Текст книги "История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА IV
О том, как счастливый обладатель бриллиантовой булавки обедает в
Пентонвилле

В понедельник я пришел в контору с опозданием на полчаса. Ежели говорить всю правду, я нарочно дал Хоскинсу меня опередить и рассказать нашей братии про то, что со мной приключилось, – ведь у каждого из нас есть свои слабости, и мне очень хотелось, чтобы мои товарищи были обо мне высокого мнения.

Когда я вошел в контору, по тому, как все на меня посмотрели, особенно Абеднего, который первым делом предложил мне понюшку табаку из своей золотой табакерки, я тотчас понял, что дело сделано. А Раундхэнд, подойдя просмотреть мою конторскую книгу, с чувством потряс мне руку, объявил, что почерк у меня превосходнейший (скажу, не хвастаясь, так оно и есть), и пригласил меня отобедать у него на Мидлтон-сквер в следующее воскресенье.

– У нас, конечно, нет того шику, что у ваших друзей в Вест-Энде. Последние слова он произнес с особенным выражением. – Но мы с Амелией всегда рады принять друга и попотчевать его от души – херес, старый портвейн, скромно, зато вволю! Так как же?

Я сказал, что приду непременно и прихвачу с собою Хоскинса.

Он отвечал, что я его разодолжил и что он будет весьма рад видеть Хоскинса; и в назначенный день и час мы, как и было условлено, припожаловали на Мидлтон-сквер; но хотя Гас был одиннадцатый конторщик, а я двенадцатый, я заметил, что мне подносили первому, да к тому же лучшие куски. В тарелке с телячьим супом, которую поставили передо мной, оказалось против Хоскинсовой вдвое больше фрикаделей, и мне же выложили из сотейника чуть не все устрицы. Какое-то блюдо Раундхэнд предлог жил было Гасу прежде меня. Но тут его дородная, свирепая на вид супруга, в платье красного крепа и в тюрбане, сидящая во главе стола, прикрикнула: «Энтони!» – и бедняга Раундхэнд торопливо поставил тарелку на место и покраснел до корней волос. А слышали бы вы, как миссис Раундхэнд разливалась соловьем об Вест-Энде! У ней, сами понимаете, имелась Книга пэров, и она столько всего знала про семейство Бум, что я просто опомниться не мог от изумления. Она спрашивала меня, каков доход лорда Бума, сколько у него выходит в год – двадцать тысяч, тридцать, сорок, а то, может, и все сто пятьдесят? Приглашают ли меня в замок Бумов? Как одеваются молодые графини, и неужто они носят эти ужасные рукава с буфами, какие нынче входят в моду? И тут миссис Раундхэнд бросила взгляд на свои толстые, все в веснушках, обнаженные руки, которыми она очень гордилась.

– Сэм, мой мальчик! – воскликнул посереди нашей беседы Раундхэнд, который успел уже осушить не один стакан портвейну. – Надеюсь, вы не упустите такой случай и всучите им парочку-другую акций Западно-Дидлсекского… а?

– Вы снесли графины вниз, мистер Раундхэнд? – гневно вскричала хозяйка дома, желая прекратить этот неуместный, на ее взгляд, разговор.

– Нет, Милли, я их опорожнил, – отвечал Раундхэнд.

– Никаких Милли, сэр! Извольте спуститься вниз и велите Ленси, моей горничной (взгляд в мою сторону), чтоб она сбирала чай в кабинете. Мы сегодня потчуем джентльмена, который не привычен к пентонвиллским обычаям (опять взгляд в мою сторону); но он не погнушается обычаями друзей.

Тут тяжелый вздох всколыхнул могучую грудь миссис Раундхэнд, и она в третий раз поглядела на меня, да так, знаете, грозно, что я прямо рот разинул. А что до Гаса, так с ним она за весь вечер и двух слов не сказала; но он утешался горячими сдобными булочками, которые поглощал без счету, и чуть не весь вечер (а жара стояла непомерная) прохлаждался на балконе, посвистывая да болтая с Раундхэндом. Уж лучше бы мне тоже сидеть с ними больно душно да тесно было в одной комнате рядом с дородной миссис Раундхэнд, которая расположилась подле меня на диване.

– А помните, какой веселый вечерок у нас выдался прошлым летом? донесся до меня голос Хоскинса, который, облокотясь о перила, бросал нежные взгляды на девиц, возвращавшихся из церкви. – Миссис Раундхэнд была в Маргете, а мы с вами скинули сюртуки, рому у нас было вдоволь и целый ящик манильских сигар…

– Шш-ш! – испуганно оборвал его мистер Раундхэнд. – Милли услышит.

Но Милли не слыхала; Милли с увлечением рассказывала мне нескончаемую повесть о том, как она вальсировала с графом де Шлоппенцоллерном на городском балу, который давали в честь союзных монархов, и какие у графа были густые длинные белоснежные усы, и как ей было чудно кружиться по зале в объятиях столь знатного кавалера.

– Но с тех пор, как я вышла за мистера Раундхэнда, он мне ничего такого не позволял… ни разу не позволил, а в четырнадцатом годе так полагалось принимать особ королевской крови. И вот двадцать девять молодых девиц из лучших лондонских семейств, уж поверьте, мистер Титмарш, самых лучших семейств: там были дочери самого лорд-мэра, и олдермена Доббина, три дочки сэра Чарльза Хоппера, это у которого громаднейший дом на Бейкер-стрит; ну, и ваша покорная слуга, которая в те поры была постройней против нынешнего, двадцать девять нас было, и нам для этого случая наняли учителя танцев, и мы учились танцевать вальс, и для такой надобности нам отвели Египетскую залу в доме лорд-мэра. Да, он был великолепный кавалер, этот граф Шлоппенцоллерн!

– Но зато и дама у него была великолепная, сударыня, – сказал я и покраснел как рак.

– Подите вы, проказник! – хихикнула миссис Раундхэнд и игриво шлепнула меня по руке. – Все вы в Вест-Энде на один покрой, все обманщики. Вот и граф был в точности как вы. Ах, да что говорить! До свадьбы вы сахары-медовичи, так и рассыпаетесь в, комплиментах, а как завоюете девичье сердце, так куда девался прежний пыл. Вон погладите хоть на Раундхэнда, прямо как дитя малое, все норовит бабочку носовым платком изловить. Ну, где ж такому человеку меня понять, где уж ему заполнить мое сердце? – И она прижала руку к своей пыль ной груди. – Увы1 Неужто и вы станете когда-нибудь пренебрегать своей супругой, мистер Титмарш?

Так она говорила, а по городу плыл колокольный звон, кончилась служба, а я представил себе, как моя милая, милая Мэри Смит в скромной серенькой мантильке возвращается из сельской церкви в дом своей бабушки, а колокола перекликаются, и в воздухе пахнет душистым сеном, и река блестит на солнце алая, багряная, золотая, серебряная. Моя милая Мэри за сто двадцать миль от меня, в Сомерсетшире, возвращается из церкви домой с доктором Снортером и его семейством, она всегда ходит с ними в церковь; а я сижу тут и слушаю эту противную сластолюбивую толстуху.

Я не удержался и нащупал половинку шестипенсовика, о которой, вы помните, уже говорил, и, привычным движением прижав руку к груди, оцарапал пальцы об мою новую бриллиантовую булавку. Мне доставили ее от мистера Полониуса накануне вечером, и, отправляясь на обед к Раундхэндам, я ее обновил.

– Что за прекрасный бриллиант! – сказала миссис Раундхэнд. – Я весь обед с него глаз не сводила. Каким же надо быть богачом, чтоб носить такие драгоценности, и как вы можете оставаться в этой противной конторе при ваших-то знатных знакомствах в Вест-Эйде?

Эта особа так меня допекла, что я вскочил с дивана и, не ответивши ей ни слова, кинулся на балкон, на свежий воздух, где пребывали джентльмены, и при этом чуть не разбил голову о косяк.

– Гас, – выпалил я, – мне что-то нездоровится, пойдем домой.

А Гасу только того и надо было – он уже успел проводить нежным взглядом всех до одной девиц, что возвращались из всех до одной церквей, и на дворе стало смеркаться.

– Как! Да что это вы? – воскликнула миссис Раунд-хэнд. – Ведь сейчас подадут омара. Надо немножко подкрепиться. Мистер Титмарщ, конечно, не к такому привык, но все же…

Стыдно признаться, но я чуть не сказал: «К черту омара!» – да тут Раундхэнд подошел к своей супруге и шепнул, что мне нездоровится.

– Да-да, – с многозначительным видом подтвердил Гас. – Не забудьте, миссис Раундхэнд, что только в четверг он был в Вест-Энде, и его звали обедать с самыми что ни на есть сливками высшего света. Вест-эндские обеды даром не проходят, верно я говорю, Раундхэнд?

– Ежели бы вы играли в кегли… вы бы, наверно, не отказались от роббера, – мигом нашелся Раундхэнд.

– В воскресенье, в моем доме – не позволю, – гневно отрезала миссис Раундхэнд. – И слышать не хочу ни об таких картах. Или уж мы не протестанты, сэр? Не христиане?

– Ты не поняла, дорогая. Мы говорили совсем об другом роббере, не об висте.

– И слышать не желаю ни об каких играх у себя в доме в воскресенье, заявила миссис Раундхэнд и, даже не попрощавшись с нами, выскочила за дверь.

– Не уходите, – промолвил ее до крайности напуганный супруг, – не уходите. Покуда вы здесь, она не появится. Сделайте милость, не уходите!

Но мы все же ушли, а когда оказались у себя дома на Солсбери-сквер, я попенял Гасу за то, что он проводит воскресенья в безнравственных развлечениях, и на сон грядущий прочел вслух одну из проповедей Блейра. А улегшись в постель, я невольно подумал о том, какую удачу принесла мне. бриллиантовая булавка; причем, как вы узнаете из следующей главы, на этом мои удачи не кончились.

ГЛАВА V,
повествующая о том, как бриллиант вводит его счастливого обладателя в
еще более высокие круги

Говоря по правде, хотя в предыдущей главе я уделил бриллианту всего несколько слов, в мыслях моих он занимал далеко не последнее место. Как я уже упомянул, булавку доставили от мистера Полониуса в субботу вечером; нас с Гасом не было дома, мы за полцены наслаждались жизнью в Сэдлерс-Уэлз; а на обратном пути, должно быть, еще и выпили подкрепляющего; впрочем, это к делу не относится.

Так вот, на столе лежала коробочка от ювелира; я вынул булавку, и боже мой! – как засверкал, заиграл бриллиант при свете нашей единственной свечи.

– Да при нем и без свечи будет светло! – сказал Гас. – Это бывает, я читал про это в истории…

Я не хуже него знал историю Хаджи-Гасана-Альгабала из «Тысячи и одной ночи». Но мы все равно решили попробовать и задули свечу.

– Он освещает всю комнату, вот ей-богу! – воскликнул Гас; на самом же деле напротив нашего окна стоял газовый фонарь, и, я думаю, потому-то в комнате и было светло. Во всяком случае, в моей спальне, куда мне пришлось идти без свечи и окно которой смотрело на глухую стену, стояла кромешная тьма, хотя бриллиант был при мне, и пришлось ощупью отыскать подушечку для булавок, которую мне подарила некая особа (я не прочь признаться, что это была Мэри Смит), и в эту-то подушечку я воткнул его на ночь. Но странное дело, я столько думал о своем бриллианте, что почти не сомкнул глаз и проснулся ни свет ни заря; и если уж говорить всю правду, сразу же, как дурак, нацепил его на ночную рубашку и стал любоваться на себя в зеркале.

Гас любовался бриллиантом не меньше моего; ведь с тех пор как я воротился в Лондон, и особливо после обеда из оленины и прогулки в карете леди Бум, он решил, что лучше меня нет человека на свете, и к месту и не к месту хвастал «своим приятелем из Вест-Энда».

В тот день мы были приглашены на обед к Раундхэндам, и, так как у меня не было черного атласного галстуха, пришлось воткнуть булавку в муслиновое жабо моей лучшей рубашки, отчего в ней, как ни печально, образовалась дыра. Однако же, как вы видели, булавка произвела впечатление на хозяев дома, на одного из них даже, пожалуй, чересчур сильное; а назавтра Гас уговорил меня надеть ее, когда мы шли в контору; правда, рубашка моя, которая после домашней стирки в Сомерсетшире прямо слепила белизною, на второй день несколько помялась, так что вид у меня был уже не тот.

В конторе все несказанно ею восхищались, все, кроме ворчливого шотландца Мак-Виртера, четвертого конторщика, – он не мог мне простить, что я не оценил крупный желтый камень, который был вделан в его табакерку и который он называл не то карум-гарум, не то что-то в этом духе; да, так все, кроме Мак-Виртера, были от нее в восторге; и сам Абеднего сказал, что бриллиант стоит фунтов десять, не меньше, и что его родитель может хоть сейчас выложить эти деньги, а уж он-то знает в этом толк, ведь отец его ювелир.

– Стало быть, бриллиант Тита стоит по меньшей мере тридцать фунтов, заключил Раундхэнд. И мы все весело с ним согласились.

Должен признаться, что от всех этих похвал, от уважения, какое мне стали выказывать, у меня малость закружилась голова; и так как все сослуживцы в один голос заявили, что я должен купить черный атласный галстух, такая, мол, булавка непременно этого требует, я сдуру послушался их, отправился в магазин Ладлема, что на Пикадилли, и выложил за этот самый галстух двадцать пять шиллингов; а все оттого, что Гас сказал, чтоб я и не думал покупать какую-нибудь нашу ист-эндскую дешевку, а шел бы в самый лучший магазин. Я вполне мог бы купить в точности такой же галстух на Чипсайд, и он обошелся бы мне всего в шестнадцать шиллингов шесть пенсов; но когда молодого человека обуревает тщеславие и ему втемяшилось в голову заделаться франтом, он – сами понимаете – не может удержаться от сумасбродных поступков.

Слух об истории с оленьим окороком и о моем родстве с леди Бум и достопочтенным Эдмундом Престоном дошел и до ушей нашего хозяина, мистера Браффа, – только Абеднего, который сообщил ему эту новость, сказал, что я прихожусь ее светлости двоюродным братом, после чего Брафф стал ценить меня больше прежнего.

Мистер Брафф, как всем известно, был членом парламента от Роттенборо; он считался одним из самых богатых дельцов лондонского Сити, у него в Фулеме бывали самые видные в Англии господа, и мы нередко читали в газетах, какие он там задавал шикарные приемы.

Что и говорить, бриллиант творил чудеса: мало того что он одарил меня поездкой в графской карете, оленьим окороком, двумя корзинами фруктов и вышеописанным обедом у Раундхэнда, он припас для меня еще и иные почести: благодаря ему я был удостоен приглашения в дом нашего хозяина – мистера Браффа.

Раз в году, в июне месяце, сей почтенный джентльмен давал в собственном доме, в Фулеме, грандиозный бал, и по рассказам двух или трех наших сослуживцев, которые? там бывали, балы эти отличались редкостным великолепием. Членов парламента – хоть пруд пруди, а лордов в леди видимо-невидимо. Все и вся там было самый что не на есть первый сорт; говорили, сам мистер Гантер с Баркли-сквер поставлял мороженое, ужин и лакеев; лакеев, правда, у Браффа и своих было хоть отбавляй, но гостей собиралось такое множество, что их не хватало. Надо вам сказать, что бал этот давал не мистер Брафф, а его супруга, ибо сам он был диссидентом и навряд ли одобрял подобные увеселения; но друзьям в Сити он признавался, что во всем покоряется супруге; и обычно большинства из них, получив приглашение, везли дочерей на эти балы, ибо у нашего хозяина собиралось великое множество титулованной знати; мне известно, к примеру, что миссис Раундхэнд готова была лишиться уха за честь оказаться там, но, как я уже упоминал, никакая сила не заставила бы Браффа ее пригласить.

Из всех наших служащих на бал были приглашены только двое – сам Раундхэнд и Гатч – девятнадцатый конторщик, племянник одного из директоров Ост-Индской компании, и все мы прекрасно, это знали, потому что приглашения они получили за много недель до великого события и вовсю этим похвалялись. Но за два дня до бала, после того, как бриллиант произвел фурор в конторе, Абеднего, выйдя от хозяина, подошел ко мне и, ухмыляясь до ушей, сказал:

– Мистер Брафф велел, чтоб в четверг ты приходил на бал вместе с Раундхэндом, Тит.

Я решил, что он надо мной смеется, – уж больно странное это было приглашение; мне не доводилось слышать, чтобы кого-нибудь приглашали так нелюбезно и повелительно; но вскорости появился сам мистер Брафф и, проходя через контору, подтвердил слова Абеднего.

– Мистер Титмарш, – сказал он, – в четверг вы приедете на бал к миссис Брафф, там вы встретите кое-кого из ваших родственников.

– Опять он едет в Вест-Энд! – сказал Гас Хоскинс; и я в самом деле поехал вместе с Раундхэндом и Гатчем – в кебе; который нанял Раундхэнд и за который он великодушно заплатил восемь шиллингов.

Не стану описывать этот великолепный прием, не стану рассказывать ни про бесчисленные фонари, что зажжены были в саду, ни про поток карет, устремлявшихся в ворота, ни про толпы любопытных за оградой; ни про мороженое, музыку, цветочные гирлянды и холодный ужин в самом доме. Превосходное описание этого приема появилось в одной светской газете; оно принадлежало перу какого-то репортера, который видел все собственными глазами из окна трактира «Желтый Лев», что напротив, и описал туалеты приглашенных господ совершенно точно – со слов их лакеев и кучеров, кои, наскучив ожиданием, заходили в трактир вывить кружку эля. Имена гостей тоже, конечно, попали в газету, и в числе всякого рода титулованных особ, которые были там названы, среди весьма почтенной публики затесалось и мое имя, что немало насмешило всю контору. На другой день Брафф поместил в газете следующее объявление: «Нашедшему изумрудное ожерелье, потерянное на приеме у Джона Браффа, эсквайра, в Фулеме, будет вручено вознаграждение в размере ста пятидесяти гиней». Кое-кто из наших конторщиков утверждал, что все это выдумки, никто на приеме ничего не терял, а просто Брафф хочет, чтобы все знали, какое у него собирается изысканное общество; но слух этот пустили люди, не приглашенные на прием и потому, без сомнения, снедаемые завистью.

Я, разумеется, надел бриллиантовую булавку и облачился в свое лучшее платье, а именно в синий сюртук с медными пуговицами, о котором я уже упоминал, нанковые панталоны, шелковые чулки, белый жилет и белые перчатки, купленные нарочно для этого случая. Но у моего сюртука, сшитого в провинции, талия была чересчур высока, а рукава коротки, и в глазах собравшейся там знати он выглядел, должно быть, престранно, ибо многие смотрели на меня с недоумением, а когда я танцевал, по всем правилам, с тщанием и живостью исполняя все фигуры в точности так, как нас учил наш сельский учитель танцев, вокруг собралась толпа.

И с кем бы, вы думали, мне выпала честь танцевать? С самой леди Джейн Престон, которая, как оказалось, вовсе не уехала из Лондона и, увидев меня на балу, весьма любезно поздоровалась со мной за руку и пригласила на танец. Милорд Типтоф и леди Фанни Рейке били нашими vis-a-vis.

Видели бы вы, сколько было желающих посмотреть на нас! А как все восхищались моим искусством: ведь я выделывал самые замысловатые па, не то что прочие кавалеры (в том числе и сам милорд), которые танцевали кадриль словно бы нехотя и надивиться не могли на мои прыжки и выкрутасы. А я уж люблю танцевать – так танцевать в свое удовольствие, и Мэри Смит не раз говорила, что на наших сельских балах нет танцора лучше меня. За танцами я поведал леди Джейн, как мы втроем, не считая кучера, – Раундхэнд, Гатч и я, – ухитрились приехать сюда в одном кебе; и, можете мне поверить, рассказ мой рассмешил ее светлость. Мне не пришлось возвращаться в том же экипаже, и это было очень хорошо, ибо кучер напился в «Желтом Льве» и на обратном пути вывалил Гатча и нашего старшего конторщика, да к тому же затеял драку и подбил Гатчу глаз, – надел, дескать, красный жилет, вот лошадь и испугалась.

Случилось так, что леди Джейн избавила меня от этой неприятной поездки: она сказала, что в ее карете свободно четвертое место, и предложила его мне; и вот ровно в два часа ночи, отвезши обеих дам и милорда, я прикатил к себе на Солсбери-сквер в огромной карете с ярко горящими фонарями и с двумя высоченными лакеями на запятках; и когда мы подъехали к моему дому, они так ретиво заколотили в дверь, что чуть не разнесли не только, ее, но и всю нашу улочку. Видели бы вы Гаса, когда в белом ночном колпаке он высунулся из окна! Он всю ночь не дал мне сомкнуть глаз, расспрашивал про бал да про знатных особ, которых я там видел; а на другой день пересказал все мои рассказы в конторе, по своему обыкновению, изрядно их приукрасив.

– Кто такой этот высокий, толстый, любопытный человек, хозяин дома? со смехом сказала мне леди Фанни. – Знаете, он спрашивал, не родственники ли мы с вами? И я сказала: «О да, конечно!»

– Фанни! – с упреком молвила леди Джейн.

– А что, – возразила мисс Фанни, – ведь бабушка говорила, что мистер Титмарш ей родня.

– Но ты же знаешь, что у бабушки не очень хорошая память.

– Вы не правы, леди Джейн, – сказал милорд. – Я нахожу, что память у нее на диво.

– Да, но иной раз… иной раз она бабушку подводит.

– Да, подводит, миледи, – сказал я. – Ведь если помните, ее светлость графиня Бум сказала, что мой друг Гас Хоскинс…

– Тот, которого вы так храбро защищали, – перебила меня леди Фанни.

– …что мой друг Гас тоже приходится ее милости родней, а этого уж никак не может быть, я знаю всех его родных, они живут на Скиннер-стрит и на Сент-Мэри Эйкс, и они… они не такой хорошей фамилии, как мы.

Тут они все рассмеялись, и милорд сказал не без надменности:

– Можете мне поверить, мистер Титмарш, что леди Бум связана с вами узами родства не больше, чем с вашим приятелем Хоскинсоном.

– Хоскинсом, милорд. Я так прямо и сказал Гасу. Но видите ли, он ко мне очень привязан, и ему уж так хочется верить, будто я родич леди Бум, что, как я ни спорю, а он всем про это рассказывает. Правда, – со смехом прибавил я, – это послужило к моей выгоде.

И я рассказал им про обед у миссис Раундхэнд, на который меня пригласили только ради моей бриллиантовой булавки и ради слухов о моем аристократическом родстве. Потом я весьма красноречиво поблагодарил леди Джейн за великолепный подарок – за фрукты и олений окорок – и сказал, что ее дарами насладилось множество моих добрых друзей и все они с величайшей признательностию пили за ее здоровье.

– Олений окорок! – в крайнем изумлении воскликнула леди Джейн. – Я, право, не знаю, как вас понять, мистер Титмарш.

Мы как раз проезжали мимо газового фонаря, и я увидел, что леди Фанни, по своему обыкновению, смеется и большие черные глаза ее, обращенные на лорда Типтофа, горят лукавством.

– Если уж говорить правду, леди Джейн, – сказал он, – то шутку с оленьим окороком затеяла сия молодая особа. Надо вам сказать, что я получил упомянутый олений окорок из угодий лорда Готлбери и, зная, что Престон не прочь отведать готлберской оленины, сказал леди Бум (в тот день для меня нашлось место в карете графини, так как мистера Титмарша поблизости не случилось), что намерен отослать олений окорок к столу вашего супруга. И тут леди Фанни всплеснула ручками и сказала, что нипочем не допустит, чтобы оленина пошла Престону, ее надо послать джентльмену, о чьих недавних приключениях мы как раз перед тем беседовали, – мистеру Титмар-шу, с которым, как заявила Фанни, Престон обошелся весьма жестоко, и потому наш долг вознаградить пострадавшего. Итак, леди Фанни настояла, чтобы мы сразу же отправились ко мне, в Олбени (вы ведь знаете, я останусь на своей холостой квартире еще всего только месяц)…

– Вздор! – перебила леди Фанни.

– …настояла, чтобы мы сразу же отправились ко мне в Олбени и извлекли оттуда упомянутый олений окорок.

– Бабушке очень не хотелось с ним расставаться! – воскликнула леди Фанни.

– А потом она распорядилась ехать к дому мистера Титмарша, где мы и оставили олений окорок, присовокупив к нему две корзины фруктов, которые леди Фанни самолично купила у Грейнджа.

– И более того, – прибавила леди Фанни, – я уговорила бабушку зайти в комнаты к Фрэн… к лорду Типтофу и сама продиктовала ей письмо и завернула олений окорок, который принесла его ужасная экономка – имейте в виду, я к ней ревную! – завернула этот олений окорок в газету «Джон Буль».

Помню, в том номере напечатано было одно из «Писем Рэмсботтома»; мы с Гасом прочли его в воскресенье за завтраком и едва не померли со смеху. Когда я рассказал про это дамам, они тоже посмеялись, и добросердечная леди Джейн сказала, что прощает сестру и надеется, что и я ей прощу; и я пообещал прощать ее всякий раз, как ей вздумается вновь нанести мне подобную обиду.

Больше я уже никогда от них не получал оленьих окороков, зато получил нечто другое. Эдак через месяц посыльный доставил мне визитную карточку «Лорд и леди Типтоф» и огромный кусок свадебного пирога, львиную долю которого, увы, съел Гас.