Текст книги "Сигнал сбора"

Автор книги: Уильям P. Форстен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Уильям Форстен
«Сигнал сбора»

Кэти и Карлу Ливаллен, которые давно уже заслужили собственную книгу.

Кристине Пул, с благодарностью за ее помощь и чудесную дружбу.

И, наконец, сентиментальное посвящение – всем тем парням из Мэна, которые в большинстве своем были совсем юнцами, когда сто с лишним лет тому назад отдали свои жизни ради сохранения Союза и прекращения рабства. Даже достигнув далеких звезд, мы никогда не забудем, о чем они мечтали, сражаясь за свою страну.

Хочу выразить особую признательность г-ну Джону Кину, правнучатому племяннику Эндрю Лоуренса Кина, президенту Исторического общества по изучению деятельности Тридцать пятого Мэнского полка, от которого десять с лишним лет назад я впервые услышал захватывающую историю этого прославленного воинского подразделения. Благодаря его активной помощи мне удалось связаться с потомками других воинов этого полка и изучить множество документов, относящихся к его богатой истории, которые очень помогли мне при написании этой книги.

Скажу также, что памятник Тридцать пятому полку находится в маленькой деревушке Кин в штате Мэн, несколько южнее Фрипорта. Как водится в Мэне, это очень простой монумент. На бронзовом диске выбиты имена шестисот тринадцати человек, принимавших участие в этом роковом путешествии, а над диском высится статуя солдата армии Союза, смотрящего на море.

Обязательно посетите это место!

Глава 1

2 января 1865 года,

Сити-Пойнт, Виргиния (основной центр поставок и перевозок армии Союза, осаждающей Питерсберг и Ричмонд)

Раскаты пушек прогремели в грозовом полуночном небе. Повернувшись в седле, Эндрю Лоуренс Кин посмотрел на оставленное позади поле боя, как будто далекие разрывы были тихой песнью сирен, зовущей его обратно в огненный котел.

– Это уже не наш бой, полковник.

– Как странно, что мы выходим из него, Ганс, – мягко сказал Эндрю, по-прежнему глядя назад и наблюдая, как в свете артиллерийских вспышек проступает силуэт Питерсберга.

– Странно, что мы уходим? Я чертовски рад, что сваливаю отсюда! – воскликнул Ганс. – Мы уже полгода сидим в окопах перед этим чертовым мятежным городом. Будет здорово немного размять ноги и поглядеть ради разнообразия на что-нибудь еще, пусть это и означает, что придется плыть на одном из этих дурацких кораблей.

Вытащив плитку жевательного табака, Ганс откусил кусок и протянул остальное своему полковнику.

Эндрю улыбнулся и отвел его руку. Вот уже два года Ганс постоянно предлагал ему жевательный табак, и два года он от него отказывался. Оторвавшись от зрелища далекой битвы, Эндрю посмотрел сверху на своего старшего сержанта. Лицо его, темное, как старый холст, изможденное и худое, было обрамлено бородой, в которой поблескивали седые пряди. У глаз пролегали глубокие морщины – следствие долгих лет, проведенных в прериях, где ему приходилось вглядываться и в жаркое марево, и в покрытые снегом просторы. Шрам на щеке от стрелы команчей был наградой за двадцатилетнюю воинскую службу. Этот шрам не был единственным, и сейчас, когда сержант шел рядом, было видно, что он слегка хромает: подарок от снайпера южан у Колд-Харбора.

Посмотрев на своего друга, Эндрю вспомнил, как тот впервые предложил ему табаку, и улыбка озарила его лицо, хотя при этом воспоминании он все еще испытывал смущение.

Первый их общий бой был при Антьетаме. Эндрю был зеленым, напуганным лейтенантиком, а старший сержант Ганс Шудер – единственным ветераном в Тридцать пятом полку, только что набранном в штате Мэн. В то сентябрьское утро шестьдесят второго они с пятью тысячами солдат из первого корпуса пересекли кукурузное, поле площадью в сорок акров, вытаптывая стебли с налитыми початками. Впоследствии достаточно было просто произнести «кукурузное поле», и каждый ветеран, будь он северянин или конфедерат, понимал, о чем речь. Оставив позади это поле, они прошли сквозь врата ада.

Мятежники напали на них с трех сторон. Одно мгновение все было тихо: он даже помнил крики потревоженных птиц над ними, когда они оставили позади поле и ворвались в окрестный лес. Мгновение спустя тишина этого утра была нарушена огнем и дымом, и рев десяти тысяч мятежников обрушился на них.

Командир его роты начал выкрикивать ему приказы, но он застыл, парализованный страхом. В следующий момент его капитан уже лежал, раскинув руки, в луже собственной крови; его невидящие глаза уставились на Эндрю.

Единственное, чего ему хотелось, – это спрятаться за ближайшее дерево, чтобы следующая пуля не досталась ему. «Проклятье, – возопил его перепуганный разум, – ты ведь профессор истории! Какого дьявола ты здесь делаешь?»

И тогда он услышал этот тихий, мягкий, хрипловатый голос:

– Сынок, не хочешь попробовать жевательного табачка?

Позади него стоял старый Ганс, протягивая ему плитку табака. Ростом пять с половиной футов, он едва доставал до плеча Эндрю и разительно отличался фигурой от стройного, если не сказать хрупкого, лейтенанта, в котором было больше шести футов. Но Эндрю помнил, что в тот момент Ганс казался ему гигантом, который возвышался над ним, смотря на него своими спокойными серыми глазами.

– Лейтенант, наш полк попал под огонь, и мы отступаем. Думаю, вам надо помочь ребятам выбраться отсюда.

Он говорил так, словно давал совет ребенку, вставшему в тупик из-за непонятных правил новой игры.

И с этого момента Эндрю стал превращаться в настоящего солдата – этот взгляд не оставлял ему другого выхода.

Вечером к Эндрю подошел полковник Эстес и объявил о присвоении ему звания капитана за хладнокровие и мужество, проявленные на поле битвы. Солдаты его роты похлопывали его по спине, называя его крепким парнем, который знает, как командовать. Он знал, что до этого боя Эстес не доверял ему и не таясь ворчал, что среди его подчиненных затесался очкастый умник из колледжа. Но в ту ночь Эндрю понял, что он наконец прошел проверку.

Самое странное, что он совсем не помнил, что он тогда делал. Все, что осталось в памяти, – это Ганс, который весь день был рядом с ним, смотрел на него и иногда давал ему советы.

– Сынок, я видел тебя сегодня, – сказал ему Ганс в тот вечер. – Я видел тебя и знал, что ты станешь солдатом, когда поймешь, как это сделать. Ты пойдешь далеко, если тебя раньше не ухлопают.

Это был последний раз, когда Ганс назвал его «сынком». С тех пор он был капитаном Эндрю Лоуренсом Кином, и Ганс произносил эти слова с гордостью, как если бы он сам придумал их.

После Фредриксберга он стал майором Кином, и Ганс, который знал все премудрости солдатской жизни, рассказывая бесчисленные байки и истории, терпеливо учил его, как стать настоящим командиром. А потом был Геттисберг.

В этот первый день сражения они стояли под жарким июльским солнцем. Вдыхая запах свежего сена, они дожидались грозы с запада.

Спустившись с гребня Макферсона, двадцать тысяч мятежников под аккомпанемент пятидесяти пушек нахлынули на них серым океаном.

Именно тогда Эндрю в полной мере ощутил странную волнующую радость от всего этого. Ярко-красные цветки смерти взрывались рядом с ними, но длинная синяя шеренга стояла каменной стеной, о которую неминуемо должна была разбиться приближающаяся волна.

Канониры южан быстро пристрелялись к их позициям, и дюжина снарядов с громом разорвалась рядом с полком. В следующий момент полковника Эстеса не стало, и Эндрю остался один во главе Тридцать пятого полка.

Солдаты видели, как упал их любимый полковник, и шеренга синих заколебалась.

Но в этот раз он уже не нуждался в поддержке со стороны Ганса. Вынув из ножен свою саблю, Эндрю вышел из шеренги и встал перед полком, которым отныне ему предстояло командовать.

– Скорее солнце взойдет на западе, чем они возьмут этот холм! – воскликнул он, и его солдаты отозвались воинственным ревом.

Гроза обрушилась на них, но они держались, отвечая залпом на залп с пятидесяти шагов.

И весь этот день, в адском пекле, они стояли насмерть: две шеренги солдат, таявшие, как лед, под палящим солнцем и огнем, пока от них не осталась жалкая кучка людей, которые никогда не покажут спину врагу. Сердце Эндрю готово было разорваться, и слезы гордости слепили его, когда он шел вдоль линии своих стрелков, подбадривая их и иногда останавливаясь, чтобы поднять упавший мушкет и сделать выстрел, в то время как Ганс следовал за ним безмолвной тенью.

И все же один раз оцепеневшему от горя Эндрю понадобились слова утешения со стороны Ганса. Придя на левый фланг, чтобы проверить, прикрывает ли их с той стороны Восьмидесятый Нью-Йоркский полк, он на пару минут задержался в расположении первой роты.

Его младший брат Джонни присоединился к полку всего лишь неделю назад. Он хотел отослать мальчика на безопасное место в тылу, но из гордости не позволил себе этого, не желая разговоров о «любимчиках». Будь она проклята, эта его дурацкая гордость! Джон – вернее, то, что от него осталось, – лежал в тени старого клена, будто погрузившись в сон.

Эндрю долго смотрел на хрупкое изувеченное тело, потом перевел взгляд на Ганса. Но старый сержант молчал, его суровое лицо словно говорило, что сейчас не время для скорби. Встав на колени, Эндрю поцеловал своего единственного брата, потом поднялся, не видя ничего вокруг, и вернулся в бой.

В конце концов их дивизия вынуждена была оставить свои позиции, а через несколько минут побежала и вся армия, ища укрытие в холмах за Геттисбергом.

Но его полк не побежал. Эндрю понимал, что кому-то надо задержать наступление южан, чтобы выиграть время, и знал свой долг – если придется, пожертвовать своими людьми.

Они отступали шагом, медленно-медленно, делали залп, отходили на десяток шагов и опять стреляли. Южане прорвались по флангам, но не могли двигаться дальше, пока держался этот последний заслон. Однако Тридцать пятый было не сломить.

Отойдя к окраине города, они перекрыли улицы, и время было выиграно. Две трети солдат погибло, такова была цена драгоценных пятнадцати минут, которые в итоге определили судьбу боя.

Подняв саблю, Эндрю начал было выкрикивать команду отступить на Могильный холм, и тут ослепляющая волна огня накрыла его. Он почувствовал, что его обволакивает бескрайняя темнота, в которой не слышно ни единого звука, решил, что умирает, и больше ничего не ощущал.

Эндрю так глубоко погрузился в воспоминания, что с трудом очнулся, когда какой-то бесконечно далекий голос позвал его по имени.

– Вы что-то сказали, сержант?

– Просто спросил, не тревожит ли вас рана, сэр? – сказал Ганс, обеспокоенно глядя на него.

– Нет, Ганс, ничуть, – ответил Эндрю и вдруг понял, что все это время он, сам того не замечая, потирал обрубок своей левой руки.

Ганс бросил на него такой взгляд, каким смотрит мать на свое больное дитя. Потом он буркнул что-то себе под нос и сплюнул табачную слюну. Они продолжали ехать в молчании, пока не достигли вершины низкого холма, где их взору открылись военный склад и якорная стоянка Сити-Пойнта.

– Вот наш корабль, сэр, – произнес Ганс, указывая на одинокое судно у пристани, к которой спускалась дорога. – Никогда не любил эти чертовы посудины, – проворчал он. – Когда я плыл сюда в сорок четвертом, то думал, что по пути концы отдам.

В этот момент в его речи явственно слышался немецкий акцент.

Эндрю это всегда казалось парадоксальным. Ганс дезертировал из прусской армии, устав от жизни, полной жестокости и насилия, а приехав в Штаты, первым делом завербовался в войска, сражавшиеся с индейцами.

– Тридцать пятый Мэнский! – донеслось из темноты. – Это Тридцать пятый Мэнский?

– Мы здесь, – отозвался Ганс, и крупный мужчина, пыхтя, поднялся к ним от пристани.

– Вы опоздали – мы уже пропустили этот чертов отлив!

Ганс пришел в ярость от того, каким тоном это было произнесено.

– А ты-то кто такой? – презрительно бросил он.

Едва различимый в сумерках человек посмотрел на сержанта и, не ответив, отвернулся.

– И где его только черти носят, этого Кина?

Эндрю сделал Гансу предостерегающий знак рукой.

– Я тот, кого вы ищете, – ровным голосом сказал он, подав лошадь вперед, так что она слегка задела тучного мужчину, и он был вынужден отступить на шаг назад. – С кем имею честь говорить? – медленно продолжил он спокойным тоном, который, как знал Ганс, был обманчивым, так как Эндрю обычно говорил так тихо, почти робко только перед приступом гнева.

– Тобиас Кромвель, капитан корабля «Оганкит». Проклятье, полковник, вы должны были прибыть прошлым утром. Остальной флот отплыл вчера днем. Все уже на борту и ждут только ваш полк, чтобы мы могли наконец убраться, из этого поганого места!

– Нас задержали, – ответил Эндрю, все еще сдерживая свой гнев. – Похоже, мятежники решили устроить нам прощальный бал, и моему бригадному генералу пришлось держать нас в резерве, пока вечеринка не кончилась.

– Черт бы вас всех побрал, – бросил Тобиас. – Давайте-ка загружайте своих людей на борт и сваливаем отсюда. Не нравится мне, что мой корабль отплывает последним. И помните, полковник: на моем судне вы и ваши люди подчиняетесь мне.

Не дожидаясь ответа, капитан развернулся и направился обратно к пристани, осыпая бранью всех, кто попадался ему на пути.

– Будь я проклят! – проворчал Ганс.

– Надеюсь, что не будешь, – отозвался Эндрю, спешиваясь, и приказал Гансу проследить за погрузкой людей на корабль.

«Будь я проклят…» Эта мысль запала ему в душу. Это было какое-то смутное предчувствие, не покидавшее его после Геттисберга.

Все три ужасных месяца в госпитале, после того как ему ампутировали руку, его мучили кошмары. Ему представлялось, будто судьба играет с ним, заставляя плыть против течения, когда уже нет сил поднять голову из воды. Ночи были наполнены криками умирающих людей, ему мерещились глаза мальчиков, которые повидали слишком много, и безмолвные лица мертвецов издалека наблюдали за ним. Но хуже всего был один сон, от которого он и теперь с криком просыпался на мокрых от пота простынях.

За три месяца он излечился – по крайней мере, внешне. Несмотря на предчувствие беды, он с замиранием сердца предвкушал возвращение в это безумие. Со своей раной и с Почетной медалью Конгресса, которую приколол к его подушке сам Линкольн, он мог выйти в отставку и вернуться в Мэн героем. Вместо этого он устремился обратно на фронт, спеша на войну, как на встречу с любовницей.

Он любил в войне ее ярость и краски, ту страсть, которой она наполняла его вены, в то же время пытаясь убить его. Когда Эндрю слышал далекий гром пушек или трескучие выстрелы мушкетов, сердце полковника начинало бешено биться, и его опять переполняла безумная, всепоглощающая радость. Это как-то помогало ему, поддерживало в нем желание жить и заставляло его забывать самого себя, свою прошлую жизнь и женщину, которая ранила его душу.

Разве мог он вернуться в тихий Боуден-колледж после того, как причастился крови?

Итак, он опять стал командовать Тридцать пятым. В этом полку осталось не так много солдат, но это были люди, в которых Эндрю взрастил какую-то извращенную гордость за тот ужас, который они пережили вместе с ним. Это был полк, с которым он прошел мясорубку в глухих лесах Уайлдернесса и который в конце концов привел в горящие траншеи у Питерсберга. И все это время голос в его кошмарах говорил ему, что все они прокляты. Битва будет идти до тех пор, пока все они не умрут. Умрут по его приказу, и он останется один, сжимая в руке окровавленный клинок.

И, прости ему Господь, он любил все это. Потому что здесь он, худой очкарик, хрупкое человеческое существо с изувеченным телом, чувствовал себя по-настоящему живым.

В дождливых сумерках перед ним проходили на корабль его солдаты, мальчики восемнадцати и двадцати лет, которых повезут на поле новой битвы, где-то на побережье Северной Каролины. Битвы, у которой еще нет имени, где ему придется бросать таких же мальчиков, как Джон, в горнило боя. Мальчиков, которых он любил. Их загорелые, улыбающиеся лица изменялись навсегда, в то же время оставаясь прежними, они смотрели на него и только на него, потому что он был их кумиром, героем Геттисберга.

Отведя свою лошадь на край дороги, Эндрю сел на нее. Он молча смотрел, как его солдаты поднимаются по трапу на корабль, и думал о том, какая судьба им всем уготована.

– Смотри, Готорн, вот и корабль.

Винсент Готорн отвел глаза от спины идущего перед ним солдата и увидел фигуру своего командира и ждавший их корабль.

– Интересно, скольких из нас укокошит кровавый Кин на этот раз?

– Слушай, Хинсен, он вовсе не такой злодей, – возразил Винсент.

– Все офицеры ублюдки, – огрызнулся Джим Хинсен. – Посмотри, что он с нами сделал под Геттисбергом и в Уайлдернессе, если на то пошло, – бросил нас в самое пекло, чертов ублюдок.

– Заткнись, шмакодявка, недоносок хныкающий! – раздался высокий, отрывистый голос подошедшего к ним сержанта Барри. – Вас двоих там даже не было! Да кто вы такие? Паршивые салажата, новобранцы чертовы, маменькины сынки! Не вздумайте говорить о нашем полке «мы», пока не побываете в заварушке и не получите на это право.

– Я не сказал ничего дурного, – робко ответил Винсент.

– Ты и не слушай ничего дурного, – отозвался Барри. – На твоем месте я бы держался подальше от этого Хинсена.

Не говоря больше ни слова, Барри прошел вперед, помогая проводить солдат на корабль.

– Ублюдки, все они ублюдки, – чуть слышно пробормотал Хинсен.

Пристыженный Винсент промолчал. Он и в самом деле был салагой, вступившим в полк только в этом месяце. Но как он мог объяснить, что, будучи квакером, пошел в армию после длительной борьбы с самим собой, решившись взять в руки оружие ради прекращения рабства. И кроме того, ему было всего семнадцать, и он совершил грех, солгав о своем возрасте, когда записывался в армию. Винсент украдкой бросил взгляд на Хинсена, который продолжал тихо браниться. Не слушая его ругательств, он возблагодарил Господа за то, что двадцатимильный марш закончился и он пережил его, не свалившись с позором от изнеможения, хотя всю последнюю милю думал, что усталость доконает его.

– Кажется, кое-кто из твоих парней не слишком счастлив.

Эндрю приветственно кивнул подошедшему к нему Эмилу Вайсу, полковому хирургу. С лошади ему была хорошо видна лысая макушка доктора, хотя он с трудом различал его румяное лицо, обрамленное большой седой бородой, которое обычно было еще более красным из-за потребления немалого количества медицинского спирта. Эндрю соскочил со своего коня и передал его штабному ординарцу, который повел Меркурия на корабль.

– Если бы они не жаловались, я бы забеспокоился, – философски заметил Эндрю. – Рад только, что на месте Барри не оказался Ганс, а то эти парни позавидовали бы грешникам в аду.

– Матушка Гансушка кудахчет над своими птенцами, – усмехнулся Вайс.

– У вас достаточные запасы медикаментов? – спросил Эндрю.

– Их никогда не бывает достаточно, – хмыкнул Вайс. – Черт возьми, сынок, не хватает бинтов, не хватает липового отвара, и, похоже, всегда и всего будет не хватать.

Вайс попал в полк незадолго до Геттисберга, и Эндрю всегда считал это подарком судьбы. Хотя другие полковые хирурги презрительно отзывались об «этом чокнутом жидовском докторе из Тридцать пятого», Эндрю и все его солдаты молились на него – редчайшая вещь в армии, где весьма часто попадались полуграмотные сельские фельдшеры и коновалы.

Вайс получил образование в Будапеште и беспрестанно говорил о каком-то неизвестном враче по имени Зиммельвейс, который в конце сороковых годов придумал средство под названием антисептик. Эндрю несколько раз был свидетелем споров Эмила с другими врачами, утверждавшими, что гной идет на пользу больному, а инфекция является следствием ранения. Эмил всегда выходил из себя, крича, что они средневековые мясники и что инфекцию можно предотвратить кипячением инструментов и бинтов и мытьем рук между операциями липовым отваром.

Каковы бы ни были методы доктора Вайса, солдаты Тридцать пятого оправлялись от ран вдвое быстрее, чем солдаты других полков.

Эндрю опять почесал обрубок левой руки и подумал, что может подтвердить правоту Вайса на собственном опыте. После Геттисберга он даже не возражал против того, чтобы доктор называл его «сынком». Тем более что тот был вдвое старше Эндрю и даже в плохом настроении, нередко посещавшем его, обращался таким образом ко всем однополчанам, включая Ганса, внушавшего ужас новобранцам.

– Все люди на борту, сэр, – доложил Ганс, подойдя к двум офицерам, стоявшим у края пристани.

– Как там ваши геморроидальные шишки, старший сержант? – спросил Вайс таким тоном, будто речь шла о смертельной ране.

Ганс смачно сплюнул табачную слюну, самую малость промазав мимо старого доктора.

– Может, нашему славному полковнику стоит послать вас в лазарет? Я бы вправил их вам в мгновение ока.

– При всем уважении – адская боль, сэр, – проворчал Ганс.

Впервые за несколько дней Эндрю запрокинул голову и расхохотался, видя смущение своего сержанта и друга.

– Что ж, джентльмены, не пора ли нам взойти на борт? Мне кажется, не стоит заставлять испытывать терпение нашего бравого капитана.

Стараясь не думать о том, какое путешествие ожидает их с этим малосимпатичным субъектом, Эндрю поднялся по трапу следом за последним своим солдатом. Кроме того, его беспокоила еще одна проблема: подобно Гансу, он страдал от морской болезни, и одна мысль о ней заставляла его содрогнуться.

– Полковник Кин?

Юный морской офицер стоял на палубе парохода, ожидая его.

Эндрю кивнул в ответ на приветствие моряка.

– Меня зовут Буллфинч, сэр. Капитан Кромвель ожидает вас с офицерами в кают-компании. Насколько мне известно, сэр, остальные ваши офицеры уже там.

– Что ж, джентльмены, нельзя испытывать терпение капитана, – спокойно произнес Эндрю и пошел на корму вслед за юным лейтенантом.

– А, так доблестный полковник решил все-таки почтить нас своим присутствием, – ехидно заметил Кромвель, когда Буллфинч ввел их с доктором в тесную офицерскую кают-компанию.

Эндрю осмотрел помещение. Все его ротные командиры были здесь, но его заместитель, полковой квартирмейстер и другие штабные офицеры отсутствовали.

– Ваш штаб уже отправлен вместе с генералом Терри.

Эндрю узнал в остальных людях офицеров Сорок четвертой Нью-Йоркской батареи легкой артиллерии и приветливо кивнул майору О’Дональду, ее дородному рыжебородому командиру, который насмешливо отсалютовал ему стаканом вина.

– Уже наклюкался, – шепнул Вайс.

Репутация Сорок четвертой батареи была не из лучших. Набранные в трущобах Нью-Йорка, ее солдаты считались самыми отъявленными пьяницами и дебоширами в армии. Однако, как бы они ни буянили и как бы от них ни доставалось своим, им все прощали за то, что врагам доставалось в десять раз больше.

– Буду максимально краток. Мне еще надо присмотреть за размещением наших задержавшихся пассажиров, – заявил Кромвель, обвиняюще глядя на Эндрю. В ответ Эндрю холодно взглянул на капитана, чувствуя: ему все меньше и меньше нравится этот человек. – На борту этого корабля я приказываю, а вы подчиняетесь, – продолжил капитан. – Ваши люди не должны мешать нашей работе. Все проблемы между моими и вашими людьми решаю я.

– Тридцать пятый сам решает свои проблемы, – спокойно ответил Эндрю.

– Точно, парень, то же самое относится и к Сорок четвертой, – кивнул О’Дональд.

Кромвель перевел взгляд с одного командира на другого.

– Согласно уставу…

– Я знаю устав, капитан, – негромко сказал Эндрю, так что сидящие в дальнем углу кают-компании с трудом могли его слышать. – Но я не передам вам свои полномочия. Я признаю ваше право командовать этим кораблем. Я не буду вмешиваться в ваши дела, но при этом не допущу, чтобы вы вмешивались в мои. Если в отношениях между нашими людьми возникнут разногласия, мы будем решать их вместе, в соответствии с уставом.

– Точь-в-точь мои слова, – присоединился О’Дональд, обойдя вокруг стола и встав рядом с Эндрю.

Тобиас растерянно уставился на них, тем более что сидящие вокруг офицеры не скрывали улыбок, хорошо зная, какая незавидная участь ждет того, кто разгневает их начальников.

Капитан начал что-то говорить и смолк.

– Если у меня появятся трудности, – сказал он в конце концов, – отвечать за это будете вы, так как я собираюсь подать рапорт о вашем поведении.

– Конечно, подавайте, – ответил Эндрю. – Все мы должны выполнять свой долг. И я свой выполню.

После этих слов на несколько секунд, показавшихся часами, воцарилось ледяное молчание.

– Что же, в таком случае мы поняли друг друга, – с напускным дружелюбием заключил Тобиас. – Перед отплытием генерал Терри оставил вам письменные указания, которые, насколько я знаю, вы уже получили.

Эндрю кивнул.

– На борту моего корабля находится медсестра из Христианского санитарного общества. Она опоздала на свое судно, которое отплыло раньше, – сказал Кромвель, не скрывая презрительной гримасы. – Не люблю женщин на корабле, от них одни только неприятности. Я разместил ее в своей каюте и поставил там солдата для охраны. Мне кажется излишним говорить, что ее каюта является запретной территорией как для рядового, так и для офицерского состава.

– Не сомневаюсь, что все присутствующие правильно оценивают ситуацию, – резко ответил Эндрю. – Надеюсь, что и ваши люди оценивают ее так же.

Тобиас холодно посмотрел на Эндрю.

– Мы отплываем через час, – произнес он. – Мы пойдем вниз по реке Джеймс и, если погода будет хорошей, завтра вечером выйдем в Чесапикский залив, а потом в Атлантику. Через двадцать четыре часа мы достигнем места сбора – Бофорта в Северной Каролине, а оттуда двинемся на нашу стоянку в Форт-Фишер. Как вам известно, солдаты Двадцать четвертого корпуса прекрасные десантники. Они займут берег и пирс, где вам предстоит высадиться. После этого наши дороги расходятся.

– Чему мы все будем одинаково рады, – усмехнулся О’Дональд.

– Безусловно, – ледяным тоном подтвердил Тобиас.

Не говоря больше ни слова, капитан развернулся и вышел из кают-компании, сопровождаемый своими офицерами.

– Что ж, парни, – весело заметил О’Дональд после того, как за ними захлопнулась дверь, – мне кажется, что за это надо выпить.

Это замечание были встречено одобрительными возгласами, и возле рыжего здоровяка артиллериста столпились все его офицеры, а также несколько людей Эндрю.

Сев в дальнем углу комнаты, Эндрю снял свой прорезиненный плащ и разложил его на узком диванчике. Откинувшись назад, он скоро провалился в сон, которому не помешал даже гул, стоявший вокруг него.

За ослепительной вспышкой света последовала другая, потом еще одна. Он был окружен дымом от падающих рядом снарядов, но не слышал взрывов.

Клубы дыма обволакивали его, как морской туман, так что он ничего не видел. Постепенно в тумане начала смутно обрисовываться знакомая фигура.

– Джонни! – закричал он, продираясь сквозь серую пелену.

– Эндрю, мне страшно. – Рядом с ним очутился его брат; его глаза были полны страха, он протягивал к Эндрю руки, как маленький мальчик, ищущий утешения.

Эндрю не мог произнести ни слова. Взяв брата за руку, он повел его обратно – туда, откуда тот пришел. Он чувствовал, как боится Джон, его дрожь передавалась руке Эндрю (странно, но это была его левая рука).

Серный дым рассеялся, и перед ними открылось поле битвы, покрытое до самого горизонта кровавым ковром из переплетенных мертвых тел в синих и серых мундирах.

– Эндрю, я боюсь, – прошептал его брат.

– Я знаю, мой мальчик, я знаю.

– Можно, я вернусь домой к маме? – Это был голос маленького мальчика.

Эндрю почувствовал, что и сам он дрожит; у него неожиданно потемнело в глазах. Он встал позади своего брата и положил руки ему на плечи.

Он толкнул мальчика вперед.

Джонни поскользнулся и, как с ледяной горки, покатился вниз, на окровавленное поле, безуспешно пытаясь подняться.

– Эндрю!

Синий мундир отшелушился с его тела, подобно старой коже, а потом и само тело стало таять, как лед под июльским солнцем.

И тогда он обернулся и посмотрел назад, но теперь это был скелет, и, Боже милосердный, у этого скелета были глаза.

– Джонни!

– Все в порядке, все в порядке.

– Джонни! Боже мой, Джонни! – Эндрю резко сел, выпрямившись как стрела, и увидел стены кают-компании.

– Джон, – прошептал он, почувствовав успокаивающее объятие чьих-то рук.

– Все в порядке, полковник.

Полковник. Кто-то был рядом с ним, и это была женщина. Секунду спустя к нему вернулось самообладание, он вскочил, и кольцо рук вокруг него разжалось.

– Просто страшный сон, вот и все, – прошептала она.

Он посмотрел на сидящую рядом женщину. Ее глаза, темно-зеленые глаза, пристально смотрели на Эндрю. Лет ей было, похоже, примерно столько же, сколько и ему, около тридцати. У нее была очень светлая кожа и высокие скулы. Волосы были убраны под шапочку медсестры, но из-под нее на лоб выбилась рыжеватая прядка.

Она встала, и ее голова оказалась на уровне его плеча.

– Я прогуливалась по палубе, и мне послышался чей-то голос, так что я вошла и застала здесь вас, – тихо произнесла она извиняющимся тоном.

– Со мной все в порядке, – глухо сказал Эндрю.

– Конечно, – согласилась она и по-дружески прикоснулась к нему рукой. – Вам нечего стыдиться, полковник. Я работаю медсестрой с начала войны. Я все понимаю.

Воцарилось неловкое молчание.

Тут Эндрю заметил, что в помещении никого нет, кроме них двоих.

– А где все остальные? – спросил он.

– О, они ушли уже несколько часов назад. Я слышала, как ваш доктор велел оставить вас тут, потому что вам необходимо поспать. До рассвета остался всего час.

Эндрю потер переносицу, пытаясь прогнать сон, и встряхнул несколько раз свою куртку, стараясь, чтобы на ней расправились складки.

– Мне пора заняться делом, – неохотно сказал Эндрю. – Я не должен был ложиться спать, не проверив, как устроились мои солдаты. В любом случае, уже пора объявлять подъем.

– Дайте солдатам поспать сегодня чуть подольше, полковник Кин. Это первая ночь за много месяцев, которую они провели не в окопах.

Эндрю опять взглянул на нее и улыбнулся. Ее замечание было высказано мягким голосом, но в нем отчетливо прозвучали командные нотки.

Он хотел ответить какой-нибудь язвительной репликой, но ее улыбка совершенно обезоружила его.

– Хорошо, раз вы так просите, мисс…

– Кэтлин О'Рэйли, – закончила она, протягивая ему руку. – Я уже знаю, что имею честь говорить с полковником Эндрю Кином из Тридцать пятого.

Смутившись, Эндрю неловко пожал ей руку и тут же отпустил ее.

– Что ж, теперь, когда мы представились друг другу, – продолжила она, – почему бы нам не пройтись по палубе? Думаю, если бы здесь оказалась моя бывшая наставница, она пришла бы в ужас от того, что я нахожусь в комнате наедине с мужчиной, без дуэньи.

– Мне кажется, мисс О'Рэйли, что вы прекрасно можете сами за себя постоять.