Текст книги "Дневник Кокса"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Теккерей Уильям Мейкпис
Дневник Кокса

Уильям Мейкпис Теккерей

Дневник Кокса

Январь. Нечаянная весть

Первого января 1838 года мне принадлежали: уютная парикмахерская по соседству с Оксфордским рынком; супруга, миссис Кокс; дело – по части бритья-стрижки, основанное тридцать три года тому назад; дочь восемнадцати и сын тринадцати лет; дом с фасадом и три окна во втором и третьем этаже; молодой ученик, нынешний мой компаньон, мистер Орландо Крамп и, наконец, прославленное снадобье для волос, кое изготовил мой покойный дядюшка, под названием "Коксов Богемский Бальзам из Токая" – горшочки по два шиллинга и три пенса и по три шиллинга и девять пенсов. Бальзам, дом и многолетнее парикмахерское дело приносили мне недурной доход. Дочку свою Джемайму Энн я обучал в Хэкни, мой дорогой сынок Таггеридж наловчился преотлично плести косы, супруга моя за прилавком (позади подноса с патентованным мылом и прочим) выглядела – просто загляденье, а сам я лелеял мечту, что Орландо и мою девочку, которые уж очень друг по другу вздыхали, когда-нибудь свяжут в узел Генимея и совместно с моим сыном Тагом все они поведут вперед дело стрижки-бритья, когда родитель их либо помрет, либо заделается джентльменом. А что я должен стать джентльменом, это мы с миссис Кокс порешили неколебимо.

К вашему сведению, моя Джемайма – урожденная леди и имеет связь с самыми что ни на есть высшими сферами, хотя лично ее семейство постигли житейские невзгоды и оно захирело. Ее папаша, мистер Таггеридж, держал всем известную лавку, в которой торговал требухой, неподалеку от харчевни "Табак и Воробей", что на Уайт-чепел-роуд. Оттуда-то я и взял Джемми в жены. Уж очень мне нравились кушанья из требухи, особливо когда милая крошка сама мне их подавала.

У отца Джемаймы дела шли худо, и я взял ее, могу с гордостью заверить, без единого шиллинга приданого. Мои руки, мой дом, мой "Богемский бальзам" вот, что должно было дать ей обеспечение. Кроме того, мы уповали на ее дядюшку, баснословного богача, который, покинув родину юнгой шестьдесят лет тому назад, стал главой могущественного торгового дома в Индии и, по слухам, нажил миллионы.

Спустя три года после рождения Джемаймы Энн (и два года после кончины моего дорогого тестя), Таггеридж, глава могущественного торгового дома "Бадгуроу и Кь", удалился от дел, передал свои акции сыну, мистеру Джону Таггериджу, и вернулся на родину, где и зажил припеваючи в особняке на Портленд-Плейс и в загородном имении Таггериджвиле, что в графстве Саррей. Вскорости моя супруга взяла за руку дочку и, как бы по родственному долгу, отправилась навестить дядюшку. Но то ли он оказался надменным брюзгой, то ли племянница не придержала язык (моя душенька, к вашему сведению, ни перед кем не отступит), а только они напрочь рассорились. И с того дня до самой смерти он ни разу не пожелал ее видеть. Единственное, чем он соблаговолил подсобить нам, было разрешение поставлять ему в течение года несколько дюжин бутылей с лавандовой водой, а также стричь и брить его слуг. Все соседи потешались над этаким плачевным крушением наших надежд, ибо Джемми частенько перед ними хвасталась, но мы пропускали издевки мимо ушей, – клиенты были выгодные, и мы с радостью обслуживали камердинера, мистера Хока, кучера, мистера Бара, и экономку миссис Бредбаскет. К тому же по празднийам я пудрил парик выездного лакея, а что до самого старика Таггериджа, то я, можно сказать, так его и не видел, если не считать того раза, когда он фыркнул на меня: "А, брадобрей!" – сморщил нос и прошествовал мимо.

В один прекрасный день, памятный январский день прошлого года, вся наша улица была до крайности взбудоражена появлением не менее трех экипажей у дверей моей парикмахерской.

Как раз когда я, Джемми, моя дочь, Таг и Орландо сидели за столом в гостиной, что позади лавки (по случаю Рождества мистер Крамп угощал обеих дам портвейном и обмолвился насчет веточки омелы, после чего моя малютка Джемайма Энн стала пунцовой, как рюмка глинтвейна,) – так вот, значится, только мы распили бутылку портвейна, вдруг Таг кричит:

– Смотри-ка, па, экономка дядюшки Таггериджа прикатила в кебе!

И правда, она самая, миссис Бредбаскет, в глубоком трауре, сильно опечаленная, раскланиваясь, проследовала через лавку к нам в гостиную. Моя супруга, почитавшая миссис Бредбаскет больше всех на свете, подставила ей стул, предложила рюмочку вина и поблагодарила за любезный визит.

– Полноте, сударыня, – отвечала миссис Бредбаскет. – Да я вашему семейству чем угодно услужу ради милого несчастного Та-та-та-га-га-гериджа, упокой господь его душу.

– Что?! – воскликнула моя жена.

– Как? Он скончался? – вскричала Джемайма Энн и залилась слезами, как водится у маленьких девчушек по любому поводу и без оного. Орландо тотчас пригорюнился, будто вот-вот тоже пустит слезу.

– Увы, скон...

И только экономка застряла на этом "скон", как Таг опять орет:

– Смотри-ка, па, вон мистер Бар, кучер дядюшки Тага!

Так и есть. Мистер Бар, собственной персоной. При виде его миссис Бредбаскет поспешно отступила в комнату вместе с обеими дамами.

– Чего изволите, мистер Бар? – говорю я, и в мгновение ока он у меня сидит в кресле: под подбородком салфетка, на лице пышная мыльная пена.

Мистер Бар пробовал сопротивляться.

– Не утруждайтесь, мистер Кокс, – говорит он. – Не стоит беспокоиться, сэр!

Но я знай размахиваю помазком.

– Очень даже прискорбное событие поселило печаль в сердцах вашего семейства, – говорю я. – Сочувствую вашему горю, сэр. Сочувствую вашему горю.

Я сказал это из вежливости, ибо услужал семейству, а не потому, что Таггеридж приходился мне дядей. За родственника я его не признаю.

Мистер Бар хотел было что-то сказать.

– Сэр, – промолвил он, – мой хозяин скон... – Но тут на этом самом "скон..." появляется мистер Хок, камердинер, самый элегантный джентльмен, какого мне доводилось видеть.

– Как, вы здесь, мистер Бар? – удивился мистер Хок.

– Здесь, сэр. Неужто ж я не имею на это права, сэр?

– Страх, до чего сырой день, – говорю я мистеру Хоку, шагнув к нему навстречу и отвесив поклон. – И столь печальные обстоятельства... Желаете подправить завивку, сэр? Э-эй! Мистер Крамп!

– Мистер Крамп куда ни шло, сэр, – кланяясь, ответил мистер Хок, – но допустить, чтобы вы, сэр, – никогда! Хоть режьте меня на куски! И не могу уразуметь, как это у иных хватает нахальства приходить бриться к своим же господам!

С этими словами мистер Хок бухнулся в кресло и подставил голову для завивки.

Мистер Бар открыл рот, намереваясь отбрить мистера Хока, но я, смекнув, что между джентльменами нелады, и желая предотвратить ссору, сунул в руки мистеру Хоку номер "Эдвертайзера", а в рот мистеру Бару мыльный помазок отменное успокоительное средство.

Не прошло и секунды, как к дверям парикмахерской подкатила наемная карета, из нее выпрыгнул джентльмен в черном сюртуке и с сумкой в руках.

– Как, вы здесь? – произнес джентльмен, и я не мог скрыть улыбки, ибо первые слова каждого, кто входил сегодня в парикмахерскую, были: "Как, вы здесь?"

– Вы Кокс? – продолжал джентльмен, улыбаясь в точности так же, как я. Моя фамилия Шарпус, сэр. "Блант, Хоуп и Шарпус" с Мидл-Темпл-лейн. И я почитаю за честь приветствовать вас, сэр. Я с радостью, то бишь... с прискорбием, должен уведомить вас о том, что мистер Таггеридж с Портленд-Плейс скончался и что, следственно, ваша супруга, сэр, наследница одного из богатейших состояний Англии.

Тут я вздрогнул и наверняка рухнул бы на пол, если б не держался за нос мистера Бара. А Орландо так и застыл со щипцами в шевелюре мистера Хока. Оба клиента разом завопили, – миссис Кокс, Джемайма Энн и Таг выскочили из задней комнаты, и мы все вкупе явили собой распрекрасную картину, достойную руки великого Крук-шенка.

– A как же мистер Джон Таггеридж, сэр? – осведомился я,

– Он... хи-хи-хи-хи! – ответил мистер Шарпус. – Разве вам не известно, что он всего лишь хи-хи-хи... незаконнорожденный?

Теперь вы, разумеется, поняли, почему слуги из особняка на Портленд-Плейс заторопились к нам. Оказывается, одна из горничных слышала, как мистер Шарпус говорил, что завещание не найдено и что моя супруга, а не мистер Джон Таггеридж, – законная наследница всего состояния. Горничная сообщила новость в комнате экономки, и каждый из присутствующих там немедля помчался ко мне, дабы первым принести это известие.

Всех слуг мы оставили на прежних местах, хотя моя супруга охотно бы их разогнала, если бы милочка Джемайма Энн не намекнула ей:

– Они ведь привыкли к великосветским домам, а мы нет. Не лучше ли их ненадолго оставить?

И мы их оставили, чтобы они обучили нас, как быть великосветскими господами.

Парикмахерскую я передал мистеру Крампу, не взяв с него ни единого фартинга, хотя Джемми настаивала, чтобы я запросил четыреста фунтов. Но я был выше этого. Крамп служил мне верой и правдой, и парикмахерская досталась ему даром.

Февраль. Первый прием

Мы немедля переселились в наш новый роскошный дом. Но какой же это дом без друзей? Джемми заставила меня порвать со всеми моими приятелями на Оксфордском рынке, и я остался один-одинешенек. Но тут, к счастью, наш старый знакомец, капитан Хламсброд, любезно обещал ввести нас в круг благородного общества. Капитан Хламсброд, сын баронета, оказал нам честь, прожив у нас целых два года, после чего внезапно исчез, кстати сказать, вместе со скромным счетом за квартиру. Однако через две недели, прослышав о наследстве, он снова появился у нас, к немалой радости Джемми: ведь она знала. что он сын баронета и вроде весьма неравнодушен к нашей Джемайме Энн. Между прочим, Орландо, храбрый как лев, однажды крепко поколотил Хламсброда за то, что тон якобы грубо обошелся с моей крошкой. Как позднее уверял сам Хламсброд, такое поведение служило лишь неоспоримым доказательством его, Хламсброда, любви к нашей дочери.

Мистер Крамп, бедняга, не слишком радовался нашему богатству, хотя поначалу изо всех сил делал веселый вид. Я сказал ему, чтобы он с нами обедал по-прежнему, как будто ничего не изменилось. Но вскорости Джемайма положила этому конец, потому как, по всей справедливости, уразумела свое высокое положение и стала глядеть на Крампа сверху вниз и дочери наказала поступать так же.

После бурной сцены, во время которой рассвирепевший Орландо отчаянно ей нагрубил, ему было отказано от дома – навсегда.

Вот оно как обстояло с беднягой Орландо Крампом. Зато капитан Хламсброд стал у нас в доме главной персоной.

– Знаете ли, сэр, – частенько говорила Джемми, – нашим детям достанется и особняк, и загородное имение, и сто тридцать тысяч фунтов капитала в ценных бумагах. При этаких видах на будущее кому как не им вращаться в самом знатном обществе!

Хламсброд с ней соглашался, и пообещал ввести нас в самый высший свет и, что куда более важно, выполнил свое обещание.

Перво-наперво он заставил мою супругу взять ложу в опере и устраивать званые ужины по вторникам и субботам. А мне велел кататься в Парке, вместе с Джемаймой Энн, в сопровождении двух грумов, которых я в свое время собственноручно брил и которые всю дорогу гоготали. А сыночка моего Тага в два счета отправили в Ричмонд, в самую новомодную школу Англии, к его преподобию доктору Пигни.

И вот, стало быть, эти лошади, ужины, ложа в опере да строки в светской хронике о мистере Коуксе-Коуксе (куда как просто: напишите ваше имя дважды, измените одну буковку и пожалуйте – вы заправский джентльмен!) возымели действие с удивительной быстротой, и вокруг нас собралось очень приятное общество. Некоторые друзья покойного Тага клялись, что готовы на все ради нашей семьи, и привозили своих жен и дочерей к дорогой миссис Коукс и ее очаровательной дочке. И когда в начале месяца мы объявили, что 28 февраля даем пышный званый обед, а после него бал, смею заверить, недостатка в гостях не было. К тому же и в титулованных. А у меня, грешным делом, сердце всегда так сладко замирает даже при упоминании о какой-нибудь титулованной особе.

Дайте-ка припомнить. Во-первых, к нам приехали милорд Дампузл, ирландский пэр, и семеро его сыновей, достопочтенные господа Самтуз (из них к обеду – только два); приехали граф Мазилб, известный французский аристократ, и его превосходительство барон фон Понтер из Бадена; приехала леди Бланш Блюнос, выдающаяся поэтесса, автор "Развенчанных", "Раскромсанных", "Разочарованных", "Распущенного" и других поэм; приехала вдовствующая леди Макс с дочерью, достопочтенной мисс Аделаидой Блюруин; сэр Чарльз Килькибок из Сити и фельдмаршал сэр Гормон ОТалахер, К. А., К. Б., К. В., К. Ц., К. X. на службе в республике Гватемала. Перечень приглашенных завершали мой друг Хламсброд и его приятель, известный в свете маленький Том Тафтхант.

А когда распахнулись двери и мистер Хок в черном, с белой салфеткой на согнутой руке, три лакея, кучер и малец, которого миссис Коукс обрядила в пуговицы вроде сахарных голов и назвала пажом, выстроились вокруг парадного стола, все в белых перчатках, верите ли, меня прямо-таки дрожь пробрала от восхищения и я про себя подумал: "Сэм Кокс, Сэм Кокс! Мог ли кто-нибудь представить тебя на этом месте?"

После обеда, как я уже говорил, мы устраивали бал, и на этот бал мистеры Хламсброд и Тафтхант наприглашали виднейших особ из столичной знати. Если я упомяну в числе приехавших к чаю ее светлость герцогиню Зеро, ее сына, маркиза Фитзурса, и ее дочерей, обеих леди Норт-Поул; если я добавлю, что у нас были и другие гости, чьи имена занесены в Синюю книгу, и только из скромности я не перечисляю их здесь, то, на мой взгляд, этого будет достаточно для доказательства, что в наши времена особняк на Портленд-Плейс, 96, был местом увеселения господ высшего сорта.

Это был наш первый званый обед, приготовленный новым поваром мусье Кордонгблю. Я не сплоховал. Отведал просто филю де соль аламатерьдо теля, котлеты шаляй-валяй, ля пуль при косе и другие французские блюда. А уж искристого сладкого винца в бутылях с жестяными пробками, по названию шампунь, мы с миссис Коукс, надо сказать, испили вволю (кларет и джоннисбергское оказались чересчур кислы и не пришлись нам по вкусу). Обед, как я говорил, был на славу; леди Бланш Блюнос сидела рядом со мной и была так мила, что записала меня на полдюжины штук каждой из ее поэм; граф и барон фон Понтер пригласили Джемайму Энн на несколько вальсов, а фельдмаршал знай подливал моей Джемми шампунь, покуда носик моей супруги не сделался красным, как ее атласное платье, в котором она, да еще с голубым тюрбаном на голове, украшенным перьями райской птицы, выглядела, могу поклясться, как королева.

После обеда миссис Коукс и дамы удалились.

Бам-ба-бам-бам! – застучали у дверей; тили-пили, тшш-пшш, – настраивали скрипки скрипачи мистера Уипперта; около половины двенадцатого я и джентльмены сочли, что давно бы пора выйти к гостям. И вдруг мне даже худо стало при мысли, что я сейчас, вот так, скопом, увижу сотни две именитых особ. Но граф Мазилб и сэр Гормон О'Галахер подхватили меня под руки, и так мы наконец добрались до залы.

Молодые люди танцевали, а герцогиня и другие знатные дамы восседали, беседуя между собой, и преважно уписывали мороженое да марципуны. Я поискал глазами мою малышку Джемайму Энн – вижу, она сигает по залу с бароном фон Понтером, отплясывая танец по названию "галопард". Потом я глянул на кружок герцогини, ожидая, что найду там миссис Коукс. Но моей супруги среди них не оказалось! Она сидела в дальнем конце залы, в уголку, с очень надутым видом. Я направился за ней, взял ее под руку и повел к герцогине.

– О, только не туда! – воскликнула Джемми, стараясь высвободить руку.

– Глупости, дорогая моя, – возразил я. – Ты хозяйка, и твое место здесь. – И, подойдя к ее светлости герцогине, сказал: – Мы с моей хозяйкой, оба-два, очень даже гордимся честью завести с вами знакомство.

Герцогиня – дюжий рыжий гренадер, а не особа женского пола – не соизволила мне ответить.

Я продолжал:

– Молодые, они, видите, как наяривают, сударыня, вот мы и придумали подсесть к старичкам. У нас с вами, сударыня, видать, уже и кости не гнутся для танцев.

– Сэр?! – вымолвила ее светлость.

– Сударыня, – говорю я. – Неужто вы меня не признали? Я же Коукс. Никто меня вам так и не представил. Но, черт побери, это же мой дом, стало быть, я и сам могу представиться. Вашу руку, сударыня.

И я пожал ей руку самым сердечным манером. Но, поверите ли, старая кошка вдруг завизжала, будто у меня не рука, а раскаленные шипцы.

– Фитзурс! Фитзурс! На помощь!

Тут все вдовствующие повскакали с мест, а танцоры подбежали к нам.

– Мама! Мама! – верещала мисс Джулия Норт-Поул.

– Ведите меня к моей матери! – взвыла леди Аврора, и обе кинулись на шею ее светлости.

– Что тут стряслось? – спросил лорд Фитзурс, важно вышагивая к нам.

– Защитите меня от оскорблений этого олуха! – говорит ее светлость. Где Тафтхант? Он обещал, что ни одна душа в этом доме не заговорит со мной.

– Дорогая герцогиня... – очень кротко начал Том Тафтхант.

– Довольно, сэр. Вы же обещали, что со мной тут не будут разговаривать? А этот мерзкий пьянчужка собрался меня обнимать! А его страшилище жена опротивела мне своей навязчивостью! Зовите слуг, Тафтхант. Дети мои, за мной!

– И мою карету!

– И мою!

– И мою! – кричали десятка два голосов.

И все гости кинулись в прихожую, – леди Бланш Блюнос и леди Макс самыми первыми. Остались только фельдмаршал да двое джентльменов, которые так покатывались со смеху, что чуть не лопнули.

– О Сэм! – рыдала моя женушка. – Зачем ты повел меня к ним? Они же меня прогнали. Я только спросила, не сдается ли ей, что фруктовый сок с ромом куда лучше всех этих курасосов да максаринов. И, представь себе, все они как захохочут. А герцогиня сказала, чтобы я убралась подальше и не смела заговаривать, пока не спросят. Эдакая наглость! Да я бы ей глаза выцарапала!

И будьте уверены, моя драгоценная Джемми так бы и сделала!

Март. День на псовой охоте в Саррее

С балом мы так оскандалились, что моя Джемми, все еще в погоне за знатным обществом, с радостью подхватила предложение капитана Хламсброда поехать в наше поместье Таггериджвиль. Если в городе нам было нелегко найти друзей, то здесь это стало куда как просто. Все графство съезжалось к нам, гости у нас обедали, ужинали, танцевали на балах, да еще и разговаривали с нами. Мы взаправду превратились в важных господ. Я заделался настоящим помещиком, а уж коли так, то Джемми требовала, чтобы я занимался спортом и принимал участие в охоте графства.

– Но, душенька, – говорил я, – я же не умею ездить верхом.

– Чепуха, мистер Коукс, – возражала она. – Вечно вы ставите палки в колеса. Вы уверяли, что не научитесь танцевать кадриль, что не привыкнете обедать в семь часов вечера. Вы уверяли, что не улежите в постели позднее шести часов. Но разве вы всему этому не научились? Вы должны ездить верхом и будете ездить.

А когда моя Джемми говорит: "Должны и будете", – спасения нет. Поэтому я послал пятьдесят гиней в охотничье общество и, как видно из уважения ко мне, на следующей же неделе получил уведомление, что место сбора с гончими Скуоштейлская поляна, у самых моих ворот.

Мне было невдомек, что это все означает, и мы с миссис Коукс сошлись на том, что скорее всего в этом месте собак кормят. Но Хламсброд все нам растолковал и великодушно пообещал уступить мне своего коня, писаного красавца. Крайне стесненный в деньгах, он отдавал мне лошадь всего лишь за сто гиней, хотя сам уплатил полторы сотни.

И вот, стало быть, наступил четверг. Свору гончих собрали на Скуоштейлской поляне. Миссис Коукс подъехала в своей четырехместной коляске посмотреть, как мы отправимся в путь. И когда Хламсброд вместе со старшим конюхом взгромоздили меня на моего гнедого Трубача, я тотчас подался за ними.

Хламсброд сел на свою лошадь. Только мы шагом поехали по аллее, как он обратился ко мне:

– Вы же говорили, что ездили на лошади и что однажды отмахали чуть ли не пятьдесят миль?

– Так оно и было, – отвечал я. – В Кембридж ездил, на козлах.

– На козлах! А в седло вы когда-нибудь садились?

– Ни разу. Но это вроде бы не так и трудно.

– Однако ж, – заметил он, – для цирюльника вы смельчак. Мне, по нраву ваша отвага, Коукс.

И мы выехали за ворота.

Что до описания самой охоты, то честно признаюсь – сделать этого не смогу. Хоть и побывал я на охоте, но что оно такое, охота, почему лошади норовят скакать прямо в свору собак и давить их, почему все вопят: "Улюлю! Ату!" – почему собаки бегают тройками да четверками и что-то вынюхивают, а егерь их похваливает: "Молодец, Таулер, молодчина, Бетси"? А мы ему вторим: "Молодчи-на, Бетси, молодец Таулер"? Потом под улюлюканье с одного края и окрики с другого вдруг из нескольких собачьих пастей вырывается оглушительное: "Гав-ав, ав-ав!" – и парень в бархатной шапочке орет вперемешку с проклятьями, кои не стану здесь повторять: "За мной! В Рингвуд!" А потом кто-то горланит: "Вот она! Вот она!" – и вдруг все скопом, сломя голову, опрометью, во всю прыть, с улюлюканьем, воплями, криками ура, – синие фраки, красные фраки, гнедые лошади, серые лошади, собаки, ослы, мясники, баронеты, мусорщики и всякие сорвиголовы рвутся вперед через поляну за двумя-тремя псами, которые лают оглушительнее остальных. Зачем и почему ума не приложу, но только именно так оно все и происходило во второй четверг марта прошлого года на моих глазах.

До этого я держался в седле не хуже других, потому как мы тихо-спокойно трусили по полю, покуда собаки не напали на след. И сперва все шло хорошо, но, как только начался переполох и улюлюканье, мой Трубач припустился стрелой, и я в мгновение ока врезался в свору собак и давай плясать среди них, будто осел среди цыплят.

– Осадите назад, мистер Коукс! – взревел егерь.

Я изо всех сил тянул поводья, кричал: "Тпрууу!" – но скакун мой и ухом не повел, а нес меня галопом, во весь опор. Как я не свалился наземь просто чудо. Изо всех сил я стиснул коленями бока Трубача, поглубже засунул ноги в стремена и мертвой хваткой вцепился в холку, глядя вперед промеж его ушей и уповая на счастье. Ведь я был ни жив, ни мертв от страха, как был бы на моем месте всякий даже опытный наездник, что уж тут говорить о бедном парикмахере.

Ну, а насчет гончих могу чистосердечно признаться, что, хотя Трубач понес меня в их сторону, я не то что собак – кончика собачьего хвоста не углядел. Ничего я вокруг не видел, кроме серо-бурой гривы Трубача, и держался за нее так крепко, что по воле счастливого случая выдержал и шаг, и рысь, и галоп – ни разу не скатившись на землю.

В Кройдоне жил один мусорщик, которого величали в округе Заноза. Когда он не мог раздобыть лошадь, чтобы угнаться за гончими, то неизменно появлялся верхом на осле; и на этот раз он также был тут как тут. Он умудрялся не отставать от гончих оттого, что знал местность как свою пятерню и преспокойно трусил себе напрямик, сокращая путь. Он на удивление чуял, где собака нанюхает след и куда направится хитрый Рейнольде (так охотники называли лису). Заноза направил осла по проселку, что ведет из Скуоштейла на Катшинский выгон. Туда-то и поскакали все охотники. С одной стороны вдоль выгона тянулась низкая изгородь и преглубокая канава. Иные охотники на лошадях лихо перемахнули через оба препятствия, другие въезжали через ворота, что собирался сделать и я, но мне это не удалось, ибо моему Трубачу, хоть ты тресни, взбрендило перескочить через изгородь, и он помчался прямо на нее.

Гоп! Вот бы вам этак сигануть. Ноги в стороны, руки вразлет, шляпа с головы – долой! А в следующее мгновенье вы чувствуете, то есть это я почувствовал, страшнейший удар в грудь, ноги мои выскочили из стремян, а сам я повис на суку. Трубач, вырвавшись из-под меня, катался и бился в канаве. Он зацепился ремешками стремени за кол и никак не мог отцепиться. И вдруг откуда ни возьмись Заноза.

– Эй, любезный! – кричу я. – Ну-ка поживее сними меня.

– Боже праведный! – восклицает он. – А я было посчитал вас за малиновку!

– Снимите же меня! – повторил я. Но он сперва стал высвобождать Трубача и вывел-таки его из канавы, дрожащего и смирного, как овца.

– А ну спускай меня, – приказываю я.

– В свой черед, – отвечает он, а сам скидывает куртку да, посвистывая, обтирает бока Трубача. А когда управился, знаете, что вытворил этот прохвост? Преспокойно уселся на коня и заорал:

– Сам слезай, тухлая помада! Падай – и дело с концом! Пусть твой коняжка пробежится за гончими. А ты на моем рысаке добирайся до своего Тугорежвиля.

И верите ли, с этими словами он ускакал прочь, а я остался висеть на дереве в смертельном страхе, что сук вот-вот обломится. Он и обломился, а я плюхнулся в грязную канаву, и когда вылез из нее, то, честное слово, не походил на какую-нибудь там Венеру или Упалона Бульведерского, чью голову, бывало, причесывал и выставлял в витрине, когда занимался парикмахерством. И благоухал я вовсе не так приятно, как наше розовое масло. Да, скажу я вам, вид у меня был хуже некуда.

Ничего иного мне не оставалось, кроме как взобраться на осла, который смирнехонько общипывал листочки с живой изгороди, и направиться домой. После долгого утомительного пути я наконец добрался до ворот моего поместья.

Все уже были в сборе: и Хламсброд, успевший вернуться, и их сиятельства Мазилб с Понтером, приехавшие погостить; и целый табун лошадей прогуливался перед охотниками, которые тоже воротились сюда, после того как лиса от них улизнула.

– Вот и сквайр Коукс! – закричали конюхи.

Из ворот выскакивали слуги, высыпали охотники и гости, а навстречу им трусил я, пришпоривая осла, и все сборище, глядя на меня, помирало со смеху.

Не успел я доехать до крыльца, как меня галопом обогнал какой-то всадник. Он соскочил с лошади и, сняв широкополую шляпу, преспокойно подошел к крыльцу, чтобы помочь мне спешиться.

– Сквайр, где вы присвоили эту скотину? А ну слазьте и возверните ее законному хозяину.

– Прохвост! – негодовал я. – Ты же ускакал на моей лошади!

– Видали черную неблагодарность? – отвечал Заноза. – Я нашел его лошадь в канаве, спас от гибели, привел к хозяину, а он меня обзывает прохвостом.

Конюхи, джентльмены, все дамы на балконе, собственные мои слуги так и взревели от хохота, и я сам охотно бы к ним присоединился, но от мучительного стыда мне было не до смеха.

Так закончился день моей первой охоты. Хламсброд и все остальные уверяли, что я проявил недюжинную отвагу, и побуждали меня поохотиться еще разок.

– Нет уж, – отвечал я. – С меня довольно!

Апрель. Последний удар

Я всегда увлекался бильярдом. Бывало, на Грик-стрит, у Грогрэма, где несколько весельчаков собирались раза два в неделю поиграть в бильярд и уютно посидеть с трубочкой за кружкой пива, меня единодушно признавали первым игроком клуба. Я выигрывал по пять партий подряд у самого маркера Джона. Просто у меня талант на эту игру. И нынче, достигнув столь высокого положения в жизни, я стал развивать свои природные дарования и преуспел в этом на удивление. Уверяю вас, что я не уступлю лучшим игрокам Англии.

Можете себе представить, как были поражены моим мастерством граф и его превосходительство барон фон Понтер. Первые две или три партии, правда, барон у меня выиграл, но когда я разгадал его приемы, то стал его бить в пух; или уж непременно выигрывал шесть партий против четырех. На такой счет обычно на нас бились об заклад, и его превосходительство проигрывал крупные суммы графу, который знал толк в игре и всегда ставил на меня. Я же крупнее чем на шиллинги не играл, и, стало быть, от моего искусства мне было мало проку.

Однажды, войдя в бильярдную, я застал моих гостей в жарком споре.

– Ничего подобного! – возмущался капитан Хлам-сброд. – Я этого не допущу!

– Хочешь всю птичку цапайт сам?

– Ви не полюшить ни один перо, клянусь! – заявил граф. – Ми вас потропшль, месье де Ламсбро parole d'hon-neur {Честное слово (франц.).}.

– О чем это вы, джентльмены? – спросил я. – Про каких-то птиц и перья?

– А, – протянул Хламсброд. – Это мы толковали про... про... стрельбу по голубям. Граф спорит, что хлопнет птицу с двадцати ярдов, а я ответил, что такого не до-Пущу, это настоящее убийство.

– Та, та, мы про голупей, – подхватил барон. – Самый люший спорт. Ви стреляйт голупей, дорогой сквайр? Веселий разфлечений!

– Веселое для стрелков, – отвечал я. – Но не для голубей!

От этой шутки они чуть не лопнули со смеху, а я в ту пору не понял, чем она им так понравилась. Зато в тот день я задал барону знатную трепку и удалился с пятнадцатью шиллингами его денег в кармане.

Будучи спортсменом и человеком светским, я, конечно не, выписывал "Вспышку" и даже побаловался двумя статейками для этого знаменитого издания. (В первой статье, которую Хламсброд подписал за меня Фило-Пеститисамикус, я рассказывал о соусе, с которым надлежит есть чирка и свистуху, а в другой за подписью Икс Перементус – о лучшем способе выращивания некоторых сортов картофеля. Мои корреспонденции наделали немало шуму в свое время, и редактор даже удостоил меня похвалы через свою газету.) Я постоянно прочитывал раздел "Ответы читателям", и поелику начальное мое образование было порядком запущено (в нежном возрасте, девяти лет от роду, меня, как водится в нашем деле, подняли со школьной скамьи и засадили обучаться на овечьей голове, прежде чем допустить до человечьей), – так вот, стало быть, раз уж мое образование по части классических наук малость пострадало, я, признаюсь, почерпнул уйму всяких мудреных сведений из этого кладезя знаний, – уж, во всяком случае, достаточно, чтобы не спасовать по части учености ни перед одним из знатных господ, вхожих к нам в дом. Так вот, однажды в апреле я вычитал в разделе "Ответы читателям" следующее:

Аутомодону. – Нам неизвестен точный возраст мистера Бейкера из театра Ковент-Гарден. Мы не знаем также, связан ли сей сын Феспида узами брака.

Утке с зеленым горошком. – Поясняем: когда А. ставит ладью на поле офицера В., а Б. при этом уходит на два поля своей королевской пешкой и делает шах королеве, ничто не препятствует королеве Б. взять пешку А., если Б. сочтет это целесообразным.

Ф. Л. С. – Мы неоднократно отвечали на вопрос о мадам Вестрис: ее девичья фамилия Берталоцци, а замужем она за сыном Чарльза Мэтьюса, знаменитого комического актера.

Честная игра. – Лучшим игроком-любителем в бильярд и экарте является Коукс-Таггеридж-Коукс, эск. (Портленд-Плейс и Таггериджвиль). Знаток бильярда Джонатан может из ста партий выиграть у Коукса только две. В карточной игре Коуксу вообще нет равных. Verbum sat {Сказанного довольно (лат.).}.