Текст книги "Города красной ночи"
Автор книги: Уильям Сьюард Берроуз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
В контору «Американ Экспресс» врываются мальчики в лосинах с гульфиками и кожаных камзолах, со средневековыми инструментами в руках. Клерк ищет глазами охрану. К окошку подходит молодой длинноволосый блондин.
– Чем я могу вам помочь?
– Мы хотим уехать.
– Уехать? Куда конкретно?
Мальчики сбрасывают одежду.
– Туда, где голые трубадуры стреляют в сопливых бабуинов.
Они открывают огонь из пулеметов «Венус» 22-ого калибра, звук такой, словно пердит раскаленный металла. Персонал и посетители падают замертво.
Закадровый голос из динамиков: Это простые милые люди / На ней традиционный Атрумп / Много лун назад они сказали / Он предложил мне чашу Шмууна, смеси черного рома и менструальной кровью тюленя / Теперь они покажут мне церемонию Священного Дядьки / Мискта демонстрирует, как готовится poi mansu / Мы останавливаемся для осмотра традиционного Ульдерьма, который обязательно следует осмотреть перед тем, как этот молодой крестьянин сделает Булункмаш со своей невестой / Старый Англинг болен / И ничего нельзя сделать? / Консультировались с волшебником Санфразом / Бесценна каждая пядь пахотной земли / Все отходы должно сбрасывать в Юнгерн, либо в компостные ямы / Трава Френ – хорошо, от нее очень весело / Юноши кричали муку муку факи факи / Как долго это старичье сможет выдерживать напор современной технологии? / Он сказал – давным-давно, много тысяч лун тому назад на северном небе появился красный свет / Этот свет довел людей до безумия и множество погибло от ужасной чумы / Все, что осталось от древнего города Ба’адан: глиняные стены посреди песка / Умей они говорить, что за истории они бы поведали/
Да, истории длинные и удивительные. Тацит упоминал, что скифы, воинственный кочевой народ, вешали пленников, как шерифы Дикого Запада. Геродот дает впечатляющий отчет об их обычаях.
Когда умер скифский царь, пятьдесят чистокровных арабских скакунов и пятьдесят прекрасных юношей были задушены, выпотрошены и превращены в чучела. Лошадей расположили полукругом вокруг могилы, юношей посадили на лошадей, удерживаемые на месте шестом, проходящим одним концом сквозь тело лошади в землю, а другим, для лучшей осанки – через анальное отверстие юноши до верхушки его черепа…
Губительное красное зарево заливает северную половину неба, купает город Тамагис в мерцающем алом свете, свет мерцает и переливается от светло-розового до темно-пурпурного, течет, как вода, по древним извилистым улочкам, выбитым в пустынном камне, который припудрен песком – стараниями поколений шаркающих ног.
Первое, что бросается здесь в глаза – мертвая, глухая тишина запорошенных песком улиц. Но потом мы услышали звуки музыки и пение – в поле зрения появилась странная процессия. Колонну возглавляли нагие мальчики в сапогах из сгнивших шкур, кишевших червями. За ними шли кони, на которых сидели обнаженные привязанные юноши. Мальчики-падальщики скачут, ржут, встают на дыбы и пускают газы, скалясь, как лошади.
Процессия останавливается перед могилой Царя, и коней душат особыми петлями, которые нельзя расслабить. Конь встает на дыбы, выкатывает глаза, и кровь брызжет из его ноздрей… лошади невыносимо превращаются в юношей… сжимающиеся лица выплевывают лошадиные зубы, словно пули. Конь заваливается набок, судорожно бьется, отшвыривая копыта, сухожилия и шкуру, из-под которых пробивается человеческая кожа. Другой перекатывается на спину, задрав ноги кверху. Его хвост бьется меж человеческих ног, болтающихся человеческих гениталий, сверкающих шпор. Внутренности брызжут из сжимающегося живота, и мозг сочится из глазниц.
Когда они восстают из раздавленных лошадиных тел, рыжеволосые мальчики в сапогах из шкур, снятых с падали хватают их со злорадными идиотскими ухмылками. Задушены все кони и все юноши.
Настало время резни, к которой они с великой радостью приступают. Один мальчик подбадривает своих компаньонов при помощи комичного стриптиза: он обвивает свое тело лошадиными потрохами, которые спадают с него, обнажив торчащий член. Он высовывает язык и извергает семя под громогласный хохот своих друзей. Они – простые и веселые люди.
Пора за работу. Надо набить лошадей ароматическими травами и наколоть юношей на шесты, чтобы они прочно держались в седле до тех пор, пока лошади и их наездники не рассыплются в красную пыль. Юные Падальщики уносятся вдаль и исчезают в маленьких песчаных вихрях под красным небом, расцвеченным метеорами и северным сиянием.
– Йиппиайи! Йппииайоу! Призраки-всадники на небесах.
В пустынных землях прохлада каменных уборных / Увиты розами сортиры в сонный полдень летний / Мертвые листья в писсуаре / J’aime ces types vicieux qui se montrent la bite [4343
Мне нравятся эти порочные типы, которые выставляют напоказ свои штучки.
[Закрыть]] / Найди себя во флоте / Ладно, бездельники, кыш на палубу / Голые мальчики болтаются повсюду в воздухе, брыкая ногами и дергаясь в воздухе в такт со сменой цветов ан их коже / Один извергает семя цвета густой сепии с запахом флотской прачечной и черной рвоты на выцветшей фиолетовой фотографии и он поражает нежным розовым цветом ракушек с гиацинтовым запахом юных эрекций 1910 молодой моряк во время эпидемии желтой лихорадки в Панаме нанялся работать в больнице он знал что рано или поздно подхватит заразу и когда началась чесотка и на лобке и на анусе появилась красная сыпь он копается в своих штанах принюхивается к запаху рвоты и дрожи лихорадки в желтой оливковой зелени темного красного дерева и черных спазмах смерти. Вспыхивают и сверкают на небе радуги в поблекших календарях… заходим на неоновую посадку в портлендский клуб «Радуга».
Когда Уилсон, глава портлендской службы безопасности, пришел в свой кабинет, помощник вручил ему бумагу:
– «Билли Селест», Военный Флот США, из 1980 года, совершил посадку и просит разрешения сойти на берег.
Уилсон посмотрел на ассистента и поднял бровь.
– Лихорадка?
– Еще какая. Даже у тараканов.
Уилсон вытянул бланк «Карантин и Репатриация».
– Это же корабль Норденхольца, так?
– Точно.
– Жалкий старикашка. Однажды он точно почувствует мой ботинок на своей тощей заднице. – Он подписал форму и швырнул ее в лоток «Исходящие».
Книга третья
РаздевалкаКанун Рождества, и Тоби один в раздевалке. Старое здание МХС [4444
Молодежный Христианский Союз (прим. переводчика).
[Закрыть]] кто-то купил, и ребят в нем осталось совсем мало. Все они перебрались в раздевалку, потому, что там теплее и душевые рядом.
Сейчас все остальные мальчики разъехались кто куда праздновать Рождество, и Тоби знает, что большинство уже не вернется назад, потому что здание надо освободить к 18 января 1924 года. Тоби читает «Машину Времени» Г. Уэллса.
В последний раз я осмотрел все, испробовал винты и, снова смазав кварцевую ось, сел в седло. Думаю, что самоубийца, который подносит револьвер к виску, испытывает такое же странное чувство, какое охватило меня, когда…
Мне показалось, что я покачнулся, испытав, будто в кошмаре, ощущение падения…
Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по Времени. Чтобы понять меня, их надо испытать самому. Они очень неприятны. Как будто мчишься куда-то, беспомощный, с головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного падения не покидает тебя. Пока я мчался таким образом, ночи сменялись днями, подобно взмахам крыльев…
Мгновенная смена темноты и света была нестерпима для глаз… Небо окрасилось в ту удивительную синеву, приобрело тот чудесный оттенок, который появляется в ранние сумерки; метавшееся солнце превратилось в огненную полосу, дугой сверкавшую от востока до запада, а луна – в такую же полосу слабо струившегося света… Каждую минуту снег покрывал землю и сменялся яркой весенней зеленью… [4545
Цитата из романа «Машина времени» дается в переводе К. Морозова (прим. переводчика).
[Закрыть]]
На газовой плите медленно тушится мясо, и Тоби время от времени помешивает его, слушая, как куранты на резиденции Армии Спасения вызванивают «Тихую ночь». Он вспоминает прошлые рождественские праздники, запах елки, сливового пудинга и маслянистый запах своей паровой машины.
Он вырос в трехэтажном кирпичном доме в тихом маленьком городке на Среднем Западе. Его родители умерли во время эпидемии гриппа 1918 года, когда ему было шесть лет. Заботу о нем приняла на себя нескончаемая череда дядьев и приемных родителей.
Тоби ни у кого не оставался надолго, хотя он был красивым ребенком с соломенными волосами и глазами огромными голубыми, как бездонные озера. Но почему-то в его присутствии людям всегда было не по себе. В нем было что-то сродни спокойствию сонного зверя. Он заговаривал, только когда отвечал на вопросы или о чем-то просил. В его молчании как будто таилась угроза или неодобрение, а этого люди не любят.
И было еще кое-что: от Тоби пахло. Странный сернисто-животный запах пропитывал его комнату и исходил от его одежды. Его мать и отец пахли так же, а они держали много животных: кошек, енотов, хорьков и скунсов. «Маленький народец», – называла их мать. Тоби повсюду таскал с собой какую-нибудь зверюшку из маленького народца, а его дядя Джон, преуспевающий управленец, озабоченный своей карьерой, предпочитал больших людей.
– Джон, нам надо избавиться от него. От этого мальчика пахнет, как от хорька, – говорила тетя.
– Марта, ну, может, у него проблемы с желёзками, – дядя покраснел, понимая, что слово желёзки – не очень приличное. Наверное, лучше было бы сказать метаболизм…
– Да ничего подобного. У него что-то в комнате. Что он носит с собой постоянно. Какое-то животное.
– Ну, Марта…
– Говорю тебе, Джон, будет от него несчастье… Ты заметил, как он смотрел на мистера Нортона? Словно ужасный маленький гном…
Мистер Нортон был начальником Джона. И действительно было заметно, что под молчаливым оценивающим взглядом Тоби он себя чувствует неуютно.
Теперь, вспоминая о прошлом, Тоби почти воочию видит, как искрятся игрушки на елке. Отец показывает ему Бетельгейзе, далеко-далеко в ночном небе. Раздевалка полна тишиной от отсутствующих мужских голосов, как опустевший спортзал или казарма.
Мальчики соорудили фанерную перегородку и расставили свои койки в этой импровизированной спальне. В общей комнате, где стоит плита, есть еще длинный стол с выцарапанными на столешнице инициалами, складные стулья и несколько старых журналов. В углу торчит высохшая новогодняя елка, которую Тоби вытащил из мусорного контейнера. Это часть декорации. Он кого-то ждет.
Он пробует мясо. Бульон получается пустой, мясо жилистое и жесткое. Он добавляет пару бульонных кубиков. Пусть еще покипит минут пятнадцать-двадцать. А он пока примет душ. Стоя голышом в ожидании теплой воды, он изучает рисунки на стенах кабинки, водя руками по фаллическим фрескам с отстраненным, безличным интересом антиквара. Он – растение, и он – чужак в этом мире. Он никогда не видел других мальчиков, аромата распаренной розовой плоти, шлепков полотенцами и сиреневых синяков. Он прислоняется к стене туалета, и у него перед глазами медленно набухают серебристые пятна.
Канун Рождества, 1923 год: Перед вами старое здание МХС. Кто-то, кто был вместе с ним: – Привет/…
– Привет. Это я, Тоби.
Отец показывает ему на немногих оставшихся ребят… безмолвие душевой. Все остальные разъехались. Свободное время в этой импровизированной комнате. Здание надо освободить складные машины времени где стоит часом еще не остывшая плита. Тоби вытащил из резиденции обломки декораций прошлых рождественских праздников. Его часть шесть лет в эпидемии. Туалетная кабинка, его старое лицо, родители далеко-далеко. Аромат распаренной розовой плоти сонного зверя рождественских гусей в небе. Тихую ночь для тех, кто умерли, ожидая рисунки на стенах в 1918 году. Если ты пожелаешь чего-то прочного, как брюки или рубашка, тогда иди дальнозоркость… ты читал «Обезьянью лапу»? Годы над фаллическими фресками шлепков полотенцами и сиреневых синяков…
Тоби одевается и идет обратно в «гостиную», как они ее называют. За столом сидит человек. Он худой, седой и голубоглазый. На нем штаны и рубашка в красно-белую полоску, как мятные конфеты. На стуле рядом с ним сложено длинное лоскутное пальто, от лацканов пальто струится туман.
– Ну-с, Тоби, чего ты хочешь на Рождество?
– Не знаю, сэр, я так думаю, люди часто просят на Рождество всякую ерунду, поэтому прежде, чем я решу, я сначала хочу попросить у вас совета.
– Да, Тоби, люди действительно просят всякую ерунду. Они хотят жить вечно, не осознавая или забывая, что вечность – это время, а время имеет свой предел. Они хотят власти и денег, не желая принимать условий, на которых даются власть и богатство. Вообще-то, мне не положено давать советы, но иной раз я думаю вслух. Если просишь чего-то серьезного, вроде денег, власти или долгой жизни, ты идешь на сделку со многими неизвестными… Но если ты пожелаешь получить какую-нибудь способность…
– Я хочу научиться путешествовать во времени.
– Что ж, могло быть и хуже. При помощи этого можно даже ненароком разбогатеть. Но в этом деле имеются и опасные стороны…
– Путешествовать обязательно, а жить – нет. [4646
Перефразированное выражение «Navigare necesse est, vivere non est necesse» (лат.) – «Плыть обязательно, а жить – нет». Плутарх, «Сравнительные жизнеописания», глава 50 (прим. переводчика).
[Закрыть]]
У Тоби такое чувство, что его затягивает в черную воронку вихрящегося тоннеля, у него кружится голова. Далеко-далеко, словно через телескоп, он видит человека, сидящего за столом, тонкого хрупкого мальчика лет двадцати с соломенными волосами и карими глазами.
Всплеск какой-то жидкости – и он внутри этого мальчика, смотрит его глазами. Он сидит где-то в ресторане, ощущая во рту вкус тонкой, как бумага, отбивной, холодного спагетти и кислого красного вина. Официанты выглядят усталыми и раздраженными. Теперь он замечает, что за соседним столиком сидят люди, которые так откровенно его рассматривают, как будто они здесь одни, в ресторане. Женщина лет примерно двадцати шести, одетая не хорошо и не плохо, и двое людей постарше, мужчина и женщина, очевидно, ее родители. Тоби приходит в голову, что у нее, наверное, самое неприятное из всех неприятно навязчивых лиц, которые он видел в жизни. Масляная улыбочка, или, скорее, всезнающая и в то же время заискивающая ухмылочка, обволакивающая все его существо с удушающей фамильярностью, подобно хищный моллюск, обволакивающий добычу.
Тоби почувствовал дурноту. Внезапно он заговорил, не раскрывая губ:
– В любом приличном гойском клубе вас с таким выражением на ваших жидовских мордах не пустят даже на порог… Нам нравятся правильные евреи, которые придумывают атомные бомбы и смешные еврейские шуточки…
Мертвая тишина, выпученные глаза, ошалелые взгляды по сторонам в поисках источника оскорбления.
– Ach Gott! – еврей-официант хлопнулся в обморок.
Тоби переключил внимание на столик, за которым сидели черные:
– Да, и правильные черные тоже, которые сладко поют, и знают свое место, и не позволяют себе обжираться в одних ресторанах с белыми, отъедая свои черномазые рожи и набираясь сил, чтобы потом насиловать собственных бабушек.
За следующим столиком – латиноамериканские дипломаты.
– Эй, вы, жирножопые мексиканские педрилы! Катитесь назад, в свои сифоидные притоны, где вам самое место!
– Правильно, так их! – говорит кто-то с акцентом выходца из южных штатов.
– Ебите своих аксолотлей и не лезьте к приличным людям… Хуже вас может быть только Пэдди-террорист с бомбой в портфеле.
Портфель у столика ирландцев вдруг начинает тикать. Тоби кладет деньги на стол, поверх счета. Он поднимает бокал с вином и салютует в сторону еврейского стола:
– Вы, евреи, такие теплые и человечные. Я посвящаю вам самый прекрасный из всех тостов: Лехаим! За жизнь!…
Он встает и идет к выходу.
– У вас, у черных, есть душа.
Проходя мимо латиноамериканцев, он виляет бедрами.
– Que rica mamba [4747
Какая отличная мамба! (исп.)
[Закрыть]]… Когда смеются глаза ирландца…
Стоя на пороге, Тоби захлестывает шарф вокруг шеи и произносит, не шевеля губами, так что звук отражается эхом изо всех углов…
– Ебать королеву!
Он открыл дверь, и тяжелая, вязкая тьма нахлынула на него вместе с запахом паленой серы. Он кинулся к перекрестку сквозь черное облако, его красный шарф оставлял в воздухе след, словно горящий бикфордов шнур. Крики за спиной. Звон бьющегося стекла.
А вот и Эгертон-Гарденс, 44. Он открыл дверь своим ключом, проскользнул внутрь, закрыл дверь за собой и привалился к ней спиной. Взрыв снаружи, сирены, слова у него в голове:
– Воздушный налет… Бомбежка.
Он поднялся по лестнице к себе в комнату. Открыл дверь и сразу – по звуку дыхания и запаху сна, – понял, что в комнате кто-то есть. Он дотронулся до плеча спящего.
– Здравствуйте, я Джон Эверсон. Надеюсь, вы не возражаете, что нас теперь двое?
– Да нет, все нормально.
Тоби разделся до нижнего белья и скользнул в постель рядом с постояльцем.
Они лежали, прислушиваясь к взрывам. Бомбы будто совершали неспешную прогулку туда-сюда по Бромптон-роуд. В комнате пахло. Но не только юной и теплой плотью. Это был едкий и пряный, чуть мускусный запах озона, запах путешествия во времени.
Тоби проснулся в темном коттедже. Мать еще не вернулась. Он был один, и ему было страшно. Коттедж в Гибралтаре – он узнал его даже в темноте.
Он вышел из своей комнаты, прошел через гостиную и заглянул в спальню матери. Кровать пуста. Он знал, что так и будет. Свет не включится. Он ложится на ее кровать, но страх не отступает.
Он возвращается в свою комнату и пробует включить свет. Ни одна лампа не зажигается. Теперь и в его комнате тоже нет света.
Он открыл дверь и вышел наружу. На улице уже занимался рассвет, но густая тяжелая темнота колыхалась в доме, как черный туман. Он решил, что больше он там ночевать не будет.
Но кто не будет там ночевать? Сейчас он был не одним человеком, а сразу двумя людьми – мальчиком, жившим в коттедже, и кем-то еще.
Он видит корабль. Дурбан-Гибралтар. Тонкий юноша с соломенными волосами и карими глазами в синем форменном кителе и морской бескозырке – первый помощник. На бригантине – два офицера и восемь человек команды.
Мать мальчика вернулась из паба, где она работает барменшей. Она лежит на кровати, полностью одетая, разметав руки и ноги в пьяном сне. Он рассматривает комнатные растения, гобелен на стене с изображением минарета, слоника из слоновой кости, стеклянную мышь на полке. В другой комнате – плитка, желтая квадратная жестянка из-под чая с китайскими мандаринами, кран протекает, вода капает в ржавую раковину. В комнате двое: худой мужчина лет тридцати со срезанным подбородком и серым лицом и рыжеволосый священник с налитыми кровью глазами.
Мальчик мысленно составляет опись нищенской обстановки: бронзовая ваза с рогозом на полке неработающего камина, окаймленная бахромой лампа на расшатанном столике, три стула, диван и армейское одеяло.
Он мальчик, но при этом он еще и встревоженный гость, дядя или крестный. Он собирается уходить. Сразу за коттеджем начинается крутой, заросший сорняками склон, усыпанный рождественской мишурой и искусственным снегом. Гостю ужасно не хочется оставлять мальчика в этом доме.
На склоне под вялыми порывами ветра медленно вращается бумажное гребное колесо. На нем надпись:
Пропавшие без вести и мертвые
Священник беседует с матерью и с тем, другим.
– Будьте осторожны. И если что-то пойдет не так, сразу свяжитесь со мной.
Мертвые пальцы в дыму указывают на Гибралтар.
– Капитан Кларк приветствует вас на борту корабля. Не забудьте перевести часы на час вперед.
Британцами мы были, британцами и помрем. Чай и мармелад в магазинах, слоники из слоновой кости, резные шары один внутри другого, нефритовые деревья, индийские гобелены с тиграми и минаретами, часы, камеры, открытки, музыкальные шкатулки, ржавая колючая проволока, сигнальные башни.
Готовясь к посадке, он слышит усталый голос седого священника:
– И надолго вы здесь думаете задержаться, мистер Тайлер?
Все непросто на поезде «А».На поезде вместе с Уорингом. Пахнет паром, копотью и железом. Туалеты забиты дерьмом. За окном – красная глина, ручьи, пруды и фермы.
У меня с собой маленькая круглая коробка, в коробке – рисунки, сделанные на бумаге, похожей на пергамент, и они оживают, когда я перелистываю страницы. Стадо коров у реки увязло в бетоне по самые уши. Или вот четыре фигуры, двое мальчиков и две девочки, одетые по моде восемнадцатого века, выходят из золоченой кареты. Они сбрасывают одежды, кружась под позвякивание музыкальной шкатулки.
В коридоре поезда я сталкиваюсь с французским таможенником – грузным приземистым человеком с багровым лицом и налитыми кровью зелеными глазами, – и его помощником, длинным костлявым типом с землисто-серым лицом. Видимо, мы проезжаем по территории Французской Канады, и будет проверка паспортов.
Дверь, у которой стоит таможенник, приоткрывается в его сторону, но он налегает на нее плечом, мешая двум кондукторам открыть ее с той стороны. Он говорит своему помощнику, чтобы тот взломал дверь пожарным топориком. Я ненавязчиво встреваю в их разговор и объясняю ему, что дверь открывается в другую сторону – надо просто потянуть на себя. В итоге он так и делает, а потом упрекает меня, а заодно и двух кондукторов, что мы мешаем ему исполнять свои обязанности.
– Mais je sui passager, – протестую я.
– Quand meme! [4848
– Но я же пассажир!
– Так я вам и поверил! (франц.)
[Закрыть]]– рычит он.
Теперь все пассажиры выходят из поезда и с паспортами в руках выстраиваются в очередь перед открытой будкой. Таможенник сидит за столом за деревянной перегородкой. Каждый раз, как кто-нибудь закуривает сигарету, появляется табличка DEFENCE DE FUMER, а сам таможенник поднимает голову и орет:
– Defence de fumer.
В очереди я первый. Таможенник глядит на мой паспорт и ухмыляется.
– Сами состряпали или как?
Я говорю, что этот документ выдан правительством Соединенных Штатов.
Он подозрительно на меня смотрит и говорит:
– Тут написано, что вы живете в Лондоне.
– И что?
Следом за мной стоит девушка с американским паспортом. Я обращаю его внимание, что у нее точно такой же паспорт. Он хватает ее паспорт и рассматривает его. Потом швыряет оба паспорта на стол и обращается к своему ассистенту:
– Уничтожьте эти бумаги.
– Но вы не имеете права уничтожать чужие паспорта. Вы что, совсем ненормальный? – говорю я.
– Ненормальный? – скалится он и обращается к девушке. – Он ваш сообщник? Вы вместе?
– Ничего подобного! Я вообще его в первый раз вижу!
– Но вы путешествуете на одном поезде?
– Ну… да, но…
– И сидите за одним столиком?
– Ну… да, так получилось…
– То есть, вы признаете, что сидите за одним столиком с человеком, которого раньше в глаза не видели? Возможно, вы едите в одном купе? И, без сомнения, делите с ним постель?
– Это неправда! – кричит она.
Солдаты разжигают дровяную печь. Помощник подает голос:
– Прошу прощения, сэр, но мой сын собирает коллекцию. Можно, я заберу одну из этих фальшивок?
– Да, одну – можно. Какую из двух?
– Которая этой девушки, сэр, если можно. Она симпатичнее. Не побоюсь вам признаться, сынишка мой на нее весь издрочится.
– Ну и ладненько. А второй уничтожьте.
Мой паспорт летит в печь. Таможенник поворачивается к другим пассажирам-американцам.
– Вы, все, подходите сюда и сдавайте свои бумажки. Документы, якобы выданные правительством, которое прекратило свое существование двести лет назад…
Среди пассажиров слышен гневный ропот, но солдаты отбирают у всех паспорта и швыряют их в печь.
– Мы с мамой, к вашему сведенью, обо всем сообщим в американское консульство, – воет какой-то турист.
Офицер поднимается из-за стола.
– Ваша валюта представляет ценность и интерес только для коллекционеров. Сомневаюсь, что такие водятся у нас в городе. – Он запрыгивает в поезд, который уже отходит от перрона.
– А наш багаж?
– Багаж пока конфискован. Получите его в столице по предъявлении действительных паспортов.
Состав набирает скорость. Мы стоим на вокзале маленького городка на Диком Западе начала века: водонапорная башня, немощеные улицы, покрытые красной грязью, привокзальная гостиница и ресторан. Я ухожу, оставляя своих соотечественников размахивать кредитками и дорожными чеками перед любезным китайцем за стойкой, который достает изо рта зубочистку, разглядывает ее кончик и качает головой.
Я иду вдоль по улице, мимо салуна, мимо цирюльни, и сворачиваю на заросшую сорняками улочку: Улицу Без Вести Пропавших. Дома и с той, и с другой стороны выглядят заброшенными. Но чуть дальше здания меняются и улица резко идет под уклон.
БАНИ РАБОТАЮТ КРУГЛОСУТОЧНО. Я захожу в парную с мраморными скамьями. Мальчик, гладкий и белый, как алебастр, манит меня рукой, и я иду следом за ним через лабиринт душевых и парных в вестибюль и дальше – на улицу, на каменную площадку над зеленым откосом, переходящую в каменные же ступеньки, ведущие вниз. Мы ищем такси.
Вместе с ним – его брат-близнец, хромой, одна нога в лубке. Алебастровый мальчик сидит рядом со мной на каменной скамье. У него нет белков, его глаза сплошь нежно-голубые и блестят, как стекло. Он сидит, обнимая меня за плечи, и говорит на странном языке, который представляет из себя последовательность кинокадров и эпизодов из комиксов… мелькают вялые бледные ноги… серебристые ягодицы в темной комнате…
