, как заметила мистрис Прендергаст, в пропавшей шлюпке не было дам, а только несколько мужчин-пассажиров. Мы шли полным ходом, по тринадцати узлов в час, но тут сразу остановились, и никогда еще мне не приходилось видеть на пароходе такого славного фейерверка, как тот, который мы сожгли в эту ночь. Сигнальные ракеты и голубые бураки взвивались ежеминутно, пушки палили, не переставая, пока мы медленно бороздили море то в том, то в другом направлении, а пассажиры сидели на палубе и рассуждали, что ожидает капитана: будет ли он повешен или только осужден на вечное заключение?

Уже рассветало, когда мы заметили маленькую черную точку на горизонте и устремились к ней на всех парах. Полчаса спустя мы поравнялись с ней, и никогда еще мне не приходилось видеть таких несчастных, иззябших, измученных людей!

Их пришлось чуть ли не втаскивать на борт парохода, и они были так нам признательны, так благодарны, что было просто трогательно, пока им не объяснили в чем дело. Это сразу изменило настроение. После того, как мистер Макферсон выпил три чашки горячего кофе и четыре рюмки водки, он занял председательское кресло в заседании, но сейчас же заснул и захрапел. Его будили три раза, но он отнесся к этому так нелюбезно, что дамам пришлось удалиться, и заседание было отложено.

Кажется, что из этого так ничего и не вышло, потому что ведь никто действительно не пострадал, а сам капитан был до того удручен и уничтожен случившимся, что всем стало даже жаль его.

Конец плавания мы совершили благополучно, но, конечно, по прибытии на место все открылось, и помощнику пришлось-таки отводить "Пиголицу" обратно домой. Кое-кто говорил, что у капитана не все было ладно в башке. Я и не спорю, но все же твердо убежден в том, что выдумал всю эту штуку и подбил его молодой лейтенант. Как я уже говорил, он был веселый молодчик и очень любил проделывать над всеми шутки, лишь бы только самому не приходилось расплачиваться.

ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЖИВОТНЫМ

– Вот это, – сказал старик, отхлебнув добрый глоток пива. – Вот это, да трубка – почти единственные радости, которые у меня еще остались!

Он поставил кружку на стол и, не обращая внимания на чудесный летний день, чиркнул спичкой, прикрыл ее обеими ладонями от ветра и стал закуривать. Убедившись, что трубка хорошо раскурилась, он хитро поглядел своими выцветшими от старости глазами и бросил спичку.

– Я говорю, – продолжал он, обращаясь к своему собеседнику, – прохожему, сидевшему против него за столом под тенью вязов харчевни "Копченая Сельдь", – я говорю, что любовь к животным – прекрасная вещь, но и хорошее отношение к себе подобным тоже стоит, пожалуй, не меньшего. Вот, изволите видеть, я уже выпил кружку, которую вы мне предложили, но я вам так же благодарен, как-будто она и сейчас еще полна.

Сощурив глаза, старик стал смотреть вдаль, на расстилавшиеся вокруг поля, и, казалось, погрузился в такую глубокую задумчивость, что совсем не заметил, как хозяин взял со стола его пустую кружку и заменил ее новой, наполненной до края. Старик удивленно развел руками и несколько капель драгоценной жидкости, к его великому огорчению, пролилось на стол.

– Но бывают на свете люди чересчур уж чувствительные к животным, – продолжал он разглагольствовать, когда хозяин удалился. – Я, признаться, сам никогда бы этому не поверил, если б лично не знавал одного джентльмена из Лондона, у которого денег было больше, чем здравого смысла. Он назначил у нас здесь премию тому, кто отличится и проявит больше всех эту самую любовь к животным. Звали его – сэр Бюннет. На лето снял он дом у фермера Галля. Было ему, я думаю, уже добрых шестьдесят, а в этом возрасте человек должен, кажется, быть благоразумным. Между тем вокруг всего дома он каждый день выставлял мисочки с молоком для угощения всех окрестных котов. Когда Галль осенью вернулся к себе на ферму, то все коты, за целую милю в окружности, стали по вечерам являться к нему, громко требуя своей обычной порции молока. Чтобы избавиться, наконец, от них, Галль подсыпал отравы в одну из мисок. Но это ему обошлось в пять шиллингов в возмещение убытков за отравление одного старого, кривого кота, так как Боб Претти заявил, что кот принадлежал его детям.

Галль сначала упирался и говорил, что предпочтет сесть в тюрьму, чем выплатит хоть один пенни. Но после того, как пять свидетелей показали, что видели лично, как мальчишки Коба привязывали однажды на хвост коту пустую жестянку из-под консервов, Галль должен был уступить и уплатил всю сумму.

Уже это одно, как видите, достаточно рекомендует Боба. Это самый первый пройдоха во всем Клейбюри! Он лучше всех сумел использовать пребывание сэра Бюннета в деревне. И все произошло из-за необычайной любви сэра Бюннета ко всяким животным!

Не успел он прожить в Клейбюри одной недели, как пришел в ужас от нашего обращения с животными. Как-то раз вечером собрал он всех нас в здании школы и стал держать речь, убеждая не причинять зла животным. А потом объявил, что тому, кто проявит самую большую заботу и любовь к животным, он даст в награду прекрасные золотые часы, принадлежавшие раньше его горячо любимой сестрице, которая тоже, видите ли, была большим другом животных. О, если б он немножко лучше знал, каков у нас народ в Клейбюри, он никогда б не затеял этой истории!

На другой день, утром, Билль Чемберс отдал кошке молоко, приготовленное для сына, и отдубасил жену, пытавшуюся противоречить. Генри Уокер имел большие неприятности из-за того, что осмелился кормить через забор цыплят Чарльза Стьюббса, а жена Сэма Джонса должна была, спасаясь, полураздетая бежать из дому, потому что имела несчастье задавить во сне больного кролика, которого муж взял в постель, чтобы отогреть.

Люди прямо хватали животных посреди дороги, чтобы сделать им что-нибудь приятное, в особенности, если мимо проходил сэр Бюннет.

Первая встреча сэра Бюннета с Бобом Претти произошла приблизительно неделю спустя после речи и обещания золотых часов. Боб стоял у дороги, низко нагнувшись, и внимательно что-то разглядывал. Когда сэр Бюннет подошел к нему, то выяснилось, что все дело заключалось в жабе, у которой была раздавлена лапа.

– Отчего это с ней? – спросил сэр Бюннет. Боб притворился, будто не слышит, встал на колени, свесил голову на бок, чтобы получше разглядеть жабу, вынул носовой платок и, заботливо уложив в него жабу, медленно удалился.

– Что с ней такое случилось? – переспросил сэр Бюннет, догоняя Боба.

– Лапу поранила, бедная зверюга, – ответил Боб. – Отнесу ее к себе и подам ей первую медицинскую помощь, выкупаю и уложу на влажный мох. Боюсь, что бедняжка долго не протянет.

Сэр Бюннет поздравил Боба с наличием столь любвеобильного сердца и, разговорившись, пошел с ним вместе. Он был очень удивлен, узнав, что Боб и не слышал о золотых часах, обещанных в награду. Но Боб объяснил, что всегда очень занят работой и не имеет времени слушать, о чем болтают в деревне.

– Кончив к вечеру работу, – сказал Боб, – я всегда копаюсь у себя в саду, а потом помогаю жене укладывать малышей. Она у меня не очень крепка здоровьем, бедняжка. Я предпочитаю поступать так, чем тратить понапрасну время и деньги в "Копченой Сельди".

В течение двух следующих дней Боб и Бюннет вели длинные разговоры, а на третий день Боб показал Бюннету жабу в совершенно здоровом виде, как-будто она никогда и не хворала.

Старый сэр пришел в восторг, говорил, что это прямо чудо, и, в самом деле, это было бы чудом, если б жаба была та же самая.

С той поры сэр почувствовал симпатию к Бобу Претти, и их частенько можно было видеть вместе.

Как-то раз сэр Бюннет встретил Боба с собакой. Это было большое, очень нескладное животное, но не менее хитрое, чем хозяин. Собака, свесив язык, не без беспокойства косилась на Боба, а он, между тем, не переставал ее ласково потрепывать и называть самыми нежными словечками.

– Что за славная собака мой Султан! – сказал Боб.

– У него прекрасные глаза. В них так и светится преданность, – сказал сэр Бюннет.

– Я его люблю, как родного сына, – сказал Боб, шаря по карманам. – На вот тебе, старина!.. – И он бросил Султану бисквит, но это, повидимому, было так неожиданно, что собака, приняв бисквит за камень, рыча и поджав хвост, кинулась в сторону. Но Боб не растерялся из-за такого пустяка.

– Поразительный инстинкт у этих животных, – сказал он сэру Бюннету, с удивлением глядевшему вслед удиравшей собаке.

– Инстинкт?

– Ну, да, – улыбаясь, объяснил Боб. – У него легкое расстройство желудка. Вы же видели, он умирал от желания съесть бисквит, но так как он боится, что это плохо подействует ему на желудок, то предпочел бегство, чтобы не поддаваться искушению. Ах, если б люди были так же выдержаны по части выпивки. Билль Чемберс и Генри Уокер и многие другие должны были бы брать с него пример.

Сэр Бюннет нашел, что Боб вполне прав, и пожалел, что у других нет таких благородных чувств и столько здравого смысла, как у Боба.

– Да при чем тут я? – запротестовал Боб. – По совести, я должен сознаться, что если бы Сам Джонс или, скажем, Питер Джюбинс и Чарли Стьюббс получили бы такое же воспитание, как я, то они были бы куда лучше меня.

И, извинившись, он распрощался с сэром Бюннетом под предлогом, что много работы. Едва старый сэр подошел к своему дому, как к нему явился Генри Уокер посоветоваться, как быть с пятью котятами, которых его старая кошка только-что произвела на свет в прачечной.

– Ведь есть же такие мерзавцы, которые их топят, – сказал он, печально покачав головой. – Но это свыше моих сил. Никогда у меня не хватило бы духу проделать подобную штуку.

– А разве нельзя найти кого-нибудь, кто бы о них позаботился? – спросил сэр Бюннет.

Генри Уокер снова закачал головой.

– Невозможно. В деревне котов больше, чем домов. Еще на прошлой неделе Билль Чемберс утопил целых шесть штук на глазах у моего сынишки. Бедный мальчик даже заболел от этого зрелища.

Сэр Бюннет стал задумчиво расхаживать взад и вперед.

– Надо будет постараться разместить их, когда они немножко подрастут. Я сам этим займусь.

Генри Уокер в тот день был очень озабочен. И было от чего: все пожелали взять котят. Питер Джюбинс согласился даже взять сразу двоих. И уже на другой день сэр Бюннет заявил, что разместил их всех, и что если б их было вдвое больше, то и тогда нашлись бы желающие.

– Какие прекрасные чувства проявляют люди, когда затронешь их за живое, – говорил Уокеру старый сэр, весь сияя от удовольствия. – Если бы вы видели добрую улыбку Джонса, когда я его спросил, не возьмет ли он котенка! А когда я заговорил с мистером Чемберсом об утопленных им котятах, то он признался мне, что совесть не дает ему покою и что он совсем лишился сна. Он даже предложил поместить у себя вашу старую кошку, если бы вы пожелали от нее отделаться.

Однако, Генри Уокер остался недоволен, так как все те, кто взял котят, могли теперь всегда зазывать к себе сэра Бюннета полюбоваться, как хорошо они подрастают.

В конце концов любовь к животным стала причиной многих неприятностей в Клейбюри. Мужчины едва разговаривали, а женщины косо поглядывали друг на друга. Кошки и собаки стали форменными хозяевами деревни. Как-то раз пять человек подряд остановили сэра Бюннета на прогулке, чтобы пожаловаться на Персона, который поставил у себя крысоловку и погубил пять крысят вместе с матерью.

Только спустя значительное время стала известна всем кандидатура Боба Претти на обещанную премию. Сначала никто этому не поверил; все считали, что Боб слишком практичен, чтобы тратить драгоценное время на предприятие, успех которого сомнителен. Но потом всплыли наружу два или три факта, заставившие всех насторожиться, и жители Клейбери толпой отправились к сэру Бюннету осведомить его об истинном положении вещей и о нравственных качествах недостойного конкурента.

Сэр Бюннет сперва и верить не хотел. Но когда ему рассказали, что Боб занимался браконьерством, ставит силки и ничем не стесняется, чтобы заработать деньги, то он призадумался. Получив подтверждение этих фактов от пастора, сэр Бюннет заявил, что он больше и слышать не хочет о Бобе Претти.

В тот вечер в харчевне "Копченая Сельдь" все были словно в лихорадке. Но невозмутимее всех держался Боб Претти. Он преспокойно сидел в своем углу за кружкой пива и, улыбаясь, давал всем советы, как вернее заработать золотые часы.

– Мне это не по силам, – говорил он, грустно качая головой. – Я всего-навсего бедный поденщик и место свое знаю.

– Но как вы могли хоть на минуту допустить, что вы имеете какие-нибудь шансы, Боб, – вот о чем я вас спрашиваю! – возмущался Генри Уокер.

– А как поживает ваша жаба? – спросил Билль Чемберс при общем смехе.

– Смейтесь, мои милые друзья, смейтесь! – сказал Боб. – Я жалею только об одном, что каждый из вас и вы все вместе сразу не можете получить по золотым часам. Ведь сколько у вас было хлопот с воспитанием котят Генри Уокера и обхаживаньем сэра Бюннета!

– По все-таки у нас шансов побольше вашего, Боб, – сказал маленький Дик Вид.

– Вот тут-то вы и ошибаетесь, Дик! – сказал Боб. – Взвесив все основательно, я в конце концов спрашиваю себя, уж не я ли должен получить эту награду? Почему? Да просто потому, что я ее стою!

Все расхохотались, а Билль Чемберс так покатывался со смеху, что должен был для сохранения равновесия ухватиться за локоть Питера Джюбинса, отчего тот опрокинул свой стакан с пивом.

– Смейтесь, смейтесь! – сказал Боб, входя в азарт. – Хорошо смеется тот, кто смеется последний. Никто другой, а я получу эти часы, хотя бы для того только, чтоб насолить вам.

– А как же вы возьметесь за это дело? – объявил Сэм Джонс.

– Не порть себе понапрасну печенку, старина, – отозвался Боб, топнув ногой. – Часы будут у меня! Я получу этот приз за хорошее отношение к животным!

– Каков молодчик! – воскликнул Дик Вид. – Слушайте, Боб, хотите побиться со мной об заклад?

– Не нуждаюсь в чужих деньгах. Предпочитаю зарабатывать свой хлеб в поте лица.

– Но вы его все-таки не заработаете, Боб! – поддразнивал Дик. – Слушайте, будем держать пари на шиллинг.

Боб отвернулся и стал говорить о другом с Биллем Чемберсом.

– Ставлю два шиллинга против одного! – настаивал Дик. – Ну, будь, что будет – три против одного!

Боб ответил не сразу. Некоторое время он внимательно смотрел на Дика, а потом сказал:

– Идет. Если Смит, хозяин, согласится хранить деньги, я принимаю пари.

И он выложил один шиллинг, а Дик – три.

В общем прежде, чем уйти в тот вечер из харчевни, он принял тринадцать пари.

Кое-кто на другой день отправился к сэру Бюннету, чтобы окончательно доконать Боба.

Но они напрасно теряли время: сэр Бюннет заявил, что и так уже вполне осведомлен о Бобе и не желает даже слышать имени этого прохвоста. У Боба явно не было никаких шансов на выигрыш, и Сэм Джонс объявил, что просверлит дырочку в шестипенсовой монете, которая ему достанется, и постоянно будет носить ее на шее, чтобы дразнить Боба Претти.

В течение двух или трех ближайших недель Боб держал себя очень скромно, и мы все думали, что он очухался от своих радужных надежд. Каждый из кожи лез, чтобы заслужить часы, а Боб издевался надо всеми, говоря, что часы, наверно, медные, и прочее в том же роде.

Однажды вечером, за несколько дней до отъезда сэра Бюннета, Боб со своей собакой пошел к ферме, где жил старый сэр, и как бы случайно встретил его на прогулке близ Гоэльского луга.

– Добрый вечер, сэр, – сказал Боб, расплываясь в одну из самых любезных своих улыбок. – Что за чудный денек! Я вывел Султана немножко прогуляться. Эти дни он что-то не совсем в своей тарелке. Думаю, что свежий воздух будет ему на пользу.

Сэр Бюннет посмотрел на Боба и молча прошел мимо.

– Я хотел спросить у вас совета относительно собаки, – продолжал Боб, не отставая от сэра Бюннета. – Султан у меня очень слабого здоровья, и я иногда думаю, уж не моя ли в том вина, не слишком ли я его изнежил.

– Уйдите от меня прочь, – сказал сэр Бюннет, – я достаточно осведомлен на ваш счет.

– На мой счет? – переспросил Боб, разыгрывая искреннее удивление. – Но обо мне вы могли слышать только хорошее.

– Да, да, да, я достаточно осведомлен на ваш счет! Мне стыдно только, что я позволил так долго надувать себя. Надеюсь, что вы исправитесь в будущем.

– Если кто нибудь говорил обо мне дурное, то пусть придет и скажет мне это в лицо, – ответил Боб. – Я всего-навсего бедный поденщик и мое доброе имя – все, что у меня есть.

– О, в таком случае вы беднее, чем предполагаете. Всего хорошего!

– Всего хорошего, сэр, – ответил смиренно Боб. – Я очень опасаюсь, что меня очернили в ваших глазах, но я никогда не сомневался, что у меня есть враги. Пойдем, Султан! Пойдем отсюда, старина! Пойдем!

Он грустно покачал головой и затем издал вдруг какой-то странный звук, прищелкнув языком. Султан сразу сделал прыжок, схватил старого сэра за щиколотку, сжал свои огромные клыки и замер с таким видом, как-будто ожидал дальнейших приказаний.

– Помогите! – завопил сэр Бюннет. – Держите его! Держите вашу собаку!

Впоследствии Боб рассказывал, что в тот момент он, видите ли, совершенно растерялся и поэтому стоял, не двигаясь и разинув рот.

– Держите же его! – кричал сэр Бюннет, пытаясь отогнать собаку.

– Не двигайтесь! Не шевелитесь! – сказал Боб дрожащим голосом. – Главное, не шевелитесь!

– Но отзовите же его! Оттащите его! – волновался сэр Бюннет.

– Послушай, Султан, что ты, в самом деле, затеял? – сказал Боб, укоризненно качая головой. – Как хочешь, но ты меня удивляешь. Ты же знаешь, что сэр Бюннет очень любит животных.

– Если вы его сейчас же не отзовете, я вас засажу в тюрьму! – крикнул, весь дрожа, сэр Бюннет.

– Но ведь я же его зову, – смущенно ответил Боб. – Разве вы не слышите? Это ваши крики действуют на него так возбуждающе. Если вы будете стоять неподвижно, то, может-быть, он скоро вас отпустит. Султан! Ну, иди же сюда, старина! Ведь ты у меня добрая собачка.

– Но ведь это же совершенно бессмысленно говорить с ним таким тоном, – сказал сэр Бюннет, уже не отбиваясь больше, но дрожа всем телом.

– Я не хотел бы говорить с ним иначе и оскорбить его в его лучших чувствах, – возразил Боб. – Животные имеют такие же чувства, как и мы. А потом неизвестно еще, может-быть, он взбесился, бедняга.

– Караул!! – завизжал старый сэр голосом, который можно было услышать за милю кругом.

– Почему вы не стоите спокойно? – повторил Боб. – Вы только пугаете этим несчастное животное и ухудшаете свое положение. Эй, Султан, тубо, а я посмотрю пока, не найдется ли у меня в кармане бисквита. Почему бы, собственно, тебе не оставить его?

– Оттащите его! Ткните его в морду ногой! – ревел сэр Бюннет.

– То есть как? – возмутился Боб. – Ударить ногой бедное животное, которое не понимает? Да вы сами потом никогда мне этого не простите. И, кроме того, я тогда потеряю золотые часы.

– Из-за этого вы их не потеряете. У вас останутся те же шансы, что и раньше! Ну, ногой его! Живо!

– Сердце у меня не выдержит! – простонал Боб. – Султан никогда мне этого не простит! Но если вы берете всю ответственность на себя, если после всего этого вы пойдете прямо к себе, отдадите мне золотые часы и вознаградите мою доброту к животным, то я… согласен.

Боб замолчал и ждал, свесив голову, но, однако, опять издал особенный звук, прищелкнув языком.

– Хорошо… вы получите часы, – прорычал сэр Бюннет.

– Как награду за мою доброту к животным?

– Да.

Боб Претти поднял ногу и так ловко двинул в зад Султана, что тот даже подскочил на воздух. Затем Боб помог сэру Бюннету осмотреть его ногу и заявил, что, хотя Султан обладает самыми лучшими клыками во всем Клейбюри, – на ноге все же только слегка содрана кожа.

Затем они вместе пошли к дому, и сэр Бюннет вручил Бобу золотые часы.

Как рассказывал Боб впоследствии, сэр Бюннет сопроводил это маленькой речью, содержание которой Боб плохо понял и повторить которую, во всяком случае, считал излишним.

В тот же вечер Боб явился за деньгами в "Копченую Сельдь". Пари было выиграно. Билль Чемберс тоже обратился к нему с речью, но так как Смит, хозяин харчевни, счел своим долгом выставить оратора за парламентские выражения на улицу, то едва ли Боб Претти извлек из этой речи всю ту пользу, которую он должен был бы извлечь.