Текст книги "Заводь"

Автор книги: Уильям Моэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Моэм Сомерсет
Заводь

СОМЕРСЕТ МОЭМ

Заводь

Перевод М.Беккер

Когда Чаплин, владелец гостиницы "Метрополь" в Апии, познакомил меня с Лоусоном, я вначале не обратил на него внимания. Мы сидели в холле, пили утренний коктейль, и я с интересом слушал местные сплетни.

Мне нравилось болтать с Чаплиным. По образованию он был горный инженер, и, пожалуй, наилучшим образом характеризовало его именно то, что он поселился в местности, где не представлялось ни малейшего случая применить эту специальность. А между тем все утверждали, что Чаплин – чрезвычайно способный горный инженер. Это был низенький человечек, не толстый, но и не худой; поредевшие на макушке черные волосы начинали седеть, маленькие усики имели неопрятный вид, а физиономия – то ли от солнца, то ли от спиртного была очень красной. Он был лишь номинальным владельцем гостиницы (несмотря на свое пышное название, она представляла собой просто двухэтажный деревянный дом), а всеми делами заправляла его жена – высокая тощая австралийка лет сорока пяти, особа весьма решительная и суровая. Маленький Чаплин, раздражительный и частенько пьяный, как огня боялся своей супруги, и каждому новому постояльцу скоро становилось известно об их семейных стычках, во время которых жена, чтобы держать мужа в подчинении, топала ногами и пускала в ход кулаки. Однажды, после очередной ночной попойки, она приговорила Чаплина к суточному домашнему аресту, и он, не смея покинуть свою тюрьму, стоял на балконе и жалобно взывал к прохожим.

Чаплин был весьма своеобразной личностью, и я с удовольствием слушал его любопытные воспоминания – не знаю уж, правдивые или выдуманные, – так что приход Лоусона даже несколько меня раздосадовал. Несмотря на ранний час, Лоусон уже успел порядком нагрузиться, и я без особой радости согласился на его настойчивую просьбу выпить еще один коктейль. Я уже знал, что у Чаплина слабая голова. Следующий стакан, который из вежливости придется поставить мне, вызовет у него чрезмерное оживление, и миссис Чаплин начнет бросать на меня грозные взгляды.

К тому же в наружности Лоусона я не нашел ничего привлекательного. Это был маленький худощавый человечек. На длинной испитой физиономии со слабовольным узким подбородком выделялся большой костлявый нос, косматые брови придавали лицу какой-то необычный вид, и только глаза, очень большие и очень черные, были великолепны. Он был весел и оживлен, но веселость эта производила впечатление неискренней, словно, стараясь обмануть окружающих, он надел маску, и я подозревал, что под его напускным оживлением скрывается ничтожная и слабая натура. Он изо всех сил старался прослыть "свойским парнем" и был со всеми запанибрата, но мне он почему-то показался хитрым и скользким. Он говорил много, хриплым голосом, и они с Чаплином наперебой распространялись о каких-то легендарных кутежах, о ночных выпивках в Английском клубе, о поездках на охоту, во время которых поглощалось несметное количество виски, и об увеселительных экспедициях в Сидней – оба невероятно гордились тем, что не могли вспомнить ничего между моментом высадки и моментом отплытия. Настоящие пьяные свиньи. Но и в пьяном виде (а теперь, после четырех коктейлей, ни тот, ни другой не был трезв) вульгарный, грубый Чаплин резко отличался от Лоусона – тот, даже налившись, продолжал вести себя, как подобает джентльмену.

В конце концов он, пошатываясь, поднялся со стула.

– Пойду-ка я домой, – сказал он. – До обеда еще увидимся.

– Мадам здорова? – осведомился Чаплин.

– Вполне.

Он вышел. Этот односложный ответ прозвучал так странно, что я невольно посмотрел ему вслед.

– Славный парень, – безапелляционно заявил Чаплин, когда Лоусон выходил из дверей на залитую солнцем улицу. – Молодчина. Беда только – пьет. – В устах Чаплина последнее замечание прозвучало несколько юмористически. – А когда напьется, лезет в драку.

– И часто он напивается?

– Мертвецки пьян два или три раза в неделю. Это все наш остров виноват, да еще Этель.

– Кто такая Этель?

– Его жена. Дочь старика Бривальда. Он женился на девушке смешанной крови. Увез ее отсюда. Правильно сделал. Но она там не выдержала, и теперь они снова вернулись. Боюсь, он скоро повесится, если прежде не умрет с перепоя. Парень славный, только в пьяном виде буянит. – Чаплин громко рыгнул. – Пойду-ка суну голову под душ.. Зря я пил этот последний коктейль. Последний – он непременно доконает.

При мысли об уютной душевой Чаплин неуверенно взглянул на лестницу, потом с неестественно серьезным видом поднялся с места.

– Советую поближе познакомиться с Лоусоном, – сказал он. – Начитанный человек. Вот увидите – когда он будет трезвый, вы даже удивитесь. Он умный. С ним стоит поговорить.

В этих отрывистых фразах Чаплин поведал мне всю историю Лоусона.

Вечером, после поездки вдоль побережья, я вернулся в гостиницу. Лоусон уже был там. Он сидел, развалясь в плетеном кресле, и, когда я появился, посмотрел на меня осоловелыми глазами. Было совершенно ясно, что он весь вечер пил. Он словно оцепенел, на лице застыло угрюмое, злобное выражение. Взгляд его на мгновение остановился на мне, но он не узнал меня. В холле сидело еще трое мужчин – они играли в кости и не обращали на него никакого внимания. Очевидно, все уже давно к нему привыкли. Я подсел к ним и тоже начал играть.

– Чертовски веселая у вас компания, – внезапно произнес Лоусон.

Он слез с кресла, нарочно согнул ноги в коленях и заковылял к двери. Не знаю, чего в этом зрелище было больше – смешного или отталкивающего. Когда он ушел, один из игроков фыркнул.

– Лоусон сегодня здорово нализался, – промолвил он.

– Если бы я так быстро пьянел, – сказал второй, – я б на всю жизнь зарекся пить.

Кто мог подумать, что этот несчастный – по-своему романтическая фигура и что жизнь его способна внушить чувства сострадания и ужаса, которые, по словам прославленного теоретика, необходимы для достижения трагического эффекта?

Я не встречал его дня два или три...

Однажды вечером, когда я сидел на веранде во втором этаже гостиницы, Лоусон вошел и опустился в кресло рядом со мной. Он был совершенно трезв. Он что-то сказал и, когда я довольно равнодушно ответил, добавил со смущенным смешком:

– Я в тот день зверски напился.

Я промолчал. Говорить и в самом деле было нечего. Попыхивая трубкой в тщетной надежде отогнать москитов, я глядел на туземцев, возвращавшихся после работы домой. Они шли широким, размеренным шагом, с большим достоинством, и топот их босых ног звучал мягко и как-то странно. Некоторые выбелили свои темные волосы глиной, и это придавало им необычайно благородный вид. Самоанцы были высоки ростом и хорошо сложены. За ними прошла с песней команда законтрактованных рабочих с Соломоновых островов. Более миниатюрные и стройные, чем самоанцы, они были черны как смоль и красили свои густые черные волосы в красный цвет. Время от времени какой-нибудь европеец проезжал на двуколке мимо гостиницы или заворачивал во двор. Несколько шхун любовались своим отражением в спокойных водах бухты.

– Что еще делать в такой дыре, если не пить? – произнес наконец Лоусон.

– Разве вам не нравится Самоа? – спросил я небрежно, лишь бы что-нибудь сказать.

– Почему же? Здесь очень мило.

Это банальное слово настолько не соответствовало волшебной красоте острова, что я невольно улыбнулся и с улыбкой посмотрел на Лоусона. Меня испугало выражение нестерпимой муки в его прекрасных черных глазах; я бы никогда не подумал, что он способен на такое глубокое трагическое чувство. Но выражение это исчезло, и Лоусон улыбнулся. Улыбка у него была простая и немного наивная. Она так изменила его лицо, что я усомнился, действительно ли он такой неприятный человек, каким показался мне с первого взгляда.

– Когда я приехал сюда, я прямо-таки влюбился в этот остров, – сказал он. – Три года назад я уехал, но потом вернулся. – Помолчав, он нерешительно добавил: – Жене захотелось вернуться. Она, понимаете, здесь родилась.

– Да, я слышал...

Он снова умолк. Спустя некоторое время он спросил, бывал ли я в Ваилиме. Он почему-то старался быть со мною любезным. Он упомянул о Роберте Луисе Стивенсоне, а потом разговор перешел на Лондон.

– Как там "Ковент-Гарден"? Наверно, хорош по-прежнему, – сказал он. По опере я, пожалуй, соскучился больше всего. Вы слышали "Тристана и Изольду"?

Он задал этот вопрос так, словно ответ и в самом деле имел для него большое значение, а когда я сказал, что, разумеется, слышал, он, видимо, очень обрадовался и стал говорить о Вагнере не как музыкант, а просто как человек, получающий от музыки душевное удовлетворение, причина которого непонятна ему самому.

– По-настоящему, надо было съездить в Бай-рейт, – сказал он. – К сожалению, у меля никогда не было на это денег. Но, конечно, и в "Ковент-Гардене" неплохо – все эти огни, нарядные женщины, музыка. Я очень люблю первый акт "Валькирии". И еще конец "Тристана". Здорово, правда?

Глаза у него засверкали, и все лицо так осветилось, что он показался мне совсем другим человеком. На бледных худых щеках заиграл румянец, и я забыл, что у него хриплый, неприятный голос. В нам появилось даже какое-то о.баяние.

– Черт побери, хотелось бы мн.е сейчас очутиться в Лондоне. Знаете ресторан "Пэл-Мэл"? Я частенько туда захаживал. А Ликадилли – все магазины ярко освещены, везде толпы народу. Замечательно! Иной раз стоишь там, глядишь, как проезжают автобусы и такси, и кажется, будто им конца нет. А еще я очень люблю Стрэнд. Как это там говорится насчет бога и .Черинг-кросса?

Я очень удивился.

– Вы имеете в виду Томпсона? – спросил я и прочел стихи:

Тяжки утраты, лицо заплакано,

Но слезы не вечны, как летние росы,

Светит тебе лестница Иакова

До самого неба от Черинг-кросса.

Он вздохнул.

– Я читал "Небесную гончую". Это неплохо.

– Да, таково общепринятое мнение, – пробормотал я.

– Здесь никто ничего не читает. Они думают, что читать – это позерство.

Лицо его было печально, и я понял, что привело его ко мне. Я казался ему связующим звеном между ним и тем миром, по которому он тосковал, той жизнью, которой ему больше никогда не придется жить. Он смотрел на меня с благоговением и завистью – потому что я совсем недавно был в его любимом Лондоне. Не прошло и пяти минут с начала нашего разговора, как он произнес слова, которые потрясли меня силой своего чувства.

– Осточертело мне здесь, – сказал он. – Просто осточертело.

– Так почему же вам не уехать отсюда? – спросил я.

Он нахмурился.

– У меня слабые легкие. Мне уж теперь не выдержать английской зимы.

В эту минуту на веранде появился еще один посетитель, и Лоусон угрюмо замолчал.

– Пора выпить, – сказал вновь пришедший. – Кто выпьет со мной шотландского виски? Вы как, Лоусон?

Лоусон, казалось, спустился с облаков на землю. Он встал.

– Пойдемте в бар, – сказал он.

Когда он ушел, у меня осталось к нему более теплое чувство, чем можно было ожидать. Он озадачил и заинтересовал меня. А несколько дней спустя я встретил его жену. Я знал, что они женаты лет пять или шесть, и поэтому удивился, что она так молодо выглядит. Когда они поженились, ей, очевидно, было не больше шестнадцати. Она была очаровательна – не темнее испанки, маленькая, прекрасно сложенная, стройная, с крошечными ручками и ножками. И лицо у нее было прелестное. Но больше всего поразило меня ее изящество. Женщины смешанной крови почти всегда отличаются некоторой грубостью и вульгарностью, от изысканной же красоты Этель просто дух захватывало. В ней было нечто настолько утонченное, что казалось странным встретить ее в такой среде, и при виде этой женщины невольно приходили на память прославленные красавицы при дворе Наполеона III. В своем простеньком кисейном платьице и соломенной шляпе она казалась элегантной светской дамой. Когда Лоусон увидел ее в первый раз, она, наверное, была неотразима.

Незадолго перед тем он приехал из Англии, чтобы занять должность управляющего местным отделением одного английского банка и, прибыв на Самоа в начале сухого сезона, снял номер в гостинице. Он очень быстро со всеми перезнакомился. Жизнь на острове легка и приятна. Он наслаждался долгими ленивыми разговорами в холле гостиницы и веселыми вечеринками в Английском клубе, где мужчины играют на бильярде. Ему нравилась Апиа, беспорядочно разбросанная по берегу залива, нравились магазины, бунгало, туземная деревня. С субботы на воскресенье он уезжал верхом в гости к кому-нибудь из плантаторов и проводил одну или две ночи в горах. Прежде Лоусон никогда не знал свободы и досуга, а от солнца он совсем опьянел. Когда он ехал верхом среди густого кустарника, у него слегка кружилась голова от немыслимой красоты природы. Земля здесь была невероятно плодородна. Кое-где сохранились девственные леса: заросли каких-то незнакомых деревьев, великолепный подлесок, лианы – и все это вместе казалось таинственным и печальным.

Но больше всего пленила Лоусона заводь милях в двух от Апии, куда он часто по вечерам ездил купаться. Здесь среди скалистых утесов шаловливо пенилась быстрая речка, мелкая и прозрачная, как стекло. Образовав глубокую заводь, она бежала дальше через запруду из больших камней. Туземцы постоянно приходили сюда купаться или стирать одежду. Кокосовые пальмы, кокетливо обвитые лианами, отражались в зеленой воде. Точно такую же картину можно увидеть в Девонширских холмах, но здесь все отличалось тропической пышностью, сладострастием, благоуханным томлением, от которого замирало сердце. Человек, измученный дневною жарой, с наслаждением погружался в прохладную воду, которая освежала не только тело, но и дух.

В тот час, когда Лоусон приходил купаться, здесь не было ни души, и он подолгу оставался у заводи – то лениво плавал на спине, то грелся в лучах вечернего солнца, наслаждаясь одиночеством и ласковою тишиной. В такие минуты он не сожалел о Лондоне и о том, что осталось позади, ибо жизнь казалась полной и прекрасной.

Именно здесь он в первый раз увидел Этель.

Однажды он задержался допоздна из-за писем, которые нужно было отправить с отходившим на другой день пароходом. В сумерках он приехал верхом к заводи, привязал лошадь и пошел к воде. На берегу сидела девушка. Услышав шаги, она обернулась, беззвучно скользнула в воду и исчезла, словно наяда, испуганная появлением человека. Это удивило и позабавило Лоусона. Он никак не мог понять, куда она скрылась. Он поплыл вниз по течению и вскоре увидел, что она сидит на скале и смотрит на него безразличным взглядом.

– Талофа! – приветствовал он ее по-самоански.

Девушка ответила ему, улыбнулась и снова погрузилась в воду. Плавала она легко, и распущенные волосы широким веером тянулись за нею следом. Потом она пересекла заводь и вылезла на берег. Просторное платье, в котором она, по туземному обычаю, купалась, прилипло к ее стройному телу. Сейчас, когда она спокойно стояла на берегу, выжимая мокрые волосы, она еще больше напоминала какое-то сказочное существо, обитающее в лесу или в воде. Лоусон теперь увидел, что это женщина смешанной крови. Он вышел на берег и заговорил с нею по-английски.

– Поздно вы купаетесь.

Она отбросила назад свои густые вьющиеся волосы, и они рассыпались по плечам.

– Я люблю купаться одна.

– Я тоже.

Она засмеялась с детской непосредственностью туземки, надела через голову сухое платье, сбросила мокрое и переступила через него. Выжав мокрую одежду, она на мгновение остановилась в нерешительности, затем быстро ушла. Внезапно настала ночь.

Лоусон вернулся в гостиницу, описал наружность девушки посетителям, которые играли в кости на выпивку, и быстро выяснил, кто она такая. Отец ее, норвежец по имени Бривальд, часто заходил в гостиницу "Метрополь" пить воду с ромом. Это был маленький старичок, узловатый и скрюченный, как старое дерево. Сорок лет назад он приехал на острова в качестве помощника капитана парусного судна, затем был кузнецом, торговцем, плантатором. Одно время он даже сколотил порядочное состояние, но после урагана девяностых годов у него осталась всего одна небольшая плантация кокосовых пальм. Женат он был четыре раза и все на туземках, которые, как говорил он сам с хриплой усмешкой, народили ему без счету ребятишек. Часть детей умерла, остальные разбрелись по свету, и дома осталась одна только Этель.

– Не девочка, а персик, – сказал Нельсон, судовой приказчик с "Моаны". – Я не раз на нее поглядывал, да все впустую.

– Старик Бривальд не настолько глуп, сынок, – вмешался человек по имени Миллер. – Ему нужен зять, который обеспечит его на старости лет.

Лоусону было неприятно, что о девушке говорят в таком тоне. Чтобы переменить тему, он вставил замечание об отходящем почтовом пароходе. Однако на другой день он снова отправился к заводи. Этель была там, и сказочное очарование заката, таинственное молчание воды, тонкое изящество кокосовых пальм, оттеняя красоту девушки, будили неизведанные чувства в сердце. В этот раз ему почему-то не хотелось разговаривать с нею. Она не обращала на него никакого внимания, даже не смотрела в его сторону. Она плавала в зеленой воде, ныряла, отдыхала на берегу, словно была совсем одна, и у Лоусона появилось странное чувство, словно он стал невидимым. В голове проносились обрывки полузабытых стихов и смутные воспоминания о древней Элладе – в школьные годы он ею не интересовался. Когда девушка переоделась в сухое платье и ушла, на том месте, где она сидела, он нашел алую мальву. Цветок был у кге в волосах, когда она пришла купаться. Перед тем как войти в воду, она его вынула, а потом забыла или не захотела приколоть снова. Лоусон со странным чувством смотрел на алую мальву. Ему захотелось взять ее с собой, но он тут же рассердился на свою сентиментальность, бросил цветок в воду и с болью в сердце следил за тем, как он уплывает вниз по течению.

Лоусон никак не мог понять, что заставляет девушку ходить к этой уединенной заводи, когда там наверняка никого не встретишь. Жители островов очень любят воду. Они обязательно купаются каждый день, часто по два раза, но купаются всегда скопом, целыми семьями, со смехом и шутками. Часто можно увидеть, как большая группа туземок и метисок весело плещется на речных отмелях, а на коже их играют солнечные зайчики и причудливые тени листьев. Казалось, в этой заводи кроется какая-то тайна, которая притягивает к себе Этель.

Спустилась ночь, таинственная и безмолвная. Лоусон тихонько вошел в воду и лениво поплыл в теплую тьму. Казалось, вода еще хранит аромат стройного девичьего тела. Когда он возвращался в город, в небе зажглись звезды, и он чувствовал себя в ладу со всем пиром.

Теперь Лоусон каждый вечер ездил к заводи и каждый вечер встречался с Этель. Вскоре ему удалось преодолеть ее робость. Она стала приветливой и веселой. Сидя на высоких скалах над рекою или лежа на каменных уступах, они смотрели, как сумерки таинственным покровом окутывают заводь. Об их встречах скоро стало известно – в Южных морях каждый знает всю подноготную о своем ближнем – и завсегдатаи гостиницы бесцеремонно подшучивали над Лоусоном. Он только улыбался. Их грубые намеки не стоило опровергать. Чувства его были совершенно чисты. Он любил Этель, как поэт может любить луну в небе. Он думал о ней так, словно она была не женщиной, а каким-то неземным существом, таинственным духом заводи.

Однажды, проходя по бару гостиницы, он увидел, что там стоит старик Бривальд, как всегда одетый в поношенный синий комбинезон. Лоусону захотелось поговорить с Бривальдом – ведь это был отец Этель, – и потому он подошел к стойке, заказал виски, обернулся, словно невзначай, и предложил старику выпить. Некоторое время они болтали о местных датах, и Лоусон с неудовольствием заметил, что нор-Аежец внимательно изучает его своими хитрыми голубыми глазками. В Бривальде было что-то неприятное – за внешним подобострастием этого старика, сально потрепанного в битве с судьбой, все еще угадывалась былая свирепость. Лоусон вспомнил, что Бривальд когда-то служил капитаном на шхуне, промышлявшей работорговлей (в Тихом океане их называют ловцами черных дроздов), и у него была грыжа – последствие раны, полученной в схватке с жителями Соломоновых островов. Раздался звонок на завтрак.

– Ну, мне пора, – сказал Лоусон.

– Вы бы как-нибудь заглянули ко мне, – хриплым голосом произнес Бривальд. – У меня не очень богато, но я буду рад вас видеть. С Этель вы ведь знакомы.

– Зайду с удовольствием.

– Лучше всего в воскресенье вечером.

Ветхое бунгало Бривальда стояло посреди кокосовых пальм плантации, немного в стороне от Ваилимского шоссе. Вокруг дома росли огромные бананы. Лохматые листья придавали им трагическую красоту прелестной женщины, одетой в рубище. Все кругом казалось неряшливым и запущенным. Во дворе бродили тощие черные свиньи с острыми спинами, громко кудахтали куры, роясь в разбросанном повсюду мусоре. На веранде валялось несколько туземцев. Лоусон спросил Бривальда, и старик своим надтреснутым голосом позвал его в гостиную.

– Садитесь, будьте как дома, – сказал он, раскуривая старую вересковую трубку. – Этель еще прихорашивается.

Вошла Этель. Она надела юбку с блузкой и причесалась на европейский лад. В ней уже не было робкой и дикой грации той девушки, что каждый вечер приходила к заводи, но теперь она казалась более обыкновенной и потому более доступной. Она поздоровалась с гостем. Лоусон впервые коснулся ее руки.

– Надеюсь, вы выпьете с нами чаю, – промолвила она.

Лоусон знал, что Этель училась в миссионерской школе, и было забавно и в то же время трогательно смотреть, как ради него она старается вести себя, словно светская дама. Стол уже был накрыт к чаю, и вскоре четвертая жена старого Бривальда принесла чайник. Это была красивая, немолодая уже туземка. Она знала всего несколько слов по-английски и все время улыбалась. Чаепитие проходило необычайно торжественно, было много бутербродов, приторно-сладкого печенья, и разговор велся весьма церемонный. Затем в комнату тихонько вошла маленькая сморщенная старушка.

– Это бабушка моей Этель, – пояснил Бривальд, громко сплюнув на пол.

Старушка неловко присела на краешек стула. Видно было, что она не привыкла к стульям, и ей гораздо удобнее сидеть на полу. Она молча уставилась на Лоусона блестящими глазками. В кухне за бунгало кто-то заиграл на концертино, и несколько голосов затянули гимн. Чувствовалось, что поют они не из благочестия, а просто потому, что им доставляет удовольствие музыка.

Когда Лоусон возвращался в гостиницу, он был счастлив, сам не зная почему. Его умилил сумбурный образ жизни этих людей, и в добродушной улыбке миссис Бривальд, в фантастической судьбе маленького норвежца, в блестящих таинственных глазах старой бабушки ему чудилось что-то странное и пленительное. Их жизнь была гораздо естественнее той, какую он знал, она была ближе к ласковой плодородной земле; в эту минуту его раздражала цивилизация, и от одного лишь общения с этими примитивными существами он чувствовал себя более свободным, чем прежде.

Лоусон представил себе, как он уходит из гостиницы, которая уже начинала действовать ему на нервы, и устраивается в своем собственном маленьком беленьком нарядном бунгало с окнами на море – так, чтобы перед глазами всегда были бесконечно изменчивые краски лагуны. Он полюбил прекрасный остров. Он больше не сожалел о Лондоне и об Англии, он готов был провести остаток дней своих в этом забытом уголке, который земля благословила драгоценнейшими из своих даров – любовью и счастьем. Он твердо решил, что никакие препятствия не помешают ему жениться на Этель.

Препятствий, однако, не оказалось. Он всегда был желанным гостем в доме Бривальда. Старик был любезен, с уст миссис Бривальд не сходила улыбка. По временам он замечал разных туземцев, которые, по-видимому, имели какое-то отношение к семейству, а однажды застал у Бривальда высокого юношу в лава-лава, покрытого с головы до ног татуировкой, с волосами, выбеленными глиной. Ему объяснили, что это племянник миссис Бривальд.. Большей частью, однако, туземцы старались не попадаться ему на глаза. Этель была обворожительна. При виде Лоусона в глазах ее появлялось сияние, которое сводило его с ума. Она казалась наивной и очаровательной. Он с восхищением слушал ее рассказы о миссионерской школе, где она училась, и о сестрах-наставницах. Он ходил с нею в кино (новые фильмы показывали два раза в месяц), а потом оставался на танцы. В кино собиралась публика со всех концов острова – ведь на Уполу очень мало развлечений. Здесь можно увидеть все местное общество: белых дам – они всегда держатся особняком; женщин смешанной крови в элегантных американских туалетах; туземцев – темнокожих девушек в широких белых платьях и молодых людей в непривычных для них полотняных брюках и белых туфлях. Все были очень нарядны и веселы. Этель с удовольствием демонстрировала своего поклонника-белого, который не отходил от нее ни на шаг. Вскоре пронесся слух, что он собирается на ней жениться, и все подруги ей завидовали. Найти себе мужа-европейца – большая удача для девушки смешанной крови; даже незаконная связь – и то лучше, чем ничего, хотя никто не знает, к чему она может привести, а Лоусон благодаря своей должности управляющего банком считался одним из самых выгодных женихов на острове. Будь он чуть меньше поглощен Зтель, он мог бы заметить, что на него устремлено множество любопытных глаз, что жены европейцев бросают на него косые взгляды, а потом шушукаются и сплетничают.

Однажды, когда мужчины, жившие в гостинице, собрались выпить на сон грядущий, Нельсон вдруг выпалил:

– Послушайте, говорят, Лоусон собирается жениться на этой девчонке.

– Ну и дурак, – сказал Миллер.

Миллер, американец немецкого происхождения (его настоящая фамилия была Мюллер), был высокий лысый толстяк с круглой чисто выбритой физиономией. Большие очки в золотой оправе придавали ему добродушный вид, а белый полотняный костюм всегда сверкал безукоризненной чистотой. Неизменно готовый просидеть с "ребятами" всю ночь напролет, йнЛиюго пил, но никогда не пьянел; он был обходителен и весел, но себе на уме. Ничто не могло отвлечь его от дела; он представлял сан-францисскую оптовую фирму по сбыту ситца, станков и прочих товаров на островах, и компанейская жилка тоже была чисто профессиональным приемом.

– Он не знает, чем это пахнет, – сказал Нельсон. – Надо, чтобы кто-нибудь его просветил.

– Послушайте моего совета: не суйтесь не в свое дело, – сказал Миллер. – Если человек решил разыгрывать из себя идиота, пускай себе разыгрывает на здоровье.

– Я с удовольствием провожу время с местными девушками, но жениться нет уж, благодарю покорно.

Чаплин присутствовал при этом разговоре, и теперь слово было за ним.

– Многие так поступали, но до добра это их не довело.

– Поговорить бы вам с ним, Чаплин, – сказал Нельсон. – Вы ведь лучше всех его знаете.

– Мой вам совет, Чаплин: оставьте его в покое, – сказал Миллер.

Лоусон и тогда уже не пользовался симпатией, и никому не было до него дела. Миссис Чаплин поговорила на эту тему с некоторыми дамами, но они только выразили свое сожаление, а когда он объявил, что намерен жениться, было уже слишком поздно что-либо предпринимать.

Целый год Лоусон был счастлив. Он купил бунгало на окраине туземной деревни, на самом конце мыса, замыкающего лагуну, вдоль которой построена Апиа. Бунгало уютно примостилось меж кокосовых пальм. Окна его глядели на знойную синь Тихого океана. Прелестная, гибкая, грациозная, словно лесной зверек, Этель весело расхаживала по домику. Они много смеялись и болтали всякую чепуху. Вечерами Их навещали постояльцы отеля, по воскресеньям они часто ездили к какому-нибудь плантатору, женатому на туземке; время от времени ходили на вечеринки, которые устраивал кто-нибудь из метисов владельцев оптовых складов в Апии. Люди смешанной крови теперь относились к Лоусону совсем не так, как прежде. Благодаря своей женитьбе он стал одним из них, и они называли его Берти. Они брали его под руку и похлопывали по спине. На этих вечеринках Лоусон любовался Этель. Она смеялась, глаза ее блестели. Он радовался, глядя, как она сияет от счастья. Иногда в бунгало приходили родственники Этель: старик Бривальд~с женой, а также двоюродные сестры и братья – какие-то туземки в широких балахонах, мужчины и мальчики в лава-лава; волосы у них были выкрашены в красный цвет, а тела покрыты искусной татуировкой. Возвращаясь домой из банка, Лоусон находил их во всех комнатах и добродушно смеялся.

– Смотри, как бы они не пустили нас по миру, – говорил он.

– Это мои родные. Я не могу отказать им, если они чего-нибудь просят.

Лоусон знал, что если европеец женится на туземке или девушке смешанной крови, то ее родственники непременно будут считать, что напали на золотую жилу. Он брал лицо Этель и целовал ее розовые губы. Ей, конечно, невдомек, что его жалованье, которого с избытком хватало на жизнь холостяку, следует экономить, если на него приходится содержать жену и дом.

Вскоре Этель родила сына. Когда Лоусон в первый раз взял новорожденного на руки, у него вдруг защемило сердце. Он не ожидал, что ребенок будет таким темнокожим. Ведь в нем всего лишь четвертая часть туземной крови, так почему бы ему в самом деле не быть таким же, как всякий английский младенец. Но нет – желтый младенец, свернувшийся калачиком в его руках, с головой, уже покрытой черными волосами, с огромными черными глазами, легко мог сойти за туземца.

Белые дамы стали игнорировать Лоусона с первого дня его женитьбы. Когда он встречался с мужчинами, у которых он холостяком привык обедать, им было явно не по себе, и они пытались преувеличенной любезностью скрыть свое смущение.

– Как поживает миссис Лоусон? – спрашивали они. – Вам повезло. Чертовски красивая женщина.

Но если они шли со своими женами и встречали его вместе с Этель, им было очень неловко, когда их жены снисходительно ей кивали. Лоусон только смеялся.

– Все они смертельно скучны, – говорил он. – Плевал я на то, что они не приглашают меня на свои паршивые вечеринки.

Но со временем это начало его раздражать.

Темнокожий младенец сморщил личико. Это его сын. Он подумал о детях смешанной крови в Апии. У них были нездоровые, изжелта-бледные лица, и их преждевременное развитие неприятно бросалось в глаза. Он видел, как их отправляли на пароходе в школу на Новую Зеландию – надо было еще найти школу, куда принимают детей, в чьих жилах течет туземная кровь. Дерзкие и в то же время робкие, чем-то неуловимо отличающиеся от белых, они сидели, тесно сбившись в кучку. Между собой они разговаривали на местном наречии. Когда эти мальчики становились взрослыми, они получали меньшее жалованье из-за своей туземной крови; девушка могла еще выйти замуж за белого, но для юноши не оставалось никакого выхода – он вынужден был жениться на метиске или на туземке. Лоусон твердо решил избавить своего сына от подобных унижений. Нужно во что бы то ни стало вернуться в Европу. Он зашел взглянуть на Этель – хрупкая и прелестная, она лежала в постели, окруженная туземками, – и окончательно утвердился в своем решении. Если он увезет ее к себе на родину, она будет принадлежать ему безраздельно. Он любил ее так страстно, он так хотел, чтобы она слилась с ним душою и телом, а между тем он понимал, что она глубоко вросла корнями в туземную жизнь, и потому здесь в ней всегда будет нечто скрытое, непостижимое для него.